Анна Гейерштейн. Или Дева Тумана. Глава VII (Вальтер Скотт)

Глава VII

ДОВЕРИЕ между ландманом и английским купцом до их отъезда ко двору Карла Бургундского утвердилось настолько, что они могли не прятаться за словами касательно политики. О положении дел в Европе и Швейцарском Союзе мы уже упоминали, но для большей ясности происходящего в нашей повести необходим краткий исторический экскурс.

В продолжение недели, проведенной английскими путешественниками в Гейерштейн, Швейцарский Союз провел несколько совещательных сеймов с представителями как городских, так и лесных кантонов. Первые страстно желали войны с Бургундией по причине притеснения их торговли установленными с недавних пор герцогом Карлом различными пошлинами, которые стали вскоре совсем невыносимы вследствие произвола его слуг; и тем более жаждали они войны, что до настоящего времени в военном отношении им неизменно сопутствовала удача и добыча. Кроме того, многие из них тайным образом были побуждаемы к войне щедростью Людовика XI, который не жалел золота, чтобы добиться распри между Швейцарским Союзом и их могущественным врагом – Карлом Смелым.

С другой стороны имелось много доводов указывающих на нецелесообразность объявления Швейцарией войны самому богатому, самому могущественному и самому воинственному из всех европейских государей, (каким неоспоримо являлся Карл Бургундский), тем более, что и причин достаточных для оправдания враждебности швейцарцев не существовало. Кроме того, каждый день приносил с острова новые слухи о том, что Эдуард IV, король Англии, заключил военный союз с герцогом бургундским, и что английский монарх, прославившийся многочисленными победами над Ланкастерским домом и окончательно утвердившийся на престоле, потребовал от Франции возвращения ему земель на материке, кои принадлежали его предкам. Будто именно этого только и недоставало вящему блеску его славы по одолении внутренних врагов, несколько померкшей из-за утраты обширных владений в царствование болезного Генриха VI85, и по причине жестокой и длительной войны между Алой и Белой Розами. Общеизвестно, что в Англии потеря французских владений переживалась всем народом: не только благородной знатью, лишившейся ленных земель в Нормандии, Гаскони, графствах Мэн и Анжу, но и мелкопоместным дворянством, привыкшим добывать себе славу и богатство во Франции; и даже удалые йомены, чьи луки и стрелы предрешили исход многих, ставших роковыми для французов, сражений, тяготели к войне, готовые следовать за своим государем, подобно их предкам снискавшим бессмертную славу победами при Кресси, Пуатье и Азенкуре.

Самые последние и доподлинные известия сообщали, что король английский готовится лично высадиться во Франции (вторжение облегчалось наличием в его власти Кале) с горящей отмщением армией, превосходящей численно любое войско, с каким когда-либо до него английские монархи вступали во французские владения; что военные приготовления полностью завершены и Эдуард вот-вот к войскам прибудет. В то же время герцог Бургундии и многочисленные мятежные французские бароны тех областей, что долгое время принадлежали Англии, обещали оказать всестороннюю свою помощь английскому королю в войне с Францией, которая угрожала Людовику XI ужасными последствиями, какие, несмотря на всю проницательность, мудрость и могущество этого монарха, преодолеть ему не удастся.

Без всякого сомнения, благоразумие и долг перед английским союзником должны были заставить Карла Бургундского избегать любых поводов к войне со швейцарцами, – бедными, но воинственными людьми, которые своими неоднократными победами уже сумели доказать, что их храбрая пехота, при необходимости, может противостоять рыцарской коннице, до сих пор считающейся главной ударной силой в европейских армиях. Но все действия Карла, коего рок противопоставил самому коварному и искуснейшему в политике монарху того времени, были внушаемы ему скорее его пылкостью и импульсивностью, чем разумным рассмотрением ситуации, в коей он оказался. Гордый, надменный, неуступчивый, хотя и не лишенный великодушия, он презирал и ненавидел тех, кого называл не иначе как жалким сборищем пастухов, совершенно игнорируя многолюдность городов Швейцарии; и вместо того чтобы искать ее расположения, подобно его лукавому недругу, или, по крайней мере, нейтралитета, Карл не упускал ни единого случая, чтобы выказать свое пренебреженье к их успехам; не скрывал своего желания поквитаться с за пролитую ими благородную кровь, и жаждал возмездия за поражения рыцарства, вообразив себя предначертанной свыше карающей дланью.

Бургундские владения в Эльзасе86 и в самом деле позволяли герцогу вымещать свое ожесточение на Швейцарском Союзе. Небольшая крепость графства Ла Феррета, расположенная в десяти или одиннадцати милях от Базеля, стояла на ключевом торговом пути важнейших городов Швейцарского Союза – Базеля и Золотурна87, и служила перевалочным пунктом. Управлял всеми делами в графстве назначенный герцогом наместник, он же был сенешалем, судьей и распорядителем всех доходов поступающих в казну, и, вообще, как нельзя соответствовал своему месту, чтобы прослыть «чумой» и «бичом» для своих соседей швейцарцев.

Аршамбо фон Хагенбах был немецким дворянином, чьи родовые поместья находились в Швабии, и где его знали как самого жестокого и наиболее кровожадного из всех приграничных властителей, известных под прозвищами «рыцари-разбойники». Эти благородные господа, вследствие того, что являлись ленниками Священной Римской Империи, почитали себя такими же полновластными государями в пределах своих владений величиною в одну квадратную милю, как и любой владетельный князь обширного доминиона. Они собирали пошлины, бросали в темницу, пытали и казнили тех, кто, как они утверждали, совершил какое-нибудь преступление в пределах их доменов. Но больше всего они заботились о расширении своих земель, для чего вели бесконечные войны друг с другом и с вольными городами Империи, нападали на торговые караваны внутри самой Германии и безжалостно их разграбляли.

Череда непрерывного зла чинимого соседям и зла в ответ, заставили Аршамбо фон Хагенбаха, одного из представителей faustrecht – так называемого «кулачного права», наконец, в преклонных летах оставить страну, где жизнь его незадалась, и поступить на службу к герцогу бургундскому, который охотно принял его как человека благородного происхождения и известной доблести, но скорее следует предположить, что герцог рассчитывал в жестоком и алчном Хагенбахе найти безжалостного, беспринципного и беспрекословного исполнителя всех своих прихотей.

Конечно бернские и золотурнские купцы тут же в один голос стали жаловаться на притеснения Хагенбаха. Пошлины на товары, провозимые через вверенное ему графство Ла Феррета, независимо от того, ввозились они или просто перевозились не покидая пределов графства, были самочинно увеличены наместником, а тех купцов, что медлили с их оплатой тут же хватали, заключали под стражу и подвергали публичному телесному наказанию. Торговые города Германии88 обратились к герцогу с жалобой на беззакония чинимые наместником Ла Ферреты и просили Его Светлость изгнать Хагенбаха, но герцог проигнорировал это прошение. Швейцарский Союз повторно обратился к герцогу (и в этом прошении уже чувствовались жесткие нотки), призывая его совершить правосудие над Хагенбахом, нарушавшим международные соглашения. Но и эти требования остались без внимания.

Наконец, Совет Конфедерации постановил отправить к герцогу официальную депутацию, о которой уже упоминалось. Один или два ее представителя были согласны с мирным и благоразумным образом мыслей Арнольда Бидермана, надеявшегося, что столь важное представительство откроет глаза герцогу на вопиющую несправедливость его наместника; прочие же делегаты не имели столь мирных намерений, изначально решив ультимативным требованием проложить путь к войне.

Арнольд Бидерман был ревностным сторонником мира, но до тех пор, пока сохранение его согласовывалось с независимостью и честью Союза. Однако молодой Филиппсон скоро заметил, что только ландман, из всего своего семейства, настроен миролюбиво. Взгляды его сыновей зависели от Рудольфа Доннерхугеля, который благодаря проявленной храбрости своих предков, приобрел в Совете родного кантона влияние редкое среди людей его возраста. Артур, ставший им добрым товарищем на охоте и всех прочих забавах, только и слышал что разговоров о предстоящей войне, представляющейся молодым людям восхитительным походом швейцарцев за доблестью и славой. Понять их романтический настрой было нетрудно, ибо подвиги их предков в войнах с немцами были весьма замечательны; а так как нынешнее поколение обладало теми же самыми могучими членами и таким же непоколебимым мужеством, то вполне естественно они надеялись на не меньший успех. Упоминая наместника Ла Ферреты, и называя его не иначе как «бургундским цепным псом» или «эльзасской собакой», они кричали, что если его не уймет сам хозяин и не прогонит, то никакой замок не спасет Аршамбо Хагенбаха от праведного гнева притесняемых им жителей Золотурна, и уж тем более Берна.

Об этой всеобщей предрасположенности швейцарской молодежи к войне старому Филиппсону было поведано сыном, и заставило того призадуматься: не лучше ли, несмотря на опасность дорог, продолжить путешествие ему одному вместе с Артуром, чем подвергнуться риску быть вовлеченным в какую-нибудь стычку, вызванную этими юными своевольными горцами за пределами их отечества. Случись такое происшествие, оно необратимо навредило бы цели его поездки. Но вспомнив, как Арнольд Бидерман уважаем своими домочадцами и соотечественниками, английский купец заключил, что его влияния будет достаточно для обуздания молодежи, пока главный вопрос войны или мира не решится окончательно, или пока делегация не исполнит своей миссии, будучи допущена на аудиенцию с герцогом бургундским, еще до которой он покинет их общество и не будет нести никакой ответственности за их дальнейшие действия.

После десятидневного опоздания, представители делегации, уполномоченные вручить герцогу протест по поводу притеснений и поборов творимых Аршамбо Хагенбахом, наконец, прибыли в Гейерштейн. Помимо молодого бернца и унтервальденского ландмана, их еще было трое. Один из них, как и Арнольд Бидерман, владелец небольшого поместья в лесном кантоне, неотличимый в своем наряде от простого пастуха, выделялся своей красивой и длинной серебристой бородой: его звали Никола Бонштетен. Мельхиор Штурмталь – бернский знаменосец, человек немолодой, успевший прославиться своей храбростью, и Адам Циммерман – золотурнский бюргер преклонных лет.

Каждый из них постарался приодеться получше, и хотя Арнольд Бидерман осуждающе оглядел серебряные застежки на поясе и такую же цепь на шее, украшающие дородного золотурнского бюргера, однако было очевидно, что швейцарцы, в силу своих побед достойные более высоких отличительных знаков, никогда еще не были представлены с такой патриархальной простотой. Уполномоченные путешествовали пешком с окованными посохами в руках, подобно богомольцам, направляющимся к месту паломничества. Два мула, навьюченные их немногими пожитками, находились под присмотром молодых парней, являвшихся, скорее всего, ближайшими родственниками членов депутации, которым, буде представилась такая возможность, разрешили воспользоваться ею, чтобы они смогли посмотреть своими глазами на мир лежащий за горами.

Представленная свита была малочисленна даже для приватной миссии, отправленной неким влиятельным лицом, не говоря уже о важном государственном посольстве, ибо суровые времена не позволяли людям, наделенным какими-либо полномочиями, путешествовать без охраны. Даже из-за волков, покидающих с наступлением зимы свои убежища в горах и безбоязненно нападавших на деревни, где наши путешественники могли искать ночлега, наличие эскорта представлялось далеко не лишним; а сбившиеся в разбойничьи банды дезертиры из различных армий на границе Эльзаса и Германии, делали эту предосторожность попросту необходимой. Потому-то, около двадцати удалых молодцев из разных швейцарских кантонов, включая Рудигера, Эрнеста и Сигизмунда – трех старших сыновей Арнольда, и сопровождало депутацию. Впрочем, никто из них не соблюдал какого-либо военного порядка, следуя поодаль от кортежа отцов. Более того, разбившись на отряды по пять-шесть человек, они разбрелись по близлежащим ущельям и лесам, в погоне за дичью. Поскольку депутация старейшин двигалась вперед довольно медленно, то резвые молодые люди, сопровождаемые большими, лохматыми собаками, целый день истребляли волков с медведями и распугивая разбегающихся по окрестным скалам диких коз. Однако преследуя дичь, охотники не забывали тщательно исследовать местность на предмет возможной засады, тем самым оберегая посольство гораздо лучше, чем если бы они ехали позади или около него. Сигнал огромного швейцарского рога, некогда украшавшего голову зубра, был призывом ко всеобщему сбору в случае непредвиденной опасности. Рудольф Доннерхугель, будучи самым молодым из депутатов, взял на себя командование этими стражами и почти не расставался с ними. Все горцы были хорошо вооружены: помимо двуручных мечей, алебард и копий, у них имелись крепкие луки, топоры и охотничьи ножи. Правда, тяжелое вооружение, дабы оно не стесняло движений, было сложено на телегу, но так, чтобы в случае тревоги его легко можно было взять.

Артур Филиппсон, подобно своему бывшему сопернику, естественным образом предпочел общество и веселые забавы молодых серьезным беседам и неторопливому шествию старцев союзных швейцарских кантонов. Впрочем, если бы то позволяло приличие, была одна причина из-за которой он променял бы все развлечения на скучную, заумную беседу старцев, следуя за ними в хвосте обоза. Этой причиной была Анна Гейерштейн, в сопровождении швейцарской девушки, ее спутницы, замыкавшая важную процессию.

Обе представительницы прекрасного пола были посажены на ослиц, которые едва поспевали за навьюченными поклажей мулами; и можно было бы предположить, что ни у кого не возникнет подозрений, если Артур Филиппсон из признательности за услуги, оказанные ему этой прекрасной девушкой, сочтет возможным предложить в пути ей помощь или отвлечет ее беседой от утомительной дороги. Но он не осмелился даже надеяться на это, ибо галантность по отношению к дамам, видимо, не допускалась обычаями этой страны, так как ни один из ее двоюродных братьев, и даже Рудольф Доннерхугель, который до сих пор не упускал ни единого случая угодить своей прелестной родственнице, не пытался приблизиться к дамам. К тому же Артур был довольно рассудителен, чтобы понять – поддайся он своим чувствам и желаниям, побуждающим его подъехать к девушке, он прогневит отца, а также, вероятно, и ландмана, гостеприимством которого они воспользовались и под охраной которого теперь пребывали в безопасности.

Поэтому молодой англичанин принимал участие в потехах прочих молодых людей, разрешая себе оказывать красавице так часто знаки учтивости, как то дозволяли короткие остановки на отдых, и лишь те из них, которые не могли удостоиться осуждающего взгляда или порицания стариков. Доказав на примере свое искусство охотника, он иногда позволял себе, даже тогда, когда другие гонялись за дичью, поодаль от дороги, на которой мог видеть серое пятно развевающегося покрывала Анны Гейерштейн, угадывая под ним своим воображением ее фигуру. Такое пренебрежение к охоте, как иным могло показаться, не было осуждено его спутниками, так как они полагали, что охота не представляла для Артура никакого интереса лишенная благородной добычи; но когда целью становились медведь или какой-нибудь крупный зверь, то ничье копье, кинжал или стрела, даже самого Рудольфа Доннерхугеля, не были столь молниеносны и точны, как оружие англичанина.

Тем временем иные мысли, гораздо более серьезные, одолевали старого Филиппсона – человека, как верно уже догадался читатель, занимающего вовсе не то положение в обществе, какое выказывал. Охотничий задор молодых, казалось, пробудил в нем воспоминания о собственной юности. Лай собак, многократно отзывающийся эхом в диких горах и темных лесах, через которые проезжали путешественники; резвость молодых охотников, преследующих дичь и загоняющих ее в засады по утесам и кромкам пропастей, представлявшихся непроходимыми для человека; крики: «Ату!» и звуки рога, перелетавшие с горы на гору, – все это почти искусило его принять участие в развлечении, которое наравне с войной, на большей части Европы почиталось за важнейшее человеческое занятие. Но, подавив в себе это стремление, он обратил свое внимание на изучение нравов людей, с коими путешествовал.

Все они представлялись ему такими же простоватыми и прямыми людьми, как и Арнольд Бидерман, хотя ни один из них не мог сравниться с ним возвышенным образом мыслей и прозорливостью. О политике и собственной стране они говорили во весь голос, ничуть не таясь, хотя, помимо Рудольфа, прочим молодым людям запрещалось присутствовать на совете старейшин (не потому, что украшенные сединами не могут выболтать государственных секретов, но для того, чтобы это редкостное исключение из правил лишь подчеркивало само правило – уважение к старости). В присутствии англичанина они свободно рассуждали о притязаниях герцога бургундского, о средствах обращенных на поддержание независимости их страны, и о решимости Швейцарского Союза скорее лечь костьми, чем претерпеть какую-то обиду. И хотя в иных вопросах их взгляды представлялись благоразумными и умеренными, бернский знаменосец и чванливый золотурнский бюргер, чаще обсуждали возможные выгоды будущих побед, в отличие от осуждающего их ландмана Унтервальдена и почтенного Никола Бонштетена, целиком разделявшего мнение своего товарища.

Но чем бы не начиналась беседа, она обязательно перетекала совсем в иное русло – менее привлекательное для их попутчика. В разговоры о погоде, урожаях последних лет, об уходе за садами и нивами, хотя и чрезвычайно интересные обитателям гор, Филиппсону удовольствия не доставлявшие; и даже несмотря на то, что минхер89 Циммерман из Золотурна горел желанием, уважая всякую-то торговлю и товары, разговорить англичанина, который много странствовал и не боялся пересекать моря и дальние земли, купец, торгующий ювелирными изделиями, вовсе не интересовался делами швейцарца, чей торг не простирался далее соседних земель Бургундии и Германии, и чьи товары состояли из грубого сукна, фланели, выделанных кож, шерсти и прочих бесхитростных изделий.

Между прочим, как только швейцарцы начинали со всей серьезностью мелких хозяйственников и лавочников, встретившихся на местной ярмарке, рассуждать о своей торговлишке или излагать свои примитивные взгляды, касающиеся аграрного вопроса, говоря о порче зерна и о падеже скота там-то и там, то или иное название местности, либо чье-нибудь упомянутое имя наводило их на воспоминания о случившейся некогда там или сям битве, в которой кто-то из них да участвовал, ибо не было промеж них ни одного, кто бы не обагрил вражеской кровью свое оружие; и рассказы о войне, со всеми деталями, которые в иных странах можно услышать лишь из уст рыцарей, или эсквайров90, да еще узнать из скрупулезно внесенных учеными клириками записей, в этой необыкновенной стране были обычным делом для людей, чей мирный промысел далек от ратного искусства. Это навело англичанина на мысль о древних римлянах, коим меч и щит служили також, как плуг и орало. Он поведал об этом сходстве ландману, который, будучи польщен таким сравнением с его страной, однако же присовокупил:

– Но да сохранят Небеса промеж нас мирные устремления римлян, и да избавят нас от их жажды завоеваний и влечения к роскоши!

Путешественники продвигались крайне медленно по причине различных задержек, кои не стоили бы упоминания, если бы из-за них не пришлось дважды устраивать ночлег на пути в Базель. Жители городков и деревень, в которых они располагались на ночь, встречали их с отменным гостеприимством и оказывали всевозможные знаки почтения, а их прибытие служило сигналом для торжеств, которые начинались с приема делегации главами местного сообщества.

В то время как деревенские старосты готовились к праздничной встрече делегатов Союза, обычно они узнавали об их приближении загодя, молодые люди, предусмотрительно высылаемые ими наперед, старались доставить удовольствие своим сверстникам и провожали их до деревни через те места, где, как им это было известно, больше водилось дичи.

Угощение, никак не поощрявшее чревоугодие и прочие излишества и состоявшее по обыкновению из мяса молодых барашков и козлят, подстреленных в горах, все же, как это показалось обоим англичанам, весьма возбуждало знаменосца из Берна и бюргера из Золотурна, чего нельзя было сказать о ландмане и представителе Лесов. Упомянутые первые два депутата обладали даром выдергивать из общего блюда лучшие куски и оказались отличными знатоками вин, особенно чужеземных, кое уничтожали они не щадя животов своих. Ландман был слишком благоразумен, чтобы бороться с тем, с чем бороться не представлялось возможным; он удовольствовался тем, что сам соблюдал строгую воздержанность, употребляя в пищу одни только овощи, запивая их ключевой водой, в чем ему полностью подражал седобородый Никола Бонштетен, который, казалось, счел для себя за правило во всем следовать примеру Арнольда Бидермана.

На третий день после отправления швейцарцы приблизились к окрестностям Базеля, в то время одного из крупнейших городов Юго-Западной Германии; здесь они предполагали провести вечер и ночь, нимало не сомневаясь в радушном приеме.

Правда, Базель не принадлежал еще тогда к Швейцарскому Союзу, в который он вступил в 1501 году – почти тридцатью годами позднее; но он был вольным имперским городом, связанным с Берном, Золотурном, Люцерном и другими швейцарскими городами взаимными торговыми делами и прочими интересами. Цель посещения этого города швейцарской депутацией состояла в том, чтобы склонить Базель к миру, более полезному ему самому, учитывая всякое прекращение торговли со швейцарскими кантонами с началом войны, нейтралитет же принес бы немалые выгоды городу, расположенному между двумя противниками.

Посему они и уповали на такой же радушный прием базельцев, какой им оказывали до сих пор в пределах собственных земель, поскольку выгоды этого города напрямую зависели от исхода их миссии. Следующая глава покажет, насколько чаянья их оправдались.