3
Мари так гордо на меня посмотрела, что я опустила глаза. Ну конечно, у него должна быть такая удивительная дочь, дочь шаха. Девочка, выросшая в любви и ласке, подчинении всех и вся, отсюда эта странная для меня непосредственность. Но меня это совсем не касается.
– Мари, ты мне не ответила, зачем…
– Ты для него спасение.
– Спасение?
– Да, только он сам все должен тебе рассказать.
– Как я могу быть… я всего лишь случайно…
– Так всегда бывает, всегда встреча случайна! Найти очень сложно, только случайность! Но королева ему обещала, что ты придешь, и он искал тебя везде, а ты сама пришла.
– Искал?
– Да, сразу стал искать, не верил, искал и не верил, что ты на самом деле есть, что королева…
Она резко замолчала, вся напряглась, посмотрела на меня и странно сказала:
– Если ты не будешь говорить сам, скажу я.
Явно это говорилось не мне, Амиру? Мари молчала долго, лишь пару раз кивнула головой согласно, потом посмотрела на меня:
– Отец не хочет, чтобы я с тобой говорила о нем.
Еще раз кивнула и улыбнулась, посмотрела на меня повеселевшим взглядом:
– Завтра он приглашает тебя…
– Мари.
Амир стоял рядом, как будто проявился из темноты. И, пожалуй, был разгневан поведением своей дочери. А она его совсем не боится, смотрит уверенным, спокойным взглядом, шантажирует, а он против ее шантажа ничего не может сделать. Чтобы не накалять обстановку, я подняла руку, как на собрании, и спросила:
– Амир, ты хотел куда-то меня пригласить? Я действительно с удовольствием куда-нибудь бы съездила, так красиво вокруг.
– Ты согласна остаться?
– Да, на несколько дней. Воспользуюсь возможностью посмотреть Италию.
И посмотрела прямо в его желтые, нет, практически коричневые глаза. У меня даже хватило сил улыбнуться ему, хотя уверенности в себе совсем не было, только желание остановить конфликт, который разгорелся из-за меня. Амир спрятал глаза, низко опустив голову, и тихо сказал:
– Мари, ты свободна.
Она важно кивнула головой, чуть тронула меня за руку:
– Рина, меня не будет несколько дней, не уезжай без меня.
Я уже совершенно искренне улыбнулась, действительно шантажистка, обычный подростковый шантаж.
– Не уеду.
Она радостно кивнула мне головой и исчезла в темноте. Амир тяжело вздохнул и сел за стол, руки сцепил на коленях. Тяжело ему дается воспитание дочери. Я решила уточнить еще один вопрос:
– А мать Мари, она здесь?
– Она умерла … очень давно.
– Ты ее один воспитываешь?
Странный получился вопрос, не следовало его задавать, зачем мне знать, кто воспитывает его дочь. Но Амир неожиданно поднял голову и посмотрел на меня … уже совершенно светлыми голубыми глазами. Всего один день, а я уже совсем не удивляюсь такой странности во внешности хозяина дворца. Хотя у Мари глаза ни разу не изменились, так и оставались ярко-голубыми. Он смотрел на меня почему-то очень удивленно, даже губами интересно повел, только потом ответил:
– Мари долго болела… я только пытался спасти ей жизнь, она уже ничего из своего детства не помнит. Воспитанием я не занимался.
– Хорошая девушка.
– Она тебе понравилась?
– Очень понравилась, красивая и добрая девушка.
Амир положил руки на стол, как-то сложил ладонь в ладонь, как бы удерживая себя в движении, потом вообще положил ладонями вниз, припечатал к столу. Долго молчал, а я рассматривала его. Силен. От него исходит сила, невероятная сила, мне стало казаться, что я чувствую поток силы, которой он наполнен. Действительно, не музыкант, я правильно увидела в его руках меч. И взгляд: за ним тоже сила, не важно, какого цвета этот взгляд, голубого или желтого, пусть даже черного, сила видна в любой момент. И даже не важно, что и внешность соответствует: рост и общая фактура бойца. Каким бы ни был, даже маленьким карликом, эта сила ощущалась бы. Странно я подумала, а мне какое до этого дело?
– Мари сказала, что я тебя … я тебе чем-то могу помочь?
– Да. Моя жизнь зависит от тебя.
И ничего в глазах не изменилось, ясная голубизна утреннего неба. У меня сложилось такое ощущение, что ему стало легче после этого признания, все его тело успокоилось, не знаю, как я это осознала, может именно по этому свету утреннего неба в глазах. И в подтверждение моих ощущений Амир улыбнулся неожиданно мягкой улыбкой и предложил:
– Тебе пора идти спать, я отнесу тебя.
Никакого продолжения разговора, спать и все, он подхватил меня на руки одним движением и быстро пошел в дом.
Я плавала в совершенно недвижимой воде бассейна – хозяин дома отрегулировал воду по своему представлению о моем купании. Ночью мне уже не хотелось заниматься выяснением, какая клавиша, что означает, и я просто нежилась. Думать о количестве странностей, которые меня поразили за сегодняшний день, мне тоже не хотелось, их было слишком много. Вспоминалось лишь неожиданное объятие Амира, когда он принес меня в комнату и какое-то время стоял у постели. Он прижал меня к себе очень нежно, но я все телом ощутила его напряжение, он себя контролировал, причем очень жестко, не просто сдерживался, а именно удерживал себя в движении. И почему-то еще один вопрос волновал: когда он доставал меня из бассейна, то пиджак весь вымок, а в коридоре на нем был уже другой костюм. Во всех панелях стен гардеробные для хозяина? Я поняла, что пытаюсь не думать о странностях сегодняшнего дня, и пошла спать.
На удивление, как только опустилась головой на подушку, сразу уснула и спала спокойно всю ночь… Утром проснулась бодрая и очень решительная. Не знаю, что мне снилось, но первым делом я подошла к зеркалу и спросила сама себя, готова ли ты? Я не очень понимала, к чему я должна быть готова, но почему-то это было очень важно самой себе сказать, что готова. А к чему, я подумаю потом, судя по ситуации. И на развитие ситуации у меня всего несколько дней. Я стояла, смотрела на себя и считала, сколько это, несколько дней? Пример решения этого сложного математического расчета пришел сам собой: несколько дней моих и несколько дней Амира в счете моей карантинной изоляции. Эта мысль развеселила, пусть будет, как будет, не стану думать о странностях вчерашнего дня, их все равно не сложить в стройную теорию, слишком все непонятно, Амир должен что-то мне рассказать, вот тогда все и сложу, а пока буду наслаждаться сказкой, в которую попала Баба-Яга. Глухие леса подождут. Тем более, что они уже всех предупредили, что я задерживаюсь на неопределенный срок.
Решительность помогла мне выбрать наряд для поездки. Просматривая все, что висело на плечиках, я постепенно осмотрела всю гардеробную и увидела свой чемодан. В нем аккуратно была сложена вся моя одежда, даже та, которая висела на спинках стульев, благо ее было не много. Недолго думая, я надела джинсы и рубаху невероятных размеров и неопределенной расцветки. Что ж, уважаемый хозяин дворца, гостья, так гостья.
Вито зашел за мной именно в тот момент, когда я подошла к двери, в надежде самой дойти до столовой.
– Доброе утро, Рина.
– Доброе утро, Вито.
Быстрый взгляд не скрыл удивления, но он ничего не сказал. А я всю дорогу думала о том, что он в курсе того, что висит на плечиках в моей гардеробной, и всего скорее, того, что лежало в моем чемодане. Сам собирал в номере гостиницы? Он иногда посматривал на меня, такой странный, опять это слово, взгляд, который я не всегда могла увидеть из-за разницы в росте, но чувствовала.
Амир ждал меня в столовой, сидел за столом и сразу вскочил, приветствуя меня:
– Доброе утро, Рина.
– Амир, доброе утро.
Хозяин дворца тоже удивился, но молчал весь мой завтрак. А я спокойно поедала вкусности Востока и пыталась понять, почему никто вместе со мной не ест, это что, такая традиция? Хотя, когда показывают разные страны, всегда говорят о традиционном гостеприимстве, особенно восточном. Только Мари сказала, что будет ужинать. Ни Вито, ни Амир ни разу при мне не ели и не пили.
Амир внимательно за мной наблюдал, меня стал волновать этот взгляд, и я подняла на него глаза.
– Рина, ты не передумала ехать на прогулку?
– Нет.
Молчаливый завтрак получается, да, собственно, и ужин, вместе с обедом. Я ем, а за мной наблюдают. И что такого интересного в том, как я ем, может быть, нарушаю какие-то правила. Решимость перед зеркалом еще не улетучилась, и я позволила себе задать вопрос:
– Я ем неправильно?
Амир вздрогнул и сразу опустил глаза, а Вито, стоявший за его спиной, только улыбнулся.
– Ты очень красиво ешь.
И неожиданно яркий голубой взгляд и ослепительная улыбка. Амир смотрел на меня и улыбался, а руки недвижимо лежали на столе отдельно от этой улыбки. Чтобы отвлечься от вида его рук, я спросила:
– Куда, что ты…
– Мы поедем к морю.
На сегодняшний день надо придумать другое слово, странный уже не подходит. Амир провел меня по дворцу, и мы вышли в большие двери из черного резного дерева. Они совершенно беззвучно распахнулись, и я встала на пороге. Передо мной была высокая лестница, и на каждой ступеньке с обеих сторон стояли молодые мужчины, очень похожие на Вито, высокие, коротко стриженые, все в черных костюмах. Что же все-таки хранит Амир под своими коврами, чтобы такие его дворец охраняли? Только ли надписи из истории своего народа?
Амир взял меня под локоть и помог спуститься по ступенькам, так как ноги я передвигала с трудом, такая опасность исходила от его охраны. И машину заметила, только когда он открыл передо мной дверцу, длинная черная, такая же опасная, как охрана. Не зря я сегодня набиралась решимости с утра, наверное, мне что-то приснилось такое, чтобы я была готова, а может, за ночь мысли собрались где-то в голове, провели совещание и сделали свои выводы.
Я сжалась в комочек на заднем сиденье и опустила голову, и куда я ввязалась, в какую такую ситуацию, на развитие которой сама себе дала несколько дней, которые неизвестно сколько времени в себе насчитывают. И вдруг вопрос:
– Рина, ты меня боишься?
– Не знаю, пока не знаю.
Почему я ответила сразу то, что думала в этот момент? Пусть будет так, я всю жизнь под кого-то подстраивалась, делала все, только чтобы кому-то угодить, не доводить до конфликта и выяснения отношений, как вчера с Мари и Амиром. И своим бывшим мужем, спасти брак, так все делают, так надо делать, а зачем? Сама себе призналась, теперь уже легче с этим хозяином таинственного дома говорить непонятно о чем.
– Кто ты?
Амир остановил машину, посидел, склонив голову, и вздохнув, ответил:
– У меня мало времени все тебе объяснить, оказалось, что очень мало.
Я не стала уточнять, почему времени мало, догадалась, что это только начало разговора и приготовилась слушать, но он опять завел машину и поехал. Через несколько секунд я закрыла глаза, это была не езда, не знаю определения этой скорости, меня вдавило в спинку сиденья, и голова откинулась назад. Видимо, Амир увидел в зеркальце мое движение и скорость слегка замедлилась. Он что, такой скоростью пытается нагнать время, которого у него оказалось очень мало для того, чтобы мне что-то о себе рассказать?
Мы приехали на скалистый берег, и Амир, помогая мне выйти из машины, сразу уточнил:
– Ты боишься высоты?
– Не знаю.
Решила быть честной, будь. Я действительно не знаю, боюсь ли я высоты, смотря какой, высоты небоскреба или высоты шатающегося стула. На крыше небоскреба высоты уже нет, а со стула можно упасть и удариться.
Высоты скалы над морем я не испугалась, зрелище полностью захватило меня, и я только вздыхала мелкими вздохами. Солнце сверкало миллионами бликов на воде, и море эти блики смывало со своего тела высокой волной. А небо, яркое невозможным голубым пространством, едва удерживало горящий диск, отливающий цветом чистого золота. Волны приближались к нам тяжелым валом, но теряли силу от долгого пути и укладывались на белом песке где-то далеко внизу, напоминая о себе только отголосками шипящего приветствия.
Боль пронзила меня так неожиданно, что я только вздрогнула, не совсем осознала, мозг еще раскладывал на составляющие картину моря и не смог сразу понять крик тела. Я попыталась посмотреть на Амира, спросить, откуда эта боль, но не успела, стала падать, ног не стало, они растворились в соляной кислоте боли. А потом и все тело растворилось в этой кислоте, стало распадаться на кровавые куски и крошево костей. Гигантские волны боли пронизывали меня, унося с собой остатки моего тела. Красный туман обволакивал все пространство вокруг, не давая возможности хоть на мгновение закрыть горящие пламенем солнца глаза, он проникал в зрачки и добавлял отдельную струю боли, а потом перемещался внутрь того, что осталось от тела, и вихрился мгновенными вспышками, создавая собой вулканы огня и лавы.
Тела уже нет, оно исчезло, осталась только память от него, лишь боль, которая продолжает в этой памяти властвовать и разламывать картинки, непонятным образом оставшиеся от воспоминаний. И теперь уже кусочки этих картинок памяти горят ярким огнем, тела нет, памяти нет, нет даже воспоминаний, осталась только боль.
Горящая лава протекала в пустом пространстве бесконечности и сжигала все на своем пути, даже мельчайшие пылинки, оставшиеся случайно от сгоревшего всего, что когда-то было чем-то, но уже давно сгорело. Лава все двигалась в поисках чего-нибудь, что может гореть, а навстречу ей из полной темноты поднялась большая ледяная волна, в которой плавали айсберги, громадные куски нетающего льда, оставляя за собой лишь замерзшее навсегда пространство. Они встретились, и эта борьба огня и ледяной воды уничтожила все пространство, заполнила его пустотой, вакуумом, в котором ничто и никогда не сможет возродиться. Ничего нет, нет того, чего нет. Пустота.
Тонкий звук колебался легкими переливами, начинал взрываться едва заметными звездочками и создавал подобие ветерка, едва ощутимого дуновения молекул воздуха. Он тревожил и беспокоил Пустоту, заставлял ее волноваться темнотой, создавал серые маленькие пустоты, которых становилось все больше и больше. А звук только становился сильнее и громче от этих маленьких серых пустот, собирал их вместе, заполнял свое пространство только уже серой большой Пустоты. Она, эта серая Пустота, еще даже не достигла собой половины темной предыдущей Пустоты, когда звук изменился, в нем появились отголоски далекой трубы и проявился чистый свет, который в мгновение рассек все вокруг себя миллиардами лучей и взорвался гигантским фейерверком.
Тело уже не кричало от боли, лишь тихонько стонало, оно готово было умереть, уйти совсем в темную Пустоту. И вдруг мысль, но ведь тело уже сгорело, его нет, оно исчезло в темной Пустоте, испарилось, даже молекулы исчезли, откуда такая боль, болеть нечему. А как мысль?
Тепло, едва ощутимое тепло проявилось легким облаком, внутри него образовалась тонкая оболочка, и боль стала отступать, таять в этом тепле. Пространство пустоты заполнялось теплом и светом, облако тепла распространялось все больше и больше, оно было небесно-голубым, наполненным прозрачными каплями, которые, наконец, пролились теплым дождем, уносящим боль.
Глаза смотрели на меня с таким ужасом, что я оперлась на свою клюку и спросила ехидно:
– Чего ты, милок, испугался? Такая уж есть, такая уродилась на белый свет. А зачем тогда пришел, раз боишься, что тебе от меня нужно?
– Нужна ты.
– Я? Тебе сила моя колдовская нужна?
– Нет, нужна ты сама.
Я засмеялась, хрипло квакая, махнула корявой рукой, тяжело опустилась на скамью.
– Знаешь, сколько я таких на своем веку видала, все говорили, мол только ты и нужна, а сами колдовать просили, красавиц им подавай, да богатство королевское. Ты такой же, говори, зачем пришел, хитромудрый, сразу тебя видать, за версту носом почуяла твою черную душу.
Глаза потемнели, стали пронзительными, но потом в них появилась боль и такая тоска, что я смилостивилась:
– Говори, раз пришел, наколдую тебе твое желание.
– Прошу любви.
Я от удивления повторила необычное слово:
– Любви?
– Твоей любви.
От моего смеха, тяжелого, громкого и раскатистого, глаза совсем почернели, но продолжали на меня смотреть с той же болью. Когда смех пролетел над горами и лесами, отозвался грозовыми молниями в небесах, я ответила, уперев руку на кривом колене:
– Дак тебе придется меня сначала расколдовать, дурак стаеросовый, а прежде чем меня расколдовывать, сначала свою душу разбуди, а она у тебя черная, мхом покрытая, один росточек на нем только и есть, который к любви стремится. Смотри, не сломай, погубишь его, я тебе никогда не достанусь. Ты и меня погубишь и сам уже никогда не сможешь жизнь свою возродить. Думал, тебе путь ко мне показали, о тропиночке куда идти рассказали, так и все, пришел и сразу в дамки, надменный дурак, каждый сам идет, свои муки терпит. По чужому пути никто еще не мог дойти до любви, она глубоко спряталась, не каждому покажется.
И совсем разошлась, клюку схватила, грохнула об пол:
– Да помни, сила твоя тебе ничем не поможет, только моя кровь, боль моя, да страдание, вот путь, по которому пойдешь! Это другим послабление, кто силы твоей не имеет, много тебе дано, много и спросится!
Изображение свернулось, глаза исчезли последними, в них так и осталась боль, не ушла, не испугалась моего крика. И я не сразу осознала, что боли нет, ничего нет, тело радовалось от одной мысли, что боль ушла, исчезла вместе с глазами, полными страдания.
Что-то касалось меня легким перышком, совсем невесомым, но кожа чувствовала его и подрагивала в месте прикосновения, она боялась, что даже такое нарушение пространства опять принесет боль. Но боль не проявилась, и кожа облегченно вздохнула и уже с наслаждением ощущала перышко, которое все смелее касалось ее, гладило и ласкало своими невесомыми волокнами. Появился легкий ветерок, нежный, ласковый, он обволакивал, успокаивал, проникал внутрь и восстанавливал тело, заново его создавал.
Я летела на облаке, проносилась вместе с ветром, впитывала всем телом влажное пространство, чувствовала на своей коже капельки дождя, радовалась им и смеялась.
– Рина, ты меня слышишь? Если сможешь, открой глаза, ты можешь, ты все можешь, открой глаза.
Открывать глаза мне не хотелось, облако летело и летело в прозрачном свете, нигде ничего не было, ничто не мешало моему полету.
– Рина, открой глаза.
С трудом я подняла веки и увидела яркие зеленые глаза с солнечными лучиками в центре, только глаза, лицо терялось в мареве плотного тумана.
– Смотри на меня, не засыпай, смотри!
Неожиданный громкий крик всколыхнул во мне боль, я почувствовала сильный удар, который сначала раздавил меня на молекулы, а потом приподнял как полотно, и меня накрыла темнота.
Мне снились яркие сны, красивые, многолюдные, в них все смеялись и радовались, обнимали меня и говорили, опять смеялись и что-то рассказывали, прижимали к своей груди, а я чувствовала биение их сердец. Они радовались мне, приветствовали в своем кругу, рассказывали о своей любви, обещали мне только счастье и удовольствие, много всего, что я никогда не знала в своей жизни. Мужчины и женщины, молодые и красивые, высокие и сильные, и их глаза, ясные, чистые невероятной прозрачной чистотой, полные любви и счастья.
– Довели девку, ой, довели, что же вы сделали окаянные, коты лесные, медведи косолапые! Неси, я сказала, сюда клади, да не сыпь ты в чашку, нельзя туда, в стакан, где стакан? Вот сюда наливай, воду привез? Наливай, только до черточки, что я вчера отметила, капли больше нельзя…
– Фиса, я налил ровно столько.
– А почему в чашку хотел насыпать?
– Ты вчера в чашку наливала.
– Так, то тогда, сегодня только в стакан, луна другая стала, только стекло, глина уже мешать будет.
– Рина проснулась.
Я еще даже ресницами не пошевелила, а кто-то уже понял, что я проснулась. Мягкие пальчики сразу схватили меня за руку и нежный голос заворковал:
– Ой, девонька, ой красавица, ты глазки пока не открывай, потерпи маленько, листочек на глазках твоих лежит, еще пусть там побудет. А ты размешал уже, мы ей и дадим попить, красавице нашей, пусть сама попьет, без проводков ваших, сама уже может. Ты уста свои сладкие открой, девонька, открой, сама попей.
Моих губ коснулось холодное стекло, и я чуть приоткрыла их, в рот потекла тонкая струйка живительной влаги.
– Витек, ты ей помоги, подними маленько, легче ей пить будет, вот и хорошо, ты пей девонька, пей, милая моя.
Мою голову приподняли, и пить действительно стало легче, но сознание такого удовольствия не выдержало, и я опять рухнула в темноту.
Я приходила в сознание совсем ненадолго, открывать глаза мне не позволял этот воркующий голос, сразу давал выпить вкуснейшей воды, иногда тоже очень вкусной жидкой кашицы, и сознание меня покидало.
Фиса ругалась на неизвестного Витька по поводу и без повода, то есть постоянно, всегда и всем была недовольна, а Витек отвечал спокойно, ни капли раздражения, и всегда был прав, хотя таинственная Фиса этого не признавала категорически. На удивление я сознание сегодня не потеряла после фруктового пюре, и с удовольствием слушала их очередное выяснение отношений, причем Фиса привлекла меня в свидетели безобразного поведения этого Витька:
– Ты, Рина, только посмотри, что этот дуболом придумал, вчера ты видела, что натворил, а сегодня опять не тот стакан поставил, я ему сразу сказала, только этот, с золотинкой, а что он принес? Смотри, не стакан, а ендова какая-то, прямо старина, ковш настоящий.
– Фиса, ты сказала ту золотую посудину, а не стакан с золотым ободком. Это не ковш.
И я узнала голос, Витек это Вито, правда мой голос меня не слушался, получился только едва слышный шепот.
– Вито.
– Рина, как ты себя чувствуешь?
– Хорошо.
– Вот и умница, вот и молодец, ты пока глазки свои ясные не открывай, и помолчи, голосок свой побереги.
Мягкие пальчики легко пробежались по моей руке, погладили по щеке.
– Красавица ты наша, страдалица, такое перенесла и жива осталась, я этих паразитов монгольских ругала уже всякими словами, так тебя миленькая довели.
– Почему монгольских?
– Молчи, девонька, молчи. Так неруси одно слово, татары, что с них возьмешь.
Мне очень хотелось увидеть эту Фису, такая речь интересная, да и поведение никак не вписывалось в этот дворец. Но сознание покинуло меня раньше, чем я успела открыть глаза.
Наконец наступил момент, когда Фиса разрешила мне открыть глаза:
– Ну, девонька, смотреть будешь тихонечко, совсем немножко глазки открой, если больно, сразу закрывай, не любопытствуй, потом все увидишь. Я хозяина к тебе не допустила, пусть муки твои в саду переживает, ему еще рано тебя увидеть.
– Амир?
– Да я этого паразита к тебе бы никогда не допустила, только все говорят, что он тебе силу свою хочет передать, чтоб ты жить смогла. Если бы не это отравила бы своими руками.
Я улыбнулась, встречу Амира и Фисы представить никак не могла, ясно, что и с ним она говорила так же, то есть совершенно откровенно.
Фиса оказалась милой женщиной средних лет, почти моего возраста, может даже моложе. Ясные голубые глаза светились радостью, лицо как с фотографии о деревне в глухой глубинке, даже голова белым платком особым образом повязана, волос совсем не видно. И руки на животе сложила, как крестьянки делают, такие пухленькие руки, и вся пухленькая, такая мягонькая. Льняная рубаха, подпоясанная красным широким поясом, подчеркивала крестьянский образ моей спасительницы. За ее спиной стоял совсем белый Вито с черными глазами, пытался улыбнуться мне, когда я подняла на него взгляд, но улыбка не получилась, только губы едва разошлись. Зато Фиса улыбалась радостно, открыто и умильно смотрела на меня.
– Ну и умница, ты у нас силища, такое смогла пережить, красавица наша, только пока молчи, очи ясные я тебе вылечила, а горлышко, птица моя сладкоголосая, еще надо немного умаслить.
И действительно заставила выпить какого-то масла, горькости невероятной, я так и вспыхнула вся, как только в рот этого маслица взяла.
– Пей, красавица, пей, я тебя петь научу наши песни, настоящие, а их петь тебе не то, что это пиликанье, что в ящике показывают.
Я изо всех сил пыталась втолкнуть в себя горящее масляное варево, и оно как преодолело невидимую преграду, потекло легко и горячо по горлу. Непростое оказалось маслице, я горела еще долго, потела всем телом так, что Вито несколько раз заворачивал меня в детский конверт, не обращая внимания на мое едва слышное возмущение, рубашку с меня сразу сняли, так как она промокла насквозь. А Фиса все комментировала:
– Рина, ты на него не смотри, не мужик он, хоть и дылда верстовая, силы наел. Ты не урони нашу красавицу, аккуратненько, так ты ее уронишь!
– Не уроню.
Действительно, Вито умудрялся держать меня одной рукой на весу, и при этом мгновенно расстелить одеяло другой рукой, пока Фиса ползала по гигантской кровати, выпрямляя уголки. Двигаться сама я практически не могла, только пальцы едва поднимались, остальное тело было безвольным и недвижимым. Промокшее одеяло он просто скидывал на пол, доставал другое и процедура повторялась. Фиса на это безобразие молча смотреть не могла:
– Ты посмотри, что делает, такое добро выкидывает, ничего с ним не сделается, постираем, и на солнышке высохнет. Зачем на пол кинул!
– Одеял много.
Вито справился с собой, бледность ушла, взгляд посветлел, он управлялся с моим телом очень бережно, иногда успевал провести пальцами по моей руке. Я могла лишь наблюдать за всем действом, да морщилась от огня внутри меня, но огонь был странным, я лишь чувствовала его всполохи, которые только жарко грели, не причиняя боли. Фиса пользовалась моментом моего недолгого лежания в конверте из одеяла, пока оно не промокало насквозь, и поила очередным настоем.
– Пей, красавица, пей, водичка эта непростая, много в ней трав разных. Вот я тебе Витек, что сказала, ночью травку эту надо собирать, а ты небось …
– Ее собрали ровно в полночь, как ты и сказала.
– А кто собирал? Если …
– Как ты сказала, девушка не старше пятнадцати лет. Ей четырнадцать.
– А …
– Доставили самолетом.
Вито научился предугадывать вопросы Фисы и заранее на них отвечал, я только поражалась его нечеловеческому терпению. Ни разу я не заметила ни капли раздражения в его голосе, лишь иногда он себе позволял ироничную усмешку на очередное возмущение, и то в тот момент, когда она его не видела. Наконец жар от маслица несколько утих, очередное одеяло не промокло насквозь, а лишь удерживало тепло в моем теле, и я уснула.
Я спала, ела разные кашицы, пила настои, слушала возмущение Фисы и не думала. Иногда приходили вопросы, но я их отгоняла, не хотела даже пытаться на них искать ответы. Наверное я еще не забыла боль, ту Пустоту, которую однажды почувствовав никогда уже не забудешь. И заполнить ее этими вопросами невозможно, да и ответами тоже. Я молчала уже не по требованию Фисы, просто молчала. Молчать мне было уютно, я иногда слабо улыбалась, чем доставляла удовольствие Фисе и особенно Вито, он прямо расцветал от моей улыбки, глаза приобретали свой изумительный серо-голубой цвет. Но чаще всего его глаза были тревожными, очень внимательными, фиксирующими каждое мое состояние.
Но наступил день, когда Фиса решила, что мне пора двигаться:
– Рина, все, належалась уже, кушаешь, милочка, ты хорошо, поэтому давай-ка пальчики мы тебе немножечко помнем, косточки раздвигаем. Нечего лежать, скоро зима, ходить пора.
Я не поняла, почему зима, но спрашивать не стала, пусть будет зима. То, на чем я лежала, было очень мягким, совершенно пуховым, мое тело в этом нечто находилось как в воде, а так как я не двигалась, то понять, в чем я лежала было невозможно. Да и простыни были совершенно невесомыми и очень нежно касались моей кожи. А в окно я ничего не видела, казалось, что, кроме ясного неба, ничего нет, только оно и всегда светло. Может, я просыпалась только днем, ни разу не было ощущения вечера или утра – только день.
От того, что Фиса назвала косточки помнем, я закричала сразу, боль пронзила все тело, но она не остановилась в своем жестком движении руками, лишь громко сказала:
– Терпи, красавица, столько всего вытерпела, и теперь терпи. Я тебе не дам валяться мешком недвижимым, еще чего, такая красавица, мы тебе мужика красивого найдем, замуж выдадим, танцевать будешь.
Но я ее уже не слышала, боль от каждого ее прикосновения пронзала меня так, что не было сил уже даже на крик, а отодвинуться от нее или вырвать руку из ее ладоней я не могла.
Когда я пришла в себя, Фиса мне сразу заявила:
– Ты это брось, убегать вздумала, косточки тебе разминать надо в памяти, иначе ничего не получится, поэтому терпи.
А сама смотрела на меня глазами, полными слез и утиралась концами платка. Вито стоял за ее спиной бледный, с тонко поджатыми губами и совершенно черными глазами. У меня хватило сил ответить слезам и черноте глаз:
– Хорошо, я потерплю.
Когда Фиса замечала, что я начинаю терять сознание от боли, останавливалась и начинала приговаривать:
– Миленькая, цветочек васильковый, красавица, березка-яблонька, вот и хорошо, немножечко совсем осталось.
А это немножечко длилось и длилось, сознание мое не послушалось Фисы, и я погрузилась во тьму. Я потеряла счет времени, только боль, мой стон, уговоры Фисы и черные глаза Вито.
И все-таки наступил момент, когда я смогла сама поднять руку и даже помахала ею Вито, под умильным взглядом Фисы.
– Вот и славно, вот и молодец, а теперь девонька купаться пойдем, русалкой заделаешься, водица она завсегда помогает, в воде оно легче будет.
Вода в бассейне была такая голубая, что я зажмурилась, а Вито так и вошел в нее, бережно прижимая меня к себе.
– Костюм-то замочишь, ну да ладно, у вас небось их как одеял, каждому по десять, деньги девать некуда, Рина, ты посмотри, ничего им для тебя не жалко. Витек, осторожно, не утопи красавицу нашу, только пусть немного в ней полежит, да руками побулькает.