Глава I
ПОЧТИ четыре столетия миновало с тех пор, как на материковой части Европы совершились события, о которых речь пойдет в настоящем романе. Летописи, служившие несомненным доказательством их достоверности, исстари хранились в знаменитой библиотеке Санкт-Галленского монастыря, но, увы, вместе с другими литературными сокровищами этой обители погибли при разграблении монастыря французскими революционными войсками38.
Ход исторических событий позволяет нам отнести их ко второй половине XV века, к той великой эпохе, когда рыцарство еще блистало в последних лучах своей славы и коему суждено было вскоре померкнуть – в некоторых государствах из-за образования новых институтов прав и свобод, в других же из-за растущей власти монархов, жестоко расправлявшихся с теми наследными владетелями, коим единственной гарантией власти служил только их собственный меч.
В то время как свет всеобщего гуманизма с недавних пор осиял такие европейские страны как Францию, Бургундию, но более прочих Италию, Австрия впервые испытала на себе решимость народа, о существовании коего едва ли подозревала.
Конечно, жители государств расположенных в непосредственной близости Альп, не были вовсе несведущи, что эта гигантская твердь, несмотря на дикий и мертвенный ее внешний вид, скрывает в себе немало уединенных узких долин, расположенных среди высочайших гор и питающих племя охотников и пастухов – народ, обретавшийся в первозданной чистоте, добывающий себе пропитание тяжким трудом, преследуя дичь среди голых скал и густых лесов, или гоняя стада на дикие скудные пастбища по соседству с вечными ледниками. Но жизнь этого народа, или множества племен, влачащих одинаково жалкое и безропотное существование, казалась богатым и могущественным соседним государям столь же ничтожной, как их тучным стадам, лениво жующим нежную травку на сочном лугу, маета тощих коз, скачущих в поисках корма по камням на краю их обильных пажитей39.
Однако эти горцы стали вызывать всеобщее удивление и пробуждать к себе внимание Европы с середины XIV века, то есть с того времени, когда повсюду разнеслись слухи о жестоких битвах, в которых германские рыцари, желавшие усмирить своих мятежных вассалов, потерпели от них несколько кровавых поражений, несмотря на то, что имели на своей стороне огромный численный перевес, железную дисциплину и преимущество наилучшего вооружения того времени. Наибольшее удивление вызывало то обстоятельство, что конница, составлявшая главную силу рыцарских армий, была опрокинута пешим ополчением; что обученные воины, одетые с головы до ног в стальную броню, были побеждены простыми горцами в козьих шкурах, использующими в сражениях что ни попадя; но еще большим чудом считалось, что рыцари и самая именитая знать были разбиты неотесанными мужланами. Тем не менее, неоднократные победы, одержанные швейцарцами при Лаупене40, Земпахе и в других, не столь знаменитых битвах, удостоверили всех, что в суровой Гельвеции41 возникли новые принципы гражданского устройства и военной организации.
И хотя знаменательные победы, предоставившие свободу швейцарским кантонам42, и непоколебимая решительность, с какой члены небольшого союза выступили против Австрии после запредельного долготерпения, распространили известность о них далеко за пределы всех соседних народов; и хотя сами они вполне сознавали действительное значение своей мощи, растущей с каждой их новой победой, при всем том до середины XV столетия, и даже позднее, швейцарцы по большей части сохранили благоразумие, непритязательность и простоту своих древних нравов – так, например, те, кому в военное время вверялось командование войсками республики, имели обыкновение брать в руки пастушеский посох, когда становился ненужным маршальский жезл, и, подобно диктаторам Рима, вступать в совершенное равенство со своими согражданами, сходя с высокой ступени, на которую возводили их личные заслуги, талант и призыв отечества.
Именно в те времена, в лесных кантонах Швейцарии осенью 1474 года, когда край тот пребывал еще в своем первозданном виде, и государственность в нем лишь зарождалась, начинается наш рассказ.
* * *
Два путешественника – один давно уже переступивший так называемый порог зрелости, другой, по-видимому, не старше двадцати двух или двадцати трех лет – провели ночь в Люцерне, небольшом городке одноименного с ним кантона, расположенном в живописных окрестностях озера «Четырех кантонов»43.
По одежде и манерам можно было угадать в них богатых купцов несмотря на то, что они путешествовали пешком (что справедливо в гористых местах считается удобнейшим способом передвижения), в отличие от парня-крестьянина уроженца итальянской стороны Альп, поспешавшего им вослед верхом на муле груженом тюками с торговым товаром, с коего он то слезал, то снова на него забирался, а впрочем, все чаще тащил его в поводу.
Путешественники имели чрезвычайно благовидное обличье в котором нетрудно было углядеть их кровную связь – скорее всего, то были отец с сыном, так как в маленькой гостинице, где они провели минувшую ночь, почтительность и уважение, оказываемые младшим старшему, не укрылись от внимания хозяев, которые, подобно другим обывателям захолустий, были крайне любопытны по причине однообразия жизни. Они также с удивлением отметили, что купцы под предлогом спешности тюков своих не развязали, отмахнувшись от люцернских жителей тем, что не имеют дескать никакого такого товара, который с успехом продался бы тут. Местные красавицы более прочих оказались обижены бездушным отказом странствующих купцов, потому как такой отговоркой им дали понять о наличии у негоциантов товаров для них чересчур дорогих; кроме того у их проводника удалось выяснить, что чужестранцы возвращались из Венеции, где накупили множество дивных товаров, что стекаются в этот знаменитейший город, служивший торговым центром всему западному миру, из Индии и Египта, и оттуда уже развозятся по Европе. Швейцарские красавицы только-только сделали открытие, что тончайшие кружева и драгоценные камни ужасно притягательны, и пускай они не имели возможности приобрести оные украшения, но обладали довольно естественным желанием хотя бы взглянуть на них; но так как их лишили того удовольствия, то они и огорчились без меры.
Было замечено также, что чужеземцы эти, хотя и были довольно обходительны, однако не выказывали той угодливости перед покупателем, какая свойственна мелким торговцам в разнос из Ломбардии или Савойи, прежде наезжавшим в горы время от времени и зачастившим в последние годы, ибо военная добыча доставила швейцарцам помимо славы и некоторую толику деньжат, что способствовало появлению у них интересу к новым товарам. Так вот те купцы бродяжьи были куда как любезны и неутомимы на уговоры, чего и требовало их ремесло, а последние визитеры оказались людьми совершенно безразличными к выгоде, или их не прельщала та малость, какой располагал горный край.
Любопытство возбуждалось еще и тем обстоятельством, что путешественники разговаривали между собой на языке, который, конечно, не был ни немецким, ни итальянским, ни даже французским, но который, по соображению трактирного слуги-старика, доезжавшего некогда аж до Парижа, был английским. Об англичанах же только и знали в здешних местах, что эти воины-островитяне яростно бились с французами, и что войско их, давным-давно вторгшееся в лесные кантоны, было наголову разбито в Рюсвельской долине, о чем хорошо еще помнили седовласые люцернские старцы по рассказам своих отцов.
Парень, сопутствующий чужестранцам, как это скоро узнали, был от рождения grison44 и служил им проводником насколько позволяло ему знание здешних гор. Он поведал, что купцы идут в Базель45, но предпочитают добираться туда проселочными дорогами. Упомянутое обстоятельство еще больше разожгло всеобщее любопытство все разузнать о путешествующих купцах и их товарах. Но, ни один тюк, повторюсь, так и не был развязан, и купцы, покинув Люцерн следующим утром, продолжили свое путешествие, предпочитая дальний путь и скверную дорогу через мирные швейцарские кантоны широким трактам Германии, где чинился грабеж рыцарями-разбойниками, кои в подражание иным владетельным государям воевали каждый во свое удовольствие, и под предлогом налогов и пошлин, со свойственным им местечковым бесстыдством, обирали до нитки всякого, кто проезжал сквозь их воробьиные домены.
По выезде из Люцерна наши странники в течение нескольких часов благополучно продолжали свой путь. Дорога хотя и затруднялась спусками и подъемами, была замечательна своими пейзажами, какими насладишься лишь в Альпах: скалистые ущелья, зеленые долины, широкие озера и бурные потоки, также встречающиеся повсеместно на всех прочих взгорьях, тут соседствуют с ошеломляющими, завораживающими гигантскими ледниками, зрелищем коих насладиться более не удастся нигде.
Тогда был не тот век, чтобы красота и великолепие ландшафта заставляли часами любоваться путешественника или местного жителя. Для последнего самые живописные виды казались обыкновенными, потому как за ежедневными делами и заботами они попросту не замечались, а путешественник, быть может, видел более опасностей, чем красот, в незнакомой стране, и чаще заботился о том, как бы в целости добраться до ночлега, пренебрегая удовольствием полюбоваться величием картин, представляющихся его взору по дороге к месту отдохновения. Однако же наши купцы всю дорогу восторгались окружающими их видами. Дорога пролегала по берегу озера, иногда низом по самому его краю, а иногда, на большой высоте, виясь по склонам гор над глубокими пропастями, которые ниспадали к воде подобно высоким крепостным стенам ко рву. По временам попадались им места и более приятные – косогоры, одетые в пленительную зеленую свежесть, уединенные долины с пажитями и нивами, гремящими ручьями, которые как бы резвясь мелькали промеж хижин до подножия холма, украшенного виноградом, и, наконец, достигнув берега с готической часовенкой украшенной шпилем, умиротворенно сливались с озерною гладью.
– Этот ручеек, Артур, – сказал старший из путешественников, когда они остановились, чтобы полюбоваться одним из только что описанных видов, – так похож на добродетели венец.
– Однако с высоты разбрасывает он клочья пены. На что это похоже? – спросил Артур.
– На буйство юности.
– В нем больше жизни, хотя и бьется он о камни.
– Молодости свойственны поверхностные мысли, – возразил отец, – но жизнь, как сорную траву, их рвет с корнем…
– Порою вместе с сердцем, если корни их оттуда.
– Ты говоришь о том, сынок, чего пока не понимаешь. За расстоянием минувших лет истина виднее. Иные за благоволение судьбы полагают предупреждение свыше. Взгляни на ту вон вершину, которая по самые косматые брови облачный венец на себя водрузила: под тяжестью его не видно солнца. Глупец величию дивится, но трезвый муж предвидит бурю.
Артур взглянул туда, куда указывал отец – на мрачную вершину Пилата.
– Туча над этой горой нам шлет недоброе знаменье? – удивился молодой человек.
– Спроси Антонио, – отвечал отец, – он, верно, поведует тебе какое-нибудь древнее предание о той вершине.
Артур обратился к проводнику и спросил его, как имя той мрачной горы, которая кажется левиафаном46 промеж громадин окружавших Люцерн.
Тот набожно перекрестился и рассказал предание о том, что здесь покончил свои счеты с жизнью проконсул Иудеи Понтий Пилат47. Проведя несколько лет в пустынных ущельях этой горы, будто бы именно поэтому названной его именем, он, преследуемый угрызениями совести, бросился с отчаяния в бездонное озеро на ее вершине. То ли озеро отказалось принять его плоть, то ли дух его был исторгнут, – этого Антонио не взялся объяснить, – но только с тех пор здесь часто является призрак из вод. Густым туманом он собирается над Адским озером (так оно прежде называлось), и, мраком окутав вершину, разражается страшной бурей. Антонио добавил, что злой дух в особенности негодует на дерзость чужестранцев, которые восходят на гору с целью увидеть место его погибели; и потому люцернские магистраты запретили кому бы то ни было приближаться к Горе Пилата, под угрозой крупного штрафа48. Окончив свой рассказ, Антонио еще раз перекрестился; примеру его последовали и слушатели, слишком честные христиане, чтобы сколько-нибудь усомниться в рассказе.
– Как, проклятый язычник грозит нам?! – воскликнул младший из купцов, между тем как облака темнели и надвигались, казалось, вместе с горою Пилата. – Vade retro!49 Мы не боимся тебя, грешник!
Порыв ветра – предвестник близкой бури, промчался, как дыхание горы, и проревел вдали, подобно льву, как будто дух отверженный ответствовал дерзкому вызову юного англичанина. Вниз со скалистых откосов горы, как сквозь зубья, понеслись потоки тумана, которые походили на лаву из жерла вулкана. Грозной пастью обнажились острые скалы в плывущем тумане. И только осеннее яркое солнце, торжествуя над мраком, переливалось радужными лучами над цепью Ригских гор.
В то время как путешественники наблюдали этот поразительный контраст природы, как бы предвещающий свирепую битву между Светом и Тьмою, проводник переплетая немецкую речь с итальянской убеждал их двигаться поскорее. Деревня, в которую, по его словам, он хотел проводить их, была еще далеко, тропинка крута и извилиста, и если дьявол, прибавил проводник перекрестившись, взглянув на гору Пилата, накроет долину мраком, то он может сбиться с пути, что в здешних угрюмых местах очень опасно. Предупрежденные путешественники плотно укутались в свои плащи, накинули на головы капюшоны, затянули пряжками широкие пояса, охватывающие их верхнюю одежду и, имея каждый в руке длинный посох с острым железным наконечником, скоро, но без робости продолжили путь.
Их шаги не поспевали за преображением природы. Гор незыблемость исчезла – глубокие тени скал неслись вдогонку путникам, и форм причудливость порой внушала страх. Не только мрак настигал наших путешественников: туман, лавиной падая в предгорные долины, укрыл их влажной пеленой. Извилистая тропа по дну лощины то и дело терялась за многочисленными поворотами, внушая, что конца пути не будет. И вскоре странники потеряли всякое представление о нем.
– Ах, – воскликнул старший из них, – будь у нас теперь та самая игла, которая у моряков всегда показывает север, помогая им не потеряться в океане вдали от берега, без солнца и без звезд!
– В горах едва ли она б нам помогла, – отвечал юноша. – Хоть та игла и видит север, но не сквозь такие горы.
– Да-а, – пришлось согласиться отцу. – Боюсь, что проводник наш также ничего не видит, когда встревоженно так головой вращает, как потерявший направленье компас. Друг мой! – вопросил он, обращаясь к Антонио на скверном итальянском. – Уверен ли ты, что мы верной дорогой идем?
– Если то угодно Святому Антонию! – молвил грисон неуверенно.
– Что там за краем пропасти блестит, ничего не видать в туманном мраке? Люцернское озеро, или другое какое? Неужто мы уже за перевалом?
Антонио неуверенно сказал, что озера Люцернского они едва ли миновать могли так скоро, и блеск воды внизу, ни что иное, как оно и есть, но голос проводника выдал его с головой.
– Собака итальянец! – вскричал юноша. – Тебе стоит переломать кости, как скоро ты повел нас в гору, не зная – не на Небо ли она!
– Полно, Артур, ты напугаешь его, и он убежит, лишив нас даже той надежды, что нам присутствие его внушает. Не грози ему палкой – ломбардцы мстительны и ловко обращаются с ножом. Ты лишь навредишь нам. Подойди-ка ко мне, парень, – продолжал он на своем ломаном итальянском языке, обращаясь к проводнику. – Не бойся сына моего, я не позволю ему обидеть тебя. Скажи мне лучше, какие деревни у нас впереди?
Ровный голос отца успокоил проводника, испугавшегося угрозы юноши, и он извергся потоком слов, в коем названия немецких сел, как валуны, мешали течь свободно итальянской речи, которая несла неведомо куда, с одной только ясностью – не в нужном путникам направлении, так что старик, наконец, тоже потерял всякое терпение и вскричал:
– Веди куда угодно во имя Святой Богородицы или Святого Антонио, как тебе больше нравится! Но я отказываюсь понимать тебя!
И они пошли вперед, как раньше, с той лишь разницей, что вел их теперь мул, не грисон. Облака меж тем окутали округу, и туман, вначале белый, теперь облек их темной серой пеленой, стекающей тяжелыми ручьями по плащам. Над ними стенал ветер, и громовые раскаты подобные тем, какими дух Пилата возвещал бурю, грозили им на голову пасть. Грисон взмолился идти поскорее, и в этой мольбе звучало отчаянье. Пройдя три или четыре мили, какие неизвестность удесятерила, путешественники, вдруг, очутились на крайне опасной тропе над самым краем пучины. Внизу ревел неведомый поток. Ветер рвал с них одежду, и порой совершенно рассеивал туман, обнажая волнистые воды; но было ли это озеро по берегу которого они поутру отправились в путь, или река, они не могли разобрать. И все более росло подозрение, что это не то озеро, какое ранее лежало совсем по другую руку. Видимые благодаря буйству ветра воды, были скорее рекой, и хотя противный берег ее разглядеть не удавалось, но выше потока виднелись обрывистые утесы, заросшие косматыми соснами. То был незнакомый пейзаж, вовсе не тот, что они наблюдали прежде по другую сторону озера.
Нелегкой была и раньше дорога, а все ж обозначалась следами ног и копыт. И тут Антонио, достигнув выступа перед крутым поворотом, внезапно стал с восклицанием в адрес своего святого патрона. Артуру показалось, что и мул пытается взмолиться, полностью разделив страх своего хозяина, и упершись в землю широко расставленными передними ногами, животное твердо решило противиться любым попыткам сдвинуть его с места.
Артур бросился вперед, отнюдь не из любопытства, но готовый принять на себя, возможно, смертельный удар медведя, или иной какой опасности, угрожавшей его отцу. И прежде, чем мы об этом успели поведать, юноша стоял подле Антонио и мула на уступе скалы, где вместо тропы зияла бездна… Туман не позволил увидеть, насколько она глубока, но и по шуму воды можно было догадаться, что под ними не менее трехсот футов.
Ужас, отобразившийся на лицах странников и в поведении мула, ясно выражал, до какой степени их привело в замешательство это неожиданное и, по-видимому, непреодолимое препятствие. Лицо отца, который тем временем тоже подошел к обрыву, омрачила совершенная безнадежность. Все вместе они пристально вглядывались в туманную бездну пред ними и, озираясь по сторонам, напрасно мучили взоры в поисках продолжения оборванной тропинки, которая не могла же взять и пропасть совершенно бесследно. И в тот миг, когда они стояли в растерянности не зная что предпринять – Артур, отвергая отступление, упорно вглядывался во тьму, изыскивая продолжение пути, а его отец почти смирился с возвращением назад по той же дороге, какая их сюда занесла, – оглушительный вой ветра, пронзительней прежнего, раздался у них за спиной. Почуяв опасность быть сброшенными ураганом с уступа, на котором они находились, путники схватились кто за куст, кто за камень, и даже мул крепче уперся копытами в землю, готовый стоять изо всех сил против свирепого шквала. И тот налетел с такой яростью, что путникам показалось, будто скала, которая их прикрывала, закачалась, а их самих едва не подхватило сумасшедшим потоком листвы, ветвей, мха и прочего сухолома, обрушившегося на них множеством чувствительных ударов. Гигантским змеем вихрь скользнул к воде, вскрыв на миг туманную завесу, и явив странникам всю страшную картину разрушения, которая и объяснила – куда подевалась тропинка.
Едва Артур продрал глаза, его взору предстала тропа, на которой они находились, и продолжение которой должно было следовать вверх по-над пропастью уступами, образовавшимися в результате напластований непрестанно отваливающихся от гор каменных плит. Но при одном из обвалов, довольно частых в этой суровой стране, последствия коих их бывают ужасны, пласты скальных пород стронулись с места и обрушились вместе с тропинкой, кустами, деревьями, со всем, что на них произрастало в водный поток, который, сколь они смогли теперь ясно его рассмотреть, не был ни озером, ни его излучиной, но стремительным водным потоком.
Причиной обвала могло послужить одно из землетрясений не редких в этой стране. Склон горы, усыпанный грудами обломков, разбитыми вдребезги при падении, как пораженный стрелами зверь, был утыкан сокрушенными деревьями, большая часть которых низвергнувшись со скалы, разбилась в щепы и была унесена бурной рекой, которую прежде они укрывали высокими кронами. Рухнувшая вершина огромной скалы была похожа на мертвую голову чудовища, возлежащую на каменных костях. Ужаснее всего казалось то, что катастрофа случилась едва ли не только что, и природа, со временем побеждающая покровом растительности даже безжизненность отвесных скал, не успела еще наложить на рану свое чудодейственное зелье.
Помимо злополучной картины, которая убедила в том, что обвал случился недавно, Артур сумел разглядеть по ту сторону реки долину, окруженную высокими соснами и над ними меж скал готическую башню. Он указал на нее Антонио и спросил, не знает ли он, что это за место, полагая, что такую веху нелегко забыть тому, кто хоть раз ее увидел. И действительно, парень с радостью сообщил, что это Гейерштейн – Грифов Камень. Название башне, сказал он, дала остроконечная скала, возвышавшаяся подле нее – в стародавние времена на ее вершину гриф-бородач унес дитя владетеля замка. Далее он стал рассказывать, какой обет хозяин замка Гейрштейн дал Эйнзидельнской Божьей Матери50… Меж тем замок, скалы, лес, пропасти, и даже голос грисона снова начали тонуть в тумане. И едва проводник успел поведать о чудесном спасении младенца, он вдруг вскричал: «Берегись!» и в тот же миг шквальный ветер разорвал мутную пелену в клочья.
– Ага! – воскликнул с торжествующим видом Антонио, когда вихрь умчался. – Старик Понтий не чтит Эйнзидельнскую Богоматерь, но она не покинет тех, кто ей поклоняется. Ave Maria!51
– Замок, кажется, необитаем, – сказал юный странник. – Я нигде не вижу дыма, ни огня.
– Там давно никто не живет, – отвечал грисон. – Но нам надо на ту сторону. Добрый Арнольд Бидерман, ландман52 Унтервальдена, проживает неподалеку от замка, и я вам ручаюсь, что он никогда не откажет странникам в ночлеге и выставит на стол все самое лучшее, что есть у него.
– Я слышал это имя, – сказал старый путешественник, которого Антонио называл сеньором Филиппсоном, – и что оно принадлежит доброму человеку, уважаемому земляками.
– Ваша правда, сеньор, – отвечал проводник, – и мне бы очень хотелось проводить вас до его дома, где всех встречают и провожают добром. Но как до Замка Орла без крыльев добраться?
Артур вызвался разрешить эту задачу, но об этом глава другая.