2. Крах третьей Венгерской республики в 2010 г
В ходе смены режима в Венгрии сложилась действительно образцовая система политических институтов демократии западного типа. В то же время продолжали существовать и те формы поведения восточного типа, которые, можно сказать, системно чужды либеральной демократии. В течение «двух смутных десятилетий» с 1990 по 2010 г., как задним числом заклеймили период после смены режима руководители «Фидес», политический строй западного образца вел борьбу с восточной моделью приобретения имущества и собственности. Таким образом, выборы и смены правительств были не просто вехами коррекционных процессов внутри одной системы ценностей в русле консенсусной модели общества, а отчаянными сражениями в борьбе за захват собственности и новых имущественных позиций. В этой борьбе восточные образцы непотизма, поддержанные политической элитой и вызвавшие социальную и политическую турбулентность, подорвали и в конечном итоге практически поглотили систему политических институтов западного типа, сложившуюся в ходе смены режима. Конечно, напрашивается законный вопрос: почему в борьбе системы институтов западного образца и культуры восточного образца победила последняя?
Для объяснения этого краха и обстоятельств приобретения партией «Фидес» конституционного большинства на выборах необходимо, с одной стороны, четко определить ответственность различных политических игроков (преступления, ошибки, бессилие и т. д. правящих партий, а также сознательную военную стратегию партии «Фидес», направленную против системы институтов либеральной демократии), а с другой стороны, выяснить вытекающие из структуры и сознания венгерского общества социологические причины, которые послужили основой для наступательной правой политики. Вместе с тем лишь несчастное стечение этих обстоятельств могло привести к тому, что Венгерская Республика роковым образом превратилась в мафиозное государство. Та эволюция, которая в бывших республиках СССР была прямолинейной, в Венгрии совершилась кружным путем. В этом смысле то, что произошло в Венгрии, все же нельзя считать роковой неизбежностью.
2.1. Структура ценностных ориентаций венгерского общества
«В 1989 г. еще могло казаться, – пишет Петер Тёльдеши[6], – что мы, венгры, всего лишь должны следовать практике социальной рыночной экономики и строительства правового государства, которая сложилась в Германии, руководствовавшейся боннским Основным законом, а позже была опробована целым рядом стран. Затем, создав новую, венгерскую модель развития, опирающуюся на отечественные традиции, и прилагая упорные усилия, можно будет в обозримом будущем догнать западные страны. Однако после перелома 1989 г. в Венгрии наступил не период догоняющего развития с форсированным развитием средних слоев населения, которое за несколько десятилетий позволило бы достичь уровня европейских стран, а затяжной кризис. Наследие коммунизма оказалось гораздо более обременительным, чем ожидалось ранее. Быстро выяснилось, что половинчатая мелкобуржуазная эволюция, наблюдавшаяся в эпоху Кадара, не открыла пути для непосредственного перехода к настоящему рыночному капитализму. Для людей, выросших в атмосфере сговора и обхода правил, приспособление к конкуренции на мировом рынке было сопряжено с гораздо бóльшими трудностями, чем для граждан других стран Центральной Европы. В освободившейся стране вдруг выяснилось, что инстинкты, стремления и надежды венгров, их культура и модели поведения имеют серьезные изъяны и конфигурацию, характерную скорее для Восточной Европы и Балкан, чем для Центральной Европы».
Результаты исследования, поместившего структуру ценностных ориентаций венгерского общества в международный контекст[7], позволяют обнаружить твердые преграды на пути формирования устойчивой верности принципам либеральной демократии и свободно-конкурентной рыночной экономики. Характеристики, описанные в исследовании, почти не изменились с начала 80-х гг. до последнего, пятого опроса в 2009 г. Aнализ данных рисует картину, отрезвляющую всех тех, кто предполагает наличие у венгров западного набора ценностей, характерного для либеральных демократий, поскольку ближайшими соседями Венгрии на ценностной карте являются страны с восточной, православной культурой, прежде всего Республика Молдова и Болгария, а также Украина и Россия. Гораздо дальше от венгров на ценностной карте располагаются страны не только по ту сторону реки Лейта, но и те, что находятся в Центральной Европе и принадлежат к зоне западной иудейско-христианской культуры. Структура ценностных ориентаций, характерная для венгерского общества, далека даже от периферии Запада. Упомянутое исследование показывает, что Венгрию, которая, между прочим, секуляризована подобно западным странам, отталкивает далеко на Восток закрытость мышления ее жителей: преданность свободе выражения мнений, желание участвовать в решении общественных проблем, степень использования прав и свобод, доверие к людям, терпимость по отношению к инакомыслящим и вера в способность управлять своей судьбой характерны для венгерских граждан настолько, насколько и для молдаван, и далеко не в такой мере, как для наших словацких или словенских соседей. В своей комедии «Прощальная симфония» Петер Эстерхази пишет об этом так: «Русские ушли, а мы остались здесь»[8].
Согласно опросу 1991 г.[9], даже в выросшей из оппозиции коммунистическому режиму западнической, либеральной партии Союз свободных демократов (ССД) лишь 5 % членов, которых было тогда 30 тыс., придерживались по вопросам прав человека и экономики тех ценностей, которые можно назвать последовательно либеральными и которые решительно провозглашали руководители партии. А всевенгерское исследование либеральных ценностных ориентаций, проведенное в 2013 г.[10], показало, что, хотя доля лиц, считающих себя либералами, составляет в Венгрии 14 %, a по вопросам прав человека к либералам относится 18 % опрошенных, доля приверженцев капитализма составляет только 5 %. Доля лиц, придерживающихся либеральных ценностей по крайней мере в двух из трех исследованных в опросе областей, не достигла и 5 %. А между тем условием стабильности либеральных демократий западного типа является именно массовая, совокупная и сознательная приверженность ценностям прав человека и свободного рынка, а также частной собственности.
2.2. Правые и левые: борьба двух анахронизмов
«В течение двадцати лет после смены режима, – пишет интеллектуальный лидер и глава бывшего движения демократической оппозиции Янош Киш[11], – друг с другом боролись, одновременно поддерживая друг в друге жизнь, два анахронизма. Это были анахроничное мышление правых, которые тосковали по (предвоенной. – Ред.) эпохе Хорти, и анахроничное мышление левых, которые не могли оторваться от (наступившей после 1956 г. – Ред.) эпохи Кадара.
В истории Венгрии “короткого ХХ века” доминировала война между правыми и левыми. То одни, то другие брали верх в этой борьбе, то одни, то другие громили своих противников. Режим, возникший после 1989 г., был первым, при котором стороны, некогда боровшиеся друг с другом не на жизнь, а на смерть, были принуждены к мирной конкуренции, связанной с периодическими выборами. Проигравшему впервые приходилось принять к сведению, что его противник легитимно образует правительство. Это давление извне должно было превратиться во внутренний стимул.
Можно было ожидать, что гарантированные конституцией политические свободы будут способствовать выходу на поверхность невысказанных обид. Правда, вскрытие ран могло привести к очищению атмосферы и примирению, ведь все междоусобицы были связаны с ушедшими в прошлое эпохами, а нормы демократии в конечном итоге благоприятствовали взаимному привыканию сторон. Однако воскрешение прошлого пробудило к жизни и давние взаимные страхи, которые не погасили, а, наоборот, усилили взаимоисключающие анахронизмы двух сторон. Глядя на действия правых, организовавших при участии правительства перезахоронение Хорти и поставивших памятники Палу Телеки[12], и Альберту Вашшу[13], левые находили в них оправдание своему послевоенному прошлому. Глядя на действия левых, мечтавших о “гуляшевом социализме”, правые находили в них оправдание своему довоенному прошлому.
Aпологетическое отношение правых и левых к своему прошлому уже само по себе нанесло большой вред установлению демократической атмосферы в стране, поскольку и те, и другие идеализировали антидемократические отношения. Однако был причинен и другой вред, так как эти два прошлых не могли быть объединены в общей традиции одного и того же политического социума. (…)
В то же время (…) нормы и упорядоченность функционирования демократической системы противоречили взаимоисключающим и именно поэтому поддерживающим друг в друге жизнь анахронизмам. Исход этой истории не был предрешен заранее. Старые правые и левые были одинаково антидемократичны; после 1989 г. и те и другие одновременно предавались антидемократической ностальгии по прошлому и начинали осваивать демократическую политику. Времени и возможностей для изживания анахронизмов было достаточно (…)
После смены режима отншения между венгерскими правыми и левыми с самого начала были пронизаны взаимным опасением, что другая сторона готовится к ломке конституционных рамок. Осенью 2006 г. (после антиправительственных беспорядков и реакции полиции на эти беспорядки. – Ред.) каждая из сторон пришла к твердому убеждению, что ее оппонент уже сломал конституционные рамки. Согласно мифологеме правых, левое правительство показало свое истинное лицо творца полицейского государства. Согласно мифологеме левых, деятели правой оппозиции показали свое истинное лицо путчистов. С этого времени уже ничто не сдерживало “холодной гражданской войны”».
В то же время ни в одном из лагерей на достоверность противостоявших друг другу мифологем никак не влияло то, насколько они были обоснованны или беспочвенны и воспринимались ли политическими лидерами серьезно или только для видимости. Зато фактом является то обстоятельство, что коалиция социалистов и либералов, располагавшая в 1994–1998 гг. парламентским большинством в две трети голосов, прибегнув к самоограничению, не воспользовалась данным потенциалом для изменения конституции, в то время как после 2010 г. партия «Фидес» осуществила конституционный путч, ссылаясь на «революцию в избирательных кабинах», принесшую ей конституционное большинство.
2.3. Разрушенные площадки рационального общественного дискурса
Не существует социальной интеграции без интеграции языковой , в основе которой лежит общепринятый общественный дискурс. К началу 1980-х гг. еще в условиях мягкой коммунистической диктатуры сложился секулярный, рациональный общественный дискурс западного типа, лишь на поверхности которого, как сливки на торте, красовался официальный, но все менее принимаемый всерьез язык аппаратчиков коммунистической власти. Язык либеральной интеллигенции и демократической оппозиции постепенно вынудил язык официальных кругов перейти к обороне, и в ходе переговоров о мирной смене режима реформ коммунисты уже прошли через частичную смену языка. Ставшая свободной пресса широко растранслировала эту перемену. Однако за гомогенностью рационального языкового арсенала западного типа стали незаметны противоречивость и ярко выраженный восточный характер системы ценностей общества. Это была эпоха иллюзий и обмана чувств в политике. Язык павшего режима вышел из употребления, социалисты до сих пор не имеют своего языка, но более или менее переняли секулярный, рациональный общественный дискурс западного типа. Поначалу язык отживших или даже диких идей был оттеснен в зону политической субкультуры и пробивался на поверхность лишь во время избирательных кампаний. Позже его высвободила оттуда лишь отчаянная борьба внутри политической элиты, превратив вербальную агрессию в средство крайней политической и социальной поляризации.
На свет появилась многоязычная нация с системой ценностей, исключавшей диалог. Если два языка с различными функциями становятся языками двух политических лагерей, то политическая борьба уже ведется в языковой плоскости.
Функция языка либерального, левого лагеря – интерпретация и обсуждение. Присущие ему средства, нацеленные на описание, анализ, критику и дискуссию, делают его фактором формирования рациональной идентичности. Данный язык несет лишь рациональный месседж и лишен системы ценностей, на которую мог бы рефлектировать. Однако этот язык рационального общественного дискурса постепенно отступил в область субкультуры интеллигенции.
Функция языка правого лагеря – сплочение и рекрутирование. Присущие ему средства, нацеленные на указание, демонстрацию, навешивание ярлыков и стигматизацию, делают его фактором формирования символической идентичности. Этот язык способен был рефлектировать на неязыковый, образный, ритуальный, эмоциональный мир данной идеологии и, придавая ему консистентность, постепенно становился господствующим языком.
Эрозия либеральной демократии началась с вытеснения ее языка. Это был закат рационального общественного дискурса и диалога, когда аргументирующая, интеллектуально целостная речь подменялась фрагментированным, нарративоцентричным, стигматизирующим языком, служившим эффективным средством поддержки упрощенных идеологий, порождающих эмоциональную целостность. Вместо понимания и аргументации этот язык транслирует веру, а вместо сравнительного подхода – конфликт.
«Фидес» заложила фундамент холодной гражданской войны, организовав языковую кампанию, в ходе которой либералы и левые день за днем терпели поражения, даже не подозревая об этом.
Конечно, за дерационализацией общественного дискурса стоит рациональный политический расчет, нацеленный на максимизацию голосов избирателей и расшатывание либеральной демократии. Поскольку результаты выборов в посткоммунистических государствах затрагивают условия жизни гораздо глубже, чем в устоявшихся западных демократиях, предвыборная борьба характеризовалась своего рода нарастающим «цунами обещаний», что исчерпало политическую базу рациональных ответов на социально-экономические вызовы.
Венгрия не только стала жертвой депрессии, которая привела к смене режима и усилилась вследствие начавшихся перемен и экономического кризиса 2008 г., но и попала в западню популизма. Западня заключается в том, что в Венгрии 80 % подоходного налога с населения поступает всего от 1,5 миллиона граждан из почти 8 миллионов, обладающих правом голоса. Главный вопрос на трех парламентских выборах, состоявшихся после 1998 г., заключался в том, какую долю денег налогоплательщиков пообещают отдать гражданам, не платящим налоги, крупные партии. Две силы, имевшие шансы на победу, «Фидес» и Венгерская социалистическая партия (ВСП), одинаково использовали популистскую риторику и, придя к власти, после 2000 г. в основном придерживались политики «раздач и хищений».
Переход партии «Фидес» от либеральных ценностей к ценностям правых одновременно означал последовательное движение по пути от политического общественного дискурса, основанного на рациональных аргументах, в сторону популизма. Поначалу «Фидес» отгородилась от набора ценностей и аргументов либеральной демократии и свободного рыночного хозяйства с помощью добавления к слову «либерализм» эпитета «национальный», символически усилив националистическую риторику. Результат получился половинчатым: хотя национального популизма, дополненного применением властной технологии, использовавшейся внутри «Фидес», ко всем правым силам, то есть устранением из политики лиц и организаций, стремившихся сохранить разделенность правых сил, оказалось достаточно для создания широчайшего единого политического блока, для получения абсолютного большинства этого было мало. Как показало поражение правых на выборах 2002 г., «их было много, но недостаточно». Этот опыт подтверждался и итогами референдума 2004 г. о предоставлении гражданства и права голоса венграм, живущим за пределами страны, который можно описать как конфликт национального и социального популизма. На этом референдуме «Фидес» потерпела поражение, но в дальнейшем уже вполне сознательно и без самоограничения стремилась смешивать национальный и социальный популизм, чтобы привлечь на свою сторону и избирателей, чувствовавших ностальгию по режиму Кадара, обладавших иммунитетом от взглядов правых и ранее, как правило, голосовавших за левых. Об обращении партии «Фидес» к социальному популизму, который до этого считался привилегией социалистической партии, свидетельствовал не только демагогический лозунг предвыборной кампании 2006 г. «Мы живем хуже, чем четыре года назад», но и замена темного элегантного костюма на рубашку в лиловую полоску без галстука и териленовый пиджак в серую клетку. С этого времени целевой аудиторией стали уже не автономные «граждане», представляющие аргументирующий мир рационального общественного дискурса, а «люди», жаждущие верить в популистские обещания.
Общим знаменателем национального и социального популизма является переложение ответственности за свою судьбу на других, смычка «растерзанной злым роком» венгерской нации и социально незащищенного маленького человека. В конечном итоге происходит систематическое изгнание ответственности, саморефлексии из венгерской политической культуры. Между тем нельзя назвать зрелым индивидуума и народ, неспособный к взвешенным оценкам, рациональной аргументации, саморефлексии, больше того, к самоиронии. В нашем основанном на конкуренции мире неспособность к обучению и обновлению, вытекающая из отсутствия саморефлексии, наносит человеку и обществу непреодолимый ущерб. Человеку и нации, отказывающимся от ответственности за свою судьбу, полагающимся на заботу государства, необходимы сказки о том, кто и почему исковеркал их судьбу и похитил их счастье. От безграничного самооправдания идет прямая дорога к раздраженным поискам козла отпущения, которым могут стать люди «с не нашей душой», коммуняки, банкиры, oлигархи, рыцари офшора, либералы, евреи, геи, цыгане – в общем, кто угодно, даже несуществующие пирезы (которых отвергает две трети населения)[14]. Все они могут быть обвинены в нашем несчастье. Если политическая элита не берется сознательно выступать против этого живущего в нас инстинкта самооправдания, и напротив, то в полный голос, то хитренько подмигивая усиливает его, то и из политики, и из общественной жизни исчезает разумная речь и культура пусть критического, но все же справедливого отношения друг к другу.
В возложении ответственности за свою судьбу на других «Фидес» усмотрела скрытый потенциал, который можно было конвертировать из области психологии в область политики, и сознательно использовала его. Если путь к победе должен быть вымощен подобными страстями, «Фидес» это сделает. Диффамация и создание козлов отпущения (то есть стигматизация и криминализация политических противников), которые с 2002 г. уже не эпизодически, а в качестве главного правила определяли политическую коммуникацию партии, являются не чем иным, как средством разрушения препятствий на пути эксплуатации популизма. Вербальная агрессия превратилась в обыденность политической коммуникации. Если «Фидес» в своей политической коммуникации играла на отрицательных инстинктах и низменных страстях с холодной головой, в надежде на политическую прибыль, то правые радикалы проповедовали расизм и антисемитизм откровенно и от всего сердца. «Фидес» сделала эти чувства благопристойными, a правые радикалы вербализовали их с детской непосредственностью. Поскольку ожидания, порожденные социальным популизмом, неосуществимы, после 2010 г. поиски козлов отпущения и стигматизация превратились в обязательный атрибут правительственной политики. Направляемые «сверху» расправы, лишающие противников материального благополучия, и кампании по разжиганию ненависти стали средствами сплочения потенциального электората партии, именно ее потенциальные избиратели составляют аудиторию руководимых из центра сеансов ритуальных, вербальных линчеваний. Если нельзя облегчить жизнь людей, то пусть хотя бы звенят их цепи. И реально, и виртуально – под угрозой криминализующих кампаний травли политических противников.
2.4. Состав нового слоя собственников – неустойчивость собственнической структуры
В ходе приватизации во время смены режима естественным образом появилось два типа собственников. С одной стороны, те, кто обладал капиталом, вступали в бизнес путем покупки или реального увеличения капитала. Как правило, это были иностранные собственники, в большинстве случаев – мультинациональные компании. С другой стороны, если таковых не находилось или они находились, но под разными предлогами исключались из конкурентной борьбы, то бывшие государственные предприятия – иногда с помощью различных трюков – приобретались в собственность действующим менеджментом. Однако в большинстве случаев этот менеджмент состоял из технократов, лояльных к старому режиму и укорененных в нем, даже несмотря на то, что они уже без особого энтузиазма следовали его идеологическим моделям. Вследствие этого на них легко было навесить ярлык коммуняки. (Между тем в рыночных, финансовых обстоятельствах того времени значительная часть предприятий, за которыми не стояли квалифицированные собственники, практически не имела шансов на выживание.)
В то же время эта форма приватизации, независимо от ее эффективности, имела тяжелые дополнительные социальные последствия. Во-первых, неучастие «народа» в приобретении собственности породило в нем чувство лишенности права на – никогда не существовавшую – «общенародную» собственность. Пусть в результате введенной в других местах всенародной «ваучерной» приватизации или компенсационных чеков при реприватизации земель разбогатели лишь немногие, это все же могло создавать иллюзию участия в распределении собственности. Во-вторых, стремительная приватизация вовсе не благоприятствовала укреплению мелких и средних предприятий. В-третьих, свежеприобретенная собственность, особенно если ее источником было государственное распределение, имела слабую легитимизацию в обществе.
Однако, по мнению тех, кто после смены режима был непосредственно затронут безработицей или ее угрозой, кто испытал на себе последствия роста социальных различий, требование перераспределить имущество можно было бы выдвигать снова и снова, ведь собственность, созданная «народной кровью», досталась, с одной стороны, бывшим «коммунякам», а с другой стороны, иностранным мудьтинациональным компаниям. Kомпенсация, реприватизация, национальный средний класс, сильная Венгрия – вот некоторые из лозунгов, пригодных для заявления претензий на долю в собственности, реализуемых путем внеэкономического принуждения. Общим в настроении олигархов и людей, надеявшихся в будущем стать мелкими акционерами, было то, что и те и другие рассчитывали осуществить свою мечту о богатстве с помощью государства. Выборы в Венгрии облекались в форму борьбы не на жизнь, а на смерть, поскольку опосредованным образом на них решался вопрос о переделе собственности. К тому же пробуждение этих инстинктов не было связано с особыми трудностями уже потому, что венгерская история последнего столетия может быть описана как серия конфискаций и передела имущества, осуществленных с помощью государства. Распад австро-венгерской монархии после Первой мировой войны иногда сопровождался отъемом собственности в странах-правопреемницах; антиеврейское законодательство до и во время Второй мировой войны, а также венгерский Холокост в конечном итоге лишили массу венгерских евреев не только собственности, но и жизни; a коммунистическая национализация после Второй мировой войны лишила бывших собственников имущества, а крестьян – земли. И всегда находилась идеология, обoсновывавшая изъятие собственности у одних и ее передачу другим.
Для либеральной элиты, вышедшей из сферы общественных наук и хорошо знавшей историю, было очевидно, что первое поколение собственников нарождающегося капитализма будет состоять не из высоконравственных героев розовых романов для девушек. Поскольку члены этой элиты не руководствовались личными амбициями в борьбе за приватизированную собственность, при разработке условий этого процесса они намеревались учитывать лишь соображения мнимой или реальной экономической эффективности. С одной стороны, это означало, что приобретение собственности должно было по возможности осуществляться посредством реальной купли. С экономической точки зрения это была рациональная позиция, поскольку она привела к значительному притоку капитала, но скорее благоприятствовала обладавшим крупными средствами иностранным инвесторам. С другой стороны, за отсутствием капитала, который можно было привлечь к приватизации, выдвигалась цель обеспечить по крайней мере профессиональную подготовленность руководства предприятий, что, как мы упоминали выше, привело к предоставлению преимуществ менеджменту, идеологически уже не обязательно преданному коммунизму, но принявшему к сведению характер предыдущего режима и укорененному в нем. Этот подход, обоснованный с макроэкономической точки зрения и практически безупречный с точки зрения норм правового государства, столкнулся с требованием справедливости, характер которой в данном случае было трудно определить. Конечно, в целом в условиях процветающей экономики в выигрыше могут оказаться все, но экономические причины краха коммунистического режима до сих пор не совсем очевидны значительной части общественного мнения, которому до смены режима не приходилось сталкиваться с последствиями этих экономических трудностей. В итоге тяжелейшие последствия экономического краха слились с политическим переломом 1989–1990 гг. Появившаяся и стремительно растущая безработица, высокая инфляция и углубление пропасти между различными социальными группами были просто отнесены частью общества на счет нового режима без учета того, что не демократия и рыночная экономика вызвали экономические проблемы, а, наоборот, последние вынудили осуществить смену режима. Эта куриная слепота общества привела к возникновению чувства неудовлетворенности, подкрепленного идеологией «украденной смены режима» и трансформируемого в политическое недовольство, в то время как элита, осуществившая процесс демонтирования государственной собственности, получила ярлыки «прислужников международного капитала» и «пособников в сохранении коммуняками власти». За прошедшие со времени смены режима десятилетия связанные с ним эмоции, независимо от степени их обоснованности, были важным социально-политическим фактором и служили горючим материалом для популистской политики самого разного толка.
2.5. Ответственность коалиционного правительства социалистов и либералов
Нужно признаться, что к 2010 г. в Венгрии действительно сложилась ситуация, чреватая «революцией в избирательных кабинах»: правящие верхи уже не могли управлять, a избиратели не хотели жить по-старому.
Немалую роль в прорыве плотины сыграла не знающая сомнений, характерная для холодной гражданской войны политика оппозиции, которая не признавала результатов выборов, отрицала легитимность правительств 2002–2010 гг., использовала подконтрольные ей властные институты для ограничения правительства, а национальный и социальный популизм – для его осады. С успехом. Сильно искушение приписать крах только этой до предела конфронтационной политике, и все же нельзя обойти вниманием ответственность коалиции социалистов и либералов в том, что в Венгрии открылся путь к созданию автократического режима. Объяснением такого поворота венгерской истории мог бы послужить тезис о тупиковости развития страны и трендах истории Восточной Европы, что было бы самооправданием, не попытайся мы выяснить, какова доля ответственности коалиции социалистов и либералов за сложившееся положение.
Хотя с третьей республикой покончили не левые и либералы, они немало сделали для того, чтобы предельно расшатать ее устои. Можно сказать и так, что, если бы не их правительственная деятельность, «Фидес» не получила бы конституционного парламентского большинства в две трети голосов. Политологи обычно объясняют поражение коалиции потерей морального кредита и рядом ошибок в политической стратегии и тактике: широко распространившимися представлениями о коррупции, связанной с коалицией социалистов и либералов; повторяющимися рестрикционными мерами, которые были необходимы вследствие непомерно крупных бюджетных расходов и о которых под знаком искренности объявлялось подчеркнуто громко, чуть ли не в виде угрозы; парализующими друг друга, туманными правительственными инициативами и программами; остановкой реформ крупных распределительных систем; трагической потерей доверия после речи Ференца Дюрчаня[15]; длительным состоянием холодной гражданской войны и в довершение всего – начавшимся в 2008 г. экономическим кризисом, а также вызванным всем этим массовым чувством бесперспективности и безнадежности. Конечно, уже одного этого было бы достаточно для тяжелого поражения. Однако нас интересуют и более глубокие социологические причины, которые позволяют учесть и ответственность коалиции социалистов и либералов за масштабы поражения, и рост восприимчивости электората к популизму.
Именно поэтому мы хотим остановиться на связанных с правительством причинах усиления правых, которые выходят за круг привычных объяснений, перечисленных выше. К числу таких причин относятся потеря идентичности, вытекающая из отсутствия символической политики, утрата перспектив, связанная с истощением источников раздачи бюджетных средств и несостоявшимися или безуспешными реформами, отсутствие дееспособной политики, дающей эффективные ответы на социальные проблемы, порожденные сменой режима, и управленческая некомпетентность правящей элиты. Все они были лишь важными симптомами того, что демократические силы, выступавшие против автократических устремлений, не имели ни коллективного этоса, ни актуальных представлений об обществe, ни институциональной базы и к тому же у них не осталось ни одного дееспособного политического актора.
2.5.1. Отсутствие символической, коллективообразующей политики
Что касается создания системы символов и сплоченного политического сообщества, Венгерская социалистическая партия и либеральный Союз свободных демократов так и не смогли найти общего языка, поэтому их правительственная коалиция уже сама по себе была одним из препятствий для создания единой системы символов. Банальная истина «Не хлебом единым жив человек» была не способна стать в политике левых фактором формирования символико-коллективного поля. Самое большее, что удалось создать социалистам с помощью раздачи бюджетных средств, – временная общность по интересам, а между тем требовалась устойчтвая общность с едиными духовными ценностями, и, когда раздаваемое «довольствие» начало сокращаться, нехватка таких скреп стала еще более заметной. Правым достаточно было воскресить идеологические атрибуты исторической памяти (Бог, Родина, семья), чтобы дать ценностные ориентиры людям, жаждущим стать частью символического сообщества и обрести систему прочувствованных ценностей, в то время как левым требовалось проявить креативность и создать новые коллективообразующие модели. Однако этого не произошло.
Одной из наименее конфликтных точек соприкосновения между социалистами и либералaми могло стать отношение к вере и религии, ведь в свое время усилия демократической оппозиции были направлены на уничтожение государственной монополии на все виды идеологии, и после смены режима социалисты не могли надеяться на то, что контролируемая ими идеология попадет в монопольное положение, гарантированное государством. В конституционном строе 1989 – 1990-х гг. отразились либеральные представления, основанные на решительном разделении государства и церкви и отношении к вопросам веры как к личному делу каждого. Картина мира, в центре которой находится гражданин, не оскорбляющий других и свободный в выборе ценностной ориентации, в длительной перспективе могла стать притягательной и в Венгрии, где церковь не имела сильного авторитета.
Эта возможность была ликвидирована заключенным по инициативе премьер-министра от социалистов Дюлы Хорна в 1998 г. Ватиканским соглашением и осторожничаньем, помешавшим позже провести переговоры о его пересмотре. Социалисты по-прежнему смотрели на церковь как при прежнем коммунистическом режиме, видя в ней собрание священников из движения за мир, которых можно подвергнуть давлению или подкупить. Между тем после смены режима церковь боролась уже не за существование и выживание, а за новую, весомую политическую и социальную роль. Церковь стремилась освободиться и от социалистов, а вместе с ними отчасти и от своего скомпрометированного прошлого. Перед лицом церкви с укрепившимся самосознанием и выросшими политическими амбициями социалисты были вынуждены непрерывно защищаться, а либералы были вынуждены играть роль завзятых антиклерикалов. Возникшая внутри ВСП секция верующих, которая скорее могла быть отнесена к категории социалистического китча, как бы непрерывно извиняясь, внушала, что «все-таки и среди нас есть порядочные люди». Обе партии беспомощно следили за тем, как общественные площадки наполняются церковными символами и ритуалами, внушавшими, что без веры не может быть и морали. Тем самым эти партии символически вывели себя за рамки морали.
В не менее важной символической дискуссии об интерпретации понятия «нация» сторонники политики, использующей секулярно-рациональный язык, впервые потерпели поражение в 1990 г. По решению парламента главным национальным праздником был объявлен праздник 20 августа, а не 15 марта, a вместо герба Кошута национальным символом стал герб с короной. Ставкой в споре был вопрос о том, что следует считать легитимирующим ориентиром нации после смены режима: состоявшееся тысячу лет назад рождение государства, ряд событий, воплощенный в обретении родины, основании государства и принятии христианства, или возмужание нации: буржуазную революцию и национально-освободительную войну 1848–1849 гг., узаконившую свободу печати, равенство перед законом и всеобщее налогообложение. В такой ценностной дискуссии нельзя победить без языковых и визуальных символов, поэтому республиканскому этосу не удалось проникнуть в сердца людей. Были упущены и символы революции 1956 г., вследствие чего были оставлены на произвол судьбы оставшиеся в живых левые, игравшие определяющую роль в революционных событиях, так что в наши дни ритуализованная национальная память внушает, что в революции якобы доминировали правые радикалы.
В 2000-х гг. возможность для гражданского переосмысления национальных символов парадоксальным образом снова появилась тогда, когда партия «Фидес» посредством совмещения национального триколора и исторического флага с арпадовскими полосами, который во время Второй мировой войны использовался венгерскими нацистами, нилашистами, перенесла интерпретацию национальной идентичности в новый исторический контекст, имевший радикальный, (крайний) правый характер. В этот момент можно было демонстративно противопоставить дуэту национального флага и флага с арпадовскими полосами тандем национальных и евросоюзных символов. Это дало бы наглядную образную формулировку современному пониманию нации, согласно которому наша идентичность определяется одновременно и как венгерская, и как европейская, как идентичность свободных граждан, принадлежащих и к более узкому, и к более широкому социуму. Ведь путь в Европу идет не через отрицание национальной идентичности, а лишь через ее обновление.
Постоянное поминание членами «Фидес» «нации» и «национального», пишет Клара Шандор[16], «является очень рациональной и продуманной стратегией. Пытаясь любыми средствами слить воедино значение слов “нация” и “сторонник “Фидес”, – либо путем присвоения национальных символов, либо посредством постоянного подчеркивания того, что приверженцы “Фидес” и составляют нацию, следовательно, кто не с ними, не принадлежит к нации, – “Фидес” переносит внутрь нации оппозицию, служащую для нашего самоопределения по отношению к другим нациям. Тем самым эта партия одновременно присваивает все общие ценности, связанные с понятием “нация”: любовь к Родине, общую культуру и историю, пытается лишить венгерской идентичности всех тех, кто не идет под ее “единое знамя” и не принадлежит к ее “единому лагерю”, и объявляет своих политических противников нелегитимными. (…)
Таким образом, речь идет не просто о разделении общества, но о полном “ограблении” инакомыслящих. В этом случае “Фидес” “обирает” своих противников в символическом пространстве, похищая их моральное и духовное достояние. Это само по себе уже большая беда. Но еще трагичнее то, что среди политических противников “Фидес” есть и такие, кто, поддавшись на лингвистически-символический трюк партии, принимает ее риторику, либо пытаясь усвоить его и таким образом избежать дискриминации (…), либо добровольно отказавшись от национальной символики, которая в их глазах теснее связана с “Фидес”, чем с венгерским национальным самосознанием. Тем самым они сами предоставляют зримое доказательство того, что действительно не чувствуют привязанности к национальной символике, а следовательно, и к нации».
Не располагая новой интерпретацией этих уровней общности и не создав современной символики, левые, постоянно обороняясь, могли лишь реагировать на идеологически дискриминативное употребление традиционных национальных символов. Либералы тоже оставались глухи к необходимости проведения символической политики. Демократическая оппозиция, социализировавшаяся при тоталитарном режиме, вообще относилась с подозрением ко всему, что подчиняло свободу и автономию индивидуума какому-либо коллективу (классу, церковной общине, этносу, нации), в том числе и к служившим этой цели символам. Не нуждавшаяся в коллективных подпорках уверенность в себе, духовная твердость секуляризованных интеллектуалов воспринимались людьми, невосприимчивыми к либеральным ценностям, как гордыня людей, «потерявших свои корни». В итоге национализм, дающий второй шанс и компенсирующий чувство разочарованности в смене режима, погубил возможность сформировать рациональную, но все же доступную для эмоционального восприятия идею нации как в Венгрии, так и за ее пределами.
Левые оказались неспособными даже поддержать политику эмансипации женщин, которая была наиболее естественным продолжением их традиций. А между тем она могла бы привести к выработке такой современной политики в области семьи, в центре которой, в противовес традиционной модели семьи, стоит женское достоинство и равноправие. Как показывают международные примеры, такая политика в области семьи является гораздо более эффективным средством смягчения демографических проблем, чем консервативная модель, строящаяся на резком противопоставлении карьеры и материнства и предсказывающая смерть нации лозунгом «Венгры убывают».
Поскольку левые и либеральные политические акторы упустили время для переоценки этих трех уровней общности: спиритуальной ценностной, национальной и семейной общности – открылся легкий путь для распространения комплекса иллюзий и предрассудков, заключенного в рамки национального популизма. Такова была цена непонимания того, какую важную роль играют эти жизнеорганизующие факторы в эмоциональной жизни людей, в обеспечении чувства безопасности и домашнего уюта. Подобную духовную и реальную общность нельзя заменить ни деньгами / раздачей благ (левые), ни супранационализмом и суперрационализмом гражданина-космополита (либералы). На идеологическом рынке эмоционально брошенные на произвол судьбы и нуждающиеся в помощи люди нашли лишь продукцию, диапазон которой колебался от национального китча до гибельных идей.
2.5.2. Раздача бюджетных средств и ее несостоятельность
Если не в аспекте прав и свобод, демократического строя и рыночной экономики, то для легитимации своего отношения к электорату социалисты следовали модели, характерной для преемников коммунистов: они верили в то, что уже одно «непрерывное повышение уровня жизни» обеспечит приемлемость их партии в глазах избирателей. В программе «смены режима для всеобщего благоденствия» возродилась легитимизация мягкой диктатуры эпохи Кадара: надежды возлагались не на повышающие эффективность средства рыночной экономики, а на государственную заботу и раздачу бюджетных средств. То, что социалисты чуждались реформ, объяснялось не только отсутствием креативности, но и тем, что Венгерская социалистическая партия осталась в основном партией чиновников, служащих и мелкой буржуазии, богатевшей в эпоху Кадара. Реформы, обеспечивающие повышение уровня жизни и продолжение обогащения, грозили нарушить покой именно этих слоев населения. Это была настоящая западня: отказ от изменения структур перекрывал источники раздаваемых бюджетных средств, в свою очередь, проведение структурных реформ сокращало число сторонников социалистов. Эта неразрешимая дилемма порождала колебания между крайностями бессилия и неолиберального воодушевления. Это был до сих пор не преодоленный кризис идентичности, столкновение ценностей партии коммунистов-реформаторов, преемницы ВСРП, и левоцентристской партии с элементами либерализма. За время двух правительственных циклов (2002–2010 гг.) страна оказалась в кризисе, вызванном чрезмерными бюджетными расходами.
Политика раздач бюджетных средств означала и пренебрежительное отношение к собственным сторонникам. Со временем за неимением платежных средств установка на «куплю-продажу лояльности» разбросала в разные стороны членов несуществующей общности. Дело в том, что левая коллективная идентичность, во имя которой можно было призывать «к пролитию крови, пота и слез», так и не сложилась. Обещанные коалицией социалистов и либералов в ходе предвыборной кампании и осуществленные после победы коалиции на выборах 2002 г. пятидесятипроцентное повышение зарплаты служащих, введение 13-й зарплаты и пенсии, а также иные бесплатные пособия не привели к созданию формирующей идентичность общности, a вследствие их упразднения после финансового кризиса 2008 г. электоральная поддержка левоцентристских сил исчезла. Отношение к гражданам было сведено к лозунгу «Подходите к кормушке», и, когда кормушка опустела, этого оказалось мало для формирования коллективной идентичности. И, наконец, напрасным было трехкратное «объявление тревоги», трехкратное провозглашение «антифашистской борьбы» против правых, все более открыто оперировавших консервативными символами периода между двумя мировыми войнами, – призывы социалистов и либералов не пользовались доверием и не имели коллективообразующей силы. В результате экономических неудач в сердцах людей не осталось места для отступления. В итоге «бесхозные» души были привлечены не скованными обязательствами по управлению страной правыми под знамена социального популизма, который было легко объединить с национальным. Оскорбленные социалисты бессильно наблюдали за тем, как «Фидес» уводит у них из-под носа их прежнюю монополию на социальную демагогию.
2.5.3. Ущербность свободы и отсутствие перспектив для социальных аутсайдеров
После краха коммунистического режима значительная часть общества ожидала, что благодаря общественному строю западного типа качество жизни также чуть ли не в одно мгновение окажется сопоставимым с качеством жизни западных обществ. Хотя крупные системы угнетения (политическая диктатура и государственная монополия на собственность) были разрушены, наряду с последствиями экономического краха, называемого кризисом трансформации режима, появились новые, ранее неизвестные формы социальной незащищенности.
Конец ознакомительного фрагмента.