II
Во время необычного утреннего затишья Вернона Холлидея не раз посетила мысль, что он, возможно, не существует. Тридцать секунд без помех он сидел, тихо щупая голову пальцами, и тревожился. С тех пор как он прибыл в «Джадж» два часа назад, он успел поговорить, по отдельности и напряженно, с сорока людьми. И не просто поговорить: за исключением двух бесед он всякий раз принимал решения, ставил первоочередные задачи, поручал, выбирал, высказывал мнение, которое будет воспринято как приказ. Это отправление властных обязанностей не обостряло ощущения собственной личности, как обычно, – наоборот, Вернону казалось, что он растворяется; он просто сумма всех людей, которые его выслушивают, а когда он один, его просто нет. Когда он в одиночестве искал мысль, оказывалось, что думать некому. Кресло его пусто; сам он мелко распылен по всему зданию – от финансового отдела на шестом этаже, где он должен вмешаться и предотвратить увольнение старой литсотрудницы, не владеющей орфографией, до цокольного этажа, где из-за мест на стоянке началась открытая война между ведущими сотрудниками, а заместитель главного редактора готов был подать в отставку. Кресло Вернона было пусто потому, что он находился в Иерусалиме, в палате общин, в Кейптауне и Маниле, рассыпавшись по земному шару, как пыль; он был на ТВ и на радио, на обеде с епископами, произносил речь перед нефтепромышленниками, проводил семинар со специалистами из Европейского союза. В краткие мгновения, когда он оставался один, дневной свет гас. И даже наступившая темнота никого конкретно не обступала, никому не причиняла неудобств. Не было даже уверенности, что отсутствует именно он.
Это ощущение отсутствия все усиливалось после похорон Молли. Въедалось в него. Прошлой ночью он проснулся возле спящей жены и вынужден был потрогать свое лицо, дабы убедиться, что еще существует физически.
Собери Вернон своих старших сотрудников и пожалуйся на свое состояние, он был бы встревожен тем, что они не удивлены. Он слыл человеком обтекаемым, без изъянов и доблестей, человеком, который не вполне существует. В профессиональных кругах восхищались его безликостью. Среди журналистов, часто поминаемая в барах Сити и не нуждавшаяся в прикрасах, ходила чудесная история его назначения редактором «Джадж». Много лет назад он был послушным и работящим помощником поочередно у двух талантливых редакторов, демонстрируя инстинктивный дар не приобретать ни друзей, ни союзников. Когда заболел вашингтонский корреспондент, Вернону приказали подменить его. На третий месяц, на обеде в честь немецкого посла, один конгрессмен принял Вернона за корреспондента «Вашингтон пост» и поведал о неаккуратности президента – массированной пересадке волос за счет налогоплательщиков. Сложилось мнение, что «Плешьгейт» – новость, почти неделю доминировавшая во внутренней политике страны, была извлечена на свет Верноном Холлидеем.
Тем временем один талантливый редактор за другим гибли в кровавых битвах с настырным советом директоров. Возвращение Вернона на родину совпало с внезапной перегруппировкой имущественных интересов. Сцена была усеяна конечностями и торсами укрощенных титанов. Джек Моуби, ставленник совета, оказался неспособен продвинуть почтенное издание к массовому потребителю. Оставался только Вернон.
Теперь он сидел за своим столом и неуверенно массировал череп. В последнее время он понял, что учится жить в небытии. Он не мог долго горевать об исчезновении чего-то такого – себя, – чего уже и вспомнить толком не мог. Все это тревожило – но уже не первый день. А вот сегодня появился физический симптом. Он затронул всю правую сторону головы – и череп, и как-то даже мозг, – ощущение, для которого и слова не подберешь. А может, наоборот, исчезло какое-то ощущение, настолько привычное и постоянное, что он его прежде не замечал – вроде того, как шум становится слышным в тот миг, когда смолкнет. Он точно знал, когда это началось: вчера вечером, когда он встал из-за ужина. И утром не прошло, когда он проснулся: постоянное неопределенное ощущение – ни холода, ни сжатости, ни пустоты, а нечто среднее. Возможно, самое правильное слово – омертвение. Его правое полушарие умерло. Уже столько его знакомых умерло, что в нынешнем своем состоянии распыленности он мог рассматривать собственный конец как событие рядовое: суета похорон или кремации, вспухший рубец траура, постепенно опадающий, – жизнь летит дальше. Возможно, он уже мертв. А может быть – и ему очень этого хотелось, – единственное, что требуется, – раза два стукнуть сбоку по голове молотком среднего размера. Он выдвинул ящик стола. Там лежала стальная линейка, наследство от Моуби, четвертого в череде редакторов, не сумевших справиться с падением тиража. Вернон Холлидей старался не оказаться пятым. Он занес линейку над правым ухом, но тут в открытую дверь постучали, вошла его секретарша Джин, и вместо удара пришлось линейкой задумчиво почесаться.
– Повестка дня. Двадцать минут. – Она дала ему верхний листок, а остальные, выходя, положила на стол для совещаний.
Он просмотрел списки. В международном Диббен писал о «Вашингтонском триумфе Гармони». Статья должна быть скептической или враждебной. Если правда триумф – загнать на четвертую полосу. Во внутренних новостях наконец-то материал научного редактора об антигравитационной машине Валлийского университета. Материал броский, и Вернон настаивал на нем, воображая штуковину, которая пристегивается к подметкам. Оказалось, аппарат весит четыре тонны, требует девяти миллионов вольт и не работает. Но статью дадут все равно – подвал на первой полосе. В том же разделе – «Фортепьянный квартет» – у пианистки родилась четверня. Его заместитель вместе с «Очерками» и всем внутренним отделом сопротивлялись этому, выдавая свою привередливость за здравый смысл. Четверня по нынешним временам – недостаточно, доказывали они, да и о матери никто не слышал; к тому же не красавица и не хочет говорить с прессой. Вернон настоял на своем. По официальным данным Реестра национальной тиражной службы, тираж в прошлом месяце уменьшился на семь тысяч по сравнению с позапрошлым. Время «Джаджа» шло к концу. Вернон еще раздумывал, дать ли статью о сиамских близнецах, сросшихся бедрами, – у одного слабое сердце, так что разделить их нельзя. Они получили должность в местной администрации. «Если мы хотим спасти газету, – твердил Вернон на утренних совещаниях, – вам всем придется пачкать руки». Все кивали, никто не соглашался. Что до мнения стариков, «грамматиков», то «Джадж» должен стоять – пусть даже насмерть – за интеллектуальную честность. Позиция их была безопасная, поскольку никого, кроме предшественников Вернона, из газеты никогда не увольняли.
Когда Джин помахала ему от двери, чтобы он поднял трубку, в кабинет уже входили редакторы отделов с заместителями. Звонок, очевидно, был важный – она губами складывала имя. Джордж Лейн, прочел он.
Вернон повернулся спиной к пришедшим и вспомнил, как избегал Лейна на похоронах.
– Джордж. Все было очень трогательно. Я как раз собирался…
– Да, да. Кое-что возникло. Вам стоит это посмотреть.
– Что именно?
– Фотографии.
– Можете их прислать?
– Исключено, Вернон. Очень, очень острое блюдо. Можете сейчас приехать?
Вернон презирал Джорджа Лейна не только из-за Молли. Лейн владел полутора процентами «Джаджа» и вложил деньги в реорганизацию, ознаменовавшуюся падением Джека Моуби и возвышением Вернона. Джордж думал, что Вернон у него в долгу. Кроме того, Джордж ничего не понимал в газетах – почему и решил, что редактор национального ежедневного издания может прокатиться до Холланд-Парк, через весь Лондон, в одиннадцать тридцать утра.
– Я сейчас несколько занят, – сказал Вернон.
– Я оказываю вам большую услугу. Ради такого «Ньюз оф зе уорлд» пошла бы на убийство.
– Могу быть у вас после девяти вечера.
– Очень хорошо. До встречи, – раздраженно бросил Лейн и повесил трубку.
Все места за столом совещаний, кроме одного, были уже заняты, и, когда Вернон опустился в кресло, разговоры смолкли. Он дотронулся до головы. Теперь, когда он снова был с людьми, за работой, внутреннее отсутствие уже не воспринималось как недуг. Перед ним лежала вчерашняя газета. Он спросил у тишины:
– Кто подписал передовицу по экологии?
– Пат Редпат.
– В этой газете «груз» не «довлеет» и никогда не будет «довлеть», особенно, черт возьми, в передовице. И «никто»… – Для драматизма он выдержал паузу, делая вид, будто пробегает статью. – «Никто» обычно требует глагола в единственном числе. Эти две мысли мы можем усвоить?
Вернон почувствовал одобрение за столом. Грамматикам приятно такое услышать. Они предпочтут похоронить газету – но в чистом синтаксисе.
Покончив с популистскими жестами, он продолжал в быстром темпе. Одним из его немногих удачных нововведений – возможно, пока единственным – было то, что он сократил ежедневные совещания с сорока до пятнадцати минут, мягко установив несколько правил: не больше пяти минут на упражнения заднего ума – что сделано, то сделано; никаких шуток за столом, и в особенности анекдотов, – он их не рассказывает, и другие не будут. Он обратился к международным страницам.
– Выставка черепков в Анкаре? Это – новость? Восемьсот слов? Я просто не понимаю, Фрэнк.
Фрэнк Диббен, заместитель редактора международного отдела, объяснил, возможно не без насмешки:
– Понимаете, Вернон, это подразумевает кардинальную смену парадигмы в наших воззрениях на влияние ранней Персидской империи на…
– Смены парадигмы в черепках – это не новости, Фрэнк.
Тут осторожно вмешался сидевший рядом с Верноном заместитель главного редактора Грант Макдональд.
– Дело в том, что Джули не прислала материал из Рима. Пришлось заполнить…
– Опять? Что на этот раз?
– Гепатит С.
– А из «Ассошиэйтед пресс»?
– Наш был интереснее, – сказал Диббен.
– Ошибаетесь. Это совершенный мусор. Его не дала бы даже «Таймс литерари сапплмент».
Перешли к сегодняшнему номеру. Редакторы по очереди дали резюме своих материалов. Когда дошло до Фрэнка, он предложил в качестве передовицы свой материал о Гармони. Вернон выслушал его и ответил:
– Он в Вашингтоне, хотя должен быть в Брюсселе. Устраивает сделку с американцами за спиной у немцев. Сиюминутная выгода – с катастрофическими последствиями. Он был ужасным министром внутренних дел; как министр иностранных дел он еще хуже, а сделавшись премьером, к чему, похоже, дело и идет, он станет нашей погибелью.
– Все так, – согласился Фрэнк, за мирным тоном пряча ярость по поводу зарубленной статьи об Анкаре. – Все это вы изложили в своей передовице, Вернон. Но суть не в том, согласны ли мы со сделкой, а в том, важна ли она.
Вернон спрашивал себя, в силах ли он оставить Фрэнка в покое. Что он там – серьгу носит?
– Вот именно, Фрэнк, – сердечно произнес Вернон. – Мы в Европе. И американцы хотят, чтоб мы были в Европе. Особые отношения – достояние истории. Сделка не важна. Сообщение о ней пойдет на внутренних страницах. А Гармони между тем мы по-прежнему будем делать неприятно.
Они выслушали спортивного редактора, чей раздел Вернон недавно увеличил вдвое за счет искусства и литературы. Настал черед Леттис О’Хары, заведующей отделом очерков.
– Я хочу знать: мы даем о детском доме в Уэльсе?
Вернон сказал:
– Я видел список гостей. Много важных шишек. Суды нас разорят, если что-то будет не так.
На лице Леттис выразилось облегчение, и она перешла к организованному ею журналистскому расследованию медицинского скандала в Голландии.
– По-видимому, есть врачи, пользующиеся законами об эвтаназии для…
Вернон перебил ее:
– Сиамских близнецов надо будет дать в пятницу.
Послышались стоны. Но кто возразит первым? Леттис:
– У нас даже нет фото.
– Так пошлите кого-нибудь в Миддлсбро сегодня же. – Наступило угрюмое молчание, и Вернон продолжал: – Слушайте, они работают в местном санитарном управлении, в отделе перспективного планирования. Мечта редактора.
Редактор внутренних новостей Джереми Болл сказал:
– Мы договорились на прошлой неделе, и все было в порядке. А вчера он звонит. То есть другая половина. Другая голова. Разговаривать не хочет. Фотографироваться не хочет.
– О господи! – воскликнул Вернон. – Неужели не ясно? Как раз то, что надо. Они рассорились. Ведь первым делом каждому хочется знать: как они улаживают споры?
Леттис смотрела хмуро.
– Кажется, есть следы укусов, – сказала она. – На обоих лицах.
– Великолепно! – закричал Вернон. – До них еще никто не добрался. В пятницу, пожалуйста. Третья полоса. Продолжим. Леттис. Шахматное приложение на восьмой странице. Честно говоря, не убежден.
Прошло еще три часа, прежде чем Вернон снова остался наедине с собой. Он был в туалете; глядя в зеркало, мыл руки. Отражение было на месте, но не вполне убеждало. Ощущение – или неощутимость – по-прежнему справа, как тугая шапка. Проводя пальцем по черепу, он мог определить границу, разделительную линию, где ощущение в левой части головы сменялось не то чтобы своей противоположностью, но своей тенью – или своим призраком.
Пока он держал руки под сушилкой, вошел Фрэнк Диббен. Вернон понял, что молодой человек явился сюда поговорить, ибо по опыту всей жизни знал, что мужчине-журналисту нелегко и нежелательно мочиться при главном редакторе.
– Послушайте, Вернон, – сказал Фрэнк, став перед писсуаром. – Прошу извинить за утреннее. Вы совершенно правы в отношении Гармони. Моя оплошность.
Чтобы не оглядываться и не наблюдать за отправлениями заместителя международного редактора, Вернон еще раз включил горячий воздух. Диббен в самом деле облегчался обильно, даже оглушительно. Да, если Вернон кого и уволит, то Фрэнка, который энергично между тем отряхивался, чуть дольше, чем следовало, и продолжал свою апологию.
– Да, вы были совершенно правы – не надо уделять ему слишком много места.
«Голодный блеск у Кассия в глазах,[14] – подумал Вернон. – Возглавит свой отдел, потом захочет на мое место».
Диббен подошел к умывальнику. Вернон тронул его за плечо – прощая.
– Ничего, Фрэнк. Предпочитаю выслушать противоположное мнение на совещании. В этом весь смысл.
– Очень мило с вашей стороны, Вернон. Не подумайте, пожалуйста, что я собирался миндальничать с Гармони.
Этот фестиваль обращений друг к другу по имени знаменовал конец беседы. С коротким ободряющим смешком Вернон вышел в коридор. Прямо за дверью его дожидалась Джин с пачкой писем на подпись. За ней стоял Джереми Болл, за ним – Тони Монтано, директор-распорядитель. Кого-то еще, подошедшего к очереди сзади, Вернон не разглядел. Главный редактор двинулся к кабинету, на ходу подписывая письма, а Джин перечисляла ему встречи, назначенные на эту неделю. Все двигались вместе с ним. Болл говорил:
– С этим фото из Миддлсбро. Я не хотел бы таких же неприятностей, как с Олимпиадой инвалидов. Я думаю, нужно фото без затей…
– Мне нужен будоражащий снимок, Джереми. Джин, я не могу встретиться с обоими в одну неделю. Это будет плохо выглядеть. Скажите ему – в четверг.
– Мне виделось строгое, в викторианском духе. Портрет с достоинством.
– Он улетает в Анголу. Предполагалось, что поедет в Хитроу прямо после встречи с вами.
– Мистер Холлидей?
– Мне не нужны портреты с достоинством, даже в некрологах. Пусть покажут нам, откуда у них укусы на лицах. Ладно, встречусь с ним перед отлетом. Тони, вы насчет стоянки?
– Боюсь, что видел черновик его заявления об уходе.
– Неужели нельзя найти место для одной машины?
– Мы все испробовали. Заведующий хозяйством предлагает продать свое за три тысячи фунтов.
– Не рискуем ли мы впасть в сенсационность?
– Подпишите в двух местах, и, где я отметила, – инициалами.
– Это не риск, Джереми. Это обещание. Подождите, Тони: у заведующего даже нет машины.
– Мистер Холлидей?
– Но место – его законное.
– Предложите ему пятьсот. Это все, Джин?
– Я не готов к этому.
– Письмо с благодарностями епископам сейчас печатается.
– А что, если такой: оба говорят по телефону?
– Прошу прощения. Мистер Холлидей…
– Слабо. Мне нужно красноречивое фото. Пачкать руки – помните? Выкиньте заведующего со стоянки, раз он не пользуется.
– Забастуют, как в прошлый раз. Выключились все терминалы.
– Прекрасно. На ваш выбор, Тони. Пятьсот фунтов или терминалы.
– Я попрошу зайти кого-нибудь из фотоотдела и…
– Не затрудняйтесь. Просто пошлите в Миддлсбро фотографа.
– Мистер Холлидей? Вы – мистер Вернон Холлидей?
– А вы кто?
Группа остановилась и умолкла, сквозь нее протолкался худой плешивый мужчина в черном костюме, туго застегнутом на все пуговицы, постучал Вернона по локтю конвертом и вручил конверт. Затем, широко расставив ноги и держа перед собой обеими руками листок, монотонно продекламировал напечатанный на нем текст. «Властью, возложенной на меня означенным выше Судом в Главной канцелярии, довожу до вас, Вернон Теобальд Холлидей, следующий приказ названного Суда: Вернону Теобальду Холлидею, главному редактору газеты „Джадж“, проживающему по адресу: Рукс, 13, Лондон С31, запрещается публиковать или побуждать к публикации, а также распространять или размножать электронными или какими-либо иными средствами, а также описывать в печати или побуждать к таковым его описаниям запрещенный материал, именуемый в дальнейшем Материалом, а также описывать характер и детали данного приказа. Названным Материалом являются…»
Тощий судебный пристав перевернул лист, а редактор, его секретарша, редактор местных новостей, заместитель заведующего международным отделом и технический директор склонились к нему, ожидая продолжения.
«…все фотографические изображения, а также гравированные, рисованные, выполненные в красках или какими-либо иными средствами репродукции фотографических изображений мистера Джона Джулиана Гармони, проживающего по адресу: Карлтон-Гарденс, 1…»
– Гармони!
Все заговорили разом, и последние канцелярские фиоритуры тощего утонули в гаме. Вернон направился к своему кабинету. Постановление всеобъемлющее. Но у них ничего нет на Гармони, совсем ничего. Он вошел в кабинет, ногой захлопнул дверь и набрал номер.
– Джордж. Это фотографии Гармони?
– Ничего не скажу, пока не приедете.
– Он уже вручил судебный запрет.
– Я же сказал – острое блюдо. Думаю, аргументация интересами общества суд убедит.
Едва Вернон положил трубку, как зазвонил его личный телефон. Клайв Линли. Вернон не видел его со дня похорон.
– Мне надо кое о чем с тобой поговорить.
– Клайв, сейчас не самая удобная минута.
– Ну конечно. Мне надо тебя видеть. Это важно. Может быть, вечером после работы?
В голосе старого друга звучала хмурая настойчивость, и Вернону неловко было ему отказывать. Все же он попытался, хотя и нерешительно.
– Довольно суматошный день.
– Ненадолго. Это важно – в самом деле важно.
– Хорошо. Вечером мне надо быть у Джорджа. Может быть, загляну к тебе по дороге.
– Вернон, я тебе очень признателен.
После звонка у него еще оставалось несколько секунд, чтобы подумать о непривычном тоне друга. Настойчивый, с печалью и несколько официальный. Ясно, случилось что-то ужасное; Вернону стало стыдно за свою неотзывчивость. Клайв показал себя настоящим другом, когда распался второй брак Вернона; Клайв благословлял Вернона на борьбу за редакторский пост, когда все думали, что это пустая трата времени. Четыре года назад, когда Вернон слег с редкой инфекцией позвоночника, Клайв навещал его почти каждый день, приносил книги, музыку, видео и шампанское. А в 1987-м, когда Вернон несколько месяцев был без работы, Клайв одолжил ему десять тысяч фунтов. Через два года Вернон случайно выяснил, что эти деньги Клайв занял у своего банка. А теперь, когда друг нуждается в нем, он повел себя как свинья.
Он набрал номер Клайва; никто не ответил. Он хотел набрать еще раз, но тут вошел директор-распорядитель с юристом газеты.
– У вас есть что-то на Гармони, а вы нам не говорите.
– Ничего нет, Тони. Видимо, что-то всплыло, и он запаниковал. Надо бы проверить, послан ли запрет еще кому-нибудь.
– Проверили, – сказал юрист. – Никому.
Тони смотрел недоверчиво.
– И вы ничего не знаете?
– Абсолютно. Как гром среди ясного неба.
Подозрительные расспросы продолжились, Вернон продолжал отказываться. Перед уходом Тони сказал:
– Вы ведь ничего не станете предпринимать без нас, правда, Вернон?
– Вы меня знаете, – ответил он и подмигнул. Как только они вышли, он взял трубку и стал набирать номер Клайва, но в это время за дверью послышался шум. Дверь распахнули ногой, вбежала женщина и по пятам за ней – Джин, закатив глаза, чтобы видно было начальнику. Женщина стояла перед его столом и плакала. В руке у нее было скомканное письмо. Это была малограмотная литсотрудница. Понять, что она говорит, было трудно, но одну повторяющуюся фразу Вернон разобрал.
– Вы сказали, что не сдадите меня. Вы обещали!
Он еще не знал этого, но несколько секунд, предшествовавших ее появлению, были последними, когда он оставался наедине с собой, – вплоть до самого ухода в половине десятого вечера.
Молли не раз говорила, что больше всего ей нравится в доме Клайва то, что он так долго в нем прожил. В 1970 году, когда большинство его сверстников снимали комнаты и до покупки первых сырых квартир в цокольных этажах им оставалось еще несколько лет, Клайв получил в наследство от богатого бездетного дяди гигантскую оштукатуренную виллу с двухэтажной художественной мастерской на третьем и четвертом этажах, чьи громадные сводчатые окна глядели на север, на чащу островерхих крыш. В духе времени и по молодости лет – ему был двадцать один год – он покрасил дом снаружи в пурпурный цвет, а внутренность заполнил друзьями, по большей части музыкантами. Через дом прошли кое-какие знаменитости. Тут прожили неделю Джон Леннон и Йоко Оно. Джимми Хендрикс провел ночь и, по-видимому, был виновником пожара, уничтожившего перила. К концу десятилетия дом стал успокаиваться. Друзья еще останавливались здесь, но только на ночь-другую, и на полу никто не спал. Дом снова окрасили в кремовый цвет, Вернон обитал в нем год, Молли прожила лето, рояль подняли в мастерскую, построили полки, поверх вытертых ковров постелили новые восточные, привезли викторианскую мебель. Кроме нескольких старых матрасов, почти ничего не выбрасывалось – это, наверно, и нравилось Молли, ибо дом был историей взрослой жизни, меняющихся вкусов, угасавших страстей, растущего богатства. Первые ножи и вилки из «Вулвортса»[15] соседствовали в кухонном ящике с антикварным серебром. Холсты английских и датских импрессионистов висели рядом с выцветшими афишами ранних триумфов Клайва и знаменитых рок-концертов – «Битлз» на стадионе Шиа,[16] Боба Дилана на острове Уайт, «Роллинг стоунз» в Алтамонте. Некоторые афиши стоили дороже картин. В начале 80-х годов это был дом довольно молодого богатого композитора – к тому времени Клайв успел написать музыку для знаменитого фильма Дейва Спилера «Рождество на Луне», и уже некая величавость – так казалось Клайву в счастливые минуты – нисходила с высоких сумрачных потолков на громадные ухабистые диваны и прочую мебель – не вполне антиквариат и не вполне рухлядь, – купленную на Лотс-роуд. Дух серьезности упрочился, когда за поддержание порядка взялась энергичная экономка. Не вполне рухлядь была отчищена и отполирована и приняла вид антикварной. Съехал последний из постояльцев, и в доме установилась рабочая тишина. За несколько лет Клайв без особых повреждений промчался сквозь два бездетных брака. Три женщины, которых он близко знал, жили за границей. Нынешняя, Сюзи Марселлан, была в Нью-Йорке и приезжала всякий раз ненадолго. Годы и успехи сузили его жизнь и сфокусировали на высшей цели; затворником он еще не стал, но от общения с людьми уклонялся. Журналисты и фотографы больше не приглашались, и давно прошли те дни, когда Клайв урывками, между друзьями, любовницами и приемами неожиданно сочинял какое-нибудь дерзкое вступление или целую песню. Дом перестал быть открытым.
Конец ознакомительного фрагмента.