Глава 1
Возвращение из Сантьяго-де-Компостела
Арьеж, дорога на дю Сарайе, суббота, 6 мая 1882 года
Анжелина присела на замшелый каменный парапет. Внизу, под узкой аркой моста, меж больших камней журчал ручей. Окружающий пейзаж радовал глаз зеленью. Землю щедро устилали папоротники, листва казалась изумрудной, словно бы дышала жизненной силой. На полянах розовели мелкие цветочки смолевки, в воздухе явственно ощущался аромат молодой травы. Успев наглядеться на засушливые равнины Галиции[1], молодая женщина с наслаждением вдыхала насыщенный, острый запах близкого леса.
– Луиджи, поторопись! – позвала она.
– Я почти закончил! – послышался веселый, приятный мужской голос. – Не могу же я появиться перед дядюшкой Жаном и тетушкой Албани таким чумазым!
Перегнувшись через перила, она увидела черные волосы мужа и его просторную белую рубашку. Зачерпывая воду горстями, он орошал ею лицо и шею.
– Я бы тоже с радостью умылась, но ты запретил мне спускаться по склону!
– Там скользко! – отметил муж. – Даже если бы я тебя поддерживал, ты все равно могла бы упасть!
Инстинктивно Анжелина обхватила ладошками свой едва округлившийся живот. Там, в тепле материнского лона, росло и развивалось их дитя. Она поняла, что беременна, в конце февраля. Они как раз остановились на ночь в таверне у дороги на Сантьяго-де-Компостела. Несложный подсчет убедил ее, что ребенок был зачат под крышей замка де Беснаков в Лозере, где они провели несколько недель после Рождества. Оттуда они вернулись в Сен-Лизье, старинный горный городок на реке Сала, и стали готовиться к отъезду. Кюре местной церкви отец Ансельм дал им свое благословение. Зная, что молодожены проведут несколько месяцев наедине друг с другом, он шепотом позволил им «сближаться, но не чаще чем дважды в неделю». Эта формулировка немало позабавила Жерсанду де Беснак. Мать Луиджи, убежденная протестантка, воскликнула:
– Дети мои, разве это грех – любить друг друга, когда ваш союз благословила Церковь? В паломничество вы отправляетесь или на прогулку – какая разница? Что меня больше всего раздражает в католической вере, так это как их кюре любят налагать епитимьи и совать свой нос во все дела прихожан! Я считаю, если уж хочешь покаяться, то говорить надо с Господом, без посредников. А еще наши пасторы имеют семьи, как и должно быть!
Когда возмущение Жерсанды улеглось, Анжелина и Луиджи надели скромные одежды и коричневые накидки пилигримов, закинули за спину по дорожной сумке и пятого января отправились по дороге, ведущей в Сантьяго-де-Компостела. Долгое путешествие оставило о себе много воспоминаний, которыми они намеревались непременно поделиться со своими близкими. Жану Бонзону, гордому горцу с мятежным нравом, и добрейшей Албани, его супруге, суждено было стать их первыми слушателями.
– Я готов, дорогая! – объявил Луиджи, ступая на мост. – Можем идти дальше.
– Мы уже почти в Бьере, – отозвалась молодая женщина. – Мне так хочется снова оказаться дома! Но сейчас мне почему-то стало страшно. Мы не получали оттуда новостей с Пасхи. Что, если, пока нас не было, случилось что-то плохое? И я так соскучилась по Анри! Я очень рада, что сегодня мы будем спать в доме моего дяди, но, если бы я только могла, я бы прямиком отправилась домой, к сыну!
Растроганный словами жены, Луиджи, этот вечный странник, поспешил ее обнять. Он нежно поцеловал Анжелину в лоб, намотал на указательный палец прядку ее медно-рыжих волос. Он заглянул ей в глаза – эти два бездонных аметиста, обрамленных длинными золотистыми ресницами.
– Завтра в полдень мы сядем в дилижанс, следующий в Сен-Жирон, оттуда до Сен-Лизье рукой подать. Уже завтра ты увидишь и Анри, и мою матушку, и Октавию, и своего отца, и нашу Розетту! Господи, я совсем забыл о Спасителе, твоей собаке!
– И о Мсье Туту, пуделе моего крошки-сына!
– Анри уже большой мальчик, дорогая, ему три года, не называй его так. Очень скоро у тебя появится настоящая крошка…
Луиджи окинул молодую женщину взглядом. Все это время он старательно делал вид, что радуется предстоящему отцовству. Однако, как он себя ни уговаривал, ему было тревожно и… он испытывал некоторое раздражение. Вскоре после свадьбы им пришлось отправиться в это паломничество, а еще через четыре с половиной месяца между ним и Анжелиной встанет новорожденный. Он предпочел бы полнее насладиться общением и близостью с супругой, не деля ее ни с кем.
– О чем это вы задумались, Жозеф де Беснак? – шутливо спросила Анжелина. – Вы вдруг так посерьезнели, даже помрачнели…
– Я размышляю о том, что вы только что сказали, мадам! – ответил он все в том же шутливом тоне. – Еще минуту назад я наслаждался нашим путешествием тет-а-тет, хотя, признаться, другие пилигримы слишком часто нарушали наше уединение. Но теперь ваш страх передался мне. Неужели матушка захворала? И осталась ли хотя бы баночка фуа-гра у Октавии в кладовой?
Они засмеялись и порывисто обнялись. Бесконечная нежность и взаимопонимание придавали их страсти особенную прелесть. Они были не только возлюбленными, но и задушевными друзьями.
– Насмешник! – вздохнула Анжелина. – Извини, что я со своими страхами надоедаю тебе, но мне они смешными не кажутся. Отец Ансельм не подумал о том, как трудно матери пережить такую долгую разлуку с сыном и как трудно повитухе не думать о своих пациентках…
– Ты ошибаешься, он как раз знал, что для тебя это паломничество – настоящая жертва! Такую ужасную грешницу, как ты, нужно было наказать как следует!
Анжелина встала. На ее лице появилось задумчивое выражение. Она отправилась в паломничество, чтобы искупить тяжкий в глазах Церкви грех – насильственное изгнание плода из материнского лона. Поступок ее был продиктован милосердием и состраданием по отношению к бедняжке Розетте, ее служанке, однако кюре городка Сен-Лизье был непреклонен: она согрешила и должна понести наказание.
– Ты назвал меня ужасной грешницей? – проговорила она едва слышно. – Хорошо, я знаю, что на самом деле ты так не думаешь. За эти месяцы в дороге я много размышляла о проиcшедшем и ни о чем не жалею. Разве смогла бы Розетта когда-нибудь полюбить ребенка, зачатого в насилии, плод кровосмесительной связи?
– Я был первым, кто попросил тебя помочь ей, – напомнил жене Луиджи, – но не будем больше об этом – дело прошлое.
Он улыбнулся и нежно поцеловал молодую женщину в лоб. Анжелина погладила его по щеке. Под солнцем Испании лицо ее супруга обрело привычный смуглый оттенок, совсем как в прежние времена. Его густые и волнистые черные волосы свободно рассыпались по плечам. Он снова стал похож на сладкоречивого бродячего артиста, с которым они повстречались тремя годами ранее в маленькой долине в Арьеже – королевстве волков, медведей, быстрых ручьев и гигантских деревьев. По воле случая странствующий музыкант, которому приходилось скрываться от жандармов и прятать в башмаке нож, оказался давно утраченным сыном Жерсанды де Беснак, покровительницы Анжелины.
– Идем, нам надо еще добраться до Бьера, а оттуда – до деревушки Ансену, – поторопила она супруга. – Одно мы знаем наверняка: наш с тобой малыш чувствует себя прекрасно. Он только что шевельнулся! Знаешь, это чудесное ощущение! А когда я носила Анри, я этому совсем не радовалась. Мне приходилось туго зашнуровывать корсет, и он душил меня… Поэтому я старалась лечь спать пораньше – сразу снимала это орудие пыток и ждала, когда мой малыш снова шевельнется.
Он кивнул, улыбнулся и наклонился подобрать с земли ее сумку, к которой в качестве украшения была привязана ракушка.
– Если ты устала, моя дорогая, и если ты думаешь, что лучше бы тебе не подниматься сегодня в горы, только скажи! Мы можем переночевать на постоялом дворе, а твоих родственников навестим в другой раз.
– Любовь моя, я с легкостью пройду несколько лишних километров. Мне не терпится повидать маленького Бруно, подопечного тетушки Албани! Ему восемь месяцев, и он наверняка уже научился садиться и кушать кашу!
Анжелина накинула на плечи большой черный платок. На ней был корсаж из коричневой саржи и юбка из той же ткани, но и эта темная, скромная одежда, казалось, только подчеркивала природную красоту молодой женщины.
– А я и забыл эту печальную историю, – признался смущенный Луиджи. – Это случилось в начале октября, когда мы рассказали твоему дядюшке о нашей помолвке…
– Да, именно тогда. Но как же ты мог забыть?
– Скажем так: я об этом больше не думал.
– А я до сих пор недоумеваю, что пошло не так, почему бедняжка Коралия умерла…
Анжелина снова пережила ужас, охвативший ее, когда она узнала, что Коралия, соседка дядюшки Жана, родила мальчика и через несколько минут скончалась. С позволения отца ребенка, Ива Жаке, тетушка Албани стала опекать новорожденного.
– Энджи, дай мне руку, и мы пойдем вместе, как шли эти четыре месяца. Мы были так счастливы наедине друг с другом, минута за минутой, час за часом! Только ты и я – ночью и днем, на горных тропах, в испанском Ронсесвальесе, под бескрайним небом Галиции! Для меня, вечного странника, одинокого бродяги, быть рядом с тобой в горах и в долинах – о, какое это блаженство!
Эти речи взволновали молодую женщину. В голосе супруга она уловила нотку грусти.
– Да, мы были очень счастливы, Луиджи! Это путешествие подарило мне много приятных минут, но, скажу честно, я очень соскучилась по сыну, по нашей Розетте и всем, кого я люблю, несмотря на то что тебя я люблю очень сильно, люблю всей душой! Теперь я лучше понимаю, как ты жил раньше, когда странствовал и зарабатывал себе на пропитание игрой на скрипке.
Он задумчиво кивнул.
– Может, временами ты тоскуешь о потерянной свободе? – спросила она игриво.
– Вовсе нет! – возразил он. – Чего мне по-настоящему хочется, так это оказаться поскорее в деревне и почитать стихи, усевшись поближе к очагу.
Анжелина засмеялась и поцеловала его в губы. Каменистая узкая дорога уходила вниз. За ближайшим поворотом показался зеленый луг. У дороги настороженно застыла дикая козочка. В следующее мгновение она издала странный звук, похожий на лай собаки, и убежала.
– Мы ее напугали, – с улыбкой заметил Луиджи.
Не успела козочка скрыться из виду, как послышался протяжный и громкий колокольный звон.
– Это церковный колокол в Бьере, – сказала Анжелина. – Похоронный звон… Слушай… Нет, я не ошиблась! Значит, кто-то умер… Скорее, Луиджи, нам надо поторопиться! Что, если это мой дядюшка или тетя?
– Анжелина, в деревне полно людей, почему что-то должно было случиться именно с ними?
– Я не знаю, но мне страшно, и я ничего не могу с собой поделать! У меня дурное предчувствие…
Она ускорила шаг и была готова была бежать, если нужно, увлекая за собой Луиджи, которого держала за руку. Скоро остался позади мост через речку Арак, с которого уже можно было разглядеть массивное здание церкви. Колокол умолк, но на площади, вокруг огромной, величественного вида липы, еще толпились одетые в черное люди.
– Вон мой дядюшка с ребенком на руках! Господи, только бы это не были похороны тетушки Албани! – взмолилась Анжелина, осеняя себя крестным знамением.
– Не тревожься, я вижу тетушку Албани! Она как раз выходит из церкви.
Наконец молодая супружеская чета оказалась у церкви. Жители деревни оживленно переговаривались, в основном на местном наречии. Рыжая макушка рослого Жана Бонзона возвышалась над толпой. Анжелина не сводила с нее глаз, пока спешила к дяде.
– Ты ли это, моя племянница? – воскликнул Жан. – Какими судьбами? А, вот и твой муженек-скрипач!
– Здравствуйте, мсье! – громко поприветствовал его Луиджи. Он был искренне рад снова увидеться с горцем.
Пятидесятилетний Жан Бонзон, несмотря на грубоватые манеры, был человеком очень умным, начитанным, с широким кругозором. Обычно таких манит город с его широким полем деятельности и возможностью построить карьеру в политике, однако Жан предпочел всему этому жизнь пастуха в уединенном домике на склоне горы и общество горстки односельчан.
– Если я правильно понял, вы возвращаетесь из паломничества. Ханжество чистой воды!
Анжелина пропустила ироническое замечание дядюшки мимо ушей. Она во все глаза смотрела на ребенка у него на руках.
– Как Бруно вырос! Овечье молоко пошло ему на пользу! – воскликнула она, любуясь толстощеким младенцем. – Ему чуть больше семи месяцев, я правильно помню? Тетушка Албани попросила тебя за ним присмотреть?
– Так и есть! Она остановилась переговорить с одной неприятной семейкой. К вашему сведению, дорогая племянница, мы хороним Ива Жаке, отца маленького Бруно. Отойдем-ка в сторонку.
И горец широким шагом направился к переулку, в который выходила задняя дверь местной таверны. Анжелина и Луиджи последовали за ним.
– Как случилось, что Ив умер? – тихо спросила расстроенная этой новостью Анжелина.
Прежде чем ответить, Жан Бонзон передал ребенка Луиджи. Тот неуклюже принял маленького Бруно, но возражать не стал.
– Ив вернулся в деревню в апреле после долгой отлучки. Погода была плохая, у нас в Ансену еще лежал снег. Албани приглашала соседа к нам обедать и ужинать каждый день и всегда предлагала ему хотя бы подержать сына на руках. Но Ив отказывался, ничего не объясняя. По правде говоря, на него жалко было смотреть. За душой ни гроша, и целыми днями сидит один в своем доме… Я за ним присматривал, но в итоге все равно не усмотрел. Четыре дня назад я нашел его повесившимся в сарае, и он был еще жив. С трудом мне удалось его снять, и он умер на земле, а я держал его голову на своих коленях. Кюре я сказал, что это был несчастный случай. Может, он и не поверил, но спорить не стал. Что такого дурного сделал Ив в своей жизни, чтобы не заслужить отпевания и могилы на кладбище? Правда в том, что после смерти жены ему не хотелось жить. У него не было сил жить…
– А что это за неприятные люди, с кем вы оставили Албани? – спросил Луиджи, уворачиваясь от пальчиков Бруно, которые так и норовили схватить его за нос.
– Парочка стервятников, родня Коралии. Говорят, что хотят забрать сиротку, а на самом деле им нужны дом и земля Ива, чтобы сдать их в аренду.
– И ты оставил тетушку с ними одну? – удивилась Анжелина. – Ты, который как никто умеешь поставить на место любого наглеца?
– Албани попросила меня взять Бруно и постоять в сторонке, пока она с ними поговорит. Foc del cel![2] Добром это не кончится… Ну а вы, пилигримы, рады вернуться домой? В Сен-Лизье вас ждут с нетерпением. Я был на рынке в Сен-Жироне в прошлую субботу, ходил продавать сыр, и встретил твоего отца, Анжелина. Мы поболтали немного.
– В субботу? Это же совсем недавно! Как Анри, Жерсанда, Октавия? У них все хорошо?
Жан Бонзон в смущении опустил глаза, что было для него нехарактерно. Бросив быстрый взгляд на Луиджи, он решился:
– Честно говоря, в доме на улице Нобль не все гладко. Жерсанда и Октавия обе заболели гриппом, причем очень серьезно. Если бы не Розетта, им бы пришлось удалить из дома твоего сына. Жермене, твоей мачехе, той, наоборот, дома не сиделось. Как будто от ее присутствия больным была какая-нибудь польза… Но ты не волнуйся, худшее позади, и обе дамы скоро совсем поправятся.
Глаза Анжелины расширились от ужаса, и она поспешила прижаться к мужу. Она так спешила домой, но предстоящее возвращение обещало быть нерадостным.
– Луиджи, я хочу быть в Сен-Лизье сегодня же! Если мы выедем сейчас, то вечером будем дома. На самом деле, дядюшка, мы хотели остаться у вас в Ансену на ночь, а завтра днем сесть в дилижанс. Но ничего, мы приедем к вам в гости позже, в следующем месяце.
– К чему такая спешка? Ты не была дома четыре месяца, так неужели нельзя подождать еще один день? – проворчал горец. – Албани будет так рада тебя видеть! И пообедать мы можем все вместе в таверне, на террасе.
– По-моему, процессия направляется к кладбищу, – заметил Луиджи. – Ваша супруга наверняка уже вас дожидается, дядюшка Жан!
– Да, ты прав. Но и вам, я думаю, стоит пойти.
Опечаленная новостями из дома, Анжелина последовала за мужчинами. Не успели они обогнуть южную стену церкви, как им навстречу выбежала заплаканная Албани. Она выхватила у Луиджи мальчика и прижала его к своей груди.
– Жан, помоги мне! – пробормотала она, осыпая малыша поцелуями. – Каким чудом ты оказалась тут, Анжелина? И Луиджи с тобой… Я вас и не увидела. Простите, я сама не своя!
– Тетушка, что случилось? – спросила Анжелина.
Она поспешила нежно обнять эту маленькую, добрейшей души женщину, которая дрожала от волнения.
– Эти люди, брат Коралии с женой, они хотят забрать у меня Бруно! Увы, это их право, но я так люблю мальчика! Так люблю, словно это мой родной сын!
– Что?! – взвился Жан Бонзон. – Ну, сейчас я им покажу! Мы взяли малыша в дом с согласия его отца, и никто его не заберет!
– Жан, что ты собираешься делать? – между всхлипами спросила у него жена. – Они родственники Бруно, он их племянник, а мы ему – чужие люди! Может, они сумеют заменить ему родителей.
– У него уже есть семья! Стервятники они, а не родственники! Ну ничего, я сам поговорю с ними, когда будем идти с кладбища!
Албани пребывала в таком отчаянии, что на нее больно было смотреть. Луиджи нежно погладил ее по плечу. Он успел полюбить эту добрую, мягкосердечную женщину.
– Тетушка… Вы позволите мне вас так называть? Тетушка, милая, не плачьте! Эти люди как родственники имеют какие-то права, но ведь Ив Жаке отдал мальчика на воспитание вам с Жаном, и все это знают, так что…
– Спасибо, Луиджи, спасибо…
Вскоре они догнали похоронную процессию и встали у могилы, вырытой накануне в коричневой земле. Анжелина смотрела, как трое мужчин на веревках опускают в нее гроб. Скромная конструкция из плотно сбитых досок, ударившись о стенку могилы, наконец замерла на дне. Отчего Анжелине вдруг стало не по себе? Была ли причиной жара, или накопившаяся усталость, или ее чрезмерно живая фантазия? Она представила запертое в этом гробу тело Ива Жаке – неподвижное, обреченное на разложение. Голова у молодой женщины закружилась, на висках выступил холодный пот.
– Луиджи, мне дурно, – прошептала Анжелина, цепляясь за руку мужа.
В глазах у нее потемнело, она стала ловить ртом воздух. Еще мгновение – и у молодой женщины подогнулись ноги.
– Энджи! – воскликнул Луиджи, пытаясь ее удержать.
Жан Бонзон подбежал к нему, подхватил племянницу и перенес ее в тень сосны. Там он осторожно сел на землю, все еще держа Анжелину на руках.
– Воды! Принесите воды! – крикнула женщина в широкополой соломенной шляпе, из местных.
Недомогание Анжелины вызвало небольшой переполох. Некоторые поселяне даже отошли от могилы, чтобы хотя бы издали увидеть, что приключилось с молодой женщиной. Между тем встревоженные Албани и Луиджи склонились над Анжелиной.
– Дорогая, как ты себя чувствуешь? – спросил супруг.
– Ох уж эти мне аристократы! «Дорогая, как ты себя чувствуешь…» Эвлалия Сютра права, нужно дать Анжелине выпить воды или… водки!
– Ты сказал, Эвлалия Сютра? – с трудом вымолвила молодая женщина. – Я ее знаю. Да, дайте мне воды, мне очень хочется пить!
Чьи-то руки властно отодвинули Луиджи и Албани, и Анжелина увидела знакомое румяное лицо под соломенной шляпой. Это была Эвлалия, кормилица, которая три года назад кормила ее сына Анри своим молоком.
– Это вы, мадемуазель Лубе? – изумилась женщина.
– Foc del cel! А кто ты хочешь, чтобы это был, Эвлалия? – рассердился Жан Бонзон. – Конечно это моя племянница!
– Раньше она была понарядней, племянница ваша… Что с вами случилось, мадемуазель?
Луиджи отстранил женщину и помог Анжелине встать. Он хотел увести свою супругу подальше от кладбища, но от Эвлалии Сютра скрыться было не так просто.
– Вы, случайно, не в положении? Для беременных дурнота – обычное дело… – предположила она. – Идемте, у меня дома есть сладкая мятная вода. Вам сразу станет лучше!
– Спасибо за вашу доброту, мадам, но моей супруге уже лучше, – отрезал Луиджи. – Разрешите представиться: Жозеф де Беснак. Мы возвращаемся из Сантьяго-де-Компостела и, конечно же, очень устали…
– Так вы женаты?
Анжелина пришла в себя, и теперь взгляд ее скользил по кукольному румяному лицу поселянки, один вид которой напомнил ей о временах, оставивших по себе мучительные воспоминания. В ноябре ее маленькому Анри исполнится четыре. Свою первую, внебрачную беременность ей пришлось скрывать. Она опасалась бесчестия, ей было очень горько, что отец малыша даже не думает о них… Теперь все изменилось.
«Мой pitchoun[3] родится в уютном доме, а не в пещере Кер, – подумала она. – Я смогу показать его людям, кормить его своим молоком, увидеть его первую улыбку…»
– Значит, вас теперь надо называть «мадам»? – сквозь зубы процедила Эвлалия Сютра. – Ловкая же вы барышня…
– Оставь мою племянницу в покое, змея! – осадил ее Жан Бонзон. – А, вот и родственнички нашего Бруно!
Церемония закончилась, и супружеская чета в сопровождении одетой в черное старухи направлялась к Бонзонам. Албани дрожащими руками еще крепче прижала мальчика к себе и опустила голову, готовая примириться с неизбежным.
– Мсье Бонзон, нам нужно поговорить! – заявил Гюг Сеген, брат покойной Коралии.
– Не на кладбище же нам разговаривать! – отозвался горец. – Давайте пропустим по рюмочке, я приглашаю.
Эвлалия Сютра удалилась, одарив Анжелину на прощание презрительным взглядом. Анжелина невесело усмехнулась. Два года назад она спасла Эвлалии жизнь. Кормилица в страшных муках родила больного гидроцефалией младенца, и доктор хотел зашить ей рану на промежности, даже не помыв руки. Молодая повитуха заставила его соблюсти правила гигиены, дабы избежать послеродовой горячки, часто уносившей жизни рожениц. Судя по всему, благодарность не входила в число присущих Эвлалии добродетелей. Луиджи взял жену за руку и спросил шепотом:
– Тебе уже лучше?
– Да. У меня просто закружилась голова.
Вскоре они уже сидели на затененной жимолостью террасе таверны. Жан Бонзон заказал бутылку хорошего вина и лимонад для дам.
– Не будем многословными и постараемся решить дело к всеобщему удовлетворению, – предложил он, легонько прихлопывая ладонью по столу. – Сами видите, как расстроилась моя бедная супруга – добрейшее из существ, которыми Господь населил эту долину…
Жена Гюга Сегена с сомнением хмыкнула, чем рассердила Анжелину. Однако молодая женщина в беседу решила не вмешиваться.
– Значит, вы намереваетесь взять сына вашей сестры на воспитание, мсье Сеген, – продолжал ее дядя. – Такое решение делает вам честь, но зачем вам это? Мы с Коралией и Ивом были соседями, и я не часто видел вас в Ансену, пока они были живы. И проведать своего племянника-сироту до сегодняшнего дня вы не спешили. А ведь мы с Албани написали вам письмо, когда Коралия умерла. Но на похороны сестры вы тоже не приехали.
Гюг Сеген, дальний родственник печально известного Блеза Сегена[4], мучителя и убийцы, стушевался и не нашел, что сказать.
– У вас есть дети? – спросила Анжелина, несколько удивленная тем, что мадам Сеген смотрит на нее и остальных с таким пренебрежением.
Она привыкла читать характер человека, его душу, по лицу, а потому не испытывала симпатии к людям, чей внезапный интерес к судьбе малыша Бруно закономерно вызывал подозрение.
– Нашей дочке двенадцать, и она с радостью разделит с нами заботы о племяннике, – сказал Гюг Сеген. – Я думаю, взять Бруно в семью будет правильно, поскольку мы наследуем дом и участок земли в Ансену. Это мой долг по отношению к бедняге Жаке, если можно так выразиться.
Услышав это, Албани еще ниже опустила голову, но требовались доводы посущественнее, чтобы умерить решимость ее супруга.
– Если говорить о долге, то вы, конечно, правы, – с некоторой долей иронии заметил Жан. – Но ведь мальчик успел к нам привязаться, моя супруга заменила ему мать. И мы тоже его очень любим. Мы знаем, когда его следует кормить, знаем, как уложить его спать, когда он капризничает. Если вырвать ребенка из привычной обстановки, это плохо скажется на нем. Так что, если намерения у вас добрые, мсье Сеген, я предлагаю вот что: делайте что хотите с наследством семьи Жаке, а Бруно оставьте нам. У нас здесь чистый воздух, мальчик будет расти сытый и окруженный заботой. Приезжайте навещать его раз в месяц, и, как только он подрастет и научится говорить, мы скажем ему, что вы – его ближайшие родственники. А когда он сможет решать сам, он переедет к вам или же останется с нами.
– С чего бы нам соглашаться? – вмешалась в разговор мадам Сеген. – Гюг, мы только зря тратим время! Пусть отдадут нам ребенка, и мы уедем.
– Но вы же не заберете Бруно сегодня? – испуганно спросила Албани. – Все его вещи дома – игрушки, пеленки…
– Действительно, так дела не делаются! – возмутился Луиджи. – Не слишком же вы заботитесь о комфорте беззащитного малыша, если готовы вот так забрать его, как будто он – вещь!
– А вас никто не просил вмешиваться! – прорычал Гюг Сеген. – Ты права, Армель, это пустые разговоры! Бруно – сын моей сестры, у нас на него все права.
– Я тоже знаю свои права, и сейчас вы в этом убедитесь! – гаркнул в ответ Жан Бонзон.
С этими словами он выскочил из-за стола и схватил своего собеседника за грудки. Рассерженный Луиджи тоже встал. Анжелина попыталась утихомирить мужчин:
– Прошу вас, успокойтесь! Смотрите, вы напугали Бруно своими криками! Мадам Сеген, я хочу поговорить с вами как повитуха. Если вы желаете мальчику добра, не нужно отнимать его вот так сразу у женщины, которая с первых минут жизни заменила ему мать. К тому же, если, вдобавок ко всем другим переменам, поменять малышу рацион, он может заболеть. Мой муж прав, ребенок – не вещь. И было бы жестоко по отношению к моей тетушке не дать ей времени, чтобы она привыкла к мысли о расставании. И вам самим вряд ли так уж не терпится взять в дом семимесячного младенца, который плачет по ночам, пачкает пеленки и температурит, потому что у него режутся зубки. Подождите хотя бы, пока ему не исполнится годик, до октября.
Албани с робкой надеждой смотрела на Сегенов. Любая отсрочка стала бы для нее счастьем.
– Нет, мы не собираемся ждать до осени! Мы приедем в следующее воскресенье, и вы будете ждать нас здесь, перед таверной! – распорядилась мадам Сеген, предварительно бросив на супруга угрожающий взгляд. – Ты идешь, Гюг?
Она кивнула на стоящий по ту сторону дороги, под большим ясенем, кабриолет, в который был запряжен крупный конь серой масти.
– Foc del cel! Что вы за люди?! – возмутился Жан Бонзон. – Неужели нельзя спокойно договориться, найти компромисс?
– Никаких компромиссов не будет! – отрезал Сеген. – Закон на нашей стороне.
В этот момент подошла подавальщица заведения. Она остановилась, не зная, ставить ей на стол поднос или нет.
– Мы не отменяем заказ, не беспокойтесь, – сказал ей Луиджи.
Сегены удалились, даже не посмотрев на ребенка, которого им так не терпелось принять в свою семью. Анжелина погладила Албани по руке, желая ее утешить.
– Тетушка, я так тебе сочувствую! Странно, что эти люди приехали только сейчас, на похороны Ива Жаке. Они ведь знали, что Бруно живет у вас со дня смерти Коралии.
– Конечно они знали, потому что Жан по совету мэра написал им тогда письмо. А когда умер Ив, в пятницу, он сразу отправил им телеграмму.
– Лучше бы я в ту пятницу в канаву свалился и до почты не дошел! – пробурчал Жан Бонзон.
Луиджи с сочувствием смотрел на Албани. Отчаяние и горе маленькой женщины могли оставить равнодушным только самое черствое сердце. Внезапно он вскочил на ноги.
– Я должен что-нибудь предпринять! – сказал он.
– Но что можно сделать, когда они такие упрямые и несговорчивые? – удивилась Анжелина.
– И все же в их броне есть прореха, – ответил ей супруг.
Она следила за Луиджи взглядом, невольно любуясь его чуть танцующей походкой, быстрыми и уверенными движениями. Чета Бонзонов обменялась сокрушенными взглядами. Мысль о том, что у них отберут дитя, которое оба любили как родное, была им невыносима.
– Что собирается предпринять твой аристо́[5]? – после паузы спросил Жан Бонзон грубоватым тоном, за которым все же угадывалось волнение.
– Луиджи умеет быть очень убедительным, дядюшка.
– Но что он им скажет? – шепотом спросила Албани.
Укачивая Бруно в своих объятиях, она подмечала каждый жест оживленно беседующих близ деревенской мельницы Сегенов и Луиджи. И она бы очень удивилась, если бы узнала, какие именно аргументы приводил ее зять. Разговор между тем затянулся. По едва заметным изменениям в поведении Сегенов, по тому, как расслабились сведенные гневом плечи и прояснились их лица, Анжелина поняла, что ее супругу удалось добиться желаемого или по меньшей мере задобрить родственников маленького Бруно. Она убедилась в правильности своей догадки, когда он вернулся в таверну с сияющей улыбкой на устах.
– Можете перевести дух, тетушка Албани! – произнес он вполголоса. – Бруно останется у вас и уедет к своим родственникам, только если сам того захочет. И не дрожите так, прошу, все уже улажено.
– Правда? – спросила женщина, не веря своим ушам.
– Как тебе это удалось, foc del cel? – спросил Бонзон.
– Мне бы не хотелось говорить об этом сейчас. Расскажу в свое время. Все будет по закону. Мы оформим документы и привезем их вам, Энджи и я. А теперь нам пора. Сегены согласились довезти нас до Сен-Жирона в своем кабриолете. Места в нем, конечно, маловато, зато Анжелине не придется идти пешком. Я ее знаю, она все равно настояла бы на том, чтобы сегодня же вернуться в Сен-Лизье!
– Луиджи, что ты сделал или сказал, чтобы их переубедить? – спросила молодая женщина с тревогой в голосе. – Что ж, идем, выбора у меня все равно нет… Простите меня, дядюшка, но мне не терпится увидеть Анри и мадемуазель Жерсанду. Мы скоро навестим вас снова.
– Ну и дела! – вздохнула Албани, понемногу приходя в себя. – Такое впечатление, что у меня над головой разразилась гроза, а потом вдруг чудом небо прояснилось и снова засветило солнышко! Луиджи, как мне вас отблагодарить? Не знаю, как вы их уговорили, но для меня важно то, что Бруно остается с нами!
– Это правда? – спросил горец, в душе которого еще не улеглись гнев и возмущение.
– Я бы не стал шутить такими серьезными вещами, мсье. Видя горе вашей супруги, я сумел найти доводы, которые решили дело.
С этими словами Луиджи наклонился, поцеловал младенца в макушку, потом взял за руку Анжелину. Молодая женщина успела к этому времени встать и растроганно смотрела на дядю и тетю.
– Мои дорогие, радуйтесь, ведь вы этого заслуживаете! – проговорила она взволнованно. – Жаль расставаться с вами так скоро, я хотела рассказать о наших с Луиджи приключениях, но…
– О нас можешь не беспокоиться. Подумать только, если бы вы не приехали сегодня, нам пришлось бы подчиниться требованию тех двух стервятников! Идите, не заставляйте их ждать, – напутствовал их Жан Бонзон. – Только обниму тебя на прощанье, скрипач, и идите!
В его раскатистом голосе звучали бесконечная благодарность и искреннее расположение. Он обнял Луиджи, похлопал его по плечу.
– Я рад, что у меня такой племянник, как ты, аристо!
– То же могу сказать и о вас, дядюшка! – смеясь, отозвался Луиджи.
Первую половину пути Армель Сеген не раскрывала рта. Она устроилась рядом с мужем на сиденье для кучера и ни разу не обернулась посмотреть на своих пассажиров. Анжелина тоже молчала, недоумевая, как это мужу удалось с ними договориться. Мужчины же успели обменяться несколькими фразами, смысла которых она не уловила.
– Значит, на следующей неделе вы приедете к нам домой, на улицу Сен-Валье? – спросил Гюг. – И вы убедитесь, что мы имеем право…
– Я дал вам слово, мсье.
– И все же лучше все знать наверняка. Лучше сразу говорить начистоту…
– Я придерживаюсь того же мнения, – сказал на это Луиджи.
Кабриолет сделал остановку в Керкабанаке, но скорее ради удовлетворения любопытства пассажиров, чем по необходимости: дилижанс, идущий из Сен-Жирона в Олю-ле-Бэн, остановился посреди дороги, поскольку одно из колес грозило вот-вот соскочить с оси.
– Может, тебе стоит спросить, как скоро они тронутся в путь? – предложила Анжелина супругу. – Мне не хочется причинять неудобства мсье и мадам Сеген!
– Мы почти приехали! – ворчливо отозвалась Армель Сеген.
– Если мы сойдем, вам будет просторнее, – не сдавалась молодая женщина.
Луиджи понял, что лучше пойти спросить. По возвращении он сообщил, что дилижанс тронется, как только кучер починит колесо. Обрадованная Анжелина поспешила сойти на землю.
– Мне не хочется вас стеснять, мадам, – сказала она, закидывая за спину свою дорожную сумку.
Увидев недоумение на лицах Сегенов, она добавила:
– Спасибо, что подвезли нас до этого места!
«Хорошо, что мы избавились от их общества! Неприятные люди! – думала она. – Что же такое пообещал им Луиджи? Но это подождет, больше всего мне сейчас хочется обнять моего маленького Анри!»
Ответ на свой вопрос Анжелина получила спустя две минуты после того, как устроилась на сиденье просторного экипажа, в котором было всего два пассажира. Четверка лошадей шагом двинулась по узкой дороге, зажатой между рекой и отвесными скалами.
– Ну и характер у вас, мадам, – улыбаясь, сказал ей супруг. – Ты выскочила из коляски Сегенов с таким видом, словно они прокаженные!
– По моему скромному мнению, они хуже. У них нет ни души, ни сердца!
– Не суди их слишком строго, хотя, конечно, они не проявили ни грамма сострадания к Албани. Но они уверены, что это их долг – вырастить племянника, и намеревались отдать его кормилице, проживающей в Усте, чтобы он жил там, пока ему не исполнится четыре года.
– Отдать Бруно кормилице? – повторила ошарашенная Анжелина. – Но почему тогда они не хотели оставить его в доме дяди? Никогда не слышала ничего глупее!
– Они говорят, что лучше платить кормилице из своего кармана, чем оказаться в долгу у Жана Бонзона. Это их слова. Но даже такие упрямцы уступают, когда слышат звон монет… Прошу, дорогая, не ругай меня, но я спросил у этой пары, в какую сумму они оценивают свой отказ от ребенка. И как только я пообещал им эти деньги, они моментально потеряли интерес к судьбе Бруно. Я богат и могу позволить себе потратить некую сумму, чтобы помочь твоим родным, тем более что теперь они и мои родные тоже…
– Этим людям должно быть стыдно! Продавать за деньги свои моральные принципы! Луиджи, спасибо тебе огромное, но, надеюсь, они довольствуются суммой в пределах разумного…
– Я до сих пор богат, если ты об этом, так что не тревожься!
– Сдается мне, ты проникся симпатией к моей тетушке.
– Совершенно верно! Я испытываю к ней глубочайшее уважение, и она понравилась мне сразу, на интуитивном уровне. В то время, когда я еще не знал своей родной матери, я представлял ее такой, как Албани, – миниатюрной, милой, нежной.
– Но ведь и наша Жерсанда – прекрасная мать, правда? Любящая, щедрая… И она такая же выдумщица, как и ты, любовь моя, мой герой, и у вас обоих склонность к изящным искусствам…
– Ты насмехаешься надо мной?
– Конечно же нет. Я восхищена тем, как быстро ты нашел общий язык с этими людьми. Подумать только, они ведь кровные родственники Блеза Сегена, этого мерзкого убийцы!
Они какое-то время молчали, вспоминая неприятный отрезок их общего прошлого, когда Анжелина безосновательно подозревала Луиджи в убийстве нескольких невинных девушек.
– Но можно ли быть уверенными, что они не передумают? – спросила она.
– Мы пойдем к нотариусу, и там они подпишут документ, подтверждающий их согласие доверить воспитание Бруно Жаке Албани и Жану Бонзонам до его совершеннолетия. Разумеется, мы не упомянем о том, что я им за это заплатил.
Довольный собой, Луиджи плутовато усмехнулся. Его черные глаза блестели от радости. Анжелина всегда восхищалась супругом, но сейчас он показался ей просто-таки неотразимым.
– Ты – прирожденный дипломат, – прошептала она, прижимаясь к его плечу. – Спасибо тебе! Но ты только подумай, как много в жизни зависит от случая… Вчера вечером ты решил остановиться на ночь в той гостинице в Эрсе и тебе пришлось меня уговаривать заехать в Бьер через перевал Сарайе и навестить дядю и тетю. Я упиралась, потому что хотела как можно скорее оказаться дома, в Сен-Лизье. И если бы я не уступила твоим уговорам, моя любимая тетушка сейчас была бы в отчаянии!
– И дядя Жан тоже. Как бы он ни храбрился, я уверен, он боится потерять Бруно. Мальчик стал ему родным. Он вырастит его как сына, привьет ему свои принципы, сделает его настоящим мужчиной. Я это понял, как только увидел, как он держит Бруно на руках, – словно уже им гордится!
– Ты тоже станешь лучшим в мире отцом для нашего будущего малыша! И для Анри тоже, – мечтательно проговорила Анжелина.
– Постараюсь оправдать твои ожидания, – просто ответил Луиджи.
Молодая женщина не обратила внимания на тревожную нотку в его голосе. Дилижанс как раз въехал в деревню Лакур. До местечка Сен-Лизье оставались считаные километры.
Сен-Лизье, в доме на улице Нобль, около пяти часов пополудни
Анжелина любовалась родным городком. Лучи заходящего солнца золотили каскады крыш, длинный фасад старинного епископского дворца, церковь с колокольней над главным входом, зубчатую башню собора. Каждая деталь этого мирного пейзажа заставляла ее сердце биться быстрее, как бывает при встрече с дорогим другом.
– Наконец-то! – вздохнула она, крепче сжимая руку Луиджи. – Мне кажется, что со времени нашего отъезда прошли годы. Как я люблю тебя, мой край!
Молодые люди присели отдохнуть на насыпи у дороги, которая вела к рыночной площади. Еще несколько минут – и они будут на улице Нобль.
– Почему ты плачешь? – тихо спросил Луиджи, заметив, что жена смахивает слезинку.
– Я так рада, что мы вернулись, но у меня нехорошее предчувствие. Что, если Анри нас совсем забыл?
– Если так, то он очень быстро вспомнит. Не стоит тревожиться без повода, а тем более плакать!
– Я стала более восприимчивой, это правда, но потому, что ношу нашего малыша. А ведь я не сказала, что беременна, ни дядюшке, ни тете. У меня просто не было времени, а жаль…
– Напиши им письмо.
Луиджи приобнял жену и, чтобы ее успокоить, легонько чмокнул в лоб.
– Вечером, когда мы соберемся за ужином, приготовленным нашей добрейшей Октавией, все забудется – и твоя беспричинная грусть, и месяцы разлуки, – пообещал он.
Через несколько минут молодая супружеская чета уже была на площади с фонтаном. Там царило привычное для предвечернего времени оживление. На террасе таверны мсье Серена́, за столиками под аркадой из серого камня собралось местное общество. Оттуда доносился ровный гул голосов, нарушаемый одиночными громкими возгласами. Две женщины возвращались из общественной прачечной, толкая перед собой нагруженные мокрым бельем тачки. Устроившийся у стены собора точильщик острил косу, а ее владелец стоял рядом и задумчиво наблюдал за процессом. Дополняло знакомую картину воркование сидящих тут и там голубей и несколько праздношатающихся горожан.
– Ничего не изменилось, – проговорила Анжелина.
– А что могло измениться? – спросил Луиджи, скрывая под насмешливым тоном собственное волнение.
И вдруг к мирной картине, развернувшейся у них перед глазами, добавилась новая деталь. Из переулка выскочила гора белой шерсти и с отрывистым лаем бросилась к молодой чете. За ней спешили девушка и мальчик.
– Крестная! – воскликнул маленький Анри.
– Мадемуазель Энджи! – восторженно вторила ему Розетта.
Белый пес раньше остальных добежал до цели. Обезумев от радости, он встал на задние лапы, поставил передние хозяйке на плечи и, поскуливая и подвывая, принялся лизать ей лицо.
– Тише, Спаситель, тише! – приговаривала Анжелина, но утихомирить собаку было не так-то просто.
– На ручки! Крестная, возьми меня на ручки! – прыгал вокруг них маленький Анри.
Луиджи схватил собаку за ошейник и, поглаживая ее по голове, оттянул от Анжелины. Молодая женщина тут же подхватила мальчика и крепко его обняла. Закрыв глаза от счастья, она стала целовать его в лоб и щеки. От сына приятно пахло мылом и чистой одеждой. Его русые волосы, к которым она приникла губами, показались ей нежнее розовых лепестков.
– Ты рад меня видеть? – шепнула она ему на ушко.
– Да, крестная.
– А про меня вы забыли, мадемуазель? – с притворной обидой спросила Розетта, которой не терпелось получить свою порцию поцелуев.
– Конечно же нет! Господи, ты становишься красивее день ото дня!
Щеки девушки порозовели от смущения. У нее были черные блестящие волосы, тонкие черты лица, красивые глаза орехового цвета и губки сердечком.
– По-моему, я немного вытянулась, – проговорила она так, будто несколько сантиметров роста могли добавить ей очарования.
Девушки, смеясь, обнялись.
– Я по вам очень соскучилась, – сказала Розетта. – Уже который вечер мы с Анри выходим к фонтану вас встречать! В последнем письме, том, что вы отправили из Испании, вы пообещали приехать в начале мая, поэтому я глаз не спускала с площади.
– Как мать? – спросил у нее Луиджи. – Жан Бонзон сказал нам, что они с Октавией серьезно больны.
– Доктор думает, что это грипп. Эта весна была такой дождливой! Но идемте скорее, поговорить можно и потом! Мадемуазель Жерсанда ждет вас с таким нетерпением!
Анжелина все еще прижимала к себе Анри, и малыш обвил ее шею руками. Луиджи взял его и поставил на землю.
– Ты уже большой мальчик! Крестная устала, она не может нести тебя до самого дома. Придется тебе идти пешком, дружище! Я возьму тебя за руку и…
– Нет, я не хочу!
Мальчик побежал к Розетте и спрятался за ее юбкой.
– Луиджи, он так радовался! – попыталась возразить Анжелина.
Молодая женщина посмотрела на супруга с упреком и с Розеттой направилась к дому на улице Нобль. Анри семенил между двумя женщинами, а следом за ними бежала белая овчарка. Оказавшись в одиночестве, бывший странник вздохнул. Жизнь вернулась в свое русло, ограниченное стенами старинного горного городка. Его не радовала мысль, что ему предстоит целыми днями и неделями слушать сетования матери и болтовню Октавии, мириться с капризами мальчика. Никогда не был он так счастлив, как в эти месяцы пути, наедине с Анжелиной, на затерянных в дикой местности дорогах. Она принадлежала ему одному – ласковая, заботливая, она была под его защитой и во всем полагалась только на него… Даже их целомудренные ночи были полны взаимопонимания и нежности. «Но теперь эти счастливые времена закончились, – думал он. – Моя жена будет работать до самых родов, а все свободное время отдавать Анри!»
Единственным слабым утешением для Луиджи была возможность посвятить больше времени своему увлечению музыкой. Он будет играть на фортепиано, сочинять музыку и совершенствовать свое мастерство. Еще можно больше читать, это тоже обещало стать приятной переменой в привычном укладе жизни. И все же уверенность в том, что, связав себя брачными узами, он навсегда распрощался со свободой, только окрепла.
Невеселые мысли все еще довлели над ним, когда вслед за женщинами и мальчиком он вошел в дом Жерсанды де Беснак. Приветствие Октавии задало тон происходящему.
– Слава тебе, Господи! Вы вернулись! Энджи, дай я тебя обниму! Мсье Луиджи! Да входите же, входите, мадемуазель совсем извелась, бедняжка, вас поджидая! А ведь мы с ней так тяжело болели, так долго!
Мсье Туту, пуделек Анри, с лаем прыгал у ног, вызывая у всех улыбку. Конец объятиям положил восторженный возглас, донесшийся из гостиной.
– Они приехали? Энджи! Луиджи! – позвал высокий дрожащий голос.
Анжелина первой вбежала в комнату. В глазах ее застыли слезы. Свою давнюю покровительницу, ставшую теперь свекровью, она застала в любимом ею большом кресле у камина, в котором полыхало веселое пламя. Пожилая дама, ноги которой были закутаны в плед, протянула к ней руки:
– Крошка моя, милая моя Энджи, если бы ты только знала! Я думала, что умру, не дождавшись тебя и моего сына! Я до сих пор еще слаба, и колени болят ужасно.
– Мадемуазель, как я рада вас видеть! Нет, даже не думайте о смерти, вам рано умирать! Мы собирались остаться на ночь у дяди Жана, но, как только он сказал, что вам с Октавией нездоровится, мы поспешили в Сен-Лизье!
Луиджи с тревогой смотрел на мать. Она выглядела усталой, в лице – ни кровинки.
– Матушка, как вы бледны! – воскликнул он. – Вам нужно соблюдать все предписания доктора, вы просто обязаны поправиться!
Взволнованный до глубины души, он склонился над матерью, нежно поцеловал ее в лоб и обнял за худенькие плечи.
– Мои дорогие, мои любимые дети! – Пожилая дама едва сдерживала слезы радости. – Теперь, когда вы вернулись, я поправлюсь очень скоро, обещаю. В последнее время у меня не было аппетита, и спала я мало. Нам с Октавией повезло, что у нас есть Розетта – милейшее существо, и такая заботливая! Супруга твоего отца, Энджи, нам тоже очень помогла. У Жермены доброе сердце, и она прекрасно готовит. Вы бы только ее видели! Она приходила рано утром, варила для нас овощные супы, сама разжигала огонь в каминах, помогала нам умываться и одеваться. А Розетта с утра до вечера присматривала за Анри, а по ночам ухаживала за нами, болящими!
Жерсанда принялась в красках описывать свое недомогание – как скакала у нее температура, какие кошмары снились, когда ее особенно сильно лихорадило. Анжелина сидела тихо как мышка и внимательно слушала, в то время как Луиджи ходил взад и вперед по комнате и распалялся все больше.
– Надо же было отцу Ансельму навязать нам это паломничество! – вскричал он, как только мать умолкла, переводя дух. – Черт бы побрал все эти епитимьи, которые налагает на нас Церковь и ее служители! Вы правы, матушка, это глупо – отправлять человека бродить по дорогам Испании, когда у него есть родные, о которых нужно заботиться! Только подумать, что я, проведя с вами так мало времени, уже мог вас потерять! А Анжелина? Женщине в ее положении нелегко проходить по несколько километров в день!
– Женщине в ее положении, Луиджи? Значит, наша Энджи?.. А ну-ка посмотри на меня, моя крошка! Я правильно услышала? Ты беременна?
– Да, мадемуазель, я на пятом месяце, – гордо объявила будущая мать.
Октавия и Розетта не находили слов, чтобы выразить свое удивление и восторг, а Жерсанда вся преобразилась – ее щеки порозовели, ярко-голубые глаза заблестели от счастья. Казалось, радость жизни вернулась к ней в одно мгновение.
– Боже правый, вот это прекрасная новость! – воскликнула она. – Энджи, дитя мое, не называй меня больше «мадемуазель» теперь, когда вы с Луиджи женаты. Помнишь, в то январское утро, когда вы уезжали, ты обняла меня и шепнула мне на ушко «матушка Жерсанда»? Как мне было приятно… А скоро у нас в доме появится малыш, совсем крошка, которого мы все будем любить и баловать! Ты слышала, Октавия, я буду бабушкой! Это прекрасно! Луиджи, ты, наверное, радовался еще сильнее меня. Подумай, ведь у нас с тобой нет других родственников, кроме друг друга. Ты странствовал в одиночестве, а я жила в тоске, мучимая угрызениями совести, – последняя представительница несчастливого рода де Беснаков. Но теперь мы вместе, чудом ли или по воле случая, не знаю. Да и какая разница? Главное, что теперь мы – настоящая семья!
Жерсанда обвела своих близких взглядом и каждому улыбнулась – и своей верной Октавии, высокой, спокойного нрава женщине, которая, как и она сама, была уроженкой горного региона Севенны, что на юге Франции; и непоседливой Розетте; и маленькому Анри, которого привела в недоумение вся эта суета; и Луиджи, своему сыну-трубадуру, при крещении названному Жозефом де Беснаком. Сын улыбнулся в ответ. Черные волнистые волосы обрамляли его красивое загорелое лицо, яркие губы приоткрылись, обнажив белые ровные зубы. Взгляд пожилой дамы задержался на Анжелине, некогда ее подопечной, которая стала ей подругой, а потом и любимой невесткой.
– Господи, от счастья у меня голова идет кругом! – проговорила она и заплакала.
– Мадемуазель, не плачьте! Пресвятая дева, сколько волнений для одного дня! Сейчас принесу вам укрепляющей настойки, – засуетилась Октавия. – И ужином мне давно пора заняться. Хорошо, что я еще с утра поставила на плиту томиться рагу из зайчатины!
Желая утешить плачущую свекровь, Анжелина опустилась на колени возле ее кресла и нежно ее обняла. Растроганный этой картиной, Луиджи отошел к открытому окну. В южном направлении, за крышами соседних домов, высились заснеженные пики Мон-Валье – одной из самых высоких гор Пиренейского массива, этой природной границы между Францией и Испанией. Луиджи уже упрекал себя за мрачные мысли, одолевавшие его совсем недавно, и ему было стыдно, что тяга к свободе временами берет верх над чувством долга и любовью к близким.
«Я много лет мечтал иметь дом, отыскать родителей, – сказал он себе. – И вот Провидение послало мне солидное состояние и любящую мать – образованную даму голубых кровей, которая в душе такая же бунтарка, как и я сам. А еще у меня есть Анжелина, и она носит под сердцем малыша. Нашего малыша!»
Теми же словами он уговаривал себя в рождественский вечер в Лозере, в наследственном имении де Беснаков. Но в этот раз все было по-другому. Он ощущал себя по-настоящему виноватым, в первую очередь потому, что предстоящее пополнение в семье так мало его обрадовало. В действительности он боялся отцовства, боялся, что станет плохим отцом.
– Луиджи! – позвала его Жерсанда. – Прошу, подойди ко мне! Я больше не буду плакать. Я знаю, что мужчины не выносят женских слез.
– Иду, матушка! И, если позволите, я бы хотел, чтобы мы перешли на «ты», тогда исчезнут последние преграды между нами. Мне хочется большей простоты, большей близости, потому что мы теперь – настоящая семья!
– Конечно, мой сын, ты совершенно прав!
– А сказала ли вам Анжелина… Прости! Сказала ли тебе Анжелина, что ребенок был зачат в твоем имении, там, где ты родилась? – спросил он негромко. – Она совершенно в этом уверена. Хорошее предзнаменование, правда?
– Да, дети мои, я очень этому рада. А теперь расскажите мне о своих приключениях.
Октавия принесла укрепляющее снадобье. Розетта подала чай и лимонад. Анри устроился на ковре возле корзины с игрушками; обе собаки, по обыкновению, улеглись с ним рядом.
Анжелина, улыбаясь, стала рассказывать о долгом путешествии по Испании.
– Как только мы перешли через горы, пейзаж переменился. Деревьев стало меньше, а скал и их обломков – больше. А когда мы встретили первых испанцев! Боже правый! Я совсем растерялась, потому что не понимала, что они говорят, да еще так быстро! Но Луиджи, конечно, оказался на высоте. И благодаря ему я теперь знаю, что многие испанские слова имеют те же корни, что и наши, провансальские.
– А где вы ночевали? – спросила Розетта.
– По дороге в Сантьяго-де-Компостела много постоялых дворов, где обычно останавливаются на ночлег пилигримы. И не только мы одни шли по этой дороге день за днем. Часто вечером, за ужином, мы знакомились с другими пилигримами. Луиджи, помнишь того почтенного старца, который пришел из Эльзаса? Он одолжил тебе свою губную гармонику, и ты нам играл весь вечер!
– А ты, дорогая, прекрасно пела.
– Да, я пела, но, честно сказать, очень стеснялась.
– А красивые в Испании поселения? – спросила Октавия.
– Да, очень красивые и в большинстве своем многолюдные, шумные, пестрые. Но самое сильное впечатление на меня произвел момент, когда мы вошли наконец в базилику, где похоронен апостол Иаков. Сколько там было людей! Я молилась от всего сердца. Это было невыразимое счастье. Я еще острее ощутила, как я люблю всех вас и дитя в моем лоне!
Она умолкла с мечтательным видом. От ее лица в обрамлении темно-рыжих волос исходило поистине божественное сияние, а взгляд удивительных фиалковых глаз был устремлен на огонь в очаге.
– Но мне очень хотелось поскорее вернуться, – продолжала она. – Хотелось снова оказаться здесь, в моем родном городке, рядом с теми, кого люблю.
– И что же, мадемуазель, за эти месяцы вам не выпало случая поработать? – лукаво поинтересовалась Розетта.
Луиджи засмеялся. Ему тоже было что рассказать. И первой в череде историй, конечно, была та, о которой ему напомнил вопрос девушки.
– А ты как думаешь, Розетта? Повитуха и в странствии остается повитухой. Вот что случилось с нами вечером в одной таверне в Галиции…