Анатомия американского национализма. Глава вторая. Основополагающие принципы: блеск и трагедия американского «символа веры» (Анатоль Ливен)

Основополагающие принципы также называют американским «символом веры» и «американской идеологией». Это ряд утверждений об Америке, в которых как для американского народа, так и для внешнего мира формулируются ее основные идеалы: «У американцев всех национальностей, классов, религий, убеждений и цветов кожи нечто общее – социально-этические нормы, политическое кредо»¹⁶⁴.

Ральф Уолдо Эмерсон писал, что приверженность американским основополагающим принципам – это некая разновидность религиозного поклонения. Эти принципы или убеждения, а также национальные мифы, которые их окружают, лежат в основе американского гражданского национализма. Они превращают общественный облик Соединенных Штатов в образец гражданского национализма¹⁶⁵. Теоретически всякий, кто соглашается принять американские основополагающие принципы, может стать американцем независимо от языка, культуры, национального происхождения, равно как можно было когда-то стать советским гражданином, приняв идеологию коммунизма¹⁶⁶.

Американские основополагающие принципы рациональны и универсальны, американцы убеждены, что эти принципы могут использовать любые народы и общества в любой стране и фактически в любые времена. По словам Токвиля, американцы «единодушно поддерживают общие принципы, на которых должно строиться человеческое общество». В начале XXI века это не менее верно, чем в 30-х годах девятнадцатого столетия, когда Токвиль пришел к этому выводу.

Отчасти поэтому утверждения, изложенные в основополагающих принципах, также глубоко оптимистичны по своей сути. Принципы исходят из того постулата, что в Соединенных Штатах существует наивысшая из всех возможных (по уровню своего совершенства) политическая система, а также из того, что эту великую систему можно передать всему человечеству. Фрэнсис Фукуяма несколькими столетиями позже сказал о том же самом следующим образом: убеждение, что Америка представляет собой «конец истории», было уже закреплено в сознании американского народа, а еще больше – в его подсознании. «Я знаю, что лучшее место – мое, и лучшее время – мое», как выразился Уолт Уитмен[6], олицетворение своей страны¹⁶⁷.

По словам Ричарда Хофштадтера, «не иметь идеологии, но быть ею – в этом судьба нашей нации»¹⁶⁸. Этот американский основополагающий принцип как на уровне сознания, так в реальной жизни составляет основу «мягкой силы» Америки в мире и ее роль в качестве цивилизаторской империи – американского воплощения Римской империи. И в прошлом, и в настоящее время американские убеждения всегда оказывали глубинное, формирующее воздействие на американскую внешнюю политику¹⁶⁹.

Американский «символ веры» и американский конституционный национализм включают такие важные понятия, как вера в свободу, конституционализм, право, демократия, индивидуализм и культурное и политическое равноправие. На протяжении почти всей американской истории эти базовые понятия остались, в сущности, неизменными¹⁷⁰. Они в основном были сформулированы в эпоху Просвещения, а также вытекают из английских традиций: либеральной философии Джона Локка и значительно более старинной веры в закон и в «права свободных англичан».

Равенство в экономическом отношении, однако, в состав основных понятий «символа веры» совершенно не входит. Напротив, это понятие тесно сопряжено с верой в абсолютное превосходство свободного рыночного капитализма, неограниченных экономических возможностей и в потребительство. Большинство американцев часто подвергает эти экономические составляющие критическому осмыслению, в отличие от политических составляющих, которые (тем же самым подавляющим большинством) под сомнение не ставятся. В последние десятилетия в состав базовых понятий «символа веры» стали включать расовую терпимость и равенство, а также права женщин. Тем не менее эти составляющие пока не получили повсеместного единодушного признания, и многие американцы их до некоторой степени оспаривают, по крайней мере в узком кругу. Кроме того, многие в душе убеждены, и это тоже стало важной, пусть и не сформулированной официально, частью «символа веры», что Соединенные Штаты в целом воплощают собой пример единственной успешной модели современного общества: «Американцы представляют себе историю в виде прямой линии, а себя воображают стоящими на ее рубеже как представители всего человечества»¹⁷¹.

В начале двадцать первого века, разумеется, подобные убеждения не являются прерогативой только американского «символа веры», имеющего отношение лишь к Америке и ее народу. Большинства этих понятий придерживаются и другие развитые демократические государства или по крайней мере общественность в большинстве стран мира. Основные принципы «символа веры» по большей части сформированы сочетанием британской правовой и религиозной традиции, а также идеями английского и французского Просвещения. Американская демократия является частью «мира» западных демократических государств, равно как американский капитализм неразрывно связан с мировой капиталистической системой в целом, хоть и имеет свои, весьма специфические, особенности.

У «символа веры» есть две совершенно уникальные, особенные характеристики: во-первых, его исповедуют истово, с преданностью абсолютистов; во-вторых, он является неотъемлемой частью убеждений американских националистов. Луис Харц в 1950 году писал о «всеобъемлющем национализме» и «застывшем, догматическом либерализме либерального образа жизни», присущих «символу веры»¹⁷². Среди окружающих «символ веры» мифов есть очень распространенное мнение о том, что Соединенные Штаты исключительны в своей верности демократии и свободе, а посему исключительно добродетельны. Отсюда следует, что, будучи добродетельной, Америка имеет право обладать исключительной властью, а также по природе своей не может использовать эту власть для злых целей. Американский «символ веры», таким образом, является основным источником уверенности в изначальной непогрешимости Америки¹⁷³.

Как считает Сэмюэл Хантингтон, «комплекс политических принципов, который составляет «американизм» (или «американство»), нельзя сравнивать с национализмами других стран, условно говоря, с «британизмом», «франкофонством», «германизмом» или «японизмом». Американизм напоминает, скорее, своеобразную идеологию или религию. Несогласие с основными идеями американизма как доктрины сразу делает несогласного неамериканцем… Соединенные Штаты, очевидно, это единственная страна, которая отождествляет национальность с политическими убеждениями или ценностями»¹⁷⁴.

По сути дела, как отмечалось в главе первой, были и другие государства, которые создавали свой вариант таких основополагающих принципов в рамках собственного конституционного национализма. Но в большинстве этих стран подобные принципы либо вызывали резкое недовольство многих сограждан, выказанное публично, как во Франции, или, как показывают примеры из истории, эти принципы представляли собой главным образом убеждения национальных или государственных элит, как в Китайской империи. Однако Америка являет пример страны, где население единодушно верит в эти основополагающие национальные принципы, что само по себе необычно.

Канадский социолог Сакван Беркович писал, что открыл для себя существование в Америке «сотни непохожих друг на друга сект и группировок, при этом все они служили одной и той же цели». Такое идеологическое единодушие, по его словам, обладает «всеми моральными и эмоциональными особенностями религиозного символа». Обнаружив это, ученый испытал такое же чувство, что и «антрополог, с удивлением рассматривающий тотем какого-либо племени»¹⁷⁵. Соединенные Штаты действительно можно считать самым (поистине!) идеологическим обществом в мире в начале XXI века.

При этом Америка, безусловно, не является самым идеологическим государством в мире. До сих пор существует немало других государств, которые настойчиво присваивали себе право значительно более строго, беспощадно и беспредельно управлять сознанием своих подданных. Американское государство никогда не имело таких возможностей. Коммунистические государства на пике своего могущества претендовали на подобную власть над умами. Но даже в самом могущественном государстве подобной идеологии противостояла значительная часть населения. А несколько десятилетий спустя уже не только подавляющее большинство интеллигенции, но и самые обычные люди потеряли свою искреннюю веру в принципы этой идеологии, пусть внешне еще по-прежнему и демонстрировали знаки почтения власти. То же самое произошло и с теократическим Ираном в 90-х годах XX века.

Знакомых мне русских и китайских интеллектуалов, которые приехали в Америку в 1990-х годах, прожив долгие годы в атмосфере циничного личного отношения к общественной идеологии, часто поражает и даже, пожалуй, слегка пугает то, как восхваляют принципы, учреждения, законы своей страны и ее экономические реалии простые американцы даже в своих частных беседах. Причем они поступают так не для того, чтобы, как настоящие патриоты, защитить Америку от критических нападок. Нет, они искренне верят в то, что эти принципы справедливы для всего человечества. «Они на самом деле так думают! Никто не заставляет их это говорить!»¹⁷⁶ С этой тенденцией тесно связано осознание национальной миссии: «Каждый народ… давно уже пришел к мысли о своей избранности. Идея о своем особом предназначении так же стара, как и сам национализм. Тем не менее ни одна нация в современной истории, кроме американцев, не была столь глубоко убеждена, что играет в мире особенную роль»¹⁷⁷.

Даже американские диссиденты в большинстве своем за всю историю Америки искренне выражали протест не против американского «символа веры» как такового, а скорее требовали, чтобы американцы (или американское правительство) вернулись к «символу веры» в его более чистой форме, или же выступали за то, чтобы этот основополагающий принцип соблюдался более последовательно. Те группы протестующих, которые на самом деле отступали от «символа веры», вскоре оказывались изгоями, либо их протесты были подавлены. Белое население, по крайней мере в основной своей массе, принимает «символ веры» как нечто само собой разумеющееся.

Широко распространено мнение, что Соединенные Штаты – это новая, молодая и постоянно меняющаяся страна, поэтому важно принять во внимание еще одну интересную особенность американского национализма. Американцы проявляют такую преданность политическим институтам и принципам своей страны, поскольку уверены в их давней неизменности – все они архаичнее и претерпели меньше изменений, чем в любом другом государстве мира. Так, с тех пор как в 1787 году была принята Конституция США, в большинстве стран мира произошли революционные институциональные преобразования. За истекшие два столетия даже британская политическая система претерпела гораздо более глубокие изменения, чем американская.

Изначальная политическая база институтов власти и основополагающие принципы, которые эти институты воплощают, еще древней. По словам Хантингтона, «основные элементы английской Конституции были вывезены в Новый Свет, там они пустили корни и зажили новой жизнью – именно тогда, когда на родине они были преданы забвению. Фактически они относились к эпохе Тюдоров, а значит, в большой степени носили средневековый характер… В свою очередь, институциональная структура, созданная в 1787 году, на удивление мало изменилась за 175 лет»¹⁷⁸.

Таким образом, Америка – отнюдь не «новое» государство и не «молодое»; в известном смысле Америка – самое старое государство в мире, хотя, разумеется, не самая старая страна. США – это «самая старая республика, самая старая демократия, самая старая федеративная система; у страны самая старая, старейшая, закрепленная в письменном виде Конституция и самые старые политические партии в прямом смысле этого слова»¹⁷⁹.

Эти американские институты ведут свое происхождение из Англии Средних веков и, что еще важнее, из Англии эпохи Тюдоров, то есть до расцвета централистских монархий континентальной Европы и централистской парламентской формы правления в Британии. Хантингтон связывает сохраняющуюся у американцев веру в изначальный и практически неизменный закон с традицией средневековой Англии: nolumus mutare le ges Angliae («Не желаем менять законы Англии») – так заявили бароны в долине Раннимед, когда они заставили короля Иоанна Безземельного принять Великую хартию вольностей. «Это старинное представление об изначальном законе, неподвластном людям, укоренилось еще прочнее, когда такой закон был отождествлен с Конституцией, закрепленной в письменном виде»¹⁸⁰. Вот какие архаичные убеждения и чувства наполняют внешне сухую, рационалистическую Конституцию США¹⁸¹.

Американский конституционный национализм имел непреходящее значение как в процессе ассимиляции на протяжении веков огромного числа иммигрантов, так и в фактическом превращении Америки из демократии «расы господ» в цивилизаторскую империю. Доктор Мартин Лютер Кинг-младший у Мемориала Линкольну 28 августа 1963 года заявил: «У меня есть мечта. Это мечта, корнями уходящая в американскую мечту. У меня есть мечта, что настанет день, когда наша нация воспрянет и дорастет до истинного смысла своей веры»¹⁸².

Таким образом, содержание американского «символа веры» имеет огромное значение для Америки и для всего человечества. История знает много примеров, когда ради своих национальных убеждений американцы не только шли на жертву ради своих соотечественников и ради всего человечества, но критиковали побуждения нации и улучшали институты власти и их деятельность. Это также помогает проводить различие между США как страной и преступлениями, совершенными из имперских побуждений, и, кроме того, принуждает США реже напрямую действовать как имперское государство, ибо заставляет проявлять хотя бы показное уважение к демократии и праву на самоопределение.

Можно сказать, что американские основополагающие принципы, как и демократия в Индии, насущно необходимы для Соединенных Штатов. Они очень важны для сплочения весьма разрозненных, а иногда и категоричных в своих этических убеждениях социальных, культурных, религиозных и этнических групп населения Америки. Только конституционный национализм, основанный на «символе веры», и убежденность в ценности американских основополагающих принципов для Америки и всего человечества, пожалуй, и могут объединить пятидесятников из Техаса и геев из Сан-Франциско¹⁸³.

Американский «символ веры» и основанные на нем национальные институты власти составляют величайшую гордость нации и будут его величайшим наследием после того, как сами Соединенные Штаты уже исчезнут. Результаты деятельности американской экономики в долгосрочной перспективе могут оказаться неоднозначными и даже катастрофическими, но принципы, благодаря которым множество разных людей без принуждения живут вместе и благоденствуют на огромной земле, всегда будут положительным примером.

Несмотря на большие достоинства такого конституционного национализма и идеологического консенсуса, на котором он основан, в них кроется серьезная опасность. Вот что писал об этом Рейнгольд Нибур: «Ирония заключена в будто бы случайном соединении несовместимого, которое на поверку оказывается совсем не случайным… Главную опасность для нас в этическом отношении представляет собой не сознательный злой умысел или явная жажда власти. Основную опасность можно понять, только если осознать, что по иронии добродетель имеет склонность превращаться в порок, если слишком самодовольно ею руководствоваться, а власть может стать мелочной и придирчивой, если слишком уверенно полагаться на мудрость, которая ее направляет»¹⁸⁴.

Две из перечисленных выше опасностей в особенности характерны для Америки, по мнению американских историков и обозревателей: конформизм и мессианство. И то и другое, как правило, не проявляется открыто, их сдерживают традиционный американский эмпиризм, прагматичность и открытость обсуждения существующих проблем¹⁸⁵. Но в моменты, когда нация переживает тяжелую потерю и находится в состоянии шока, как, например, после событий 11 сентября 2001 года, действенность этих опасностей, как правило, возрастает. Под влиянием этих тенденций во многом и формируется реакция Америки на травмирующее общественную психику событие.

Обе эти тенденции опираются на комплекс распространенных мифов, укоренившихся так глубоко, что они срабатывают на уровне подсознания большинства американца. По сути дела, эти мифы не входят в основополагающие принципы или «символ веры», но делают эти убеждения такими эмоционально окрашенными. Кроме того, эти мифы подкрепляют идею о непогрешимости Америки¹⁸⁶. Вот как выразил эту мысль президент Джордж Буш: «Меня поражает такое непонимание того, что представляет собой наша страна, непонимание, доходящее до ненависти. Я, как и большинство американцев, просто не могу в это поверить, потому что я знаю, что мы – хорошие люди»¹⁸⁷.

Как говорится в выработанной администрацией Буша «Стратегии национальной безопасности 2002 года», «в настоящее время Соединенные Штаты обладают беспрецедентной военной мощью и огромным экономическим преимуществом. В полном соответствии с нашим наследием и принципами мы не используем эту мощь для получения односторонней выгоды. Вместо этого мы стремимся к созданию баланса сил, который служил бы на пользу свободы личности: таких условий, при которых любой народ или общество смогут осуществить выбор преимуществ, равно как и трудностей политической и экономической свободы»¹⁸⁸.

Вера в американскую непогрешимость, «первородную безгрешность», одновременно очень стара и очень сильна¹⁸⁹. Она играет чрезвычайно важную роль в укреплении американского национализма, а также в том, что американцы как народ все менее склонны прислушиваться к другим странам, которые они считают изначально греховными. Эта вера в национальную непогрешимость, как и все подобные убеждения, в значительной степени питает главный грех Америки – грех гордыни, который считается первым смертным грехом, а в средневековой католической теологии еще и изначальным, от которого происходят все остальные грехи.

Этот миф возник у пуритан Новой Англии, или «янки», из идеи поселенцев о том, что они являются избранниками Божьими, возрожденными в Новом Свете и очищенными от скверны и грехов Англии и Европы. Позднее этот миф с энтузиазмом переняли благодарные беженцы из Европы и других регионов, спасаясь от преследований или войны у себя на родине¹⁹⁰. Достаточно рано он получил и европейское признание, когда в 1782 году во Франции американофил Гектор Сент-Джон (де Кревкер) провозгласил, что американец – это «Новый Человек», возродившийся, как говорил Руссо, в естественном состоянии в пустыне и очищенный, таким образом, от европейского прошлого¹⁹¹.

Белый Юг всегда с подозрительностью относился к этому мифу, поскольку его жители в нем видели причину (по их мнению) высокомерного, своевольного, лицемерного морализаторства янки, из-за которого Север осуждал Юг сначала за рабовладение, а потом за нарушение гражданских прав. В глубоком скептицизме южанина, потомка влиятельных семейств из Арканзаса, сенатора Уильяма Фулбрайта эта историческая позиция отчетливо ощущается, хоть и остается невысказанной. Фулбрайт возмущен мессианской глупостью, которая, по его мнению, помогла втянуть Соединенные Штаты в войну во Вьетнаме и в другие ненужные конфликты¹⁹². Подобное отношение проявляется и в постоянном скепсисе многих южных консервативных республиканцев в отношении призывов к «сплочению нации». Наряду с этим, однако, страстный американский национализм южных штатов также с течением времени привел своих последователей к такой вере в неповторимое величие и моральное превосходство своей страны в мире, что они всерьез стали считать, что Америка – просто «земля обетованная».

Как написал в 2003 году обозреватель-либерал Ричард Коэн, недоумевая, как могла Америка развязать войну против Ирака при наличии всяческих свидетельств, предостерегающих от этого, «[война в Ираке] была не просто провалом разведки. Она проявила недостатки [нашего национального] характера. Почему?.. Наконец, наше самодовольство – своего рода проявление американской исключительности, которое так раздражает неамериканцев. И лучшим примером всех этих качеств выступает Буш собственной персоной»¹⁹³.

В 1980 году Конор Круз О’Брайен процитировал журнал «Нью-Йорк», который сокрушался: «В семидесятых мы утратили нашу непогрешимость и впервые проиграли войну». О’Брайен написал по этому поводу:

«Не так уж сложно осознать, что была проиграна война, но вот осознание утраченной непогрешимости достойно уважения и восхищения. В шестидесятых в Алжире французы тоже проиграли войну (правда, не в первый раз), во многом таким же образом и по тем же причинам, что десять лет спустя США проиграли войну в Индокитае. Негативные обобщения, как правило, опасны, но я с уверенностью могу предположить, что в конце шестидесятых ни один француз не написал и ни один французский журнал не опубликовал утверждения о том, что Франция, проиграв ту войну, утратила свою непогрешимость… Однако американская непогрешимость – утраченная ли, сохраненная или восстановленная – не просто повод для слащаво-сентиментального зазнайства, это мощный и активный значимый фактор, который проявлялся на протяжении всей американской истории»¹⁹⁴.

Нежелание или неспособность американцев ставить под сомнение непогрешимость своей страны взращивает в народе общественный конформизм, о котором не раз писали многие обозреватели разных столетий. «Теоретически мы провозглашаем свободу мнений как часть нашего патриотического наследия, однако стоит только какому-нибудь американцу применить это принцип на практике, как другие американцы приходят в ужас… Неприятие инакомыслия – хорошо известная черта американского национального характера», – писал сенатор Фулбрайт¹⁹⁵.

Так, конечно, нельзя сказать о США в целом, и, безусловно, это не относится к американскому научному сообществу, но, по моему опыту, это верно в отношении основных фракций в политических, интеллектуальных и журналистских кругах в столице страны Вашингтоне, а также среди американских правящих элит. Токвиль (следует отметить, он был наиболее известным поклонником Америки в Европе) признался: «Я не знаю ни одной другой страны, где было бы так мало подлинной независимости духа и свободы обсуждения, как в Америке… Большинство создает очень серьезную преграду свободе слова: в пределах этих ограничений автор может написать все, что ему заблагорассудится, но он очень пожалеет, если рискнет выйти за их рамки»¹⁹⁶.

Это можно считать преувеличением, как и описание России времен Николая I, сделанное соотечественником и современником Токвиля маркизом де Кюстином. В конце концов, и в Америке на протяжении всей своей истории было немало известных диссидентов. Тем не менее сфера их критики была, как правило, более ограничена, чем во многих других развитых странах. Чаще всего она затрагивала лишь область культуры и искусства. Диссидентские настроения, которые возросли в 60-х и в начале 70-х годов XX века, не оказали по большей части значительного влияния на массы и не были приняты американским народом. Кроме того, в Соединенных Штатах инакомыслие может частично отождествляться с определенными региональными и национальными традициями, которые не разделяет весь американский народ в целом: «При всем показном уважении к культурным различиям американцам, кажется, чего-то не хватает, чтобы осознать отношения между группами, которые очень различны в культурном, социальном и экономическом отношении»¹⁹⁷.

Объединение идей Просвещения и протестантских религиозных воззрений времен первых переселенцев придало американскому «символу веры» и конституционному национализму огромную силу. Это прекрасно выразила Джулия Уорд Хау в своем «Боевом гимне Республики», в котором слилась воедино библейская и либеральная образность. Американская республика была в нем названа «Царством Божьим»¹⁹⁸.

В XX веке основное течение в протестантизме стало более либеральным и терпимым на большей части территории США (но, как мы увидим, не на Большом Юге), а расплывчатые формулировки «гражданской религии», отдаленно напоминающие протестантские догмы, в конце концов составили основу этого национального консенсуса. Эта «гражданская религия» своим подобием деизма обязана отцам-основателям республики, которые подчеркивали непреходящую важность религии для выживания республики, не уточняя при этом, какая именно религия это должна быть (хоть они, конечно, и подразумевали протестантство того или иного толка).

Часто цитируют следующие слова президента Эйзенхауэра: «Наше правление не будет иметь никакого смысла, если оно не будет основано на глубокой религиозной вере, а в чем она будет заключаться, мне безразлично»¹⁹⁹. Отождествление религии как важной гражданской добродетели и национализма еще больше усилилось впоследствии в ходе борьбы с «атеистическим коммунизмом»²⁰⁰. Эта неопределенная, объединяющая все конфессии, иудео-христианская религиозная культура, в свою очередь, вошла в состав некой американской «гражданской религии», как ее называют Уильям Херберг, Роберт Белла и другие. Эта «религия» состоит из принципов американского «символа веры», а также из ряда исторических и культурных мифов об американской нации²⁰¹. «Гражданская религия» стала основным духовным базисом для современного американского конституционного национализма.

В одном учебнике по обществознанию для учеников четвертого класса (десятилетних детей), озаглавленном «Наш народ», в кратком виде изложены основные положения этой гражданской религии, в том числе использован принцип целенаправленного национального объединения. Учебник «начинается с описания главной национальной церемонии, инаугурации президента, и посещения Мемориала Линкольна и других исторических памятников в Вашингтоне. Все это, безусловно, нацелено на формирование чувства принадлежности к национальному сообществу. Первая глава завершается словами вымышленного персонажа: «Да, – сказала Мария, обращаясь к Педро, – это великая страна. Все мы – американцы»²⁰².

Конформизм идеологических установок частично отражает самоопределение большинства американцев как «среднего класса». В настоящее время это определение не имеет ничего общего с классом в экономическом смысле, оно значит «респектабельный», то есть прежде всего разделяющий определенный набор общих ценностей, в том числе американский «символ веры» и американский национализм.

Наследие 60-х годов XX века и старых радикальных традиций продолжает существовать на сегодняшний день в американских университетах, хоть в них довольно часто распространена собственная версия либерального конформизма. Более того, следует отметить, что эти мифы как по своему происхождению, так и по месту их нынешнего распространения главным образом мифы белого населения. Чернокожие американцы и американцы другого цвета кожи, которые желают влиться в истеблишмент США, должны поклоняться этим богам американской цивилизаторской империи, по крайней мере публично. Но, как отметил Ричард Хьюз, хоть чернокожие и исповедуют американский «символ веры», но каждый из окружающих «символ» мифов в этом плане выглядит очень иронично, если рассматривать ситуацию с точки зрения истории чернокожих или индейцев в Америке²⁰³.

Что касается официальной и полуофициальной обстановки в Вашингтоне, то могу засвидетельствовать, исходя из собственного опыта, что написанные в 50-х годах слова Луиса Харца, одного из величайших исследователей американского «символа веры» и его последствий, по-прежнему актуальны:

«Когда твои основные ценности повсеместно, куда бы ты ни пошел, тоже считают ценностями, без труда появляется доминирующий язык самоочевидности. Отсюда и происходит сознание своего превосходства в Америке – из спокойной уверенности в самоочевидности ее норм. Такое сознание своего превосходства – одно из самых мощных в мире… Оно всегда придавало такую уверенность в себе, что вряд стоило утруждаться ее формулированием. Собственное превосходство всегда казалось Америке таким незыблемым, что на этой твердыне основывался ее прагматизм, который она считала столь очевидным, что опровергать его просто не было смысла. Американский прагматизм всегда был обманчив, поскольку, как ледник, он зиждется на километрах ненадежной почвы глубокой убежденности, которой не дают проявиться. Но эта подавленная убежденность порождает дух конформизма, который неизменно приводит оппонентов в бешенство, ибо он не удостаивает их чести привести свои возражения»²⁰⁴.

Как следствие, зачастую даже к общепризнанным диссидентам относятся, по существу, как к шутам. Пусть позванивают своими бубенчиками или даже отваживаются разок треснуть демократического суверена по голове гремушкой и заявить ему, что он дурак. Монарх громко рассмеется и бросит им кость, но станет ли он их слушать? Часто, как король Лир, он прислушивается к словам шута слишком поздно, когда очевидные факты не оставляют ему никакого выбора и всякие советы уже бесполезны. Возможно, не стоит жаловаться. Америка в нынешние времена не расправляется с инакомыслящими физически, да и, если уж на то пошло, шутовской колпак лучше, чем кандалы узника, не говоря уж о петле палача.

Этот конформизм несет в себе опасность как для свободы, так и для откровенного и честного обсуждения общественных проблем, особенно во времена войн и конфликтов, когда он усугубляется усилившимся национализмом. Особенно тревожно, когда конформизм сочетается с лояльностью и доверием, которое многие американцы во время обострения политической ситуации инстинктивно испытывают по отношению к своему президенту и его администрации, как это и было многие месяцы после 11 сентября 2001 года, когда большинство американских средств массовой информации проявляли почтение к администрации Буша²⁰⁵.

Еще одним следствием того, что обмен мнениями в стране происходит в строго ограниченных идеологических рамках, является придание определенным словам такой силы, которую У. Х. Оден в 1967 году назвал «черной магией» – силой, которая способна лишить аудиторию способности к самостоятельному мышлению: «Смертоноснее, чем праздное слово, бывает только использование слова в качестве черной магии… Для миллионов людей сегодня такие слова, как «коммунизм», «капитализм», «империализм», «мир», «свобода» и «демократия», перестали быть словами, о смысле которых можно задуматься или затеять дискуссию, а стали правильными или неправильными звуковыми раздражителями, на которые следует реакция, непроизвольная, как коленный рефлекс»²⁰⁶.

Когда президент Эйзенхауэр в своей инаугурационной речи в 1952 году заявил, что «свобода борется с рабством, свет – с тьмой», он, конечно, говорил верные слова о сталинском коммунизме. Но тем самым он также вызвал у американцев дух собственного превосходства, о чем позже сам же, видимо, и пожалел²⁰⁷. Пожалуй, и другим известным людям, возносившим в свое время хвалы американскому мессианству, позже приходилось раскаяться в этом. Это произошло с Германом Мелвиллом (стихотворение «Кларел»), Уолтом Уитменом, а также с Рейнгольдом Нибуром, который был автором фразы о «сыновьях света и сыновьях тьмы», призывавшей сражаться против тоталитаризма во время Второй мировой войны, но позже стал одним из самых острых критиков американского высокомерия, мифотворчества и самообмана²⁰⁸.

Широко обсуждалось, как администрация Буша использовала слова «терроризм» и «зло» после 11 сентября и как это отчасти помешало провести осмысленное обсуждение американской политики. Но то же самое можно сказать и о том, как Буш и его администрация использовали слово «свобода» – только применительно к Соединенным Штатам и к американской политике на Ближнем Востоке. Администрация Буша составила заклинания своей риторики из основных элементов американской идеологии. Под эти заклинания они, поигрывая на дудочке, как знаменитый крысолов из сказки, на некоторое время увлекли за собой большую часть нации. Но ситуация в послевоенном Ираке рассеяла магию их заклинаний.

Историк американского Юга и политический мыслитель К. Ванн Вудворд написал во время войны во Вьетнаме строки, посвященные этому вопросу, которые остаются актуальными и сегодня: «Америке свойственно решать проблему тех или иных зарубежных и отечественных загадок, которые противоречат нашим национальным мифам, не путем отказа от этих мифов, но путем их утверждения. Поиск решений идет традиционными способами… Какими бы ни были различия и вражда, которые разделяют сторонников и противников (а они, по общему признанию, значительны), обе стороны, очевидно, остаются по большей части непоколебимы в своей приверженности к тому или иному мифу или ко всем общим национальным мифам сразу»²⁰⁹.

Может показаться удивительным, что эти слова все еще так справедливы десятилетия спустя, учитывая те ужасные уроки, которые мы должны были извлечь из опыта войны во Вьетнаме. Как и во многих других лучших литературных и кинематографических работах, посвященных Вьетнамской войне, в фильме режиссера Фрэнсиса Форда Копполы «Апокалипсис сегодня» (1979) ставятся под сомнение общественные националистические мифы США, в том числе миф о ее неизбежной победе, ее непогрешимости, добронамеренности и ее национальной миссии. Вот как говорит главный герой фильма капитан Уиллард (Мартин Шин) о своем боевом задании: «Я хотел, чтобы мне поставили боевую задачу, и за мои прегрешения мне ее поставили… Во время ее выполнения мне пришлось сделать настоящий выбор. А когда все было позади, я бы ни за что не согласился пройти через это снова»²¹⁰. В то время подавляющее большинство американцев согласилось бы с этим выводом. Четверть века спустя иногда кажется, как будто весь этот период истории был стерт из памяти американского общества. Как с горечью писала Лорен Бариц в 1985 году в своей книге в главе под названием «Американская колыбельная», «наша сила, самодовольство, жесткость и невежество помешали нам включить опыт, приобретенный во Вьетнамской войне, в свои представления о себе и о мире… На один короткий миг, в конце 1970-х годов, показалось, что у нас появились некоторые сомнения по поводу наших международных и духовных принципов. Появилась надежда, что мы сможем найти в себе силы и мудрость, чтобы подумать не только о Вьетнаме, но и о себе. Но если нет сомнений, то и думать незачем. «Эпоха сомнений в себе закончилась», – заверил кадетов Военной академии в Вест-Пойнте президент Рейган. Освободившись от сомнений, мы освобождаемся от мысли. Многим американцам так, кажется, намного лучше»²¹¹.

Но это первое впечатление тем не менее не совсем соответствует истине. Некоторые горькие уроки Вьетнама глубоко проникли в американское общественное сознание. В 2003–2004 годах кровь и хаос последствий победы в Ираке оживили их. Однако за те два года, которые прошли после 11 сентября 2001 года, они были в значительной степени стерты подъемом основанного на мифах национализма, с которым было очень трудно спорить. Воспоминания о Вьетнаме находились под спудом не очень долго, но этого времени было достаточно, чтобы втянуть Америку в войну в Ираке²¹².

Решающее значение для понимания того, как Америка поступила с наследием Вьетнама, как это отражается на США в настоящее время и как отразится в будущем, имеет такая политическая фигура, как Рональд Рейган²¹³. С одной стороны, внешняя политика Рейгана показала, что он и большинство членов его администрации были полны решимости не вступать ни в какие серьезные конфликты, понимая, с каким осуждением большинство американцев отнесется к ведению широкомасштабной войны. Так что в корне неверно считать Рейгана поджигателем войны, как это обычно делают политики левого толка²¹⁴.

Ключевой особенностью администрации Рейгана, как и американских правящих кругов, сил безопасности и военно-промышленного комплекса, как это будет показано в главе пятой, является стремление быть «милитаристами, но не агрессорами». В своей риторике Рейган как «великий переговорщик» был, однако, превосходным реставратором основных мифов американского национализма, утративших свой прежний блеск после Вьетнамской войны. Без сомнения, это случилось так еще и потому, что он сам в них беззаветно верил, особенно в непогрешимость Америки, в то, что Америка готова творить добро и является средоточием человеческой свободы и прогресса. Он «искренне и твердо верил в миф об американской исключительности»²¹⁵. Как превосходно сказал Гарри Уиллс, Рейган был «демагогом, просто пустышкой для черни»²¹⁶.

«Микстура», которой Рейган потчевал нацию, превосходно подбадривала американцев, которые тяжело переживали и поражение во Вьетнаме, и жесткие политические разногласия в стране, и Уотергейтский скандал, и иранской кризис с заложниками. Но самым важным ингредиентом этой «микстуры», по словам Вудворда, стало «утверждение» Рейганом национальных мифов Америки. Он смог так осуществить это, что не только подбодрил, но объединил большинство американцев. Добродушие Рейгана, его актерское мастерство, а также то, что он искренне отождествлял себя со своей страной и земляками, помогли ему сделать больше для объединения народа, чем это удалось Джорджу Бушу, который предложил американцем ту же «микстуру», но в значительно более резкой форме.

В своей блестящей статье 1982 года «Ремонт и техобслуживание общественных мифов» (The Care and Repair of Public Myth) Уильям Х. Макнейл рассмотрел классические американские мифы о превосходстве и доброжелательности и отметил, что «сегодня никто, пожалуй, не сможет вновь утвердить эти дискредитированные понятия, несмотря на то что общественная риторика часто намекает на их существование, не говоря об этом напрямую. У политиков и журналистов выбор, и в самом деле, невелик, так как бросается в глаза отсутствие должным образом переработанных и восстановленных национальных и международных мифов»²¹⁷.

Этот отрывок дает представление о том, за что должен нести полную ответственность Рейган, да и, по сути, те, кто голосовал за него. В конце концов, они избрали его отчасти именно потому, что ему так хорошо удавалось восстанавливать их мифы о своей стране, в том числе и веру в то, что война во Вьетнаме была благородным крестовым походом²¹⁸. В результате, хоть американцы интуитивно и понимают, что вьетнамский тяжелый опыт не следует повторять ни в коем случае, они, по сути дела, не извлекли из этого опыта никаких более серьезных уроков. Именно поэтому в наше время и оказалось возможным «вновь утвердить эти дискредитированные понятия».

Одна из причин заключается в том, что, хотя война во Вьетнаме была ужасным опытом для тех американцев, которые там воевали, их было не так уж и много. Кроме того, как уже отмечалось выше, в отличие от европейских и азиатских войн, а также в отличие от вьетнамцев в этом отношении, на американцев у себя в стране война фактически не повлияла: «Ощутимых последствий катастрофы в Юго-Восточной Азии для большинства американцев, кажется, практически не было»^219. Этого личного опыта участия в войне, безусловно, не было ни у самого Рейгана, ни у Джорджа Буша и остальных членов его администрации (2000–2004 года). Хотя все они были призывного возраста во время войны во Вьетнаме, но по каким-то причинам не служили.

С другой стороны, однако, боль, причиненная войной во Вьетнаме, была слишком глубокой, чтобы о ней говорить только на таком уровне (ни больше ни меньше): «гибель национального бога» и национальной религии американской непогрешимости, добропорядочности и дарованного Богом успеха. У американцев в глубине души, на подсознательном уровне, существовало опасение, что без этих верований и сам конституционный национализм США также может увянуть и скончаться. Таким образом, следовало подобрать и восстановить по кусочкам низвергнутое национальное божество и вновь воздвигнуть его на пьедестал²²⁰.

Интересно, что и Макнейл в своем эссе и Джон Гельман в своем увлекательном исследовании американских литературных и кинематографических подходов к проблеме Вьетнамской войны призывают переформулировать американские мифы на новой основе: более прогрессивной, честной и нравственно смелой. Ни один из них, однако, не предполагает попытки обойтись вовсе без национальных мифов²²¹. Очевидный поствьетнамский вестерн «Джози Уэйлс – человек вне закона» (1976 год, режиссер и исполнитель главной роли – Клинт Иствуд) также можно рассматривать как попытку залечить раны войны, соединив голливудские западные традиции с новыми духовными и социальными отношениями, чтобы создать более гуманную, открытую и поликультурную американскую мифологию²²².

Возможно, такое многонациональное общество, как Америка, имеющее такое резкую культурную разнородность населения (причем ее многонациональность постоянно растет как за счет продолжающегося процесса иммиграции, так и созидательных и разрушительных скачкообразных изменений в капиталистических характеристиках общества), на самом деле не может существовать без общераспространенных мифов и основанного на них мощного конституционного национализма. Таким образом, даже когда были подавлены воспоминания о Вьетнаме, другие процессы в американском обществе и культуре способствовали распространению смягченных, бесконфликтных, имеющих наименьший общий культурологический знаменатель вариантов американских националистических мифов и истории. Основанием для этих вариантов стало проецирование современной формы американского «символа веры» на ее прежние формы²²³.

Любопытно, что можно провести параллели между присущим Рейгану стилем и некоторыми явлениями, на первый взгляд совершенно чуждыми ему: «политкорректностью» в отношении научных кругов, придерживающихся левых взглядов, и представителей расовых и этнических меньшинств, особенно на этапе школьного обучения. Первоначально предполагалось, что это должно было исправить предрассудки, которые нашли отражение в уничижительной и презрительной лексике, которую так долго применяли к ряду меньшинств в стране, тем самым оскорбляя эту часть населения. В этом вопросе политическое движение за корректность в значительной степени преуспело, правда, лишь в контексте гораздо более широких изменений в обществе и культуре. Успех этого движения сам по себе уже – большое достижение, особенно если вспомнить, какие отвратительные расистские высказывания были характерны для Америки в прошлом, и не только высказывания – действия, к которым они призывали.

Проблема, однако, заключается в том, что картина, которая была в результате представлена школьникам, как правило, соответствовала националистическим мифам об Америке как непогрешимом, счастливом, свободном от конфликтов обществе и призывала распространять американские основополагающие принципы в самом простом и самом доступном виде. Если взглянуть на подборку фотографий в школьных учебниках о Соединенных Штатах, сделанную Фрэнсис Фицджеральд, то вырисовывалась следующая картина вполне в советском стиле:

«Отношение к европейским меньшинствам значительно более реалистично, чем к неевропейским меньшинствам, чувства которых издатели всячески стараются ничем не задеть. На фотографиях в текстах, предназначенных для широкого пользования, редко можно увидеть человека не белого цвета кожи, с которым бы грубо и жестоко обращались, или изображенного грязным или даже бедным, если только фотография не иллюстрирует именно «очаги бедности в Америке»… Большинство людей на этих фотографиях улыбаются. Можно увидеть фотографии сельскохозяйственных рабочих – чиканос (латиноамериканское население Юга США. – Прим. переводчика), и все рабочие обязательно чистые, опрятные и выглядят так, будто они работают с большим удовольствием. Они с улыбкой смотрят на Сезара Чавеса. Пуэрториканцы выглядят улыбчивыми и здоровыми. Китайцы улыбаются, стоя у лотков с рядами овощей и фруктов – основы здорового питания. Да, в общем-то, старательно и настойчиво улыбаются буквально все, так что можно даже подумать, что все небелые люди в Соединенных Штатах принимают какие-то специальные пилюли счастья. (Русские, напротив, кажутся очень мрачными. Изображать их мрачными принято со времен пятидесятых годов, когда группа правых организаций устроила большую шумиху из-за фотографии улыбающихся русских детей.) Не только радикально настроенные, но и прогрессивно мыслящие люди склонны считать, что школы должны представить мир, или страну, в идеализированном виде. Цензура школьных учебников, следовательно, просто обратная сторона потребности в том, чтобы книги изображали мир как утопию вечного настоящего»²²⁴.

Диана Равич пишет о нападках, которым был подвергнут американский учебник по истории, написанный Гэри Б. Нэшем, историком с безупречными прогрессивными взглядами. В конце 1980-х годов представители левых и национальных меньшинств обвинили его в том, этот учебник «антинегритянский, антисемитский, антимусульманский, «антииндейский», антигомосексуалистский и антихристианский»²²⁵.

Несколько лет спустя, в середине 1990-х годов, профессор Нэш и его коллеги опять попали под жестокую критику, теперь уже со стороны правых националистов (вновь с Линн Чейни), за работу по подготовке предложений для новых стандартов по отечественной истории для школьного уровня, в которых ученые якобы не уделяли внимания героям Америки, ставили под сомнение американские мифы и подрывали американский патриотизм. Ранее, в 1994–1995 годах, эти критики почти в том же составе заставили Смитсоновский институт в Вашингтоне закрыть выставку, на которой были представлены результаты атомной бомбардировки Хиросимы, а также вынудили директора Музея авиации и космонавтики уйти со своего поста²²⁶.

Эта тенденция изображать Америку только вежливо-патриотически – Америку «безымянных преступлений» и «конфликтов, не имеющих последствий», как выразилась Фицджеральд, имеет давние корни²²⁷. Ее исследование улыбающейся Америки было впервые опубликовано в 1979 году, но британский журналист Эндрю Гамбел испытал то же чувство в 2003 году, когда его сын впервые пошел в школу в Калифорнии. Его статью стоит процитировать более подробно, так как в ней проявилась реакция политически нейтрального гражданина из страны, которая является стратегическим союзником Соединенных Штатов среди англоговорящих стран, реакция человека, потрясенного поведением, которое большинство американцев воспринимают как должное:

«Даже по прошествии пяти лет в Соединенных Штатах меня по-прежнему удивляет вездесущность патриотического конформизма… Когда на карту поставлено образование моего сына, я не могу не думать о связи между тем, что преподают детям в возрасте шести лет, и тем, что взрослые американцы знают в конечном итоге и как в целом они воспринимают мир. В неповторимом американском идеализме многое вызывает восхищение. Идеализм – движущий принцип американского общества, которое питает непоколебимую веру в конституционные принципы свободы и безграничных возможностей. Слишком часто, однако, идеализм становится этакой дымовой завесой, скрывающей неприятную реальность Соединенных Штатов и методы распространения американского экономического, политического и военного влияния по всему миру. Детям с самого начала школьного образования предлагается поверить в некую «дружную команду Америки», самые распространенные лозунги которой такие: мы – хорошие ребята; мы всегда стремимся поступать правильно; мы живем в самой большой стране в мире. Всерьез не рассматривается никакая другая точка зрения или другое культурное воззрение [так в оригинале]…

Манипуляция образованием теперь ведется более тонко и, возможно, более коварно, чем 50 лет назад, в разгар холодной войны и великой «красной угрозы». В те времена борьба за сердца и умы шла по пути простого запрета на определенные книги и темы, которые шли вразрез с политически корректными трактовками. Но… в наши дни речь больше не идет о запрете книг, даже если это все происходит в некоторых центральных частях страны, где доминируют правые христиане, в наши дни это принимает, скорее, вид системного конформизма. Раньше считалось, что увлеченный учитель может преодолеть недостатки слишком поверхностно составленных учебников и шоры административного безумия. Но в настоящее время учебная программа гораздо более четко определена и стандартизирована…[и учителям] фактически приходится соглашаться с содержанием учебников, в которых говорится, что всякие исторические противоречия теперь урегулированы и их можно свести к нескольким почти бессмысленным успокоительным строчкам слащавых аналитических выводов»²²⁸.

Гамбел приводит пример песенки для начальных классов школы, которую заучивал его сын:

Эти слова могли бы вызвать скрежет зубовный у чернокожих или индейцев, которые еще не забыли свои исторические корни, но, как пишет Гамбел, большинство американских детей воспринимают это как нечто само собой разумеющееся. Данной националистической тенденции на руку, что изучение истории, как и культуры в целом, находится в большом упадке (который, безусловно, отмечается не только в США). Как результат, знания американцев о мире и об истории своей страны за последние 60 лет не снизились, но и не поднялись с того плачевного уровня, на котором они находились шесть десятилетий назад. В 2001 году 57 процентов американских учащихся средней школы получили оценки «неудовлетворительно» по истории, и только 11 процентов были оценены на «хорошо» и «отлично»²³⁰. Для многих людей это означает полное невежество, однако это исключено для общества в целом, и требуется выработка каких-то основных культурных принципов для того, чтобы исправить данную ситуацию. Отсутствие знаний по истории для Америки в целом не означает невежество, оно означает наличие мифа.

Майкл Линд убедительно доказал, что сочетание политической корректности с системой (в очень ограниченном объеме и выборочно) позитивной дискриминации меньшинств фактически служит интересам того, что он называет «элитой» (или «надклассом»). Эта элита/надкласс состоит преимущественно из белых американцев, скорее даже белых англосаксонских протестантов, но включает также небольшое количество избранных представителей чернокожего населения и других национальностей. Она отвлекает энергию радикалов на, по сути, бессмысленную борьбу с символами и от конкретных межрасовых проблем, таких, как иммиграционные ограничения или повышение минимальной заработной платы, которые по-настоящему могли бы помочь рядовым представителям расовых меньшинств, которые в большинстве своем остаются заметно беднее, чем белое население Америки²³¹.

Такая политкорректность является не просто результатом того, что научные круги, с одной стороны, заметно полевели в своих политических взглядах, а с другой – сталкиваются с новыми правыми радикалами. В ней отразились также глубокие изменения в американском обществе со времен 1960-х годов, а именно: превращение чернокожего населения в серьезную политическую силу и возобновление массовой иммиграции без расовых ограничений. И американцам разных политических взглядов пришлось реагировать на появление этого нового общества, которое сложилось в результате таких изменений.

Говоря иначе, не только официальная американская патриотическая пропаганда, но и наглядная агитация правых националистов и христиан в целом сознательно многонациональна по характеру (патриотический букварь, составленный под руководством Линн Чейни, полон рисунков маленьких афроамериканцев и американцев азиатского происхождения, размахивающих американскими флагами и играющими в солдат)²³². Справедливости ради можно, пожалуй, сказать, что Америка нынешнего поколения стала настолько сложна [в демографическом и этнокультурном отношении], что ее система образования до какой-то степени просто вынуждена вернуться к упрощенным мифам, потому что вести обучение или обсуждение реальности такой, как она есть, фактически невозможно.

Эта связь между разнообразием и конформизмом не только непроизвольна, но и вполне осознана. Американская общественная культура так пронизана духом конформизма именно потому, что нация крайне разнородна, а также потому, что история существования в Америке не основных рас и народов крайне тяжела и тягостна. В этом смысле политкорректность можно рассматривать как проявление того, о чем признанный аналитик национализма Эрнест Ренан (1823–1892) сказал, затрагивая вопрос создания современных наций: «Забвение или, лучше сказать, историческое заблуждение является одним из главных факторов создания нации, и потому прогресс исторических исследований часто представляет опасность для национальности… Сущность нации именно в том, чтобы все индивидуумы имели много общего, чтобы все они многое позабыли»²³³.

Именно потому, что очень многие отдельные люди и группы людей, составляющие современную Америку, на самом деле имеют очень мало общего для того, чтобы стать нацией, американцам больше, чем другим народам, может понадобиться умение предать прошлое забвению. Пример, который привел Ренан, был из истории Франции времен религиозных войн. Но он мог бы привести пример и из истории Франции после Второй мировой войны, мог бы использовать и пример отношения к памяти о немецкой оккупации и о Виши. Идея о необходимости что-то забыть, чтобы создать нацию, еще более справедлива в отношении прошлого расового угнетения в Соединенных Штатах. В этом смысле можно сказать, что американцев «сплотила только идея» – так же, как и когда-то советских граждан. К счастью, идеи американского конституционного национализма имеют гораздо более позитивный и ценный смысл, чем идеи советского коммунизма. Однако это не значит, что их можно смело ставить под сомнение, не нарушая устойчивости всей конструкции. Заложенный в этих идеях принцип превосходства, в свою очередь, влияет на характер самой идеологии американской внешней политики. В этой связи даже очень образованным и информированным американцам весьма трудно сформировать непредвзятое и объективное представление об этой политике, поскольку это может привести к рискованному подрыву связей, объединяющих разнородных американцев на внутриполитическом уровне²³⁴.

Американский «символ веры», или идеология в американской культуре, имеет настолько всеобъемлющее действие, что под его влиянием даже Генри Киссинджер, не слишком большой идеалист, написал: «Отказ от истории возвеличивает образ человека вселенной, живущего вселенскими принципами, независимо от прошлого, географии или других неизменных обстоятельств… Американцы не желают терпеть путы истории и настойчиво стремятся к возможности непрерывного обновления: это придает большое достоинство, даже красоту, американскому образу жизни. Народ боится, что те, кто одержим историей, навлекают на себя исполнение собственных пророчеств. И страх этот на самом деле воплощает в себе большую народную мудрость»²³⁵.

Конец ознакомительного фрагмента.