Влияние темноты
– Я тот, чей голос зовет тебя из вечности, – она услышала эту фразу еще там, на выходе из колледжа, но шипящий долгий звук оставался в ее ушах всю дорогу. Она обернулась тогда, но никого не увидела. Никого из людей в проеме двери и никого, кто мог бы произнести такое, потому что голос был нечеловеческим. И это уже не в первый раз. Всегда, когда она оборачивалась, за ее спиной было пусто, но она всегда чувствовала чье-то присутствие рядом, а иногда, вздохи и смех, подтверждавшие его, но исчезавшие так быстро и неуловимо, как круги на воде. Ничего нельзя было поймать или подтвердить. Дым не ловят руками, джиннов в пальцах не удержишь, они пройдут сквозь твою плоть и снова растворятся в дыму, откуда пришли. Так и тот, кто был с ней. Если только был… А иногда ей слышалось пение, чувствовался запах лилий, нежность чьего-то прикосновения или нестерпимая боль оттого, что кто-то вонзил свои когти в ее ладонь, как в раскрывшиеся стигматы. И запах гари в ее ноздрях, и чье-то неуловимое присутствие за спиной. Стоило только обернуться, и за спиной уже не было никого, но она-то точно знала, что он был.
Николь смотрела на мелькавшие за окном улицы: фасады домов, ограды парков и газоны, и размышляла о том, в чем не призналась ни разу никому. Ей не с кем было поделиться своими ощущениями, и не потому, что не нашлись бы охочие до разговора люди, которые сделали бы вид, что верят в астральные тела, призраков и перемещение душ, а потому что они действительно не могли понять, что это такое и почему оно с ней. С тех пор, как она знает себя или даже раньше. Все, к кому она могла обратиться, не смогли бы понять, в чем дело, не осмелились бы постичь и хотя бы попытаться заглянуть внутрь чего-то необъяснимого.
Был только Нед и, казалось, что он знает все. Именно поэтому спросить его оказалось страшно, потому что он мог намекнуть или даже, в конце концов, преступить собственные морали соблюдения таинственности и все ей рассказать. Это почему-то внушало ужас. Это пугало и манило. Но это было с ней всегда и никуда было от этого не уйти.
Николь прижалась лбом к смотровому стеклу, и опустила ресницы, чтобы картинки за окном не мелькали так часто, может быть, кто-то сейчас прислоняется с другой стороны стекла мчащейся на скорости машины, липнет к нему и дышит огнем почти ей в лицо. Только стекло разделяет их, но оно может лопнуть от огня. Адский огонь. Запах гари. Сейчас Николь его не ощущала, но она знала, что это все еще с ней. Нечто с ней.
А потом она предпочла задуматься о других вещах, чтобы хоть как-то отвлечься.
Если не слышишь шепот, то его нет, а если слышишь, но не видишь говорящего, существует ли шепот тогда и зачем он нужен? Николь боялась, что сейчас протянет руку и нащупает на обивке сидения рядом с собой покрытую прохладными зелеными листочками ветку садовой лилии. Их аромат в воздухе иногда становился таким сладким, почти нестерпимым, и это было единственное приятное из ее ощущений. Куда хуже был огонь, запах каленого железа и горелой плоти.
Все это как мираж: огонь, крылья и облака, но каким он был явным. Почти осязаемым и в то же время недостижимым. Она слышала голоса, она погружалась в видения, она видела сны. И она никому не говорила об этом.
Говорить, будто было и нельзя.
Николь задумалась. Какие-либо земные ограничения здесь были не важны, просто еще не пришло время сказать. Все это еще не захватило ее мозг целиком. Она жила только наполовину. Пока еще на половину. Но все это может и пройти. Или она просто обманывает себя, думая, что во всем этом не содержится никакого смысла?
Они уже подъехали к дому, и Николь, не дожидаясь, пока шофер откроет ей дверцу, сама ловко выпрыгнула из машины и легкой поступью зашагала по ухоженной, выложенной гравием дорожке к распахнувшимся подъездным воротам. Витиеватая кованая ограда с розетками выглядела, как кружевной узор, выполненный в мрачных тонах. А за ним радужно отсвечивали солнечные лучи на аккуратно подстриженных газонах и розовых кустах небольшого сада. Этот старинный особняк на Рю-Сент-Анн отец приобрел не так давно, где-то за год до ее рождения, то есть лет семнадцать-восемнадцать тому назад. Конечно, он имел роскошную резиденцию и в самом центре, но здесь… Смотря на этот сказочный, сложенный из серого камня фасад с кариатидами и витыми железными балкончиками, Николь начинала понимать, с какой стати такого именитого человека, как ее отец понесло жить в Луизиане. Он уезжал по делам довольно часто, разумеется, но большую часть времени старался проводить здесь, в Новом Орлеане, городе тайн, как его называли иногда, а особенно в этот доме – мрачном раю со статуями по периметру крыши и причудливыми фронтонами, с разной формы и величины угловыми башенками и какими-то надписями, вплетенными в виньетки высоко на фризах. Все это напоминало бы дворец, если бы не угрюмый цвет материала, из которого построили, будто бы просто сложили дом, готовый застонать и выпустить всех духов, поддерживающих его на сваях при первой же буре. Темные окна, углубленные в полукруглые ниши будто бы следили за тем, что творится во внешнем мире, по ограде тянулись вьюнки, которые было запрещено подстригать. Фасад тоже кое-где украшали разросшиеся ползучие розы с очень крупными шипами. Видимость запустения, искусно созданная здесь напоминала про замок Спящей Красавицы, которая должна была быть уже где-то более века к тому времени отрезанной от внешнего мира. Особняк жил сам по себе, был красив, загадочен и мрачен. И даже буйно разросшиеся за его стенами цветы не могли смягчить этого ощущения. Дом дышал, всеми своими щелями в фундаменте, заложенном более столетия тому назад, всеми паутинками в недосягаемых местах подвалов, каждой трещинкой в камнях вокруг слуховых окон на чердаке. Но внутри это ощущение пропадало, там было уютно и роскошно, будто в совсем другом измерении, дом казался мрачным только с наружной стороны.
Николь пробежала мимо маленького мраморного фонтана и крошечного озерца с водяными лилиями. Бугенвиллия и лантана стали еще пышнее, чем вчера. Неужели садовник так постарался? Хотя вчера он, вроде, не приходил, но кусты стали совсем другими, даже более красочными, однако на них, как будто ложилась теперь тень.
Нужно было приложить ладонь козырьком ко лбу, чтобы с крыльца осмотреть сад, но Николь вдруг обратила внимания, что слепящее солнце совсем не мешает ей отлично все видеть отсюда, из полутьмы перед входом в портал. Тень здесь была такой густой и прохладной, что никакое сияние не могло коснуться ее, и, кажется, на ровных краях этой тени на ступеньках иногда шевелились и выступали какие-то крошечные темные силуэты. Но что могло откидывать такую тень оставалось неясно, конечно же, не сам портал и не покатый навес над ним, и уж точно не фасад дома и статуи. Тогда что же? Николь еще раз окинула взглядом пышные кущи ярко-розовых мелких цветков герани. Они точно стали более насыщенного цвета, сочного, но в то же время чуть отдающего каким-то темным тоном. Она даже не могла подобрать точное название, чтобы определить такой нюанс. Мелкое крошево розовых лепесточков стало ярче, и в то же время в него будто вторглась чернота, пропитала сок и структуру каждого цветка изнутри. Даже ажурная беседка, обвитая ползунками и ветками ялапы, теперь казалась окруженной темным гало. И каждая кувшинка в пруду тоже. Жаль, что здесь нет только лотосов, божественных цветов, а кроме них имеются в наличии все соцветия и редчайшие породы саженцев, но самого важного нет, вдруг пришло ей на ум, и она сама себе удивилась. Почему лотос, которого здесь нет и напоказ, вдруг стал ассоциироваться в ее голове с чем-то древним. Древний цветок, древняя легенда, времена еще до начала времен.
Ее пальцы крепче сжали ремень рюкзака на плече, будто плотное соприкосновение с чем-то материальным могло избавить ее от чисто метафизических предположений и от страха, связанного с ними.
Что-то метнулось перед ее лицом из приоткрывшейся двери дома. Наверное, со ската крыши слетела какая-то птица, которая вот-вот заденет ее крылом или кинется выцарапать ей глаза. Черная тень крыла легла на ее щеку. Ворон, наверное. Николь вздрогнула, при мысли о том, что ее сейчас изуродуют только из-за оплошности того, кто спугнул птицу. Но вдруг ей стало все равно, и она решила заглянуть прямо в злые птичьи глаза. Ее голова машинально повернулась, и Николь не увидела никакой птицы. Только черная крылатая тень метнулась у входа, еще более черная, чем затенение вокруг. Должно быть, это странная игра солнца, проникающего в кусочек темноты. Это совсем не страшно то, что тень чернее мрачного участка сада. Странно то, что дверь на самом деле все еще закрыта и даже заперта на замок.
Николь хотела позвонить, чтобы кто-то из прислуги открыл ей или, может, даже Хеттер. Ей почему-то не хотелось доставать из кармана ключи, не потому что было лень лезть за ними, просто их резные головки с отверстиями и разной формы зазубриваниями на концах ей о чем-то напоминали. О чем-то неприятном. Даже сам их звон, постукивание ключиков друг о друга напоминали о чем-то, а о чем она вспомнить никак не могла, даже если сильно напрягала память, поэтому напоминание всегда становилось мучительным. У нее даже сдавливало до боли голову, когда она прикладывала усилия, чтобы вспомнить, хотя бы сопоставить, к чему относиться этот символ – ключ в недоступных анналах ее памяти. Безуспешно. В голове проносилось только что-то непонятное: скрип решеток, запираемые висячие замки на них, скребущие о прутья когти, рев львов, звон золотых монет в сундуках, а потом, конечно же, снова неизменный шелест крыльев и шаги. На чьем-то вышитом кушаке на подвеске звенят ключи. Но дальше ничего не видно и не ясно, хотя именно впереди ожидает объяснение. Николь даже какое-то время носила на шее кулон в форме золотого ключа – очень эффектное, по-своему прикольное украшение, напоминающее о старине и отлично сочетающееся с ее хрупкой матовой шеей. Потом он потерялся, или она сама его выбросила, когда у нее был припадок, вызывающий бессознательное состояние. Во всяком случае, ключ напоминал ей о чем-то плохом, просто поняла она это не сразу, а как только понимание само собой пришло, кулон просто исчез из ее вещей, а взамен ему она нашла на своей постели, не пойми откуда взявшиеся, и, по-видимому, очень дорогие египетские украшения из настоящего червленого золота и редчайших драгоценных камней. Отец не удивился, увидев их на ней, так, может, это он их подложил ей, при этом не обмолвившись ни словом. Странно, на него это совсем не похоже.
В этот раз она немного помедлила, не постучать ли ей сначала, а потом даже с некоторой легкостью сунула руку в карман, чтобы достать брелок. Ключи противно звякнули друг о друга, нужный тут же сам лег ей в руку. Николь отключила систему сигнализации у входа и прошла в холл. Какая-то неясная тень опять промелькнула, почти физически задевая ее, на этот раз на ковровой дорожке. В широкой прихожей никого не было, только мирно светились начищенные бра, и разноцветные рыбки мелькали в небольшом аквариуме в углу. Но какое-то движение быстро пронеслось в дверях кухни. Сначала она подумала, что это Хеттер, но нет, такой стремительный прыжок могло сделать только какое-то мелкое животное, кошка, например. Но кошек в доме не было. Что-то опять промелькнуло, на этот раз возле чулана, что-то быстрое и странно сформированное из острых конечностей и шерсти.
Может, домовой? Николь мысленно попыталась отнестись ко всему с юмором. Должны же в Новом Орлеане быть еще и домовые, в дополнение ко всем тем мифам о духах, вуду, вампирах и прочей нечисти, которые она часто слышала, когда бродила по улицам. Об этом говорили дети в домах с матерьми, любопытно расспрашивая о том, что их на самом деле пугает, негры, как они утверждали между собой, способные навести порчу и, конечно же, бомжи, собиравшиеся по ночам вокруг костра. Николь не подходила к ним близко, но ее слух иногда так обострялся, что, продвигаясь мимо, она могла слышать разговоры, которые велись тихими голосами на расстоянии нескольких метров от нее или за стенами в комнатах соседних домов. Так она узнавала многое. И о домовых в том числе. Стоило полезть в энциклопедию Неда, и можно было прочесть там много статей на тему того, что домовые это совсем не те баловные существа, которых описывают в сказках, а просто особый разряд духов, оставивших бродячий образ существования и приноровившихся к каким-то домам. И от таких невидимых квартирантов чаще всего одни беды. Они вас видят, вы их нет. Они строят козни, а вы даже не замечаете. Они готовят беду, а вы принимаете все за случайное стечение обстоятельств, ведь люк чердака мог обвалиться и сам собой, а петли сами заржаветь и покрыться плесенью, без чьей-либо помощи, но прикосновение хищных портящих все лапок и ядовитый смех все равно будут присутствовать рядом по ночам. Домовых могли усмирить только кошки, но кошек у них в доме сейчас не осталось. Все сумели-таки убежать куда-то, несмотря на охранные системы у входов.
Есть у них домовые духи? Судя по пробегающим теням и тихим постукиванием под полом, иногда смеху, вполне могли и завестись или все, что ей кажется сегодня это последствие слишком сильного и недавнего припадка. Такое ведь очевиднее всего. Что только не привидится человеку, который полчаса назад сотрясался от чуть ли не эпилепсических судорог. Но раньше у нее это слишком быстро проходило, а сегодня нет.
Домовые? Смешно! И если судить по прочитанным колонкам из справочников, то жутко. А потом начнутся холодный пот во сне, давление на грудь чьих-то когтистых мохнатых лапок, перекрывающее дыхание, пропажа вещей, погром на чердаках и удушение в ночной час. А потом рассказы бродяг у костров, обрывки которые она так любила слушать, и продолжала слышать еще долго после того, как уже давно миновала разговаривающих, восставали один за другим. А потом ей начнется мерещиться полтергейст, и вещи в помещение полетят, станут падать и рушиться сами собой, стулья пойдут в пляс, рояль заиграет сам собой, будут хлопать двери. А потом комнату наполнят крошечные эльфы-пикси, которые уже могут жить в саду на цветах, окрашивая их в яркий, но темный оттенок. А потом она подумает с полной уверенностью, что чернокожие жрецы вуду заметили ее по дороге и теперь колдуют на нее, втыкая иголки в тряпичную куколку с золотыми кудрями, олицетворяющую того, на кого наводят чары. И хорошо, если все не закончится тем, что ее придется отправить в одну из привилегированных и очень дорогих клиник, к психологам, которые будут скрывать, что ребенок высокопоставленных особ тронулся умом.
Однажды проходя мимо костра, где велась привычная ночная беседа, Николь случайно услышала разговор. Это было темной ночью недалеко от Вье-Карре. Она свернула за фасад какого-то старинного особняка и увидела нечеткие очертания фосфоресцирующих фигур у притушенного фонаря. На него будто сел огромный мотылек, и прежде яркий свет стал размытым пятном, светились только фигуры.
Но голоса донеслись до нее раньше, чем она увидела говоривших, звучные, но однотонные – неземные голоса, большее похожие по звучанию на музыку, чем на согласование букв. И язык был каким-то чужим, ни английским, ни французским и даже ни арабским. Ни одним из наречий мира его назвать было нельзя, но, как ни странно, она все понимала, будто говорила на том же диалекте, что они всю жизнь. Разговор звучал, будто в ее мозгу.
– Сейчас? – первый голос говорил под нежный аккомпанемент шуршания трепещущих крыльев.
– Еще рано, она ничего еще не вспомнила. Она просто не узнает, – второй голос был более волевым и сильным, хотя красивым, как женский, но звуки с резким нажимом будто разили огнем.
– Не узнает? – некто встрепенулся всем своим нематериальным телом.
Но она узнала, божественно красивый лик светящийся сам по себе, поодаль от фонаря показался ей странно знакомым. И аромат лилий. И нежность в голосе. Трогательная, пронзающая сердце нежность. И даже тихое поскрипывание кончика меча второго собеседника, чертившего какие-то линии на камнях мостовой. Николь только заметила, что у него были золотые кудри, как у нее, больше ничего. Фасад дома с неосвещенными окнами за ними казался мертвым, Николь не сразу поняла, что фигуры говоривших висят над оградой, почти касаясь высокого плафона фонаря. Его, правда, накрыла какая-то дымка, и свет стал более призрачным, чем даже на сцене. Это был будто бы свет из иной реальности.
– Это его лицо, – нежная рука легла на более твердую, рассыпались крошевом по воздуху и тут же исчезли, не долетев до края его одеяния, белые лепестки, – его лицо…
Сколько боли было в этом голосе, сколько томления и тоски. Целая гамма болезненных ощущений, больно ранивших любого, кто даже просто улавливал их слухом.
– И его мысли, – добавил второй все так же непоколебимо, но как будто более мягко, а потом пронесся над тишиной едва уловимый вздох, просто шелест ветерка в листве, а не вздох. Но ветра-то сейчас не было.
– Но ведь это правильно… – и опять тихое сожаление. – Он всегда был великолепен. Даже раньше нас.
– Вспомни, что есть теперь, с ней будет тоже, – теперь в тоне звучала ярость, праведный гнев и вроде бы ревность. – Кто устоит? А это уже у нее в крови.
Меч резче царапнул по асфальту. Запахло чем-то жженым, и фонарь тихо скрипнул, а по чьей-то закрытой ставне забегали то ли светляки, то ли оранжевые искорки пламени, но окно не пылало, огоньки просто скользили по нему, будто сорвавшиеся с острия меча и отлетевшие в него.
– Но ведь мы не допустим. Оправдаемся потом как-нибудь, но, главное, не допустить этого сейчас. Снова будем мы и третий… – он легко и с надеждой подался вперед к собеседнику, и крылья его встрепенулись. – Все будет, как раньше, до того, как он ушел… Как раньше… Это ли не прекрасно?
Энтузиазма не было, надежда казалась горячей, но не искренней.
– Нет, как раньше не будет никогда, – более откровенно возразил златокудрый собеседник, в голосе не зазвенело стальной нотки, но проскользнула непререкаемость, он не хотел лгать ни себе, ни другим. Больше не хотел.
Кажется, было тихое «обернись», но не слово, только движение после неуловимой команды. Николь смотрела на них, а они на нее всего миг, а потом она не смогла даже точно вспомнить, что она видела. Фигуры исчезли, но фонарь очень долго еще оставался тусклым и лишь позже засветился более ярко, как и положено, чтобы не отличаться от ряда остальных фонарей на улице. Потом надо будет прийти в то же место и проверить, нет ли там царапин на мостовой или каких-то тайнописей, сделанных кончиком меча. Если только все это не было просто иллюзией. Фигур, парящих во мгле, больше ведь не было, но все еще остались в ее мозгу голоса, а в ноздри все еще ударял восхитительный аромат лилий.
– Никогда он не станет другим, никогда, – все еще доносились до нее чьи-то сокрушения и предостережения. – Это те же задатки, что у него, тот же соблазн. Он не вернется, но она… должно же быть что-то и для нас, что-то взамен ему, потерянному…
– Но ведь это он и есть, – веско возразил более строгий тон.
– Да, это он, наконец-то, снова он, как тогда… – речь стремительно обрывалась, будто пространство уносило от нее отголоски разговора. Но обрывки фраз: «он…», «она…», «неизбежно…», «все так же…» и «нет, уже совсем не так» – все еще доносились до нее. Если бы она могла понять, о чем велся тот разговор. Возможно, она тогда была близка к пониманию, но говорившие исчезли так же стремительно, как внезапное озарение. Даже сейчас она могла припомнить уже только обрывки разговора, но всегда что-то ускользало. Уже даже не представлялось возможным вспомнить все целиком.
Николь поднялась по лестнице на второй этаж, безразлично проходя по ступенькам мимо многочисленных бесценных полотен живописцев, развешенных диагонально по стене каждая выше другой. Рюкзак был небрежно брошен на первую подвернувшуюся софу. Плечо уже устало от ноши. Вероятно, если самой разбрасывать повсюду вещи или просто небрежно к ним относиться, то домовым надоест таскать из дома то одно, то другое, а потом приносить взамен не пойми что.
Кстати, где та книга о феях, гномах, домовых и прочей нечисти, которую Николь принесла из того странного магазинчика, обратную дорогу в который она так и не смогла отыскать. Кажется, в том томике, это был именно отдельный том, пронумерованный третьим или седьмым числом, и опубликованный невесть как давно, антикварное издание, которое низкорослый продавец отдал ей, как подарок, может, остальных томов у него и не было, и он просто решил сбагрить кому попало один, который никто не покупал. Там, внутри под потертой корочкой на ветхих страницах все эти существа были названы «разрядом проклятых» из, Николь уже не помнила какой по цифре, когорты злых духов, оставленных на их только участке земли, невидимом людям. И сами они к людям могли приходить, только соблюдая четко обозначенные правила, которые все время нарушали. Там еще прилагалась какая-то сложная схема «войск падших» и фамильное древо какой-то аристократической семьи, кажется Розье, которая сама стала относиться к «падшим». Николь даже точно не поняла, что это значило, она запомнила только то, что схема – настоящий чертеж с надписями, была очень сложной, расположившейся сразу на нескольких страницах, а в древе, кроме Розье, встречалась и неоднократно фамилия, как у ее матери, де Вильер. Может быть, были еще аристократы с таким именем или же просто девушки из этого семейства слишком часто заключали браки с представителями ветви де Розье. В общем, какая теперь разница, сотни лет прошли с тех пор, и все страшные семейные предания превратились просто в старую сказку. Да и сама книжка скорее могла стать бы экспонатом музея, чем чьим-то настольным читальным экземпляром. Все это не важно. Николь хотелось только еще раз просмотреть ту сложную схему с распределением войск, легионов, когорт, рот и отрядов, от каждого из которых шла длинная стрелка с названием каких-то «падших», но там было столько неразборчивых названий. Возможно, взглянув еще раз, она хоть что-нибудь поймет или, по крайней мере, найдет сноску о том, что такое «разряд падших», к которому относятся все существа народа фейри. Но книга как назло куда-то запропастилась. Конечно же, никто из прислуги не мог выкинуть ее во время уборки. Отец строго-настрого запрещал слугам переставлять его вещи, а к тому, что принадлежало Николь, даже Хеттер относилась, как к святыне. Изящная темноволосая женщина с кожей оливкового оттенка и чуть раскосыми, тягучими, карими глазами являлась в доме одновременно и экономкой, и управляющей, и заведовала всем, но к вещам Николь прикоснуться она всегда боялась. Она только заботливо всегда сама готовила ей еду, приносила чай или кофе, и бережно охраняла ее во время каждого приступа, не подпуская близко к спальне никого, кто мог бы заметить ее порок. Хеттер могла бы быть ей почти, как мать, только весьма удобная и нетребовательная версия подобного материнства, не могла даже самой чувствительной натуре нанести ущерб. А ведь с настоящей матерью было совсем иначе. Николь тут же отмела от себя эту мысль. Про Эбби лучше не вспоминать, и про сыпь, и про церковь. Лучше просто не думать об этом зле, слившемся в ее памяти с простым названием мать, которое всем обещало тепло и любовь, но ей принесло непоправимый ущерб. Хеттер никогда бы не стала той родительницей, которая не может ее в чем-то понять. Она просто соблюдала некое почтительное молчание в присутствие Николь. Она не советовала, не просила, но всегда была рядом, как тень, элегантная и изысканная, будто дама из прошлого столетия. В длинных восхитительных платьях с отделанным оборками декольте, со строгой прической, из которой всегда выступали дразнящие темные локоны. Нельзя было сказать, сколько ей лет? О чем она думает? Каков ее характер? Она просто всегда оказывалась рядом, когда это нужно, молчаливо жалела Николь во время ее припадков, опережала любую просьбу принести что-то так, будто читала ее мысли, отвечала на ее вопросы, если таковые имелись, но никогда не задавала вопросов сама. О такой участливой и ненавязчивой собеседнице можно только мечтать. Она просто уйдет, поняв, что тема исчерпана, выскользнет за дверь, шурша длинной юбкой, как дама из готического романа. Когда она подойдет и встанет сзади, ее шагов тоже не слышно. А еще, она очень миловидна, наверное, только смесь от брака мулатки и белокожего могла создать нечто подобное, чудо со сливочной, оливковой кожей и тихим приятным голосом.
Где сейчас Хеттер? Николь не чувствовала ее неслышного присутствия рядом. И даже не улавливала дразнящих аппетитных запахов из столовой. А ведь Хеттер знала, когда она должна вернуться из колледжа и всегда готовила ей обед, от которого невозможно было отказаться. Она даже угадывала, когда Николь придет со своих вечерних прогулок по городу или после времени, проведенного в компании друзей, хотя у девушки никогда не возникало желания набрать домашний номер по сотовому, чтобы звонком сообщить, что она возвращается, но горячая еда уже была готова для нее, и питье, и слишком крепкий ароматный чай. А цветы в ее комнате всегда были свежими. Их слишком часто меняли, по несколько раз в день. Вот и сейчас на тумбе у ее комнаты уже стояли свежие пионы.
Хеттер не было рядом, и от этого дом стал каким-то непривычным. Все поры стен, будто свободно вздохнули, когда особняк лишился своей хранительницы. Необычным казалось то, что, несмотря на довольно большой штат прислуги, дом всегда выглядел пустым, даже необитаемым, если б только все здесь не было тщательно вычищено и убрано.
Отца тоже не было. Она сразу это поняла, буквально ощутила каждой клеточкой кожи. Их особняк был пуст. Она здесь одна, не считая тех существ, которых людьми назвать нельзя и которые могут существовать только в ее воображении. Вероятно, и сейчас она ощутит возле себя в опустевшем доме с высокими потолками и широкими коридорами хлопанье крыльев.
Сама не зная зачем, Николь побрела по дому, осматривая каждое помещение, словно проверяя, пусто ли там, или же нечто там все-таки есть. На самом деле ее поход был бесцельным. Она просто брела по комнатам, проходя до конца каждую. В доме они все были роскошными, но такими разными. Каждая обставлена лишь с ей присущим шиком. Сразу было заметно, что хозяева любят и роскошь, и разнообразие.
В комнатах и кабинете отца преобладала авангардная обстановка, даже несколько картин художников – абстракционистов на стенах, как у его коллег, хотя только Николь знала, что настоящий его вкус был совсем другим. Она-то видела, что он предпочитал живопись семнадцатого века, антикварную мебель и старинные вещи. Что заставляло его нежелательно следовать моде? Может, его статус, ведь ему так часто приходилось принимать у себя визитеров и просителей.
В большой гостиной все тоже было обставлено в стиле «модерн», просто и немного безумно, хоть и дорого. Только букет белых лилий в вазе на низком столе выглядел роскошным. Почему именно лилии? Крупные белые садовые цветы с нежными, почти прозрачными лепестками. Как его кожа, мелькнуло вдруг у Николь в голове.
Чья кожа, попыталась сообразить она прежде, чем поняла, что это не ее мысль. Кто-то другой думал так. Кто-то, кто был здесь незадолго до нее и смотрел на этот букет. Иногда она улавливала чужие мысли, те, которые были высказаны совсем недавно или заключали в себе слишком много эмоций. Они обычно задерживались в помещении, как некие флюиды. Николь уже не удивлялась своей чрезвычайной способности ощущать чужую боль, и чьи-то совершенно посторонние переживания. Может, она так восприимчива к этому, потому что сама слишком сильно страдает из-за странной болезни, а так же видений в действительности и во снах. Четче всего они были во снах, конечно. Но уж лучше спать с кошмарами, чем не спать вообще. Однажды, давно, когда мать как-то раз отвела ее в церковь, Николь потом долго мучилась бессонницей, а на ее чистой, как лилии коже выступила странная неизлечимая сыпь, но не это было самым ужасным. Долгое время она не могла заснуть ни на миг, даже лежать было больно, все тело ломило оттого, что она не может погрузиться в сон и почувствовать снова близость тех, кто одновременно и пугает, и восхищает ее. Ей было даже страшно об этом вспоминать.
Сегодня первый день учебного года. Отец непременно должен был приготовить для нее подарок. Это традиция. Лоуренс так любил дарить дочери дорогие вещи: меха, ключи от автомобилей, драгоценности. В прошлый год это была изящная лакированная шкатулка с бриллиантовыми серьгами, которые Николь так ни разу и не одела. Как бы они не были красивы, но ей почему-то совсем не хотелось ради них прокалывать уши. Она часто наблюдала, как Хеттер мучается из-за сильных нарывов в проколотых ушах и все равно не снимает серьги. Жалкое зрелище. Николь даже не знала, почему она подглядывает, как другая женщина трет свои покрасневшие мочки перед зеркалом и плачет.
Интересно, что на этот раз отец приготовил ей в подарок. Николь нашла на столике под букетом лилий маленькую черную коробочку, обитую бархатом, и уже подумала, что это ключи от очередной машины, но на подушечке внутри блестело что-то золотое и причудливое. Осторожно кончиками пальцев она подхватила цепочку и вытащила ее на свет во всю длину. На конце что-то звякнуло. Крест? Да, нет же, не крест. А она уже было разочаровалась, зачем Лоуренсу дарить ей вещь, связанную с воспоминанием об умершей матери. Но то был совсем не крест. Анк. Изящный золотой анк. Она давно такой хотела, но нигде не могла найти. В витринах ювелирных магазинов и бутиков поблескивали только грубоватые анки из меди и серебра. А этот точь-в-точь повторял те формы, которые она рисовала себе в воображении. Она так давно хотела такую вещь, а как только получила ее, желание прошло. Исполненный каприз не принес никакого удовлетворения. Она больше не хотела его носить. Николь швырнула анк назад в коробку и оставила ее, где нашла. Пусть отец сам носит, если ему нравится. Вещь дорогая, под стать его имиджу. К тому же, это ведь египетский символ вечной жизни, символ фараонов, в нем сочетаются власть и вечная молодость. Лоуренс знал, как достигнуть власти и при его прекрасной внешности постареть ему уж точно не хотелось.
В спальне ее ждал огромный букет красных роз. Всегда красные. Такие только влюбленный имеет право дарить предмету своей любви, а не отец дочери. Это же цвет страсти, цвет огня, цвет крови…
Крови. Николь непроизвольно нащупала в кармане джинсов скомканный платок Недда. Он был весь в крови ее и его. И розы были такого же цвета. Роскошные, но унизанные острыми шипами вдоль по стеблям цветы. Эта красота будто создана для того, чтобы об нее пораниться. А насыщенный пурпурный цвет бутонов смягчит впечатление от пролитой крови.
К чему гадать? Лоуренс, наверное, заказал самый дорогой букет, поэтому они и красные. Не выбирал же он сам, при его-то занятости. Ему предстоит решать важные вопросы, а не ухаживать за дочерью.
Николь и не скучала по обществу отца. Она предпочитала одиночество и компанию своих мрачных фантазий. Но, бывало, встречались люди, общество которых было ей приятно. Но только иногда. Может, отец к ним тоже относился. Она еще не разобралась. Она чувствовала холод внутри себя. Пронзающее, ничем не заполненное, морозное пространство. Теплая температура тела ничем не могла смягчить внутренний лед. Пустота и холод, и взмахи чьих-то крыл. Никакое чувство ни к одному живому существу не могло пробиться сквозь эту холодную стену. Подчас она не чувствовала даже любви к жизни и к миру, только к какому-то странному, невообразимому существу, имени которого она не знала.
Лучше даже не вспоминать об этом существе, иначе пустота внутри нее станет более сосущей и холодной. Надо было подумать о ком-то из живых друзей, но она подумала о мертвых.
Кристина. Ее первая подруга… чуть больше, чем подруга. В памяти всплыло приятное лицо с припухлыми губами и точеными скулами. А еще голос, произносящий трогательные комплименты.
«Как ты прекрасна».
Николь вытащила из шкафа элегантный черный жакет, отороченный по линии воротника и манжет мехом леопарда. Он был точно таким, как у Кристины. Она носила его на память о ней. А еще они обменялись часами. Золотые Кристины теперь сверкали у нее на запястье, а ее – ромбовидные с жемчужным браслетом сгорели в той катастрофе вместе с подругой. Кристина умерла, но Николь все еще чувствовала слабое влечение к ней, к мертвой больше, чем к живой.
Она расставила у себя в комнате несколько предметов, которые напоминали ей о Кристине, и иногда, носила вещи такого же покроя, какие предпочитала та. Это, как бы сближало их с той, кого уже нет. При жизни такого не было, иначе подруга пришла бы в восторг. Николь стала делать то, чего Кристине хотелось бы тогда, когда ее самой уже не было.
Кристина стремилась к близости с ней с самого первого мига, как только подсела к ней за парту на каком-то занятии. Место рядом с Николь совершенно случайно оказалось свободным, потому что Джулиан куда-то исчез. Он старался постоянно держаться рядом с ней, прямо, как телохранитель.
Странно и немного приятно было услышать комплимент от другой девушки. А потом они подружились. Позже Кристина призналась ей в любви, тем же вечером она погибла, странно, жутко, гротескно, в какой-то нежданной автокатастрофе. У Николь, если спросить мнения других, должна была бы остаться травма, но осталось только легкое сожаление. Занятно, но после смерти любой бывший друг, как будто становился ей ближе, можно даже сказать, был уже почти ее собственностью. Сознание жадно поглощало души, уже покинувшие этот мир и притягивало их к себе. Они больше не были самостоятельными, обособленными частицами вселенной, они были ее. Но удовлетворения от этого не было.
Удовлетворения не было никогда. Настойчивое ощущение, что чего-то в ее жизни не хватает, ни разу не проходило. Что бы ни делал для нее отец, на какие бы роскошные приемы он не водил ее с собой, чем бы он не одаривал ее, она ощущала, что обделена. Чувства, что у нее не хватает чего-то, стало почти навязчивым.
Николь обернулась на зеркало, силясь рассмотреть в вырезе топа голые ровные лопатки. По позвоночнику вдруг пробежала дрожь. Почему-то ей казалось, что ее спина всегда обнажена, даже если сверху наброшен жакет. Так, наверное, чувствуют себя те, у кого искривление позвоночника или даже горб, но у Николь не было ни того, ни другого. Однако она резко ощущала неполноценность. На спине как будто не хватало чего-то.
В ее жизни тоже как будто чего-то недоставало. Только вот это что-то было таким неопределенным. Она не могла до конца осознать, чего именно больше нет, но назад это вернуть очень хотелось. Те люди, которых она манила разделить с ней ночь, помогали забыться лишь на краткое время. Наутро она чаще всего оставляла их, зная, что теперь они тоже будут мучиться сознанием того, что главного в их жизни не хватает. Она оставляла им часть своей боли, но от этого собственная боль едва ли становилась меньше.
Это было глупо, конечно же. Любой посторонний человек рассмеялся бы, признайся Николь ему в том, что ей нужно что-то еще. По мнению людей, у нее все было. И она сама отлично сознавала, что по меркам мира имеет многое. Она богата, ей не нужно будет самой пробивать себе дорогу в жизни, как многим, а в отличие от детей других влиятельных отцов, она еще и красива, что является редкой привилегией. По последней причине ей завидовали слишком многие и те, кого она случайно встречала на улицах, и те, кто приезжал в окружении телохранителей лишь на закрытые вечера и банкеты. Ее бы никто не понял, если бы она вдруг призналась, что она всем этим не удовлетворена.
Телами тех, кто проводил с ней ночь, она чаще всего тоже оставалась недовольна. И также не понимала почему. Они нравились ей за день до этого. Возникало желание и восхищение. А потом в постели все оказывалось ничем. Несовершенные тела, не достаточно нежные ласки. Ей вспоминались другие, те, кого она не могла припомнить в числе своих любовников. Возможно, таких у нее никогда и не было. Скорее всего, их и не могло существовать в этом мире. Они были также красивы, как она – абсолютно идеальные создания. И тела их, в отличие от ее тела, тоже были совершенными. Почему?
Она не могла догадаться. Ей только вспоминались другие объятия, другие поцелуи – все то, что не имеет отношения к земному и обыденному. Так занимаются любовью ангелы. Тогда и сама любовь становится похожей на нечто возвышенное, как небесная мелодия.
Николь присела на край кровати. Здесь витал приятный аромат хризантем, расставленных в вазах, а она почему-то улавливала только запахи, доносившие с кухни. Странно, ведь кухня расположена далеко внизу, в угловом отсеке дома, а она находится наверху, у себя в спальне, и все равно слышит, как неприятно бряцают вилки, как жареное мясо квохчет на сковороде, как шипит похожий на варево гороховый суп. Еда! Простая, но так умело приготовленная еда. Кроме всего прочего, Хеттер слыла еще и незаменимым кулинаром. Если бы от ее стараний был хоть какой-то прок.
Николь провела рукой по золотистым волосам, медленно и осторожно, будто искала эльфов, которые могли запутаться в ее кудрях, привлеченные их видом, как блеском золота. Движение отвлекло ее от мыслей о еде. И хорошо. Она уже так давно ничего не ела, что иногда даже чувствовала себя не способной принимать пищу. Ее просто не тянуло к еде, хотя голод был. Он затаился глубоко внутри плоского живота, похожий на огромную скрученную пружину боли. Когда голод не удовлетворен, он сам начинает грызть человека изнутри. Однако, особых мук Николь не чувствовала. Возможно, она уже к ним привыкла. А вот может ли человеческий организм приспособиться к постоянному голоду. Наверное, да, иначе бы она давно уже была мертва. Сперва хроническое недоедание вошло у нее в привычку, а теперь она и перестала есть вообще. Хеттер об этом знала и все равно продолжала готовить так усердно и так много, будто они ждали на ужин, по меньшей мере, дюжину гостей. У них на кухне всегда было столько мяса, что можно было бы накормить всех бездомных собак в округе. Николь еще помнила прежние беспечные времена, когда в детстве ей нравился вкус жаркого, марципана и даже пирожных со взбитыми сливками. Ее тянуло к спелым фруктам, а теперь ее не привлекало больше ничего. Это было бы хорошо. В конце концов, именно диета и создает прекрасную фигуру. Но не вечное же голодание. Именно голод, затаившийся внутри, и был хуже всего. Казалось, что у нее в желудке медленно и требовательно раскрывается подобно цветку зудящая язва.
Николь прилегла на подушки и прикрыла веки. Спать совсем не хотелось. И до вечера еще далеко. Но чувства голода стало таким поглощающим, что не думать о нем можно было только, полностью забывшись. Нужно было хотя бы попытаться задремать.
Спустя миг ей это удалось.
– Ты не такая как все, – голос, говоривший с ней во снах, вдруг стал четче. – Всего ты не можешь себе даже представить, но я веду тебя по запретному пути к истине.
Ей хотелось зажать уши руками и ничего не слышать, хотелось заснуть, но голос продолжал звучать. Николь могла бы задремать и, несмотря на звуки, но в ноздри вдруг ударил запах свежесваренного кофе. Когда только Хеттер успела его принести. Ведь даже не было слышно, как приоткрылась дверь. А она обычно шумно шелестела подолом своего длинного платья, когда входила в комнату с подносом. В этот раз не было шелеста, напоминавшего шифоновый, был только аромат. Она узнала его.
Винер Меланж. Как давно она не пила кофе, не хотела есть, не ощущала вкуса, но сейчас она поднесла чашку к губам и уловила тонкий аромат. Николь вдохнула еще раз, запах шоколада, сливок и кофе, запах ароматного порошка и крошечных белых блюдец в венском кафе недалеко от Шенбрунна. И вдруг ей вспомнилась Вена, но совсем другая Вена, не та, которую они видели вместе с Джулианом и Шерон на школьных каникулах. Она вспоминала дворцы, свет многочисленных канделябров, шуршание платья, темные когти лежащие на туго зашнурованном атласном корсете и бешеный вальс по полупустому залу. Гости, прижавшиеся к углам, дрожат, императрица в истерике, она кричит при взгляде на зеркала, рвет руками свои слишком длинные волосы, а где-то далеко звучит пистолетный выстрел, бьются зеркала, кровь брызжет на документы и письма. Жуткие глаза смотрят в красивое лицо, а над всем этим простирается небо Австрии, звездное, но холодное. И так было множество раз во множестве стран. Так, но чуть-чуть иначе.
Николь совсем не удивлялась тому, откуда это все взялось в ее голове. Все это, как будто должно было быть. В памяти все уже заложено и разбужено будоражащим, но мягким запахом какао или кофе, поэтому ей не страшно. Точно такие же дымящие чашки стоят перед ними двумя на столе в ночном кафе, только напиток в чашке ее визави стынет, и дым от него замерзает в пар. Что же это за дыхание, которое способно превратить кипяток в сосульки. Когтистая рука тянется к ней через стол, ложится темным пятном на белую скатерть и крепко сжимает ее запястье. Когти в несколько раз оборачиваются вокруг него. Она даже не вздрагивает, а за ее спиной за соседним столиком слышится шепот, кто-то, кажется, его зовут Люкени, рассказывает об убийстве, которое он замышляет, и издает издевательский смешок.
– Смотри, как легко я им управляю, – шепчет ее спутник, жуткую сущность которого все кроме нее дипломатично стараются не замечать, и сама Николь смотрит на него пустыми бесстрастными глазами. Она знает, что он все равно не выпустит ее запястье. – И той, кого он убьет, тоже, сумасшедшими всегда легко управлять, они уже наполовину мои… наши. Теми, кто склонен к сумасшествию легче. А она склонна. И вся ее семья тоже. Знаю, ты хочешь напомнить, что они всю ночь терпели нас во дворце, но они были должны. Никогда не благодари тех, кто тебе должен и не щади никого.
А запах кофе все струится по воздуху, даже леденящий холод его дыхания не может потушить ее любимый шоколадный аромат, но стоит ему только сильнее дохнуть, и от его вздоха воспламенится лед, если он захочет. Только ему не хочется действовать напрямую, куда приятней исподтишка, используя людей, как марионеток. Он считает их живой глиной, а себя скульптором. Он сидит, как горгулья в Венеции, в мастерской ее хозяина, в высокой нише окна, и наблюдает за тем, как она делает скульптуры. Он считал, что она все должна уметь. Но никто, кроме нее его не видел. Надо быть осторожными, ведь есть же еще и инквизиция. Они не дремлют, но он часто наблюдает за ними и шепчет им на ухо, а потом радуется тому, что создал ад на земле.
Он хохочет по ночам в мастерской Николь, и она зажимает уши руками, потому что от его громкого смеха из них идет кровь, а подмастерья в соседних комнатках думают, что она говорит с ангелами, потому что он очень изобретателен. За это ее и уважают. За талант, дарованный ангелами. О, да он был ангелом. Все лишь немного наоборот, но рассказывать об этом никому нельзя.
– Я сделаю тебя великой, моя девочка, только будь со мной, вернись ко мне, – шепчет вкрадчивый голос после того, как в их очередной ссоре она снова победила. – Все, что захочешь, будет твоим, все уже наше.
А там, в венском кафе, она хотела попросить его, чтобы он дохнул на занавески и воспламенил всю улицу. Пусть будет пожар. Пусть убийство, о котором он говорил, а он, несомненно, был прав, произойдет уже после пожара. Пусть все знают, что в Вене побывал дьявол, прошелся по городу, принося огонь и колдовство. Но такие игры любит она, а не он. Ей противна даже мысль о конспирации. Куда еще, если они и так гуляют у всех на виду, красотка и монстр из преисподней, одетый по моде того времени, в котором они есть сейчас. А сколько было времен? Сколько раз он просто прикрывал плащом свои потрепанные кожистые крылья, и они шли вместе рука об руку, смущая своей противоположностью всех. Свет и тьма. Невинность и зло. Красота и пугающая уродливость. Все, по его понятиям, правильно, то есть ненормально. Жаль только, что в основном придется придерживаться его правил, но когда-нибудь все будет так, как захочет она.
Вкус кофе бывает приятным только, когда оно теплое. Давай выпей, согрейся, но Николь вдохнула аромат еще только раз и отставила чашку. Не сейчас.
Откуда она помнит все это? Или же просто сочиняет? А может, ей это только снится? Но ведь она не спит. Значит, это запах кофе вызвал у нее странную галлюцинацию. Николь отставила чашечку назад на прикроватный столик, надеясь таким образом избавиться от видений. Про Вену или Венецию она действительно больше ничего не вспомнила, но на смену ей тут же пришли другие образы.
Флорениция. Ее страсти, ее художники.
– Не рисуй меня! – предупреждает она, но Боттичелли уже берется за кисть, чтобы нарисовать золотоволосую богиню, пришедшую к нему из ночного мрака и темную тень крылатого демона за ее спиной. Позже именно эту картину он и сжег первой, потому что она оказалась живой и чуть не свела его с ума. Он слишком нескоро опомнился только после того, как все его лучшие работы очутились в очищающем костре инквизиции. А что в них было плохого, собственного говоря, он сжег свои обычные картины, только потому, что одна из них, колдовская, доводила его до безумия. Она же предупреждала «не рисуй», но он нарисовал и поплатился за это. Безумие длилось долго, он даже взялся за библейские темы, чтобы искупить грех. Это было, как серый сон вместо жизни, и Николь было жаль человека, который так тяжело спит. Он даже не хотел, чтобы она заглядывала в окно его мастерской. А потом наступило пробуждение, но картина уже была сожжена. Венера на чудом уцелевшем полотне о своем рождении из пены морской была лишь блеклым отражением той, которую он нарисовал и уничтожил, потому что боялся ее спутника, ее второй сущности за плечами и собственного наполнившегося адской жизнью полотна. Конечно, никому неприятно, когда демоны размазывают твои краски, меняют картину, заставляют персонажи на ней двигаться, как в зеркале, и ты сам живешь, как в зазеркалье, смотря на это, а по ночам в твоей мастерской звучит дьявольский хохот и даже красота богини не способна защитить от пронизывающего страха. Зато она способна ослепить. Художник стал близоруким, хоть и скрывал это, а его руки потом так одеревенели, что почти не слушались и едва могли держать кисть. Несмотря, на аутодафе собственных работ, он был наказан, и, как считал спутник Николь, вполне заслуженно. Он не жалел никого. В этом ведь, в конце концов, его сущность. Она понять не могла, почему он так носится с ней самой. Быть может, потому что она и вправду его вторая сущность. Во всяком случае, она знала одно, ее он никогда не оставит.
Бетховен оглох от ее красивого голоса. Ночные беседы с дьяволом неизменно к этому ведут. А она сидела при луне по другую сторону стола от него и говорила, голосом, подобным музыке, медленно отнимающим слух у собеседника. А он-то думал, что беседа с ангелом исцеляет, но дьявол всегда стоял на пороге, прижимаясь к косяку.
Аттила знал о смерти и принял ее, потому что она отказалась явиться ему второй раз в сумерках в горах, где над пропастью рядом с ней парил ее отец. Отец? Да, она называла так дьявола. Зов варвара разнесся над уже пустыми горами, и она услышала его в своем склепе, проснулась, и ей обожгло горло, когда он выпил яд, но черные крылья не позволили ей подняться.
Лютер швырнул чернильницей в одного из слуг отца, побежавшего вперед Николь, но при виде ее самой оторопел, и не важно было, что отец парит за окном.
Сколько было стран, сколько имен. Многие оставались пустым звуком, другие всплывали в истории, третьи оставались безызвестными и неразгаданными.
Зачем отец приводил ее к ним всем, чтобы показать, что они приходят и уходят, а неизменными в мире остаются лишь они двое, неразделимые, как одно целое, свет и тьма, две составляющие вселенной, объединенные в одно. А смертные просто марионетки, сломалась одна, найди другую. При таком-то изобилии куда жалеть. Всегда появляются новые. Игрушки. Глина, из которой можно вылепить любую фигуру. Их страсти и желания не должны трогать тех, кто вечен. Отец советовал ей их всех забыть, но она помнила.
А что же ангелы? Кто они для отца? Те, с кем он был, и те, кто пал вместе с ним? А еще те, кто испортился не до конца. Один такой был или несколько? И Николь содрогалась при мысли, что отец может замышлять в отношении кого-то такого.
Отец? Николь вздрогнула и очнулась. Кофе на столике уже окончательно остыло. Она даже больше не улавливала его аромата. За окном начало вечереть. Когда она, наконец, пришла в себя и вышла из спальни, ее волновало лишь одно.
– Папа! – ее голос золотистым эхом отдался от стен пустых помещений. Казалось, что в доме совсем никого нет. Но отец уже должен был вернуться и если он еще не дома… Тогда случилось что-то страшное. Она сравнила действительность со своими видениями. Ей уже привиделось однажды нечто подобное, и после этого умерла ее мать.
Николь шумно выдохнула. Если только с отцом что-то не так… Подумать только, ей привиделось, что ее отец и дьявол это одно существо. Если бы это был сон, то он мог бы значить только одно, отца больше нет в живых.
Из-за плотно занавешенных окон в коридорах постоянно было темно. Николь не стала искать выключатель и ощупью добралась до лестницы. Надо было бы приподнять штору и выглянуть в окно, не стоит ли на подъездной дорожке машина с зажженными фарами, но едва она подумала об этом, как до слуха донеслись чьи-то шаги. Внизу кто-то был. Кто-то прошел по вестибюлю и направлялся сюда. Две пары ног… Она точно слышала. Николь перегнулась через перила, чтобы посмотреть. Этажом ниже вспыхнул свет, как раз возле кабинета отца.
– Добрый вечер, дорогая!
Конечно же, она рассмотрела его белокурую голову еще раньше, чем он поздоровался с ней. Приятный бархатистый тенор разнесся по холлу внизу. Лоуренс смотрел на нее долгий миг своими прекрасными голубыми глазами. Тот, кто сопровождал его, оставался в тени. Николь видела только нечеткий силуэт. Он был чуть выше отца, и по очертаниям головы становилось ясно, что у него коротко острижены волосы. Наверное, во всем сенате только Лоуренс носил длинную шевелюру. Может, именно поэтому он был больше похож на манекенщика, чем на политика. Он был похож на нее. Николь нехотя признала это, смотря на него сверху вниз. Только для нее выглядеть моделью было естественно, а для него нет. Мужчина не имеет право быть так красив. Тем уродливее казался тот, кто следовал за ним. На миг ей даже показалось, что она видит перед собой то жуткое черное существо из своего сна, только уже вживую.
Николь уже раскрыла было рот, чтобы предупредить отца. Он должен был обернуться, должен был увидеть того, кто идет за ним. Может, он даже и не знает о том, что за ним кто-то следует. Ей нужно предостеречь его.
Однако Лоуренс уже толкнул дверь кабинета и дернул выключатель внутри. Яркий луч проник в коридор. Николь, наконец, рассмотрела того, кто стоял сзади, и крик замер у нее на устах. Это был всего лишь Оливер, друг и сотрудник отца. Не удивительно, что они так поздно приехали домой вместе. У них могут быть общие дела, которые следует обсудить лишь в приватной обстановке. А она подумала уже…
Заметив ее, Оливер склонил голову чуть ниже, чем это полагалась. Или ей только так показалось из-за того, что она стояла в самом верху лестницы. Силуэт внизу больше не казался ей ни страшным, ни странным. Какое-то зло от него, может, и исходило, но вполне человеческое, мелочное зло, связанное с какими-то планами, чувствами или интригами и не идущее ни в какое сравнение с тем мрачным монстром из ее снов.
Всего на миг ей показалось, что она видела его, то чудовище, которое в видениях она назвала своим отцом. В это время ее настоящий отец уже заперся со своим партнером в кабинете. Оттуда послышался звон бокалов и графина с коньяком, зазвучали приглушенные голоса. С отцом все было в порядке, и он вовсе не чудовище. Николь ни разу в жизни не слышала от него ни одного плохого слова. Так почему же она сравнивает его с монстром? Есть ли в этом хоть какая-то взаимосвязь? Вряд ли. Просто в темноте у человека, бывает, рождаются странные видения. В полумраке не сложно себе вообразить, что шуршащая шелковыми юбками Хеттер на самом деле леди-вампир. В сумраке может показаться, что цветущие лозы в саду живут сами собой и тянутся к окнам ее спальни, чтобы разбить стекло, чтобы обвить ее, приковать к постели и заставить спать веками, как героиню сказки Перро. В темноте ей ведь часто кажется, что запах лилий на ее столе является всего лишь прелюдией к явлению того, кого она всегда ждет, а еще в темноте у нее есть любовники, которых на самом деле не может быть. Потому что они – ангелы.