Глава II
ОГЛЯДЕВ гнетущую картину опустошения, занавесь которой содрал ветер, Артур сказал:
– На любой равнине я бы решил, что буря стихает; а в этих диких местах я боюсь обмануться. Но если злобный дух Пилата неразлучен с ветром, то он уже далеко на пути в свою могилу. Тропа обрушилась, но если вы позволите, батюшка, я переберусь по склону на ту сторону, где дорога не задета камнепадом. Следуя по ней, я найду людей, живущих близ этого «орлиного гнезда», и попрошу у них помощи; или докричусь до них, если не будет дороги.
– Нет, слишком рискованно. Пусть наш проводник идет туда – он родился в горах и не раз бывал в подобных переделках, а я щедро его награжу.
Но Антонио наотрез отказался:
– Рожден я горцем, но не серной, чтобы сигать по утесам; и не вороном, чтобы летать со скалы на скалу. Никакое золото мне не заменит жизни!
– Сохрани Бог, чтоб я стал упрашивать тебя или неволить! Иди, Артур, я за тобою, – недолго думая заключил Филиппсон и шагнул на край пропасти.
– Хоть я и в вашей воле, батюшка, но этому не бывать! По чести и по совести моя жизнь меньше вашей стоит, и если уж рисковать, то только ею.
– Нет! – возразил отец решительно. – Сын мой, я многое пережил, но не переживу твоей гибели.
– Мне не страшно идти одному, но с вами, батюшка, боюсь, я не смогу и шага сделать потому, что буду думать лишь о вас. А если я все же сорвусь и погибну, то вы ведь справитесь и без меня, отец; но без вас я не справлюсь. Вспомните, какое дело возложено на вас!
– Ты прав, сынок, ты прав, есть еще узы у жизни покрепче отцовского долга, хотя без тебя и лишенные смысла. Святая Дева Мария и Иисус Спаситель помогай тебе, сынок! Ноги и руки твои сильны и молоды, ты не раз взбирался на Плинлимон53 и привык сверху смотреть без боязни на дно глубоких ущелий. Будь смел, но береги себя – помни, что есть человек, которому, потеряв тебя, останется исполнить последний свой долг…
Юноша, собираясь в опасный путь, скинул тяжелый плащ и остался в короткой серого цвета безрукавке, которая не скрывала его крепкого телосложения. Решимости у отца заметно поубавилось, когда сын обернулся, чтобы с ним попрощаться. Он повелительным жестом хотел было воспрепятствовать намерению сына, но Артур легко прыгнул с выступа на узкий карниз; по ветвям старого ясеня, росшего в расселине, юноша достиг, хотя и с риском, другого уступа, по которому он хотел добраться невредимой тропы. Опасность проделываемых юношей трюков, была так велика, что проводник, следящий за прыжками Артура, едва ли дышал. Выступ, которым храбрец осмелился идти, был столь узок, что, временами казалось, будто Артур чудом висит на отвесной стене совсем без движенья. Но он продвигался вперед внимательно изучая взглядом все, что могло удержать его на скале, и стараясь не смотреть вниз – в зияющую бездну. Отец Артура и проводник не могли отвести взглядов от юноши, который прошел уже так далеко, что размерами походил на муравья, ползущего по вертикальной стене. Старик глотал раскаянье, что не настоял на возвращении назад той же дорогою.
А сын, меж тем, одолевая свои страхи, побеждал один преграды одну за другой. «Этот карниз, – говорил он сам себе, – конечно, узок, но мне на нем лишь подтянуться. А те два далеки друг от друга, но на первый я встану ногами, а за другой ухвачусь руками. Опора тверда и надежна, и дух мой крепок».
Так, взвешивая каждый свой следующий шаг, всякий раз трезво оценивая опасность и полагаясь на ловкость, храбрый юноша продолжал страшный переход, продвигаясь вперед с осторожностью и присутствием духа, которые одни только могли спасти его от падения и неминуемой гибели. Наконец, он достиг громадного обломка скалы, за которым, невесть как держащемся на крутизне, ничего нельзя было увидеть. Он выдавался более чем на шесть футов, и глубоко под ним ревел поток. Если бы молитва могла помочь, то ей пришло самое время. С величайшей осторожностью Артур насколько мог оторвался от скалы и огляделся. Увидев за выступом кроны деревьев, он догадался, что эта каменная глыба, пусть и нелегкое, но последнее препятствие. Если б ему удалось преодолеть его, то все страхи остались бы позади. Но огромный каменный зуб торчал так, что обойти его было нельзя. До верхнего края обломка оставалось всего несколько футов прямо над головой Артура. Выбора не было. По обнаженным корням склоненного над пропастью дерева он добрался до ствола, взобрался на него, и шагнул на гладкую поверхность непреодолимой преграды. Но едва он утвердился на нем, мысленно уже себя поздравляя, и успев мимолетным взглядом увидеть среди дикого нагромождения скал и лесов за мрачными развалинами замка Гейерштейн дымок жилища, как, к великому своему ужасу, почувствовал, что огромный зуб, на котором он стоял, заколебался под его весом и, медленно кренясь вбок, начал движение вниз.
Артур, не раздумывая, прыгнул с падающей скалы обратно на дерево, по которому он только что взобрался. При этом он, побуждаемый неодолимой силой, смотрел на свергающийся роковой обломок скалы. Две или три секунды эта громада качалась, будто б раздумывая, куда ей упасть… и вдруг, глыба весом около двадцати тонн ринулась по отвесной в пропасть, дробя и кроша в своем стремительном падении все встречающееся ей на пути: камни, кусты и деревья, и с грохотом, равным залпу ста орудий, ухнула в реку. От скалы к скале пророкотало оглушительное эхо, и раздавшийся гул, раздробившись на тысячи отголосков, еще долго держал в напряжении всю округу, пока понемногу не стих. Только где-то очень высоко, в области вечных снегов, эхо в последний раз донесло до величественных, равнодушных к жизни безмолвных вершин звуки случившейся катастрофы, но покрытые снегом исполины безучастно выслушали печальный голос низин и промолчали.
А несчастный отец? Он видел обрушение скалы, и не знал, что подумать о сыне! Первым порывом его было броситься к нему, и навстречу своей гибели. Но Антонио обхватил старика руками, и тот обрушился на проводника с яростью медведицы, у которой похитили ее медвежонка:
– Пусти меня, собака, или я убью тебя!
– Сжальтесь! – вскричал бедный юноша, бросаясь перед ним на колени. – У меня ведь тоже есть отец!
Это восклицание пронзило душу старика. Он тотчас оставил Антонио и, подняв вверх руки и устремив глаза к небу, вскричал полным глубочайшей скорби голосом:
– Fiat voluntas tua!54 О, мое дитя! Я не отдам его разбитое тело на растерзание зверям и птицам! Я сойду к нему, к сыну моему, в преисподнюю!55 – вскричал несчастный отец в тот момент, когда стая отвратительных стервятников пронеслась над его головой. – Я увижу сына прежде, чем волки и вороны растащат его останки! А ты останься здесь, и если я погибну, то возьми с моей груди запечатанное послание и доставь его по месту. В кошельке довольно денег для того, чтобы похоронить меня вместе с сыном и помолиться о наших душах; остальное оставь себе за труды – не бойся, ты не останешься в накладе.
Честный грисон хотя и был ума недалекого, но имел от природы доброе сердце – услышав последние слова старика, он заплакал. Понимая, что остановить убитого горем отца невозможно, Антонио безмолвно смотрел, как тот шагал к бездне, на дне которой лежало тело его сына, и чью участь хотел разделить с ним его убитый горем отец.
И вдруг с той стороны, где минуту назад произошла ужасная трагедия, раздался громкий и пронзительный звук: трубил рог, каким в древние времена собирали горцев на битву.
– Слышите, сеньор, слышите! – вскричал грисон, указывая рукой туда, откуда раздавалось звучание рога. – Мне знаком его голос. Это рог Гейерштейн. Верно, кто-нибудь скоро явится нам на помощь и проводит вас к сыну! Спаси нас Святой Антоний! Я вижу, на дереве кто-то машет белой тряпкой! Там, где упала скала.
Глаза старика были полны слез, и он, как ни старался, ничего не мог увидеть.
– К чему твои старания, – сказал Филиппсон, отирая слезы. – Я не увижу ничего, кроме бездыханных его останков…
– Он жив! Хвала Святому Антонио! Посмотрите, там что-то белое развевается!
– Это лоскутья его одежд, – сказал отец в отчаянии. – Нет, мои глаза не увидят его живым более… Мои очи видели его гибель… пусть же стервятники выклюют их!
– Да смотрите же! – не унимался швейцарец. – Эта ткань не висит на ветке, ею размахивают. Это сын ваш подает вам знак.
– О, если это правда, – вскричал путешественник, всплеснув руками, – то да будут благословенны твои глаза и уста! Если мы найдем моего сына живым, то день сегодняшний будет днем счастья и для тебя!
– Нет! – воспротивился Антонио. – Мне будет наградой, если вы послушаетесь моего доброго совета и возьметесь за ум. Погибни вы по собственной глупости, вина все равно падет на меня, ведь я ваш проводник, и будто мне по силам запретить Пилату трясти туман со своего чела, или помешать каменной глыбе обрушиться в пропасть, или не дать молодому господину пройтись по краю бездны, как по лезвию ножа, или, наконец, не позволить безумцу, чьи седины под стать мудрости, хвататься за кинжал, как ломбардскому браво56…
Грисон и далее что-то причитал, но Филиппсон его уже не слышал, ибо всеми мыслями, всем сердцем устремился к кусочку материи, который, по мнению проводника, означал спасение его сына. Наконец он окончательно убедился, что ему действительно посылают сигнал, и надежда овладела им так же быстро и с такой же силой, с какой только что перед этим отчаяние. От радости он опять было собрался шагнуть в пропасть, но проводник вцепился в края его одежды и умоляющим голосом, стал тараторить еще быстрее:
– Вам ли лазать по утесам? Прочтете «Верую» и «Богородицу» от слова до слова без дрожи в голосе? Как говорят наши старики, имей вы двадцать жизней, от смерти не уйти. Ясны ли глаза ваши и крепки ль ноги? Я думаю, что одни полны слез, а другие дрожат, как листья тополя над нами. Слышите – это рог Арнольда Бидермана, владельца Гейерштейн, звучит. Он, верно, зрит опасность, в которой ваш сын, и уже спешит ему и нам на помощь. Он знает здесь всякий камешек, и, ручаюсь, стоит трех таких проводников, как я.
– Но если этот рог к нам обращался, то отчего мой сын молчит?
– Он отозвался, я уверен, – отвечал грисон. – Но могли ли мы его услышать? Если даже громкий зов Ури57 средь грохота и треска бури нам кажется игрой свирели?
– Чу! Мне показалось, я слышал голос, но он не похож на голос Артура, – вдруг воскликнул Филиппсон, в последние мгновения вслушивающийся во все звуки сквозь глухой рокот утихающей бури.
– И я. Это женский голос. Горцы перекликаются так между собой, и слышат друг друга, хотя б меж ними было с милю.
– Хвала Небесам за посылаемую нам помощь! Кажется, этот ужасный день закончится для нас благополучно. Я тоже крикну.
И он начал кричать изо всех сил, но глас его терялся в отголосках бури. Антонио улыбнулся безрезультатным попыткам старика и издал высокий, пронзительный звук, хотя приложил к тому куда меньше усилий, чем англичанин. Его крик многократно повторило эхо, и когда оно умолкло, в ответ раздался призыв, очень похожий на тот, что издал Антонио. Он прозвучал издалека и постепенно приближался, отражаясь от скал, и вот прозвучал совсем неподалеку от наших злосчастных путешественников.
И коль помощь им была уж на подходе, вернемся к Артуру, находящемуся в одном из самых ужасных положений, которое можно сравнить с положением мореплавателя перед бурей бодро стоявшего на палубе своего корабля, уверенного в его крепости и в собственном мужестве, но вот корабль налетел на скалы, разбился в щепы, волны подхватили моряка, и он, моля спасения, захвачен высокими волнами. Куда подевались его бодрость и самоуверенность, хотя еще недавно он был так спокоен и невозмутим? Это уже был не тот молодой человек, который в начале своего предприятия был столь отважен, теперь, обхватив ствол старого дерева, Артур повис меж небом и землей, будучи не в силах оторвать взгляда от места крушения каменного исполина, едва не увлекшего его за собой. Ужас сковал не только тело, но и самые мысли, в глазах его вращались огненные круги, голова кружилась, руки без сил дрожали – Артур боялся, что ему не удержать в объятиях ствол, и тогда ничто не спасет его от падения.
Он лежал на дереве, обхватив его руками и ногами, в смертельном испуге, один, без какой-либо надежды на спасение. Ему казалось, что сама природа, хотя ничем не примечательная с точки зрения туземца, восстала против него. Все живое окрест было перепугано страшным грохотом обвала. Стаи сов, летучих мышей и других птиц, поднятые им в воздух, устроили жуткий переполох, но понемногу успокоились и теперь спешили разлететься по своим гнездам. Среди великого множества птиц, слетевшегося, как представлялось Артуру, полакомиться его останками, ибо он вот-вот должен был сорваться с дерева и разбиться о камни, особо выделялся бородач-ягнятник, – гриф величиной и прожорливостью превосходящий даже орла, – и юноше еще никогда не случалось видеть его так близко. Подобно прочим хищникам, этот гриф имеет обыкновение, насытившись, забраться в свое логовище и сидеть там неподвижно до тех пор, пока голод не выгонит его на охоту. И вот одна из этих птиц, раскинув свои широкие крылья, сорвалась со скалы, названной ее именем, и, описав в воздухе огромный круг, опустилась с пронзительным криком на камни, не далее двух сажен от убежища Артура. Гриф, устремил на юношу свои круглые глаза и, ободренный его неподвижностью, ничуть не выказал того беспокойства, которое ощущают даже самые свирепые звери, находясь поблизости от человека.
Артур, стараясь побороть внезапно овладевший им страх, поднял глаза… и встретил взгляд голодного хищника, изучающего свою жертву. Не в силах выдержать ужасающий взор, юноша непроизвольно стал рассматривать саму птицу. Маленькая голова, глаза, окруженные темно-желтым оперением, и приземистое строение тела, так же резко отличают грифа от благородного орла, как величавость льва отличает его от злобного волка.
Близкое соседство твари, столь отвратительной, показалось Артуру дурным предзнаменованием. Зачем она так пристально смотрит на него, наклонившись вперед своим безобразным телом, будто готовясь внезапно броситься на него? Грязная птица! Не дух ли то Пилата, и не затем ли он прилетел, чтобы порадоваться тому, как незваный гость его владений угодил в ловушку, из которой уже не вырваться? Или это обыкновенный стервятник, который своим инстинктом чует добычу? Могла ли птица, чутье которой, как известно, велико, предугадать приближение смерти, и не ожидала ли она, подобно ворону при издыхающей овце, минуты, чтобы начать свое пиршество? Неужели он почувствует ее клюв и когти на своем теле до смерти? Разве он уже лишился того человеческого достоинства, внушающего всем диким тварям страх к богоподобным созданиям?
Эта мысль толкнула кровь в теле Артура: он начал махать платком, и ему удалось прогнать грифа. С пронзительным, унылым криком птица поднялась вверх и, распустив огромные крылья, полетела искать себе иную добычу.
Обрадованный столь легкой победой, Артур, собравшись немного с мыслями, вспомнил об отце, и, повернув голову, заметил его и проводника с мулом – они простирали в его направлении руки и отчаянно ими махали. У Артура учащенно забилось сердце – как же он мог забыть об отце! Осознав, что должен немедленно успокоить старика, юноша, начал в ответ махать платком, которым только что изгнал грифа. И тут он услыхал грозные звуки швейцарского рога. Артур ответил на него криком. Почувствовав прилив сил, которые совсем было покинули его, он постарался внушить себе и надежду на спасение. Как ревностный католик, он произнес усердную молитву, вручая себя покровительству Эйнзидельнской Божьей Матери, и прося ее об избавлении от ужасного положения, в коем находился.
– Милосердная Дева! – вскричал он под конец. – Если мне назначено окончить жизнь в этой дикой стране разбившись о камни, то ниспошли мне мужество умереть достойно!
И Артур, хотя и трепетал от смятения и едва не задыхался от сильного сердцебиения, стал искать спасения. Осматриваясь вокруг себя, он почувствовал, однако, что слабеет, взор его мутнеет, кустарники, скалы и развалины замка, кружатся в ужасном беспорядке…
– Боже, спаси меня! – вскричал несчастный юноша, закрыв глаза в надежде, что это спасет его от головокружения. – Я, кажется, теряю сознание!..
Так бы и случилось, если бы приятный женский голос не воззвал к нему совсем рядом. Артур поднял голову и взглянул в ту сторону, откуда послышался голос. Ему не верилось, что он не бредит, скорей наоборот. Образ, ему представившийся, почти совершенно убедил его в том, что рассудок его помутился, и что он не может более полагаться на него.
Прямо над ним, над самой пропастью, явилась ему женская фигура, но туман в глазах скрадывал ее черты. Явившись на фоне голубого неба, она представлялась скорее божеством, нежели человеком, и казалась столь же легкой и почти столь же прозрачной, как и окутывающая ее пелена. Первой мыслью Артура было, что сама Пречистая Дева, вняв мольбе, снизошла до него, и он принялся за молитву Богородице, но видение снова обратилось к нему со словами.
Пока Артур понять их смысл пытался, дева пропала, но вскоре опять появилась на самом краю утеса, возле дерева, спасшего Артура. Вид самой незнакомки, также как и ее одежда, указывали на то, что она обитательница здешних гор. Он видел перед собой красивую девушку, смотрящую на него с отчаянием и состраданием.
– Кто ты, странник, и откуда? – позвала она, наконец.
– Я странник, прекрасная дева, верно, – отвечал Артур, приподнявшись, насколько сил его хватало. – Сегодня утром я покинул Люцерн с отцом моим и с проводником, они там, в полумиле отсюда. Не можете ли вы, прелестная незнакомка, известить их о том, что я в безопасности, потому что отец мой, вероятно, очень обо мне беспокоится.
– Охотно, – отвечала молодая девушка, – только думаю, что дядя мой или кто-нибудь из моих родственников нашел их уже и ведет в наш дом безопасной дорогой. Не могу ли и я вам помочь? Вы не зашиблись? Не ранены? Мы потревожены были паденьем скалы. Вон она лежит… огромная!
Говоря таким образом, девушка гор наклонилась над пропастью и с таким спокойствием глянула вниз, что дурнота и головокружение, от которых Артур почти избавился, вновь охватили его, и он, застонав, еще крепче обнял ствол дерева.
– Вам, наверное, дурно? – спросила девушка, заметив, что он побледнел. – Что с вами?
– Ничего, но у меня кружится голова, когда я вижу вас так близко к краю бездны.
– Только-то? – рассмеялась швейцарская девушка. – Знайте ж, здесь, на краю пропасти, которая детей не испугает, я в такой же безопасности, как и под крышей дома дяди моего. Но, судя по вашим словам, вы добрались сюда оттуда по самой кромке – это выдает в вас человека смелого и ловкого. Вам, видно, не впервой лазить по горам?
– Смелость и ловкость оставили меня с полчаса назад, – отвечал Артур, – а по горам, кажется, мне лазить больше не придется…
– Держитесь! Это просто дурнота, которая случается со всяким. Ползите по стволу дерева, смелее, теперь вставайте – отсюда вам легко будет перепрыгнуть на то место, где я стою, и опасность останется за спиною. Ну, смелей, ведь до сих пор вы не праздновали труса!.. – принялась убеждать его дева.
– Да, ранее я не мог упрекнуть себя в трусости, – подтвердил молодой человек, – но я не хочу, чтобы вы казнились, не сумев помочь несчастному бродяге, спасение которого у вас отняла его несмелость.
Девушка беспокойно следила за тем, как он, осторожно поднявшись на дереве (оно, находясь первоначально почти в горизонтальном положении, чуть прогнулось под его тяжестью), собирался перепрыгнуть на тропинку, где стояла она. Сделать это было, однако, далеко не так просто, потому что предстояло оттолкнуться не от твердой земли, а от раскачивающегося дерева, под коим зияла бездна и ревел бурный поток. Колени Артура не гнулись, и ноги, будто налитые свинцом, совершенно отказывались ему служить. Он вновь подвергся чувству слабости, сковавшему тело, которое так хорошо знакомо всякому, кто хоть раз его испытал.
Девушка заметила его волнение и догадалась о последствиях, к коим оно могло привести. Пытаясь вернуть ему веру и силы, она легко прыгнула с тропинки на дерево, и в ту же минуту, как птица, другим прыжком перепорхнула опять на утес. Затем, протянув незнакомцу руку, спокойно сказала:
– Рука моя на вид слаба, но решившись на нее опереться, ты обнаружишь в ней крепость бернских58 стен.
Дева не ошиблась: стыд пересилил страх, и Артур, отказавшись от помощи, которой он не мог принять, не пав окончательно в собственных глазах, превозмог себя и, совершив, как ему показалось, отчаянный прыжок, очутился рядом со своей спасительницей.
Взять руку девы и поднести ее к губам с изъявлением искренней признательности, было, вполне понятно, первым порывом юноши, и в том прелестная незнакомка не смогла ему отказать. При этом она не выказала ни малейшего жеманства, очевидно, совершенно ей несвойственного, и не обмолвилась ни единым словом, что можно было расценить как принятую расплату за малую услугу. Стоит ли говорить, что все это произошло на клочке земли едва ли в пять футов длины и три ширины, под которым, ста футами ниже, бурлил водный поток.