Глава 4
На последней перед Краковом почтовой станции не оказалось лошадей. Проклинающий в душе всех и вся от нетерпения очутиться скорее в Кракове, герцог, стараясь сдерживать свой гнев, вышел из кареты и бездумно наблюдал, как проворные и молчаливые люди, напуганные бледностью и непроницаемым выражением его лица, торопливо распрягали загнанных лошадей.
Чуть поодаль, на почтовом дворе стояла другая карета, большая и вместительная, с закрепленными на крыше ремнями сундуками. Она въехала во двор на четверть часа раньше, и теперь ее счастливые обладатели уже ждали, пока им запрягали свежих лошадей.
Молодая женщина в темном плаще, наброшенном поверх платья и почти полностью скрывавшем его цвет и фасон, в темной шляпе с вуалью, торопливо сошла по ступенькам гостиницы, расположенной на территории постоялого двора и направилась к карете. Рядом с ней, зацепившись за ее руку, бежал, подпрыгивая от возбуждения, белокурый мальчик лет пяти-шести, подвижный, как ртуть. Через минуту, он вырвал у матери свою руку и, весело смеясь, побежал к карете, стремясь опередить мать.
В то же время в растворенной двери конюшни появился грум, ведущий под уздцы вторую пару лошадей для кареты. Резкое движение мальчика, нечаянно оказавшегося почти перед самым носом у лошадей, испугало их. Лошади всхрапнули, встали на дыбы, поводья выскользнули из ослабших пальцев не ожидавшего этого грума, от неожиданности упавшего вниз лицом на землю. Мальчик остановился и вскрикнул от страха, увидев занесенные над его головой огромные тяжелые копыта лошадей, неотвратимо опускавшиеся ему на голову.
Не отдавая себе отчета в своих действиях, герцог бросился вперед, к лошадям, изловчившись, дотянулся до болтавшихся поводьев и в последнюю минуту успел ухватить лошадей под уздцы и сдержать их. На какую-то долю секунды он увидел и успел оценить находчивость мальчика, без звука упавшего на землю, свернувшись в комок и закрыв руками голову, а затем молниеносно откатившегося в сторону. В следующую минуту на удилах лошадей повисло уже, по меньшей мере, дюжина людей, как опомнившихся от неожиданности слуг герцога, так и поляков, служивших, по всей видимости, молодой женщине. Герцог бросил поводья и подбежал к неподвижно лежавшему на дороге мальчику. Он подхватил на руки легкое маленькое тельце и чуть не закричал от радостного облегчения. Ребенок открыл глаза и испуганно уставился ему в лицо.
– Мне очень жаль, – виновато пробормотал он.
– Да ты просто в рубашке родился! – прошептал герцог, порывисто прижимая к себе мальчугана.
От волнения он не заметил, что заговорил по-итальянски.
– О! Я даже не знаю, как благодарить вас, сеньор! – раздался за его спиной взволнованный женский голос, прерывистый и такой невыразимо ему знакомый. В довершение ко всему, изумленный герцог вдруг осознал, что женщина говорила с ним по-итальянски.
– Не стоит благодарностей, сеньора, – сказал он, оборачиваясь к молодой женщине в темном плаще, матери малыша. – Но, бога ради, скажите мне, как вы определили, что я итальянец?
Взглянув на нее, герцог почувствовал, что его сердце сейчас выскочит из груди. От поспешного бега плащ молодой женщины распахнулся, и под ним оказалось сшитое по последней европейской моде платье насыщенного вишневого цвета, отделанное золотистой тесьмой и такого же цвета вышивкой на юбке и на груди. В низком вырезе лифа герцог мог видеть, как часто и порывисто вздымались, в такт ее дыханию, совершенные по форме высокие груди. Свою шляпу с вуалью молодая женщина, видимо, сбросила сразу же перед тем, как ринуться спасать своего сына. Светло-золотистые локоны из ее распавшейся прически разметались по ее плечам и спине, густыми волнами обрамляя прекрасное, бледное лицо с блестящими в синих глазах слезами – лицо девушки с портрета Контарини.
– Вы говорили с моим сыном по-итальянски, – машинально ответила Эвелина Острожская, в свою очередь, поднимая глаза на спасителя.
В тот же миг Эвелине показалось, что она лишилась рассудка. На захудалом почтовом дворе, держа на руках пятилетнего Андрея, стоял и в безмолвном удивлении смотрел на нее погибший почти шесть лет тому назад под Грюнвальдом ее покойный муж, князь Острожский. Андрей крепко сжимал своими ручонками его шею, прильнув к его груди всем своим маленьким дрожащим тельцем.
– Бог ты мой! – потрясенно вырвалось у нее. – Князь Острожский!
– Эвелина! – в свою очередь произнес одно единственное слово он.
Мальчик на руках герцога пошевелился и, упершись ладошками в его плечи, взглянул, сверху вниз, в его лицо.
– Вы держите меня слишком крепко, – серьезно сказал он. – Я хочу к маме.
Эвелина подхватила скользнувшего к ней в объятья Андрея, который тут же положил ей голову на плечо и уставился на герцога темными искристыми глазами, полными сдержанного любопытства.
– Это мой сын? – тихо спросил герцог Монлери.
Эвелина молча кивнула. Ком стоял у нее в горле, мешая произнести ей хотя бы единое слово.
– Ваша светлость, ну разве можно так! – подбежал к герцогу его камердинер, но, увидев Эвелину, замолчал и остановился как вкопанный, не сводя с нее удивленного взгляда.
– Эх, и выпорю я тебя, постреленок! – приблизившись к Эвелине, закричал Гунар, с тревогой глядя лишь на маленького князя Острожского.
В следующую минуту взгляд его упал на герцога, в тот же миг глаза его расширились от изумления, он осекся на полуслове и замер рядом с Эвелиной, не спуская с него глаз. Андрей оторвал голову от материнского плеча и, обхватив ее голову ладошками, развернул к себе ее лицо.
– Гунар напугался потому, что сеньор сказал, что он мой отец? – звонко уточнил он по-итальянски. – Теперь он не будет меня пороть?
Люди герцога сдержанно заулыбались.
– Андрей, говори по-польски, – поправила его Эвелина.
– Теперь тебя будет пороть отец, – буркнул Гунар.
Давая пример остальным людям Эвелины, он сорвал с головы шляпу и поклонился герцогу.
– С возвращением, ваша светлость.
– Рад тебя видеть, Гунар, – сердечно сказал герцог. – Спасибо, что все это годы ты верно служил моей семье.
– А Зигу Радзивилла не порют! – еще раз посмотрев на герцога, сказал Андрей.
Он взбрыкнулся и выскользнул из рук Эвелины на землю. Подошел, минуя неподвижно стоявших на дороге взрослых, к высокому красивому мужчине в темном походном плаще, который минуту назад сказал потрясающую вещь о том, что он его отец, и выжидающе посмотрел на него снизу вверх.
Герцог присел перед ним и таким же серьезным тоном спросил:
– Что же с ним делают, когда он шкодит?
– Сажают в погреб, – со вздохом сознался Андрей. – Или лишают пирога.
– Ты знаешь, – он секунду подумал, выражение его лица стало озабоченным. – Ты уж лучше меня выпори, хорошо? В погребе темно и скучно, да и пироги я люблю…
Эвелина с острой сердечной болью увидела такую знакомую, полузабытую ослепительную улыбку князя Острожского.
– Ваша карета готова, милостивая пани, – подбежал, кланяясь Эвелине, хозяин почтовой станции.
– Вы едете в Краков? – спросил, поднимаясь, герцог Монлери, обращаясь к Эвелине.
Она растерянно кивнула, не зная как поступить.
– Большая часть моих людей едет верхом, – сказал герцог. – Я оставлю карету и пару надежных людей на почтовой станции. Когда они получат лошадей, они перегонят ее в Краков. Я поеду с вами.
– Вам нет нужды ехать верхом, – сдержанно сказала Эвелина. – В моей карете найдется место и для вас.
– Рана вашей светлости, – заикнулся было камердинер, но герцог выразительно посмотрел на него и он умолк.
– Я поеду верхом, – решительно сказал Монлери.
Он только на секунду представил себе, как он будет сидеть в тесноте кареты, неминуемо касаясь при тряске на ухабах тела этой восхитительно прекрасной женщины, воспоминания о которой преследовали его бессонными ночами в течение пяти лет, и сразу же осознал, что не вынесет этого. Пусть она все еще оставалась его женой, но он не имел права на нее, пока не расскажет ей правды.
– Рана? – между тем переспросила Эвелина, глядя на смешавшегося камердинера, а потом перевела взгляд на герцога. – Вы что же, ранены, князь?
– Пустяки, – заметил герцог. – Всего лишь царапина.
– Но вы повредили вашу старую рану, полученную в сражении шесть лет назад! – пренебрегая гневом герцога, возопил камердинер. – Ваша светлость, будьте же благоразумны!
– О Господи! – светлые глаза Эвелины блеснули негодованием.
– Андрей, а ну-ка быстренько ведите отца в карету, – сказала она, обращаясь к малышу.
Андрей задрал головенку и понимающе посмотрел на герцога, несколько растерянного таким поворотом дела.
– Не стоит спорить с мамой, – проникновенно сказал малыш, беря герцога за руку. – Себе дороже. Пойдемте, сеньор.
Герцог краем глаза успел заметить ухмылки на лицах его людей, постепенно подтянувшихся к карете и слышавших теперь каждое слово их разговора.
– Фабрицио, – приказал он перед тем, как последовать за сыном. – Проследите за тем, чтобы мою карету доставили в Краков. И скажите господину легату, что я сам найду его в городе по приезду. Поднимайте людей, мы отправляемся немедленно.
– Не извольте беспокоиться, ваша светлость, – сказал немолодой усатый итальянец, скрывая улыбку облегчения, увидев, как обернулось дело.
Уже усаживаясь в карету, Эвелина услышала обрывок странного разговора, который велся на итальянском языке.
– Мне остается только признать, что я бы неправ, – негромко сказал одному из людей герцога усатый Фабрицио. – Его герцогиня великолепна! Недаром он помнил ее все это время лучше, чем свое собственное имя. Поначалу он был так плох, что донна Лусия опасалась за его рассудок.
– Все, слава богу, кончилось, и благополучно, – отвечал тот. – Сеньора будет самой прекрасной женщиной при дворе. А пятилетний сын, готовый наследник, это, считай, почти дар Божий для герцога в его положении. Донна Лусия будет в восторге!
Эвелина ничего не поняла, но глубоко задумалась, осознав, что совсем ничего не знает о жизни князя за эти минувшие шесть лет жизни.
Все время, как они сели в карету, Эвелину снова и снова преследовало странное впечатление нереальности происходящего, которое она старательно отгоняла от себя. Разглядывая Острожского из-под полуопущенных ресниц, она пыталась собраться с мыслями и определить, что же так беспокоит ее. Никаких сомнений в том, что перед ней очутился чудесным образом воскресший князь Острожский, у нее не было. Без всяких скидок на время и возраст, это определенно был князь. Он, несомненно, выглядел старше, черты его лица затвердели, стали четкими и жесткими. Густые волнистые волосы по-прежнему достигали лишь ворота камзола и были, по обыкновению, тщательно расчесаны и уложены. В полутьме кареты они казались ей более темными, чем она помнила, отчего лицо князя приобрело некую новую, незнакомую ей прежде изысканность и определенность европейского рыцаря.
Андрей свернулся клубочком, как котенок, на коленях герцога, и вскоре уже счастливо посапывал, подложив под щеку ладошку. Герцог, в свою очередь, внимательно наблюдал за Эвелиной, стараясь угадать ход ее мыслей по ее подвижному лицу.
– Зачем вы едете в Краков? – неожиданно спросил он, застав ее врасплох.
– В Краков? – рассеянно повторила за ним она. – Ну, конечно же, по приказу короля. Не знаю уж, что у них там в Вавеле произошло, но король Владислав не поленился послать в Остроленку самого пана Збигнева Олесницкого, своего личного секретаря. Надеюсь, вы помните Збышко?
Герцог отрицательно покачал головой.
– Увы, нет, моя дорогая.
Эвелина внезапно вспомнила разговор людей герцога у кареты и, с пробежавшим по спине холодком, взглянула в лицо Острожского:
– Вы, что же, в одночасье лишились памяти, князь?
– А что же иное могло так долго держать меня вдали от вас? – голос герцога был тих и мягок, но Эвелина задрожала от дурного предчувствия.
– Шесть лет! – с горечью произнесла она. – Где вы были эти шесть лет, князь? Я уже похоронила и оплакала вас.
Герцог вздохнул и осторожно вытянул вперед затекшие ноги, устраиваясь поудобнее. Эвелина мельком заметила, что на нем, против обыкновения, были высокие, жесткие, европейского покроя, светло-коричневые сапоги со шпорами.
– Все это время я прожил в Италии. Меня доставили в Венецию пять лет назад бесчувственным полутрупом с бумагами на имя европейского рыцаря.
Эвелина в изумлении уставилась на него своими большими серо-голубыми глазами, в которых застыли недоумение и вопрос:
– Но вы-то знали, кто вы такой?
Не отводя взор от ее лица, герцог молча покачал головой.
– Все эти шесть лет я был уверен, что я итальянец, – помедлив, сказал он.
Эвелина растерянно смотрела на него. Его спокойствие, непроницаемое выражение лица и какой-то новый, незнакомый оттенок его поведения, взгляд его глаз вызывали у нее ощущение, словно она находилась в медленно разворачивающемся кошмаре плохого сна.
– Но…. Но…, – не находила правильных слов она. – Но вы же вспомнили, что вы князь Острожский!
По красивому лицу герцога прошла тень.
Он взглянул на Эвелину, и в его глазах промелькнуло какое-то непонятное ей чувство, то ли жалость, то ли сожаление.
– Не хочу вас разочаровывать, Эвелина, – медленно сказал он, впервые называя ее по имени и словно пробуя на вкус его звучание, – но о том, что я князь Острожский, я узнал от вашего кузена, сеньора Бартоломео Контарини.
– Бартоломео! – вскричала Эвелина со смешанным чувством радости и разочарования. – Как он поживает? Вы виделись с ним в Венеции?
– Да, разумеется. На похоронах старого графа Контарини. После того, как молодой граф Энрике нашел и показал мне портрет вашей бабки.
Эвелина поспешно наклонила голову, чтобы герцог не смог увидеть выражение ее лица, на котором на секунду отразилось чувство глубокого разочарования, которое хлынуло ей в душу. Конечно же, портрет! Если он действительно потерял память в результате ранения, и вспомнил ее только после того, как увидел портрет, значит, он не помнит ничего из того, что произошло с ней в Мальборке. Он вспомнил только то, что она была его женой.
– Значит, вы не помнили и меня, – прошептала она, не в силах сдержать навернувшиеся на глаза слезы. – Вас, как и всех остальных, привлек портрет…
Она вздрогнула, так как после ее слов, произнесенных полушепотом, герцог внезапно наклонился к ней, и в полутьме кареты блеснули его темные искристые глаза.
– Вы ошибаетесь, Эвелина, – несмотря на мягкость его голоса, в нем прозвучала сталь. – Я не помнил ни имени князя Острожского, ни вашего имени, но ваш образ преследовал меня во сне и наяву в течение всех этих шести лет. Он стал для меня навязчивым кошмаром. Я прочесал все побережье Италии и Южной Франции, пытаясь отыскать девушку из моих снов.
Он снова откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.
– Девушку, которую я любил, – тихо добавил он.
– Кто же вы такой? – шепотом переспросила Эвелина, не отрывая глаз от его бледного лица с закрытыми глазами.
– Я был князем Острожским, – герцог открыл глаза и посмотрел на нее. – Я вернулся в Польшу, чтобы узнать, что же произошло со мной и с ним. Я вернулся, чтобы вспомнить. Вспомнить все. И, прежде всего, я вернулся за вами, Эвелина.
Эвелина отвела в сторону взгляд. Все было еще хуже, чем она могла предположить. Она бы предпочла прежнего князя Острожского, пусть даже доводившего ее до исступления своим нелепым желанием жениться на узнице комтура Валленрода, но сохранившего память, знания и опыт, приобретенные его нахождением при трех польских королевских дворах.
– Боюсь, вам придется столкнуться с целой кучей неприятных вещей, – сказала она безжизненным голосом, тщательно пытаясь контролировать панику, поднимавшуюся в ее душе.
– Надеюсь, вы не вышли замуж вторично? – сразу же быстро спросил герцог.
– Нет!
Эвелина вскинула на него глаза, удивленная его неожиданным вопросом, и сухо пояснила:
– Я, знаете ли, верила, что вы живы. В конце концов, на поле Грюнвальда так и не удалось найти и опознать ваш труп.
Она содрогнулась, вспомнив то кошмарное утро после битвы, когда она, утопая по колено в чавкающей земле, пропитанной кровью, в полубессознательном состоянии бродила по полю, пытаясь отыскать его тело.
– Тогда еще не все потеряно.
Он смотрел на нее, не отводя взгляда, в темных искристых глазах плескалась затаенная надежда, нежность и боль.
– Мне будет достаточно, если я вспомню хотя бы то, что касалось меня и вас. Даже если я не сумею вспомнить всего, но получу вашу любовь и ваше согласие вернуться со мной в Венецию, я буду счастлив.
Эвелина тряхнула головой, словно пытаясь освободиться от наваждения, вызванного его словами.
– Вернуться в Венецию? – переспросила она. – Вы что же, не понимаете, князь, кто вы такой? Вы же племянник польского короля Владислава Второго Ягелло, герой Грюнвальда, блестящий дипломат. Вы с успехом участвовали во всех переговорах польского и литовского двора с государствами Европы за последние перед Грюнвальдом пять лет. Вы приходитесь племянником могущественному великому князю Витовту, некоронованному владыке Литвы, и состоите в родстве со всеми польскими и мазовецкими Пястами. Вы думаете, вас отпустят в Венецию?! Вы ошибаетесь!
Герцог выслушал ее, не перебивая, в полном молчании.
– Мазовецкие Пясты? – нахмурив брови, медленно повторил за ней он.
– Бьюсь об заклад, что все ваши королевские родственники уже в Вавеле, – сказала Эвелина, устало откидываясь на спинку сиденья. – Сейчас я даже готова поверить, что Ягайло срочно призвал нас с Андреем в Краков именно из-за вас.
Герцог внимательно посмотрел на нее.
– Готовы ли вы присягнуть, Эвелина, что я – князь Острожский? – в полутьме кареты неожиданно мягко прозвучал его голос.
Эвелина в изумлении распахнула глаза, и тут же встретилась с испытывающим взглядом темных глаз герцога.
– Да! – помедлив, уверенно сказала она. – Если вы не призрак с того света, то я готова присягнуть на Библии, что вы – князь Острожский.
– Вы видите меня после длительного перерыва и всего лишь час, – заметил герцог, осторожно подбирая слова. – Я потерял память, и не могу вспомнить даже подробностей тех отношений, которые связывали нас. Как вы можете быть так уверены?
Эвелина внимательно, с совершенно новым чувством уважения, взглянула ему в лицо, увидела, что он в напряжении ожидает ее ответа и тихо сказала, глядя прямо в его темные, искрящиеся от волнения глаза:
– Я была очень хорошо и долго знакома с вами до нашей свадьбы, князь. Я помню вас как женщина и как жена. Ваши глаза, руки, манера держать себя, ваши жесты, оттенки вашего голоса, выражения лица говорят сами за себя. Даже если у вас есть брат-близнец, то я готова присягнуть, что моим мужем были вы, а не он.
Герцог помолчал, раздумывая над ее словами.
Потом порывисто взял ее руку и поднес ее к своим губам.
– Помогите мне вспомнить, Эвелина, – серьезно попросил он, отрываясь от ее руки, но не выпуская ее.
Его темные глаза блеснули отчаяньем.
– Я уже вспомнил многое, пожалуй, слишком многое, … но воспоминания не хотят связываться воедино, пока это лишь беспорядочные, хаотические всплески моей жизни…
Побледнев, Эвелина закусила губу и посмотрела ему в лицо. На секунду, безумная надежда вспыхнула в ее душе. Возможно, рано или поздно, он вспомнит все, но хочет ли она этого? Она внезапно рассердилась на саму себя. Она сама не знает, чего хочет. Даже если князь временно лишился памяти, он же не лишился мозгов! Даже сейчас, когда он, возможно, потерял память, князь Острожский слишком опасный человек, чтобы пытаться играть с ним в игры. Она не сумела оценить его по достоинству много лет назад и проиграла. Теперь она должна быть осторожна.
– Вы помните те отношения, которые существовали между нами? – едва слышно, одними губами, спросила она.
– Да.
Красивое лицо герцога не дрогнуло, когда он безжалостно добавил:
– За несколько лет брака мы спали вместе всего несколько раз. Я хотел бы вспомнить, каким именно шантажом мне удалось жениться на вас.
– Вам лучше этого не вспоминать.
Герцог почувствовал, как дрогнули в его руке пальцы Эвелины.
– В любом случае, я благодарен вам за сына, – бесстрастно досказал он. – Хотя не могу сказать, чтобы меня устраивали сложившиеся обстоятельства моей личной жизни. Это вовсе не означает, – добавил он, увидев, как расширились от страха глаза молодой женщины, – что я намерен категорически настаивать на своих супружеских правах.
– Благодарю вас.
В голосе Эвелины послышалось облегчение.
Герцог со смутным неудовольствием увидел, что от его слов ее напряжение несколько ослабло.
– Если за время моего отсутствия вам удалось определенным образом устроить свою жизнь и найти человека…, – начал говорить он, пристально наблюдая за ее реакцией на свои слова.
– Благодарю вас, нет! – быстро перебила его Эвелина. – Я не могу сказать, что я испытывала к вам пламенную страсть, когда выходила за вас замуж, – она опустила глаза под внимательным взглядом герцога, – но меня устраивал этот брак.
– Устроит ли он вас теперь? – спросил герцог, с болью сердечной решая выяснить этот вопрос до конца. – Или вам было бы предпочтительнее считать меня мертвым? Я не хочу вам угрожать, Эвелина, но рано или поздно, я начну требовать от вас той близости, которая бывает между мужем и женой. Даже будь вы не настолько красивы, я бы стал говорить об этом. Один сын, по нынешним временам, слишком слабая надежда на продолжение рода.
– Близость и любовь – разные вещи, – бесцветным голосом сказала Эвелина, не поднимая головы. – Если вы потребуете от меня только близости и детей, то наш брак вполне меня устроит.
– А ваша любовь принадлежит Господу нашему, надо полагать? – изогнув бровь, резче, чем намеревался, спросил герцог, не в силах сдержать своего разочарования.
– Да! – Эвелина настороженно и холодно смотрела на него. – Но можете быть уверены, я никогда не изменяла и не собиралась изменять вам как жена.
– Отрадно слышать, – пробормотал герцог в задумчивости.
Откинувшись на спинку сиденья кареты, он прикрыл глаза и надолго замолчал, раздумывая над только что состоявшимся странным разговором со своей женой. Интуиция, необычайно сильно развившаяся у него за последние пять лет в качестве компенсации за потерю памяти, подсказывала ему, что спокойно сидевшая рядом с ним прекрасная молодая женщина пребывала в состоянии, близком к панике. Он буквально чувствовал флюиды страха, недоверия, перемешанные со странным чувством какого-то облегчения, исходившие от нее. Он никак не мог понять, почему она так настороженно отнеслась к его словам о потери памяти. Это была именно настороженность, не чувство изумления или недоверия, какие его сообщение о потери памяти вызвали, например, у Карла или у Дитгейма. Он мог твердо сказать, что Эвелина его узнала, она открыто сказала ему об этом, и что она ему поверила; то, что он не мог понять и объяснить, было то, почему она его опасалась. Сколько он не исследовал все еще темные закоулки своей памяти, он не мог вспомнить ни одного эпизода, когда он причинил ей вред или обидел ее. Все что он помнил и чувствовал, была всепоглощающая и всепрощающая страсть к этой женщине, которая стала частью его собственной души. Она же, прекрасная Эвелина Острожская, его жена, точно такая же, какой он помнил ее в своих снах и видел в воспоминаниях, казалась, не испытывала абсолютно никаких чувств и никакой радости от его возвращения и была совсем безразлична к нему. Даже более, за ее внешней вежливостью он чувствовал хорошо скрытый страх, в то время, как его сердце стремилось к ней, и он с трудом подавлял желание схватить ее в объятья, прижать к своей груди и осыпать поцелуями. В первый момент он не сделал этого только потому, что в ее глазах и в ее поведении явно сквозила растерянность и нежелание того, чтобы он к ней прикасался. Теперь, после непродолжительного общения, сидя рядом с ней в тесноте кареты и ощущая тепло ее тела рядом с собой, время от времени непреднамеренно касаясь края ее одежды, он чувствовал, что она еще больше старается отдалиться от него; ему даже в голову не приходило обнять или поцеловать ее – так старательно и искусно она возвела неприступные бастионы сдержанности между самой собой и своим мужем.
Погруженные в молчание, через несколько часов они въехали в Краков.
Город Краков, столица польского королевства, расположился на левом берегу реки Вислы, в том месте, где быстрая и полноводная река становилась судоходной. Основанный, по народной легенде, в IX веке славянским князем Краком, маленький городок, быстро развивающийся благодаря своему выгодном месторасположению, очень скоро стал желанной добычей для стремительно набирающих силу русских Галицких князей, наследников Мстислава Великого, и польских князей из династии Пястов. После погрома, учиненного монголо-татарами во время печально известного набега в 1241 году и ослабления могущества некоронованного владыки Червонной Руси князя Даниила Галицкого, новый краковский князь Болеслав Стыдливый начал застройку выморочного города, опираясь на магдебурское право. Во второй половине XIII века он учредил современный план города, с огромным для того времени и крупнейшим в Европе рыночным центром и сетью расположенных вокруг него в шахматном порядке улиц.
Коронация первого Польского короля из династии Пястов Владислава Локетка в 1320 году в Вавельском соборе Кракова окончательно определила судьбу этого города – с того времени он становится официальной столицей польских Пястов. Учреждение университета и библиотеки знаменовало открытую ориентацию Польских Пястов на западноевропейскую культуру, привнесенную в Польшу наследниками Анжуйской династии, королем Венгрии и Польши Людовиком (Лайошем) Великим и особенно его дочерью, молодой королевой Ядвигой. Супруг Ядвиги, в прошлом великий литовский князь Ягайло, получивший в 1385 году в результате Кревской унии руку молодой королевы и корону Польши под именем Владислава Ягелло, развернул широкомасштабное строительство города в готическом стиле, воздвиг новый кафедральный собор и королевский замок, поражающий своим великолепием. В городе была построена новая ратуша, суконные ряды, университетское здание и множество частных домой, принадлежавших знати и зажиточным горожанам. Будучи рачительным хозяином, польский король продолжил начатое его предшественниками сооружение крепких городских стен, украшенных мощными сторожевыми башнями. Хорошо защищенный, гарантирующий защиту торговли и покровительствующий культуре, Краков начала пятнадцатого века был уже необыкновенно привлекательным европейским городом.
Раздумывая над тем, почему узкие улочки Краковского предместья кажутся ему такими знакомыми, герцог с интересом рассматривал оживленные кварталы города.
– У меня в Кракове дом? – спросил он, оборачиваясь к жене.
– Да, – односложно ответила Эвелина, раздумывая о том, какой из двух домов в Кракове, которыми владели супруги Острожские, ей выбрать для того, чтобы остановиться. Первоначально, вместе с Андреем, она собиралась отправиться в дом, оставленный ей в наследство скончавшимся год назад отцом, воеводой Ставским. Но сейчас, когда вместе с ними был князь, она полагала, что было бы более разумным остановиться в доме на Подоле, принадлежавшем князю Острожскому и находившемуся недалеко от Вавеля.
Видимо, Гунар пришел к такому же заключению, потому что Эвелина заметила, что карета, прогрохотав по булыжным мостовым предместья, свернула в сторону городского центра.
– Наверное, я все-таки действительно провел достаточно долгое время в Кракове, – задумчиво сказал герцог, продолжая созерцать оживленные улицы со сновавшим по мостовым народом и величественным зданием собора и королевского дворца, показавшегося впереди.
– Вавель! – ткнул пальцем в окошко Андрей, с улыбкой оборачиваясь к отцу.
– И королевский дворец, – подтвердил герцог, не думая, поглощенный своими мыслями.
На шпилях Вавеля, кроме королевского знамени Польши, трепетали еще несколько флажков с гербами королевств, представители которых находились в Кракове по государственным делам.
– Чей это флаг? – Андрей снова ткнул пальцем в окошко, указывая на белое знамя со скакавшим на нем красным всадником.
Эвелина открыла было рот, чтобы ответить, но герцог опередил ее. Прижимая к себе хрупкое тельце Андрея, грозившего вывалиться из окна кареты в стремлении рассмотреть развивающиеся на ветру флаги, он, снова не задумываясь над ответом, сказал очевидное:
– Это знамя Литвы, Андрей. Как можно не узнать Погони? Наверное, великий князь Витовт гостит у своего брата в Кракове.
– Значит, вы помните! – не удержалась от восклицания Эвелина.
Герцог с сомнением покачал головой.
– Я бы не стал возлагать на подобные воспоминания больших надежд, – скупо сказал он. – Мой двойник, герцог Монлери провел в Пруссии почти пятнадцать лет. Участвовал в сражении под Грюнвальдом. Я уверен, что, как герцог Монлери, я был вполне в состоянии запомнить многие гербы польского и литовского рыцарства, тем более королевские гербы. Вполне вероятно, что я встречался и с самим великим литовским князем. Это ведь его флажок на башне?
– Я бы не стала ставить на то, что великий князь запомнил вас как герцога Монлериа! – чуть резче, чем намеревалась, заметила Эвелина.
Герцог промолчал. Усадив Андрея на колени, он, казалось, потерял интерес к происходящему на улицах Кракова и углубился в пространную беседу о методах воспитания Зиги Радзивилла. Эвелина исподтишка наблюдала за выражением его лица, пытаясь справиться с ощущение того, что она совершает ошибку. Возможно, она не должна была так открыто демонстрировать ему свою неприязнь, ведь он все-таки был ее мужем… Мужем! Она вздрогнула, вспомнив его замечание о том, что рано или поздно он намеревался потребовать от нее той близости, которая существует между мужем и женой. Она до сих пор очень помнила ту помесь брезгливого ужаса и порочного желания, которую она некогда испытывала в его объятьях в замке. Она также хорошо помнила, как изменились ее чувства к нему после замужества и что накануне Грюнвальда она была уже почти влюблена в своего красивого мужа, который с момента свадьбы не коснулся ее и пальцем. Или? Существовал еще тот странный чувственный сон, в котором она наслаждалась его близостью, сон, который она видела во время болезни, свалившей ее в Остроленке. Был ли это действительно сон? Во всяком случае, с насмешкой подумала она, только этот сон объяснял рождение Андрея. Сейчас она наблюдала за сменой выражений на лице воскресшего мужа и не понимала того, что с ней творилось. Когда он смотрел на нее или разговаривал с ней, ей хотелось как можно скорее избавиться от его внимания. Когда его внимание было обращено к Андрею, она с болезненным любопытством рассматривала его, снова и снова удивляясь его редкой изысканной красоте и фактом того, что сейчас, много лет спустя после того, как она, казалось, навсегда избавилась от него, он воскрес, словно Феникс, из пепла и снова вмешался в ее жизнь. Сколько она не раздумывала над тем, зачем он сделал это, она не могла найти подходящего объяснения. Может быть, он действительно потерял память? Если это так, то, возможно, им удастся договориться и придти к определенному компромиссу? Возможно, он ожидал от нее совершенно другого приема, в то время как она, помня прежнего решительного и бескомпромиссного князя Острожского, была слишком резка с ним, бедным европейским рыцарем, страдавшим от потери памяти. Она снова быстро взглянула на него из-под полуопущенных ресниц. Князь действительно казался расстроенным и разочарованным, несмотря на бодрый тон, каким он разговаривал с сыном. Эвелина с досадой прикусила губу, проклиная свою вспыльчивость. Подчиняясь мгновенному порыву, пришедшему ей в голову, она велела Гунару остановить карету.
Прервав разговор с Андреем, герцог выглянул в окно.
– В чем дело, Гунар, – удивленно спросил он, – если я не ошибаюсь, мы не доехали до моего дома целых два квартала.
Гунар и Эвелина переглянулись.
– И не смотрите на меня с такой надеждой, Эвелина, – не удержавшись, сказал герцог, оборачиваясь к жене. – Я же говорил вам, что достаточно долгое время прожил в Литве.
– Не думаю, что, как герцог Монлери, вы жили в Кракове в доме князя Острожского, – подчеркнуто кротко возразила ему Эвелина, и тут же пожалела о своих словах.
– Как бы то ни было, – герцог в расстройстве поднес руку к виску, словно у него заболела голова, – нам пора бы уже и приехать. Андрей устал, да и я тоже.
Эвелина смотрела на его сильную гибкую кисть с длинными пальцами, которые, против польской моды, не были унизаны многочисленными кольцами и печатками, и видела только одно единственное кольцо с голубым сапфиром. Кольцо, такое до боли знакомое, образ которого еще долгое время после Грюнвальда преследовал ее в кошмарных снах, в которых она снова и снова пыталась отыскать его тело на поле боя.
– Я помню это ваше кольцо, – внезапно сказала она. – Вы никогда не расставались с ним. На его внутренней стороне герб королевы Ядвиги.
Темные глаза герцога неожиданно блеснули открытой неприязнью.
– Откуда вы это взяли? – почти враждебно спросил он.
Эвелина протянула руку и коснулась его ладони.
– Позвольте?
Не дожидаясь разрешения герцога, которого словно обожгло легкое прикосновение к руке ее пальцев, она с усилием высвободила с его безымянного пальца кольцо и, мельком взглянув на внутреннюю поверхность, вскрикнула:
– Я же говорила вам! Это герб королевы!
С трудом оторвавшись от созерцания ее бледного прекрасного лица, озарившегося улыбкой радости, герцог взглянул на кольцо.
– Это всего лишь герб дома Анжу, – сказал он, наблюдая за выражением ее лица. – Хотя… вы правы, польская королева Ядвига была дочерью Людовика Анжуйского и носила его герб.
– Вы всегда избегали говорить об этом кольце, – медленно проговорила Эвелина. – Разве это не кольцо королевы?
– О нет! – герцог даже рассмеялся от ее предположения. – Это кольцо моего отца. Он приходился сводным братом Людовику Анжуйскому, королю Венгрии и Польши. Следовательно, польская королева была мне теткой.
Теперь уже Эвелина беспомощным жестом поднесла руку ко лбу.
– Это просто кошмар какой-то, – расстроено сказала она. – Вы, кажется, поставили себе целью убедить меня в том, что вы – не князь Острожский.
– Эвелина, – мягко сказал герцог, наклоняясь к ней. – Я тот человек, который был князем Острожским. Я вернулся. Не беспокойтесь, все будет хорошо.
Совсем рядом с собой Эвелина увидела его лицо, успев отметить длинные темные, как у девушки, ресницы, скрывавшие от нее его темные глаза. В тот же миг карету сильно встряхнуло на выбоине мостовой и от этого движения Эвелина чуть не упала ему на колени. Он заботливо придержал ее за локоть, она почувствовала на своей руке тепло обхватившей ее его ладони, которое непостижимым образом вдруг словно обожгло ее, заставив вспыхнуть румянцем ее щеки. Она непроизвольным движением отодвинулась от него, на секунду ей показалось, что его губы искривились в насмешливой улыбке, но уже в следующую минуту она увидела в его глазах неосознанное раздражение и высокомерие, которое она никогда не замечала прежде в его взорах, обращенных к ней.
– Простите меня, Острожский! – в ту же секунду быстро сказала она. – Я все еще никак не могу привыкнуть к мысли о том, что это именно вы едете со мной в карете и мы в Кракове. Я не хотела вас обидеть, я просто приучила себя не принимать помощь и знаки внимания от других мужчин. И, пожалуйста не смотрите на меня взглядом Андрея, которого я лишила сладкого за обедом.
Андрей весело рассмеялся.
– Не волнуйся, папа, я не ем сладкого, она шутит. Надеюсь, ты ее не боишься? А то Марженка как-то раз сказала мне, что слышала, как ее отец, пан Доманский, беседуя с другим паном на королевском приеме сказал, что мама такая невероятно красивая женщина, что он ее просто боится!
Герцогу показалось, что в светлых глазах Эвелины засветились насмешливые огоньки. Скорее всего, это было отражение света факела в руках Гунара, стоявшего возле кареты и смотревшего на них через открытую им дверцу.
Андрей выскочил из кареты первым, и, радуясь возможности размять затекшие ноги, побежал к дому, как заяц. Выйдя вслед за ним, герцог остановился возле ступеней и предложил Эвелине опереться на его руку. Без всяких возражений вложив в его руку свою затянутую в перчатку ладонь, она вслед за ним вышла из кареты. На секунду он ощутил беглую тяжесть ее тела, почувствовал запах ее волос, когда она, остановившись рядом с ним, откинула с головы капюшон плаща.
– Посмотрите, сколько звезд! – не удержалась от восклицания она.
Герцог поднял глаза к небу. Прямо над их головами было темное высокое северное небо с далекими холодными мелкими звездами. Оно было так непохожее на бархатное небо Италии с мохнатыми крупными бутонами звезд, что у него невольно вырвался тихий вопрос:
– Вы помните небо Италии, Эвелина?
– Нет, – с тихим смешком ответила ему Эвелина. – За те два года, которые я прожила в Италии, у меня не было времени смотреть на небо. Ваши трубадуры были слишком навязчивы, а мои кузены слишком быстро хватались за шпаги. Чтобы предотвращать кровопролитие, мне приходилось рано ложиться спать.
В темноте июльской ночи Эвелина увидела прежнюю ослепительную белозубую улыбку, озарившую лицо герцога, и внезапно почувствовала, как сильнее застучало ее сердце.