Под одиноким фонарем
Сначала я захотел вырезать ножом на левой руке правой рукой четыре слова:
Я НЕНАВИЖУ ВЕСЬ МИР,
но тут же машинально ткнул себя лезвием ножа в локтевой сустав, и отдернул руку, облизав стекающую кровь, потому что ужаснулся тому, что какие то люди смогут притронуться своими грязными и потными руками до моей Тайны, и пусть они ее никогда не раскроют, но уже одна мысль, что они до нее дотронутся и запачкают своими звериными инстинктами, приводила меня в бешенство…
А потом я уставился в экран телевизора. Диктор как заведенная кукла в своем механическом словоговорении раскрывала и открывала рот, но я ничего не слышал, весь мир проплывал мимо меня, но он мне и не был нужен… Я только удивлялся тому, что люди живут тоже как заведенные невидимым Творцом куклы, добывая и заполняя все окружающее их пространство бессмысленной информацией… Но главным было не это, а боль, которая резала меня по живому… Внутри все раскалялось и кровь как вулканическая лава неслась по всему телу, проходя сквозь органы едва умопостигаемым действом самоуничтожения… Все мое сознание, чувства, все стремилось к самоуничтожению… Я ненавидел весь мир за то, что он отнял у меня Ее, и ненавидел себя за то, что не сберег Ее… За то, что Ее Светлый Образ больше никогда не войдет в меня живыми лучами глаз, и за то, что Ее добрая улыбка никогда не вымолвит для меня нежного слова, и за то, что мы никогда не возьмемся за руки и не пройдемся вместе по тихому сельскому кладбищу, где в шепоте березовой летней листвы нам слышалось пение мертвых… Их образы в ряд до бесконечности тянущиеся рядами между берез звали нас с нею в Неведомое, и мы шли с ней, два маленьких ребенка, и она мне улыбалась, отражая собою солнце, его свет и доброту…
Всякий день мы влюблялись друг в друга как взрослые, пока мы были вместе, в ее селе, куда я приезжал к дедушке с бабушкой…
Мы плавали с ней, как две веселых рыбки в водах тенистого и прохладного пруда, где старенький рыбак мудрой улыбкой разглядывал наши детские забавы… А потом мы играли в пап и мам, я ловил маленьких зеленых кузнечиков, а она готовила для нас суп из травы… Порой желая уподобиться французам, мы жарили лягушек на костре и ели их, смеясь волшебной летней пелене, окутывающей цепь наших сплетенных вместе детских чувств и грез… Мы взрослели друг возле друга, ощущая тепло взаимных прикосновений… Мы целовались с ней жеманно как актеры…
Мы любили друг друга таинственно и нежно, как никто и никогда не любил из живших прежде… Мы это ощущали неожиданно каким-то седьмым необъяснимым чувством…
Мы были с ней выше всего земного, просто от одной нашей встречи мы мгновенно взлетали в небеса и летали над всеми как птицы… Мы неустанно кружились над маленькими домиками с ровными квадратами накопанных грядок, над старой полуразрушенной церковью, над широким прудом, над сельским кладбищем, над сельской пыльной площадью с проезжающими тракторами и машинами, над лесом и рекой, над полем и цветами, выделяющими цвет и аромат нашей волшебной любви… Так через каждый миг прожитой нами встречи мы разгорались вместе с чувствами в костер… Пылая мыслями о радостном грядущем, мы незаметно друг для друга удалялись в своим безмолвные и темные миры…
Жизнь развела нас жестоким пунктиром необходимости жить для других, завися от них в силу Вечного разума, творящего логику всех земных судеб путем постоянного деления на клетки и размножения всех путем их же умерщвления…
Жизнь или Бог сделал меня безумным философом, – разве кто-нибудь сможет ответить на этот бессмысленный вопрос… А мне вдруг жутко захотелось зарыться в этих бессмысленных вопросах, чтобы найти не ответ, а хоть какой-нибудь Смысл, ради которого я был бы здесь до самого конца, оставаясь с Вечной Тайной неизвестным…
Березы шумели как грустные подруги возле Ее могилы…
Она лежала возле пруда, а в губах у нее нежно трепетала маленькая травинка, она смеялась грудным звонким смехом, а потом глубоко забросил в меня свои голубые глаза, серьезно и одновременно с какой-то лукавой смешинкой, рассматривала мое лицо, т. е. отражение себя в нем…
– Ты любишь Лермонтова? – спросила она.
– Я читал его, он мне нравится, только он очень одинокий и печальный в своих стихах.
– Моей маме очень нравится Лермонтов, и она часто читает его, особенно вот это, —
Меня терзало судорожной болью.
Я должен был смотреть на гибель друга,
Так долго жившего с моей душою,
Последнего единственного друга,
Делившего ее печаль и радость,
И я помочь желал, но тщетно, тщетно.
Уничтоженья быстрые следы
Текли по нем, и черви умножались…
Одной исполнен мрачною надеждой,
Я припадал на бренные остатки,
Стараясь их дыханием согреть
Иль оживить моей бессмертной жизнью,
О, сколько б отдал я тогда земных
Блаженств, чтоб хоть одну, одну минуту
Почувствовать в них теплоту. Напрасно,
Закону лишь послушные, они
Остались хладны, хладны как презренье,
Тогда изрек я дикие проклятья
На моего отца и мать, на всех людей.
С отчаяньем бессмертья долго, долго,
Жестокого свидетель разрушенья,
Я на творца роптал, страшась молиться,
И я хотел изречь хулы на небо,
Хотел сказать…
Но замер голос мой, и я проснулся…
Она глубоко вздохнула, прижавшись ко мне…
– Очень мрачно, – прошептал я.
– Зато глубоко и осмысленно, – грустно улыбнулась она, и взявшись за руки, мы пошли на кладбище, утопавшее в тени больших старых берез…
Сейчас берез было мало на кладбище, а могил стало много…
Люди умирали и умирали, а деревья им словно освобождали место, исчезая, растворяясь в Никуда…
Господи, мы с ней мечтали о том, что всегда будем вместе, но жизнь нас разлучила навеки… Получалось так, что она читала стихи о нас, о моей безутешной печали по ней…
Как все это было, почему все смешалось в бессмысленную путаницу судеб, где люди запутавшись в земной суете, отрекались от собственных чувств?!
Сначала женился я, потом вышла замуж она…
Я сделал ей предложение, но она отказалась… Почему она меня просила подождать, неужели она не понимала, что я не могу ждать, что я хочу все и сразу… Я потерял ее по собственной вине…
Мы целовались недолго в качающемся свете зимнего фонаря, совсем неподалеку от ее дома, в сильной метели, с ветрами и снегами, мы целовались, как прощаясь навсегда…
Мы жили очень далеко друг от друга… Я не мог приезжать к ней постоянно…
Ее село было таким далеким и глухим, и таким грустным, и заброшенным, что Вечность из него виделась отчетливо и ярко, и в людях постоянно возникала глубокая тоска…
Она спилась и умерла от воспаления легких… Закончив пединститут, и выйдя замуж за простого работягу, который быстро спился, и родив от него ребенка, она поняла, кого она тогда потеряла, она потеряла меня и ей было очень и очень больно… Она плакала и в жизни и в письмах, которые посылала мне как крик о помощи… Но я был далеко, у меня была уже семья, жена и дочь, и я жил с ними, как и она, жила сначала с мужем и дочкой, а потом одна с дочкой…
Так тихо и незаметно безумное одиночество постепенно обкрадывало ее жизнь и разрушало все ее надежды… Мой образ был очень светлым и легко осязаемым… И именно она умерла с моим именем на губах… О ее смерти я узнал спустя четыре года, когда приехал спустя много лет навестить могилку дедушки с бабушкой, и навестить ее, но живую…
Я думал, как мы встретимся, и сразу же по родному обнимемся как в детстве, и вместе пойдем, взявшись за руки, на кладбище… И вот она уже сама лежит здесь, среди других, и у меня по глазам текут слезы, а я думаю о ней и растворяюсь в Ее Светлом Образе… Я плачу, держа холодные прутья ее ограды и думаю, что жизнь, как и сам Творец нашей жизни, несправедлив к нам, что мы жертвы того самообмана, который образует сама жизнь, те самые вечные правила, которых мы не в силах изменить…
Овал ее прекрасного лица в овале траурного фото на мраморной плите в глазах дрожал вместе со слезами, искажающими до неузнаваемости весь мир…
Она не могла даже затопить печку и ей нечем было топить… Она жила как пещерный человек… Она превратилась в животное, страдая и тоскуя по мне как по несостоявшейся нашей любви… Она напивалась, чтобы не думать о потерянных ею годах… И я плачу, хватаясь за холодные прутья, как за ее живые руки… Я ощущаю тепло ее тела, будто оно выходит волнами из сырой земли, окутывая меня своими безбрежными снами…
Она не могла или не хотела меня по-настоящему полюбить?! Или она меня полюбила, но с явным опозданием, когда я устал ждать?! Или я и не ждал вовсе, а просто взял и проверил ее Любовь, сделал ей предложение, а она отказалась, отказалась выйти замуж и ладно…
Другую найду! Вот и нашел ее, другую вместе с твоей смертью!
Три дня я пил водку в сельской гостинице… Продавленный, изъеденный молью и запачканный клещами и половой жизнью людей, кроватный полосатый матрас хищно выглядывал из под грязной простыне, говоря мне о вечном разложении нашего народа, государства и нашего странного Космоса…
Чудом выживший здесь и знавший меня с детства Степан, пил со мной не чокаясь, мы пили с ним за нашу покойницу, за нашу Светку… Мне она была любовью, ему просто соседкой, которую он когда то зажимал и щупал в темноте сельского клуба на танцах…
– Кашляла, как чахоточная, – с досадой покачал головой Степан… Весь седой и морщинистый, он в свои сорок лет напоминал умирающего старика… Та же вечная тоска и бессмысленность, с какой темные силы Вселенной бросили этот народ вымирать посреди среднерусской равнины, выражались в нем странной простотой, с какой он рассуждал о живых и мертвых…
– Загнулась как рябинка под упавшим дубом, – вздохнул Степан и даже прослезился.
– Ты говоришь, у нее осталась дочь?! – спросил я.
– Ну, вылитая копия Светки, – кивнул Степан, – будто сама от себя родила, как инфузория туфелька, бля!
– Степан, а для чего ты живешь?!
– А х**, его знает! – Степан глядел на меня совершенно бесцветными глазами. Казалось, скажи ему, – убей человека, и он убьет, лишь бы налили. Стакан в его здоровенном кулаке выглядел неправдоподобной маленькой букашкой… Словно угадывая мои мысли, он раздавил его, как давят ненужное насекомое, которое пытается насосаться твоей крови…
– А мой то Колька у нее учился, по литературе одни пятерки получал. Я спросил Светку, ты ему чё, по блату, что ли ставишь?! Нет, говорит, сам молодец, старается, любит, говорит, литературу как мать родную!
– А почему она спилась?!
– Дык, у нас тут все рано или поздно спиваются!
– Ну, прямо так и все?!
– Ну, может и не все, но многие, – Степан искал не только для нее, но и для себя какого-то внутреннего оправдания, но вместо оправдания видел только хмурое небо за окном.
– Вон, бля, и погода и не радует! Вроде и лета совсем нет, одни дожди, как зарядють,
так сразу же водки захочется для сугреву!
– Степан, а ты веришь в загробную жизнь?!
– Что, я, – ебнутый, что ли?! – засмеялся Степан. Сквозь его местами беззубый и прогнивший рот на меня смотрела она, зияющая черная бездна, а в ней светилась улыбкой она, – милая и волшебная Светка, в пасти безумного зверя, она потерялась с мечтами…
– Наливай еще! – скомандовал я, крепко сжимая железную спинку кровати, такую же холодную как прутья ее могильной ограды… И где они теперь ее живые и нежные руки?
– А ты, значит, развелся?! – задумался Степан.
– Было дело, – вздохнул я.
– Моя, вон тоже, со мной развелась! Денег, видишь ли, нет! Да где их у нас в совхозе заработать то на х**. Директора меняются как карты в колоде, сегодня один, завтра другой, и все воруют, воруют! И хуй, кого бы посадили! Всю Рассею надо сажать!
– Да, ты же сам не работаешь и пьешь, – заметил я.
– А на кого пахать то, на папу Карлу?!
– Ну, хотя бы на свою семью!
– Я им не нужен, – обиженно вздохнул Степан.
– Может потому и не нужен, что пьешь и не работаешь?!
– Слушай, я работаю, просто пью частенько, поэтому и копейки нет за душой! Ну, приболел я, понимаешь, тоска меня заела, за сердце взяла, взяла, да и не отпускает, сволочь! – Степан на мгновение сделался злым и красным, но затем быстро размяк после следующего стакана и запел.
– Из-за острова настрежень, на простор речной волны,
Выплывали расписные, Стеньки Разина челны!
– Степан, ради Бога, прекрати петь, Светка умерла, мы ж ее поминаем, – рассердился я.
– Дык, она давно уж померла-то, – удивился Степан.
– А для меня она сейчас померла, понимаешь, – я попытался взять его за плечи и хорошенько встряхнуть, но эту громаду было мне не под силу одолеть.
– Да, ладно, извини, – махнул рукой Степан, – забылся маленько, б*я буду, забылся! – он даже постучал кулаком в грудь, и мы снова разлили по стаканам водку.
– А ты веришь в загробную жизнь?! – спросила меня она.
– Верю, – шепнул я, ощущая в своей руке ее теплую ладошку.
– И я верю, – улыбнулась она и зашептала нараспев стихи, —
Когда б в покорности незнанья
Нас жить создатель осудил,
Неисполнимые желанья
Он в нашу душу не вложил,
Он не позволил бы стремиться
К тому, что не должно свершиться,
Он не позволил бы искать
В себе и в мире совершенства,
Когда б нам полного блаженства
Не должно вечно было знать.
Но чувство есть у нас святое,
Надежда, бог грядущих дней, —
Она в душе, где все земное,
Живет наперекор страстей,
Она залог, что есть поныне
На небе иль в другой пустыне
Такое место, где любовь
Предстанет нам, как ангел нежный,
И где тоски ее мятежной
Душа узнать не может вновь.
– А чьи это стихи?!
– Это Михаил Лермонтов, – улыбнулась она и разворошила на мне мои кудри, зарылась в них как в сено, в траву и разворошила, и привстав на цыпочки, прижавшись носом к ним и вдохнула.
– И чем пахнет?
– Тобой, – радостно возбужденная она светилась как вечное солнце, и наполняя мою душу любовью, она дарила эту нежность навсегда, на века, и на года…
– А чем пахну я? – она склонилась передо мной.
– Ты пахнешь весной!
– А я родилась первого января! Представляешь, моя жизнь началась сразу с первого дня моего первого в жизни года?!
– Представляю, – я смотрел на нее весь зачарованный ее красотой и не мог шевельнуться.
– Ты, что застыл как изваяние?! – засмеялась она.
– Я просто тобой поражен, – смутился я, – поражен в самое сердце!
– А я тебе не верю, – засмеялась она и побежала.
Было странно бежать между кладбищенских оград и радоваться жизни вместе с лучами солнечного света пробивающегося наружу сквозь березовую листву… Дети, влюбленные друг в друга, мы не могли верить в холод нарождающейся Смерти… Мы были выше всего этого мизерного, земного и ущербного, что окружало нас… Мы ловили вместе с бегом дыхание ветра
и мечтательно целовали облака в небе, плывущие над нами сказочными существами, живыми, далекими и загадочными… Мы сливались с ними и тоже плыли над землей… А травы прикасаясь к нам, никак не могли оторваться от наших юных и разгоряченных тел… Все живое просилось к нам в душу от старушки молящейся возле церкви и продавщицы киоска, где мы покупали веселые значки в виде железных кружочков с нарисованными на них мордочками зверей до старенького рыбака, сидящего возле тенистого пруда с удочкой и привычной бутылкой пива…
Жизнь проносилась невероятно быстро весело и светло, а мы… мы незаметно взрослели и отучались от этого необыкновенного мира, который еще вчера нашли друг в друге… Наша жизнь нам казалась обманчиво беспредельной как звездное небо над головой…
Ночь… Я опять иду к ней на могилу…
– И чего тебе там делать, – вздохнул Степан. Все-таки он не был человеком, он был большим диким и мохнатым зверем, которого волновали только звериные инстинкты… Земля отплевывалась от Вечности такими же жалкими и безысходными людьми, как она сама, лишь на одно мгновение выделяя из себя Светлый Образ моей возлюбленной…
Я любил Ее уже тогда, когда Ее не стало… Я опять держал в темноте холодные прутья ее кладбищенской ограды, ощущая волшебное прикосновение ее нежных рук…
– Я не хочу жить! – заорал я в небо и погрозил в небо кулаком своему невидимому Творцу, а он взял и бросил меня лицом на ограду… А я разбитым лицом улыбнулся сквозь слезы и опять погрузился в неведомое молчание… В сою память…
– Я буду тоже поступать в институт, – сказала она.
– И поэтому ты не хочешь выйти за меня замуж?!
– Я не знаю! – вздохнула она.
Злые языки донесли до меня, что она с кем-то встречалась, с каким-то парнем, которого звали Саша, и чей отец работал начальником местной милиции… Я хотел ей сказать об этом, но промолчал, я боялся Ее потерять… Я верил тому, что рано или поздно она полюбит меня и мы будем счастливы…
– Тут за мной ходит один, – сказала она, покусывая верхнюю губу, – но я его к себе близко не подпускаю! Я часто думаю о тебе!
– Думаешь, и не хочешь выходить за меня, – горько усмехнулся я.
– А потому и не хочу, что думаю!
О, Боже, если б я только знал, что те же злые языки говорят ей то же самое и обо мне, и она тоже недоверчиво смотрит на меня и молчит, окутанные чужой завистью и злобой, мы постепенно теряем друг друга и наши пальцы расплетаются, и скамейка под нами скрипит рассерженной птицей, и пусть луна уже блестит как копейка, но взрослые люди уже зовут нас в созданные ими тюрьмы, дома и семьи, где также часто любят, как обманывают, и радуются чужой боли как свихнувшемуся от безустанной лжи разуму, которым болен всякий, заполучивший жизнь здесь, а не на Марсе…
– Мне, кажется, что ты мне не веришь, – с тревогой прошептала она, закутавшись в пуховый платок.
– Можно подумать, что ты мне веришь?!
– А я думала, что ты меня любишь!
– Я тоже так думал, – грустно вздохнул я и прижался к ней щекой. В ее висках далеким гулом отзывалась боль юного сердца, а я уже думал и знал, что к ней никогда не вернусь.
Так обманутые друг другом и людьми, мы неспешно зарывались во взрослую жизнь, ощущая призрачность любых надежд, наперебой твердящих нам о могуществе счастья…
Мы ни во что с ней уже не верили, и в этом была наша абсолютная безнадежность…
– Почему ты не смотришь мне в глаза, – ее голос дрогнул, и сама она изменилась в лице, словно страшная догадка прокралась ей в сердце, и теперь она с ужасом разглядывала ее.
– Это совсем не то, о чем ты думаешь, – я тоже ответил ей дрогнувшим голосом.
Еще бы немного и я заплакал, так не хотелось мне ее терять, но и оставаться возле ее вопрошающего взгляда было нестерпимо больно. А действительно, кто лучше, я или он?!
И языки, и пальцы, и руки, – все онемело в этой холодной метели под одиноким фонарем на нашей старой заброшенной улице, где ее односельчане уже доживали свой век… Как же он короток этот век… От любого мига или вскрика оборвется, оборвется раз и навсегда!
– Я не хочу жить, – сказал я.
– Да я, бля, тоже не очень то и хочу здесь все время ошиваться, – улыбнулся беззубым ртом Степан, – и опять ее улыбка в черной бездне откровенно разложившегося рта…
– Что опять к Светке на кладбище?! – сочувственно спросил Степан.
– К ней, к моей ненаглядной, – грустно улыбнулся я и пошел, молча сглатывая слезы… Соленые, они как кровь моего бьющегося сердца, пытались вырвать меня из жизни, закружить в безумном потоке смутного хаоса и унести назад к светящейся волшебными снами Светке…
И опять я под одиноким фонарем… Теперь этим одиноким фонарем стала для меня большая луна, в которой расплывалась моя огромная и беззащитная улыбка…
– Еще чуть-чуть и я уйду к тебе!…
– Дурак, живи еще сто лет!
– Сто лет я никогда не проживу,
Но путь к Тебе я обязательно найду!…