Америка-Россия. Холодная война культур. Часть I. Либерально-демократическое кредо в проекции на внешнюю политику (Вероника Крашенинникова, 2007)

Либерально-демократические ценности возникли в эффекте уникального сочетания нескольких факторов. Это англопротестантская политическая культура, привезенная из Европы первыми поселенцами; протестантская религия с ее духом протеста; интеллектуальная база эпохи Просвещения; особенности исторического развития североамериканских колоний; появление уникальной группы единомышленников – отцов-основателей.

В то время как в Старом мире «средневековье и дурные обычаи» поддерживали тиранию, Америка, по словам историка Генри Коммаджера (1902–1998), явилась поселенцам «чистым листом», «табула раса», на котором могло быть создано идеальное государство. Нетронутая, «неиспорченная» Америка предоставляла исключительную площадку и возможность для эксперимента. Там отсутствовала монархия, которую было бы необходимо свергать; не было церкви, которая бы вдохновляла гонения; не было лицемерного законодательства, косности традиций, страха перед правителями. Революционер-академик Томас Пэйн отмечал, что «состояние и обстоятельства Америки преподносили себя началом мироздания. (…) Мы вдруг обнаружили себя в точке, где начинается правительство, как будто бы мы жили в начале времен». В сравнении с Россией процесс построения нового типа государства для Америки облегчался отсутствием необходимости «до основания» разрушать существовавший мир и изменять онтологические ценности. Кроме того, собственно идея переезда в Америку производила естественный отбор людей: искателей свободы, готовых прилагать усилия для ее получения и поддержания, наделенных предприимчивым, упорным, деятельным характером, убежденных в верности своих идеалов.

Англопротестантская политическая культура

До отцов-основателей американского государства были поселенцы-основатели. До документов 1776 и 1787 годов были общины поселенцев в 1607, 1620 и 1630 годах. Первые поселенцы из Старого Света привезли с собой специфическую англопротестантскую культуру, сложившуюся в Великобритании. Ключевые элементы этой культуры: английский язык, убежденное христианство, английские концепции законности, ответственности правителей и прав индивидов, берущие начало с Великой хартии вольностей 1225 года (Magna Carta, которую, кстати, британцы считают величайшим событием в истории своего государства). Здесь же протестантские ценности индивидуализма, трудовой этики и вера в то, что люди могут и должны стремиться создать рай на земле. Поселенцы создавали видение политических и законодательных институтов на основе институтов и практик Англии времен конституции Тюдоров (конец XVI – начало XVII в.), которая устанавливала верховенство закона над правительством и ограничивала его действия. Конституция Тюдоров совместила «возвышенные» и «технические» функции в руках главы исполнительной власти, учредила двухпалатное законодательное собрание, ввела ответственность законодателей перед их избирателями и возложила задачи обороны на армию милиционного типа в противоположность постоянной армии.

Первые поселенцы также привезли с собой отрицание всего того, что заставило их покинуть родину. Понимание европейской реальности XVII века чрезвычайно важно для осмысления логики формирования американского государства, ибо в большой степени эта логика диктовалась отторжением европейских черт: Америка создавалась как «обратное отражение» Европы. В большинстве европейских стран царил абсолютизм, протестантизм подвергался безжалостным гонениям, а жесткая социальная иерархия строго фиксировала потолок социальных и экономических возможностей людей. Поселенцы бежали в Новый мир от религиозных гонений, экономического угнетения и социальных притеснений с намерением построить общество, где бы эти несчастья отсутствовали.

Протестантская религия и дух протеста

Протестантизм сыграл центральную роль в формировании американской политической системы и ценностей. По словам С. Хантингтона, английская протестантская революция была важнейшим историческим событием, сформировавшим Америку, «дитя протестантской Реформации». Историк философской и политической мысли Питер Уотсон считает, что решающим фактором возникновения американского государства явилось протестантское восстание: Лютер и Кальвин, инициировав реформу церкви, заложили идею передачи власти и политического суверенитета народу[11].

Протестантство появилось в средневековой Европе именно в протест против доктрины и практики римской католической церкви. Протестантские реформаторы обвиняли римскую католическую церковь в авторитаризме, жесткой иерархии и отвергали необходимость посредничества церковных служителей в общении верующего с Господом. Вдохновляемые целью возвратить христианскую религию к духовным истокам Нового Завета, протестанты настаивали на чтении Священного Писания без интерпретации служителями церкви и на спасении через Святой Дух, исходящий непосредственно от Бога, а не через священников.

Протестантизм в Америке приобрел специфические черты, отличающие его от протестантской религии на европейском континенте. Во-первых, протестантизм по-американски – это религия протеста par excellence, воплощение сопротивления, независимости и свободы на всех уровнях и во всех сферах жизни. Ставший для американцев идеологом консерватизма, английский философ Эдмунд Бёрк называл американский протестантизм «рафинированным принципом сопротивления: это разногласие в несогласиях, это протестантизм протестантской религии». Он отмечал «страстный дух свободы» американцев, ярко контрастирующий со страхом, трепетом и благоговением, испытываемыми англичанами по отношению к политическим и религиозным властям. Американцы являются протестантами того особого рода, который питает отвращение к любому безусловному повиновению разума и мнения. Этот «дух свободы» существует в Америке на всех уровнях, от философского видения миссии Америки до деталей практической жизни.

Разногласия стали интегральным элементом системы. В начале XIX века дошедшее до бунта внутреннее религиозное диссидентство расщепило протестантизм на великое множество ответвлений, проповедовавших значительные вариации в практике религии: баптисты, методисты, пиетисты, фундаменталисты, евангелисты и многие, многие другие. Эти ветви протестантизма сосуществуют в мире, и все они вербуют приверженцев самым активным образом.

Во-вторых, протестантский дух в Америке проник во все сферы и обусловил содержание и особенности политической, общественной, экономической и личной жизни людей. Европеец Филипп Шав в XIX веке отмечал, что в Америке каждая черта имеет протестантское начало. По словам историка этических ценностей Вильяма Миллера, религия в Америке не только совместима с политическим кредо, но и помогла его создать: «Здесь либеральный протестантизм и политический либерализм, демократичная религия и демократичная политика, американская вера и христианская вера проникли друг в друга и оказали глубочайшее влияние друг на друга». По словам Хантингтона, протестантизм сформировал позиции Америки по отношению к частной и общественной морали, экономической активности, правительству и государственной политике. Акцентируя прямую связь верующего с Богом и спасения через веру, тем самым отрицая роль посредников в духовной жизни, протестантизм в большой мере сформировал американский индивидуализм и отвержение всякого рода иерархических структур.

В-третьих, протестантизм в Америке насыщен особой интенсивностью и религиозным рвением. Американский протестантизм – это активная религия, диктующая энергичное воплощение в жизнь своих убеждений и верований, в отличие от пассивного созерцания и фатализма других религий. Историк Натан Хэтч описывает энергичных проповедников XIX века, построивших мощное религиозное движение: молодые люди, заряженные неукротимой религиозной энергией, «разделяли этику тяжелого труда, страсть к экспансии, враждебность к ортодоксальной вере и стилю, рвение к религиозной реконструкции и системный план реализации своих идеалов». Наряду с активной позицией в жизни религиозное усердие обеспечивало пополнение рядов приверженцев. Так, многочисленные ветви протестантства, при всех разногласиях, едины утверждением личной обязанности верующего обращать в свою веру других. Прозелитизм протестантской религии в значительной степени обусловил и внутренний гражданский активизм американского общества, и стремление распространять демократические ценности по всему миру.

В Европе существовавшие общества принимали либо отвергали протестантскую Реформацию, в Америке Реформация создала новое общество. Подобным образом в XX веке создавались на основе религии государства Пакистан и Израиль. «Американское кредо – это протестантизм без Бога, светское кредо “нации с душой церкви”», – пишет Самюэль Хантингтон[12].

Сегодня в местечке Тринити в штате Техас на 2648 человек населения имеются 33 действующие церкви – по одной на 80 человек, включая младенцев. «Религия – это образ жизни в восточном Техасе, и в центре этого жизненного опыта находится вера в существование Дьявола», – пишет Джордж Криль, автор одной из самых информативных книг о том, как можно играть на несовершенствах и противоречиях американской системы[13]. В том же Техасе, хьюстонская церковь Лэйквуд рассчитана не менее чем на 16 ООО прихожан и представляет собой суперсовременную культовую арену, которой могут позавидовать крупнейшие концертные площадки любой страны. В южных штатах число убежденных верующих стремится к 100 процентам – эта полоса почти в пол-Америки получила название «Библейский пояс» (the Bible Belt)[14]. В такой пропитанной верой атмосфере взрастают самые убежденные рыцари демократии и свободы, каким был, например, конгрессмен Чарли Уилсон, который почти единолично выстроил механизм поставок оружия афганским моджахедам в начале 1980-х годов в обход всех американских законов и процедур.

Если из всех особенностей современной Америки нужно было бы выбрать только одну, то этой особенностью была бы высокая религиозность нации. По процентному соотношению верующих (93 %!) Соединенные Штаты стоят ближе к исламским и развивающимся государствам (Филиппины, Мексика), чем к Западной Европе. В 2002 году 59 % американских респондентов отвечали, что «религия играет очень важную роль» в их жизни – в сравнении с 27 % в Италии и 12 % во Франции. Как в сердцах воскликнул один американский сенатор в ответ на утверждение сходства идеалов Америки и Европы: «Какое сходство! Они даже в церковь не ходят!». Половина американских семей регулярно произносит молитву перед едой, а 69 % американцев верят в существование Дьявола. Протестанты в Америке составляют 63 % верующих, из них 44 % евангелисты; католики составляют 24 %, другие религии – 8 %, из них 2 % – иудейская, не религиозны – что не равноценно атеизму – 6 % населения.

Современная практика религии в США может принимать самые немыслимые формы, описание которых могло бы стать предметом отдельной книги, но вот лишь один пример. Некоторые религиозные организации ежегодно проводят «Бал непорочности» для отцов и дочерей. Главная церемония бала состоит в том, что отец торжественно «берет на себя обязательство защищать своих дочерей в их выборе непорочности», а дочери клянутся «жить непорочной жизнью перед Богом». Отец надевает дочери на палец обручальное кольцо, и они вместе разрезают свадебный торт. Такие балы проводятся в 48 штатах. Подобная практика все же скорее редкость, чем правило: большинство американцев, включая верующих, видят в этом нездоровом и отдающем инцестом церемониале скорее фанатизм, ханжество и мракобесие, чем истинную веру.

Роль ревностных пуритан в современном американском обществе исполняют евангелисты, эти приверженцы наиболее консервативной ветви протестантизма, противопоставляющей себя либеральному протестантизму и делающей акцент на важности веры в общественной жизни и морали. Именно евангелисты, ряды которых насчитывают 60 миллионов, голосованием «за ценности» обеспечили победу Джорджа Буша на выборах 2004 года; именно они составляют большую часть тех 30–35 % американцев, которые сегодня «одобряют деятельность Джорджа Буша на посту президента» и верят, что «американские войска побеждают в Ираке». Многие евангелисты пришли к вере в зрелом возрасте – как говорит устойчивое американское выражение, «родились заново» (born again); эти новизна и осознанность обращения и стремление компенсировать время, потерянное за годы жизни без Бога, часто вселяют в людей особенно горячий религиозный порыв и усердие. В том, что «вера является стержнем американской силы», уверены 83 % протестантов-евангелистов – в сравнении с 57 % умеренных протестантов и 58 % католиков[15].

Самый известный из евангелистов – президент Джордж Буш. Отметив свое сорокалетие особенно обильным возлиянием и получив от супруги Лоры ультиматум «либо я, либо алкоголь», неудачливый бизнесмен Буш разом прекратил пить и «нашел Бога». Второе явление божества президенту Бушу, согласно его неофициальным биографам, произошло 11 сентября 2001 года. С тех пор президент уверовал, что он исполняет волю Бога, будучи его инструментом во вселенской борьбе Добра со Злом.

Сегодня христианский фундаментализм наиболее радикальных американских евангелистов вполне сравним с исламским фундаментализмом радикалов Ближнего Востока. Некоторые евангелистские проповедники видят в американской оккупации Ирака «новые захватывающие возможности для обращения в христианскую веру мусульман». Общая тема их проповедей заключается в убеждении, что «наш президент – настоящий брат во Христе, и поскольку он услышал волю Бога о том, что наша нация должна объявить войну Ираку, мы блаженно с этим согласимся»[16].

Противостояние исламскому радикализму также примечательным образом сблизило американских евангелистов с израильскими ортодоксами и правыми, несмотря на очень непростые отношения между христианством и иудаизмом. Процветающее движение «христианского сионизма» в Америке основывается на убеждении, что действия Израиля приближают воплощение библейского предсказания о втором пришествии. Помимо традиционной поддержки «единственной демократии на Ближнем Востоке» Израиль сегодня получает моральное и политическое подкрепление от американских евангелистов как сражающийся «на переднем фронте войны Добра против Зла». В результате республиканский президент Джордж Буш обрел репутацию самого произраильского президента в истории Соединенных Штатов, в то время как произраильская политика ранее считалась прерогативой демократов.

Очевидно, что описанные выше эпизоды радикальной интерпретации религии относятся лишь к небольшой части американского общества. Нормой же в американском обществе по-прежнему остаются неограниченная свобода вероисповедания, великое разнообразие религий и их деноминаций, открытость и расположенность большинства американцев к представителям других вер. Радикальная часть общества получила непропорционально влиятельный голос в американской внутренней и внешней политике за счет того, что подобных взглядов придерживается президент. Между евангелистами и Джорджем Бушем образовалась своеобразная круговая порука: евангелисты избирают и поддерживают его, а он проводит политику сообразно их убеждениям.

Религиозное усердие вносит в американское общество, известное своей рациональностью и тем часто отличаемое от российского, существенный эмоциональный заряд. Вера – это самое близкое, самое личное из того, что есть у людей, она важнее политических убеждений. Самюэль Хантингтон отмечает, что протестантские убеждения в Америке постепенно теряли интеллектуальный элемент: «доктрина уступила эмоциям»[17].

Интеллектуальная база: труды эпохи Просвещения

Интеллектуальной основой американской государственности и национального сознания стали работы философов европейской эпохи Просвещения.

Идеи «века разума», сменившего «век обскурантизма», несли невиданную неординарность и прогрессивность. Эти идеи родились в европейской элите в поисках выхода из долгого периода сомнительного традиционализма, наполненного суеверием, иррациональностью и тиранией. Хаос, воцарившийся после религиозных войн, вдохновил стремление к порядку, единству и спокойствию в обществе. Реформирование Церкви повлекло за собой реформирование политического строя, поскольку церковная и государственная власть были тесно переплетены. Постепенно развивалось комплексное философское размышление о роли государства и отношениях между государством и человеком. Мыслители эпохи Просвещения задавались вопросами реформирования монархии в согласии с интересами ее субъектов и построения «просвещенного» строя в обществе. Рациональность, разум, опыт и познание в качестве инструментов исследований заместили традиции и предрассудки, которыми руководствовалась предыдущая эпоха.

Монтескье, Руссо и Вольтер во Франции, Кант в Германии, Адам Смит, Томас Гоббс, Эдмунд Бёрк, Давид Хьюм и Джон Локк в Великобритании спорили о природе человека, о балансе добра и зла в нем, о способности человека к самоорганизации и соблюдению этических и моральных принципов, о характере и роли власти и ее отношениях с гражданами, о принципах устройства и функциях государства, об эволюционных силах общества. Человеческая личность впервые в истории мысли получила столько внимания к своей сущности. Ценность личности, утверждаемая свободой, равенством и совокупностью прав, была одновременно предметом и движущей силой исследований. Именно вокруг человека, для обеспечения его свобод, и задумывалось американское государство, в разительном отличии от европейской традиции.

Самое значительное влияние на основателей нации, и в особенности на Томаса Джефферсона и Джеймса Мэдисона, произвел Джон Локк, считающийся отцом американского либерализма. Его размышления о «неотъемлемых правах», свободе и «народном суверенитете» внятно просматриваются в «Декларации независимости», написанной Джефферсоном.

В естественном состоянии индивиды, согласно Локку, обладают правами, а их обязанности состоят в защите собственных прав и уважении к правам других. «Если в состоянии природы человек столь свободен; если он является абсолютным властителем собственной персоны и имущества, равным величайшему и не подчиняющимся никому, то почему ему расставаться со своей свободой?»[18]. Исходя из постулата о естественных правах как безусловной собственности человека, Локк определяет функцию правительства как отправление определенных ограниченных задач – правосудия, внешних сношений и т. п. – ради эффективной защиты свобод индивида: свободы слова, веры и собственности. Народ остается безусловным сувереном и имеет право не поддерживать и даже ниспровергнуть безответственное правительство.

Идеи предшественника Локка Томаса Гоббса (1588–1679), кардинально отличающиеся от убеждений последователя, также активно участвовали в построении интеллектуальной архитектуры американской государственности. Гоббс в отличие Локка видит человека движимым своекорыстием, эгоизмом и страстями. Ограниченность ресурсов в естественном состоянии, по Гоббсу, диктует «войну всех против всех», и жизнь в таком сообществе «одинока, бедна, злобна, жестока и коротка». «В этой войне каждого человека против каждого человека следствием является то, что ничто не может быть несправедливым. Понятия добра и зла, справедливости и несправедливости не имеют места. Где нет общей власти, нет закона; где нет закона, нет несправедливости. Сила и обман в войне первостепенные достоинства»[19].

Но поскольку война не в интересах человека, стремящегося любой ценой выжить в безжалостном мире, то люди приходят к «общественному договору». Общество, согласно Гоббсу, это население, находящееся «под властью», которой люди отдают часть своих естественных прав, необходимую для обеспечения внутреннего мира и общей безопасности. Власть – монарх, аристократия или демократия (причем Гоббс отдает предпочтение монархии) должна обладать абсолютными полномочиями. Государство Гоббса, могущественный монстр Левиафан, не ограничено в своей автократии в отношении вопросов безопасности, войны и любой угрозы своей целостности. Доктрина разделения власти не применима: правитель должен обладать всей полнотой гражданской, военной, судебной и духовной власти.

Противоположные школы мысли Джона Локка и Томаса Гоббса параллельно проявлялись по ходу истории Америки. Сегодня, также как и в прошлом, они, переплетаясь, формируют мировосприятие общества и отдельных личностей в его руководстве. Так, например, вице-президент Ричард Чейни, с его убежденностью во враждебных намерениях остального мира, в необходимости сильной президентской власти и предпочтением силовых решений проблем, представляется верным учеником и активным последователем Гоббса.

Уникальная группа единомышленников: отцы-основатели

Исключительную роль в становлении Соединенных Штатов как нации и государства сыграли личности отцов-основателей. Редким стечением исторических обстоятельств стал тот факт, что в одном месте, в одно время собралась уникальная группа просвещенных людей, решивших посвятить свои жизни интеллектуальному и практическому построению нового типа государства, которое бы избежало в своем функционировании ошибок Европы. Отцы-основатели нации – Томас Джефферсон, Джон Адамс, Александр Гамильтон, Бенджамин Франклин, Джеймс Мэдисон, Джордж Вашингтон, Арон Бур, – несмотря на многочисленные противоречия, были едины в своем стремлении создать государство на основе передовых для того времени идей эпохи Просвещения. Разум, опыт и гуманность диктовали им новый политический строй, который бы предоставил возможно более широкие возможности для реализации позитивного потенциала человека и одновременно создал бы преграды для ограничения негативных сил человека, в наличии которых они отдавали себе полный отчет. Основатели нации вполне сознавали, что писали историю не только своего периода, но и будущих веков.

Как заметил британский математик и философ Альфред Уайтхед (1861–1947), «только дважды в истории западного мира руководство становящейся империи демонстрировало такую мудрость: впервые это случилось в

Риме при Цезаре, во второй раз – в Америке в конце XVIII века». По словам конгрессмена Самюэля Вильямса (1817–1868), «Америка отстояла правоту Платона: философы стали правителями». Америка конца XVIII века не произвела на свет великих поэтов или писателей – но произвела великих политических мыслителей и практиков, которые сконструировали и реализовали новый политический строй.

Одна из важнейших причин такого успеха поколения лидеров-революционеров, по мнению историка Джозефа Эллиса, состояла в том, что процесс был коллективным предприятием, в котором столкнулось разнообразие личностей и идеологий[20]. Взаимодействие и трения между основателями генерировали динамическое равновесие; их личные несовершенства и ошибочность суждений, эксцентричность и чрезмерность взаимно сдерживали друг друга – подобно тому, как это должно происходить между многочисленными фракциями в республике.

Джефферсона, Франклина и Пэйна часто причисляют к ряду философов эпохи Просвещения. Однако между американскими философами и их европейскими коллегами, с которыми шел активный обмен мыслями, присутствовало существенное различие. Американские философы в отличие от европейских не были чистыми теоретиками, академиками или эстетами – любое теоретическое размышление было предназначено для воплощения в жизнь, причем воплощалось оно самими авторами. Практичность, здравый смысл и прагматизм вошли в фундамент системы. Уникален также стремительный ритм воплощения идей: в то время как европейские нации вырабатывали свою индивидуальность веками, в Америке развернутое, детализированное, кардинально новое видение государственности было создано за одно поколение.

Особенности исторического развития североамериканских колоний

События, которые переживали колонисты североамериканских земель, служили катализатором для исторических экспериментов и тестирования методов государственного строительства. Историк Джозеф Эллис считает, что создание американской нации произошло скорее в революционном, чем эволюционном ритме. Решающие события, которые сформировали политические идеи и институты, происходили с динамичной интенсивностью в течение двух десятилетий второй половины XVIII века, провоцируемые активностью основателей. Каркас американских политических традиций и институтов был возведен во «внезапном спазме усиленного вдохновения и государственного строительства»[21].

Построение новой государственности на основе либеральных ценностей охватывает период Американской революции, который продолжался с 1763 по 1788 год. Американская революция – это не точечное событие, а ряд политических, военных, социальных и культурных процессов, в ходе которых Америка приобрела национальное самосознание, основала нацию на принципах свободы и равенства, декларировала независимость от метрополии, защитила эту независимость в войне и, наконец, построила устойчивое федеральное государство.

«Что мы понимаем под Революцией? – писал Джон Адамс своему другу Томасу Джефферсону в 1815 году. – Войну? – Война не была частью Революции. Она была только результатом и следствием ее. Революция происходила в умах людей».

По мере того как отношения с Великобританией ухудшались из-за вопросов торговли, налогов, безопасности и из-за расширения власти британского парламента над колониями, колониальный характер этих противоречий привел американцев к мысли, что только независимость может разрешить ситуацию. Требование независимости, однако, не могло основываться на типичных для колоний основаниях – незаконности правления одного народа над другим народом – ибо поселенцы и британцы были одним народом. Отцы-основатели находчиво обвинили британское правительство в том, что оно отходит от собственных принципов свободы, законности и управления с согласия управляемых. Бенджамин Франклин блестяще обосновывал независимость колоний от Британии верностью британским традициям: американское сопротивление происходило «в поддержку британской конституции». Это было «сопротивление в поддержку свобод Англии».

Британия послужила первым образцом идеологического врага: американская нация определила себя через отрицание британских черт – монархии, аристократии, тирании, религиозных гонений. Король Георг III был обвинен в попытке установления «абсолютной тирании». Декларация независимости утверждает: «История настоящего Короля Великобритании – это история многократных оскорблений и узурпаций, имеющих целью установить абсолютную Тиранию над американскими штатами». В подтверждение этого обвинения авторы декларации на двух страницах приводят факты – от отказа короля принять «самые благотворные и необходимые для общественного блага законы» до провоцирования им «внутренних вооруженных восстаний среди нас» и набегов «беспощадных Индейских Дикарей». В завершение обвинительного перечня декларация устанавливает: «Таким образом, Принц, чей характер отмечен деяниями, которые могут определять Тирана, непригоден для управления свободным народом».

Во многом обвинения американцев были обоснованны, в остальном – заряжены риторическим накалом. Риторика революционных годов была исполнена религиозным пафосом и впервые сформулировала идеологическую составляющую американской идентичности. Историк Гордон Вуд замечает, что идеи американской революции примечательным образом перекликаются с идеями пуританской революции XVII века и французской революции XVIII века. Все три восстания объединяет «одинаковое общее отвращение к хаотическому и коррумпированному миру, встревоженная и яростная высокопарность, те же самые возбужденные опасения конспираций угнетенных, те же самые утопические надежды о строительстве нового добродетельного мира»[22].

Тем не менее многие серьезные историки приглушают идеологический характер американской политической культуры. Так, историк либеральной традиции Луис Хартц в своем анализе американской революции делает акцент на контрасте «сдержанного характера» революции в Америке с «духом крестовых походов» и «необузданным энтузиазмом» Европы. Схожие аргументы приводит влиятельный историк Даниэль Бурстин, интерпретируя революцию как «решение, продиктованное благоразумием, свободное от догмы и религиозного воодушевления».

Безусловно, здравый смысл и рациональность в большой степени участвовали в построении государственности, но пассионарность, вдохновляемая религиозной энергией, обеспечила революционную воодушевленность в строительстве либерально-демократического государства. Та же самая воодушевленность поднимает американский народ на распространение либерально-демократических идеалов в мире.

«Материальная особенность» – иммиграция

Наряду с либерально-демократическим кредо несущим элементом конструкции американской идентичности является иммиграция. Влиятельный гарвардский историк Стэнли Хоффман определяет американскую идентичность как уникальный продукт «материальной особенности» – этнического разнообразия, созданного иммиграцией, и «идеологической особенности» – либерально-демократического кредо. Президент Франклин Рузвельт в своем воззвании к американцам в 1938 году говорил: «Помните, помните всегда, что все мы являемся наследниками иммигрантов и революционеров». Исследователь американской иммиграции Оскар Хэндлин писал, что «иммигранты есть история Америки». Социолог Роберт Белла разделяет это мнение: «Все американцы, за исключением индейцев, – иммигранты или потомки иммигрантов».

Однако, согласно Самюэлю Хантингтону, говорить, что Америка – это нация иммигрантов, значит возвести частичную правду в разряд полной правды. «Для того чтобы иммигранты смогли приехать в Америку, поселенцы должны были ее основать»[23]. Хантингтон подчеркивает разницу между поселенцами и иммигрантами. Поселенцы – группы единомышленников – обосновывались в Америке, вдохновленные общей целью строительства совершенного общества, «города на холме», и жили согласно определенным писаным и неписаным законам. Иммигранты же, в одиночку или семьями, переезжали с целью влиться в уже существующее сообщество, привлекаемые условиями жизни в нем.

Период обоснования континента поселенцами был единственным в истории Америки, когда ее население было сравнительно однородным по этническому признаку и социальному статусу. Как заметил Алексис де Токвилль, обосновавшиеся в Новом Свете колонисты представляли собой «необычный феномен общества, в котором не было ни лордов, ни слуг и, можно сказать, ни богатых, ни бедных». Утверждая, что вся судьба Америки заключалась в руках первых поселенцев, спустившихся на побережье, Токвилль имеет в виду «нестандартный феномен общества, гомогенного по всем своим показателям». Большинство поселенцев принадлежали к среднему слою английского общества – состоятельные фермеры, ремесленники, торговцы. Отсутствие верхних слоев общества – аристократии, дворянства и нижних – слуг и бедняков сделало население Новой Англии фундаментально отличающимся от многоступенчатой и непроницаемой иерархии английского общества.

Однако не одни лишь трудолюбивые ремесленники пополняли новые земли. Для Англии Америка служила приемником всех нежелательных граждан. Среди них были, безусловно, религиозные раскольники, но были также обычные преступники и проходимцы всякого рода, которых сажали на «гнилые корабли» – гнилые в прямом смысле слова – и отправляли в океан, не слишком заботясь о том, доплывут они или нет. Поселенцы также были разными: помимо пуритан, высадившихся на земли сегодняшнего штата Массачусетс, из Британии прибыли квакеры в штаты Делавэр и Пенсильванию, «временные слуги», indentured servants[24] в Вирджинию, Мэриленд и Каролины, шотландцы и ирландцы в регион Аппалачей. Каждая группа привезла с собой собственные национальные ценности, надежды и планы на жизнь. Тем не менее в 1790 году 4-миллионное население Америки продолжало быть относительно однородным: оно состояло на 60 % из англичан, 80 % британцев (остальные в подавляющем большинстве датчане и немцы) и на 98 % из протестантов. Семьсот тысяч чернокожих рабов не считались частью общества.

Критерии расы, этнической принадлежности, культуры и религии оставались определяющими до конца XIX века. Затем, в конце XIX века, этнический элемент расширился за счет иммигрантов из Германии, Ирландии и Скандинавии; в начале XX века прилив иммигрантов из Восточной и Южной Европы практически растворил критерий этнической принадлежности. По ходу XX века движение за гражданские права аннулировало расу как критерий принадлежности к нации.

Сегодня прилив иммигрантов в Америку продолжается, но уже с новых направлений. Основная их масса прибывает из Мексики с целью заработать и отправить часть денег оставшейся на родине семье, и это роднит иммиграционные процессы США с процессами, происходящими в России[25]. Многие проникают в страну нелегально, благо физического заграждения на большей части 3000-километровой границы не существует, и вековая американская традиция открытости вместе с отсутствием средств мешает его построить[26]. Число нелегальных иммигрантов на территории США оценивается в 12–13 миллионов человек, при населении Америки в 300 миллионов. Большинство нелегальных иммигрантов (57 %) прибывают из Мексики, 24 % – из других центрально-американских и латиноамериканских стран, 9 % – из Азии, 6 % – из Европы и Канады[27]. Нелегальные иммигранты чаще всего законопослушны и стремятся легализировать свое положение; некоторые из них даже добровольно платят налоги в надежде на скорейшее урегулирование своего статуса.

Сущность вливающейся сегодня иммиграции также изменилась. Знаменитый «плавильный тигель» Америки уже не способен переплавлять такое количество людей, тем более что многие иммигранты и не стремятся «переплавляться». Введение испанского как второго официального языка, предоставление на нем всех государственных и коммерческих услуг, компактное проживание и близость к родной стране избавляют латиноамериканских иммигрантов от необходимости приобщаться к американским культурным ценностям, тем более что их мизерные зарплаты не оставляют на это средств.

Иммиграционная политика – одна из самых острых тем в американской внутренней жизни. С одной стороны, согласно американским силовикам, неконтролируемый поток иммигрантов, учитывая террористическую активность в мире, создает угрозу безопасности страны; согласно всем, кто обеспокоен гигантскими бюджетными дефицитами государства, он накладывает огромное бремя на социальную систему, обязанную предоставлять минимум услуг даже нелегалам; согласно некоторым представителям англосаксонской элиты, в их числе Самюэлю Хантингтону, современная иммиграция «растворяет» традиционную англопротестантскую идентичность Америки, которая была и остается стержневой идеей и залогом успеха Соединенных Штатов. Самые радикальные противники нелегальной иммиграции сегодня предлагают меры, сходные с линчеванием: так, консервативная радиопрограмма Jersey Boys в штате Нью-Джерси в марте 2007 года призывала своих радиослушателей сообщать в редакцию о людях, похожих на нелегальных иммигрантов, что вызвало категорическое возмущение как многомиллионной мексиканской иммиграции, так и многочисленных американцев.

С другой стороны, фундаментальная и искренняя убежденность американцев в универсальности прав и свобод человека диктует симпатию к иммигрантам и стремление дать им их шанс, если уж сами воспользовались своим. Могущественное деловое лобби всячески препятствует попыткам ограничить или легализовать иммиграцию, дающую американским компаниям, крупным и мелким, рабочую силу за 5–7 долларов в час, которая исполняет гигантский труд в американской экономике и позволяет поддерживать низкие цены на потребительские товары. Наконец, государственный аппарат физически не способен справиться с таким количеством нелегальных иммигрантов внутри страны и с миллионами потенциальных нелегалов, которые дожидаются сумерек, чтобы пересечь условную линию, отделяющую их от «американского благополучия». Многие из них были депортированы и снова проникали в США с десяток раз, подтверждая, что и дальше будут это делать.

В отношении к нелегальным иммигрантам официальных властей в Америке существует яркая двойственность. В региональных и муниципальных государственных органах имеются управления, которые ставят целью облегчить нелегальным иммигрантам их интеграцию в общество. Логика этих агентств состоит в убеждении, что преследование не дает позитивного результата: нелегалы все равно будут проникать в страну, а преследования лишь загонят их «в подполье», что повлечет массу проблем для города – от повышения уровня преступности до всплеска эпидемических заболеваний. При своей потенциальной опасности нелегальные иммигранты одновременно являются наименее защищенным слоем населения: за счет незнания языка, своих прав и государственных процедур, из-за невозможности обращения к юристам и собственно нелегальности своего положения они не способны себя защитить и поэтому часто подвергаются эксплуатации со стороны временных работодателей. Стремление местных органов власти помочь нелегальным иммигрантам диктуется все тем же убеждением в фундаментальном человеческом достоинстве и правах, распространяющемся на всех без исключения людей, вне зависимости от наличия у них бумаг и штампов. Этот подход есть современное выражение человеколюбивой традиции философов эпохи Просвещения.

Особым примером благоприятствования иммигрантам является Нью-Йорк, в силу своей традиционной либеральности и насыщенности иммигрантами. Сегодня иммигранты в первом поколении составляют 40 % населения Нью-Йорка, а, включая детей иммигрантов, родившихся уже здесь, – это 4,8 миллиона человек, то есть 2/3 населения восьмимиллионного города! Пятьсот тысяч из них не имеют надлежащих документов. В 2003 году мэр-республиканец Майкл Блумберг, который согласно республиканской традиции стремится сократить муниципальные расходы и вроде бы должен придерживаться силовых мер, тем не менее издал известный закон № 41, обеспечивающий защиту личной информации и доступ к основным городским услугам всем людям, вне зависимости от их иммиграционного статуса. Согласно этому закону полицейский не может выяснять иммиграционный статус человека, если тот является жертвой или свидетелем преступления или обращается к полицейскому за помощью (но полицейский может выяснять иммиграционный статус человека, если он подозревает его в нелегальной или преступной деятельности). Аналогичным образом чиновники городской администрации не имеют права выяснять иммиграционный статус человека, если того не требует закон или предоставление запрашиваемой услуги. Более того, даже если иммигрант сообщает городскому чиновнику о своем нелегальном статусе, тот не может передавать эту информацию другим ведомствам (за исключением случаев, когда того требует закон). Список муниципальных услуг, предоставляемых всем людям, вне зависимости от их иммиграционного положения, содержит 17 пунктов – от медицинского страхования для детей в возрасте до 19 лет, государственного образования, школьного питания и до консультирования в случаях бытового насилия и защиты Комиссией по правам человека от дискриминации.

Совсем другой подход к нелегальным иммигрантам практикуют федеральные силовые ведомства. Попадание в сети ФБР или другого силового агентства – неприятный опыт для нелегального иммигранта. Этот опыт может стать еще более неприятным, если нелегал чем-либо – национальностью, странным поведением – вызывает дополнительные подозрения силовиков, сегодня настроенных в первую очередь на пресечение террористических угроз. Из гуманного мира по Локку, где царят добро и достоинство, человек попадает в мир по Гоббсу, где жизнь действительно «злобна и жестока». Однако такой подход применяется в меньшинстве случаев – в отношении к нелегальным иммигрантам в США преобладает содействие или как минимум терпимость.

Стоит заметить, что президент Буш, несмотря на свою склонность к силовым методам решения проблем, практикует весьма либеральный подход в вопросах иммиграции. Его идеалистические убеждения и губернаторство в штате Техас, где мексиканцы составляют 60 % (!) населения, 34 % из которых нелегалы[28], определили выбор политики скорее содействия, чем преследования.

Иммигрантское прошлое и настоящее Америки производит уникальный эффект на ее видение мира. В некотором смысле иммигрантская суть «стягивает» мир к Америке. Учитывая разнообразие происхождения иммигрантов, съезжавшихся в Америку из всех концов планеты, Соединенные Штаты воспроизводят в уменьшенном размере мировую политическую карту: так, в нью-йоркских школах учатся дети 116 национальностей. Обосновавшись в Америке, иммигранты не порывают раз и навсегда со своей первой родиной. Так или иначе остаются родственные, дружеские, деловые, эмоциональные связи с ней; как минимум иммигранты к своей родине неравнодушны. Национальные истоки сохраняются через поколения: каждый американец сможет рассказать, из какой далекой страны приехали его прадеды и прабабки, и часто может рассказать это в деталях, с названием деревни под Львовом или Вильнюсом.

Эта связь со своей страной значит, что им не все равно, в каких условиях живут оставшиеся там соотечественники. Параллельно, будучи погружены в информационную и общественную американскую среду, иммигранты проходят через серьезную и неизбежную, если только ей не сопротивляться намеренно, мировоззренческую трансформацию. Через несколько месяцев или лет, в зависимости от восприимчивости натуры, недавно прибывший иммигрант будет как истый американец рассуждать об ущемлении прав человека в прежней его стране. Стремление к улучшению ситуации там стимулируется и активным предприимчивым темпераментом иммигранта, которым он обязательно обладает, если совершил такой дальний переезд, и недовольством какими-либо аспектами жизни в своей стране, которое и привело его в Америку.

В сумме эти всемирные связи поколений иммигрантов превращаются в некий дух сопереживания, чувство участия и даже ответственности американцев за остальной мир. Проявляться он может в самых обыденных ситуациях. Спросив в книжном магазине какую-то книжку про Китай, я услышала реплику продавца – реплику риторическую, сказанную в никуда, но с душой: «Должны же они там наконец сделать что-то с правами человека!». На государственном уровне это всепланетное человеческое сопереживание обрело форму активного распространения демократических ценностей.

Кроме того, участливость в судьбе людей на другой стороне планеты нужна и самим американцам – для убежденности в собственном достоинстве и добродетели и заодно для компенсации внушенного религией чувства вины. «Что ты ответишь себе, когда эти люди будут убиты, когда их дети погибнут от голода, когда эта девушка снова подвергнется насилию?», – спрашивает телевизионный ролик, собирающий средства на помощь жертвам геноцида в Руанде. Сама универсальность прав и свобод человека требует их применения ко всем без исключениям людям, иначе твои собственные права и достоинство окажутся под вопросом.

Согласно опросу фонда «Общественное мнение», проведенному в апреле 2006 года, 33 % опрошенных россиян не смогли ответить на вопрос о том, что значит демократия. Тридцать пять процентов справедливо определили демократию как свободу слова и мнений, свободу выбора и действий, защиту прав человека, равноправие, возможность участвовать в политической жизни страны. Мнения остальных варьировались между формулировками «отсутствие порядка», «разруха, полное беззаконие», «говорить можно много, а делать мало», «воровство в верхах, власть денег» и другими определениями подобного смысла.

В сравнении с российским видением американское понимание демократии кристально четко и ясно, несмотря на сложности ее становления.

Элементы демократии существовали в зарождавшейся американской республике с момента образования колоний, но назвать их демократией нельзя было даже с натяжкой. По мнению некоторых руководителей того времени, к этому и не нужно было стремиться. Ибо res publica, «общественная вещь», требовала самых достойных и просвещенных людей для управления во имя общего блага, в то время как демократия, demos krateo, «правление народа», опасным образом передавала власть массам, малообразованным и подверженным страстям. Демократия, говорил даже в 1804 году известный федералист Джордж Кабот, это «правительство наихудших».

Становление демократии в Америке было противоречивым и нелинейным процессом. С момента провозглашения независимости Соединенных Штатов по сегодняшний день этот процесс сопровождался движением вперед и регрессией, исключениями широчайшего размаха и глубины, не утихавшими спорами о наилучшей форме демократии и использованием очевидно недемократических методов для ее установления и продвижения. Сами основатели государства рассматривали предприятие как «эксперимент» и не были уверены в осуществимости идеи; так, Джеймс Мэдисон в процессе работы время от времени вскидывал руки вверх и объявлял задачу неосуществимой[29]. Но сама идея была захватывающей: «Никакой другой эксперимент не может быть столь интересен, как тот, который мы сейчас проводим, и который, мы верим, приведет к утверждению факта, что человек может быть руководим разумом и правдой», – говорил Томас Джефферсон.

Вся история Америки может быть написана с точки зрения внутренней и внешней борьбы за определение и установление наилучшей формы демократии, и это была бы чрезвычайно информативная история. «Демократия не статичная вещь. Это вечный марш», по словам президента Франклина Рузвельта[30]. «Опыт демократии похож на опыт самой жизни – вечно изменяющейся, бесконечной в своем разнообразии, иногда бурной, и этот опыт тем более полезен, что создавался через преодоление трудностей», – говорил президент Джимми Картер[31].

Вне зависимости от издержек и изгибов процесса, важнейшая черта демократии в Америке состоит в постоянстве ее цели и двигающей силы – стремлении поставить государство на службу человеку во имя его благополучия. В этом состоит кардинальное отличие американской системы от российской.

В ноябре 1787-го, спустя два месяца после принятия Конституции, один из подписавших Декларацию независимости Джеймс Уилсон описывал демократию как правительство, в котором «высшая власть принадлежит людям и исполняется ими самими или их представителями». Далее, применительно к Конституции, Уилсон пояснял: «…все нити власти, проявляющиеся в этом великом и всеобъемлющем плане, должны вести к одному великому и благородному источнику, НАРОДУ».

С тех пор политические лидеры, ученые и простые граждане стремились расставить акценты в этом достаточно общем определении демократии. Для одних демократия состояла в расширенных политических правах, обычно измеряемых степенью распространения избирательного права и участия в голосовании. Для других демократия означает большие возможности в индивидуальном «стремлении к счастью», pursuit of happiness – специфически американское явление. Для третьих демократия – скорее культурный, чем политический, феномен и состоит, как говорил Алексис де Токвилль, в «привычке сердца», диктующей равенство между правителями и управляемыми – в противоположность пиетету к правителям и пренебрежению управляемыми. Президент Вудро Вильсон считал, что «Демократия – это не столько форма правительства, сколько совокупность принципов»[32]. Философ-социолог Джон Дьюи, разделяя эту точку зрения, уточнял, что помимо формы правительства демократия – это «образ совместной жизни», «общий процесс взаимодействия», при котором граждане сотрудничают друг с другом для решения коллективных проблем рациональными методами, то есть посредством критического мышления и эксперимента, в духе взаимного уважения и доброй воли[33]. Президент Д. Эйзенхауэр для определения демократии одним словом использовал слово «сотрудничество»[34].

Джон Дьюи резюмировал практически единодушное убеждение американцев в том, что демократия является предпочтительной формой управления, потому что только она обеспечивает свободы, необходимые для индивидуального развития и роста, включая свободу обмена идеями и мнениями, свободу объединения во имя общих задач и свободу определения и поиска личного видения «счастья» в жизни. Общепринятое американское мнение понимает преимущества демократии следующим образом: демократия предотвращает появление жестоких и порочных автократов; демократия гарантирует защиту фундаментальных интересов и прав людей, которые другие режимы не обеспечивают; демократия сопровождается повышением экономического благосостояния людей и благоприятствует индивидуальному развитию, включая образование, моральное и духовное здоровье нации; только демократия дает максимальные возможности в выборе законов, политики и решений руководства государства и обеспечивает политическое равенство; современные демократические государства не ведут войн друг против друга.

Не пытаясь охватить многочисленные и многогранные аспекты демократии США, остановим внимание на тех, которые представляют яркий контраст с пониманием демократии в России. Это:

1) центральность позиции человека в системе;

2) постановка власти на службу человеку;

3) критичность по отношению к руководству государства, постоянный надзор и контроль за его действиями и ограничение его власти;

4) безальтернативность демократического строя при гибкости составляющих его элементов.

Человек как объект и субъект системы; понятия стремления к счастью и американской мечты

Политическая система Америки создавалась для человека, во имя человека, для удовлетворения его фундаментальных прав и потребностей. Человек – основной объект и субъект демократии, получатель ее благ и актор. Первые поселенцы сохранили и передали следующим поколениям категоричное отторжение гонений любого рода; они были твердо намерены не допустить повторения европейской деспотии в Новом мире. Основатели нации разделяли типичное убеждение философов эпохи Просвещения о фундаментальной добродетели человека: «Я верю, что душа каждого человека испытывает удовольствие, творя добро для других», – писал Томас Джефферсон Джону Адамсу. В процессе построения государственной системы с чистого листа, в отсутствие действующего прототипа, ее архитекторы руководствовались единственной «очевидностью» – достоинством и естественными правами человека.

«Самоочевидные» истины по определению не требуют доказательства. Используя чрезвычайно удачный смысловой оборот, философы и создатели государства обосновали достоинство и права человека непроверяемым и неоспоримым источником – волей Бога и естественными законами Природы. Над человеком стоит только Бог, и только Бог имеет власть над человеком – не другой человек, не группа людей и не правительство. С тех пор каждый американский президент и политик в разных формулировках повторяли идею приверженности демократической системы человеку и народу.

Декларация независимости ставит понятие «стремление к счастью» в один ряд с другими «неотчуждаемыми» правами человека – на жизнь и на свободу подчеркивая тем самым чрезвычайную важность понятия «счастье» в американской системе ценностей. В видении автора термина Томаса Джефферсона, «стремление к счастью» составляет право каждого человека избирать свою карьеру и действовать на основе собственного выбора и суждения, свободных от ограничений и принуждения, навязываемых деспотичной волей других людей, правительства или обладателей капитала. Многие западные общества делали акцент на ценности жизни, свободе и равенстве, но основатели Америки предприняли исключительно дерзкий и рискованный эксперимент, сделав ставку на индивидуальное влечение к счастью как движущую силу общества и государства.

Обладатель Нобелевской премии писатель индийского происхождения Видьядхар Найпол дает современную интерпретацию «стремления к счастью»: «Это эластичная идея; она подходит всем. В ней столько заключено: идея индивида, ответственности, выбора, интеллектуальной жизни, идея призвания, достижений, способности к совершенствованию»[35]. Ориентированность на «счастье», по словам Мэлока и Мэйси, породила уверенно оптимистичное отношение к будущему и к риску, наделило экономическую активность имманентной справедливостью и духовностью, закон и правительство – позитивным качеством, задало курс на постоянное улучшение качества жизни[36].

Понятие стремления к счастью перекликается с другим уникальным американским понятием – американской мечтой. «Американская мечта» состоит в твердой вере, что усердный труд и целеустремленность позволят добиться лучшей жизни, в особенности в материальном измерении.

Эти верования также берут начало в мечтах и опыте ранних поселенцев и передавались из поколения в поколение, подкрепляемые государством, законом, общественными ценностями и этосом. Писатель Горацио Алджер (1832–1899) значительно способствовал укреплению этого социального мифа, создав более 130 романов об «историях успеха». «Будь усердным и свободным», – призывал Бенджамин Франклин. Билл Клинтон дал современное определение: «Американская мечта, на которой все мы выросли, проста, но могущественна: если человек усердно работает и соблюдает законы, у него будет возможность достигнуть всего, что Богом данные способности позволяют ему достигнуть. В отсутствие жестких социальных иерархий человек есть то, чего он достиг. Горизонты открыты, возможности не ограничены, и их реализация зависит от энергии, системы и настойчивости человека – одним словом, от его способности и желания работать»[37]. В Соединенных Штатах сформировалась и успешно действует меритократия – общественная система, которая производит отбор людей по их достоинствам и позволяет талантливым людям добиваться высших позиций в обществе.

Движущая сила «американской мечты» наполняла энергией социально-экономическое движение и, через его успех, получала подтверждение своей состоятельности. Золотая лихорадка второй половины XIX века, индустриальное развитие начала XX века и появление знаковых фигур «олигархов» того времени Эндрю Карнеги и Джона Рокфеллера, успешная интеграция в систему миллионов иммигрантов из всех концов мира и, наконец, самый недавний пример, Интернет-бум конца 90-х годов демонстрируют постоянство и притягательность «американской мечты».

Составляющие «американской мечты» в некоторой степени изменялись от эпохи к эпохе. В консервативные 1950-е годы высокую ценность имело понятие «идеальная семья». Поколение 60-х годов категорически отвергло все, что относилось к мещанству и обывательщине. В 1980-1990-е годы получение хорошего образования стало необходимым элементом в осуществлении «мечты». При этом материальный элемент всегда ощутимо присутствовал в определении и вес его повышался: согласно опросам Gallup, сегодня три четверти студентов считают «очень важным» или «необходимым» стать «финансово очень состоятельным» – эта цифра почти удвоилась с 1970 года.

Очевидно, что «американская мечта» по существу тем и является – мечтой, и в этом качестве стала предметом убедительной критики. Известный экономист Джозеф Стиглиц убежден, что «американская мечта» вводит людей в заблуждение: все люди не могут достичь благополучия одним лишь устремленным трудом, и факторы семейного и этнического происхождения, наличия способностей и исходных преимуществ, наконец удачи, списывать ошибочно. Последствия веры в несостоявшуюся мечту заставляют трудолюбивых людей чувствовать себя ущербными и быть оцениваемыми обществом как «бездельники и лентяи»: согласно опросу мнений, 61 % американцев считают бедность последствием собственной неспособности человека, в то время как только 21 % допускают влияние недостатков функционирования системы[38]. На начало 2007 года минимальная зарплата согласно федеральному законодательству (по-прежнему с 1997 года!) составляла 5,15 доллара в час. При всем трудолюбии такая зарплата не позволит иммигранту достичь «американской мечты».

Однако важнейшей ролью понятия американской мечты является то, что в системе американских социальных ценностей она предлагает приемлемое для всех слоев общества объяснение неравенства: богатые люди добились успеха потому, что много работали, а бедные остаются таковыми в силу своего выбора либо изъянов. Такое объяснение неравенства позволяет поддерживать социальное согласие и вместе с понятием «стремление к счастью» направлять энергию людей в русло конструктивного созидания во имя своего благополучия, а не на деструктивные цели или в летаргическую апатию.

Правительство на службе человека

Во-первых, правительство представляет народ. Во-вторых, правительство стоит на службе народа. Власть принадлежит народу, а не правительству; правительство призвано ее исполнять. Посвященность правительства народу является лейтмотивом американской политической риторики и, в большой степени, действительности. Франклин Рузвельт в 1938 году напоминал: «Мы не должны забывать, что правительство есть мы сами, а не чуждая власть над нами»[39]. В 1865 году, в своем первом послании конгрессу, президент Эндрю Джонсон (1865–1869) провозглашал: «Наше правительство исходит из и создано для людей – не люди для правительства». «Перед ними оно в долгу, из них оно черпает свое мужество, силу и мудрость», – продолжает президент Джонсон[40]. В этих строках снова проявляется яркий контраст с видением правительства в России, которое чаще всего видит в народе досадную обузу.

Функцию правительства Джеймс Мэдисон в 1788 году устанавливал так: «Хорошее правительство подразумевает две вещи: во-первых, верность цели правительства – счастью людей; во-вторых, понимание того, какими средствами наилучшим образом этой цели достичь»[41]. Президент Франклин Рузвельт в ежегодном послании конгрессу в 1937 году определял: «Истинная цель демократического правительства состоит в содействии возможно большему числу его граждан в улучшении условий жизни, сохранении всей личной свободы, не сказывающейся негативно на соседях, и стремлении к счастью, которое приходит с отсутствием опасностей и с возможностями для развлечений и культуры».

Республиканская традиция особенно известна своим критическим неприятием «большого» правительства и стремлением всячески уменьшить его участие в жизни граждан – в противоположность партии демократов, которые, приходя к власти, настойчиво проводят умеренные социальные программы. Рональд Рейган стал рупором противников существенной роли правительства: «Я считаю, что правительство – это проблема, а не решение», говорил он в 1976 году. Во время нефтяного кризиса конца 70-х проблему он опять находил «не в недостатке топлива, а в избытке правительства».

Надзор и контроль над правительством

Следующая яркая черта американской демократии – это априорное недоверие и скептицизм к правителям и необходимость надзора и контроля над ними. Демократическое устройство Америки подразумевает не только способность народа избирать своих представителей и правителей, но, что еще более важно, осуществлять надзор и контроль над ними и в случае их несоответствия предписанным функциям смещать их. В плане недоверия к правительству и власти мнения россиян и американцев близки – в России 32 % опрошенных верят власть имущим, в Америке – 38 % (в Европе – 35 %)[42]. На этом сходство заканчивается и начинаются различия. Россияне в подавляющем большинстве ограничиваются констатацией факта неадекватности власти ее задачам, а для американцев как раз здесь и начинается основная часть гражданских обязанностей – неусыпный контроль над властью.

При всем оптимизме и человеколюбии основатели нации ни в коем случае не питали иллюзий о наличии темной стороны в человеческой натуре, как ее описывал Томас Гоббс. Человеческие страсти, корысть и эгоизм должны быть обузданы ограничениями, считали основатели, и поэтому любое определение демократии и свободы в обязательном порядке содержит добавление «не сказывающейся негативно на других». «Демократия – это не что иное, как закон толпы, где пятьдесят один процент людей могут лишить прав другие сорок девять процентов», – беспокоился Томас Джефферсон.

Еще более основатели нации опасались проявления «темной» стороны человека, наделенного властью. «Во всех людях заложена опасность. Единственная максима свободного правительства должна быть: не доверяй человеку во власти, чтобы он не поставил под угрозу общественную свободу», – предупреждал Джон Адамс[43].

В понимании отцов-основателей и вслед за ними практически всех американцев стремление к расширению власти является частью человеческой натуры, настолько сильной, что жесткие барьеры в обязательном порядке должны быть воздвигнуты на пути личных амбиций, притязаний и посягательств, угрожающих свободе институтов. Порядок и благополучие изобилуют, когда политические институты и люди, ими руководящие, добропорядочны и благоразумны. Беспорядок и несчастье происходят из порочных институтов или развращения доброкачественных институтов амбициозными, интригующими, коварными людьми. Контролирующую функцию несет народ. По словам Томаса Джефферсона, «Любое правительство дегенерирует, когда оно доверено только правителям. По этой причине только сами люди могут быть надежными хранителями власти»[44].

Правительство в Америке с самого начала виделось как неприятная, неизбежная необходимость. «Общество в каждом государстве – это благо, но правительство, даже в лучшем своем состоянии, есть необходимое зло, а в худшем – неприемлемое зло», – устанавливал Томас Пэйн в трактате о правительстве в 1776 году. Далее Пэйн разъясняет: «Общество создается нашими желаниями, правительство – нашими пороками; первое содействует нашему счастью позитивно, объединяя наши привязанности, второе – негативно, ограничивая наши изъяны»[45]. Александр Гамильтон в 1787 году на вопрос, зачем нужны правительства, отвечал: «Потому что людские страсти не подчиняются диктату разума и справедливости без принуждения»[46].

Будучи представителем и попечителем интересов народа, правительство не имеет автономной жизни, и существует оно только до тех пор, пока народ в нем заинтересован. Декларация независимости установила, что, как только правительство перестает удовлетворять требованиям управляемых, люди «имеют право изменить или свергнуть его и учредить новое правительство». Президент Авраам Линкольн при инаугурации определял лимит собственной власти: «Эта страна, со всеми институтами, принадлежит народу, населяющему ее. Как только они устают от существующего правительства, они могут использовать свое конституционное право исключить его элементы или свергнуть его»[47]. Выразитель наиболее консервативных позиций традиционного республиканского недоверия государству президент Рональд Рейган декларировал в прощальной речи в 1989 году: «“Мы, Народ”[48], говорим правительству, что делать, а не оно нам. «Мы, Народ» являемся водителем – правительство это автомобиль. И мы решаем, куда он должен направляться, каким путем и с какой скоростью».

Основным предметом надзора граждан за правительством является то, насколько верно оно реализует основополагающие принципы государства.

Отношение американского общества к власти представляет живейшую демонстрацию врожденного национального недоверия к ней и пропасти между идеалами и действительностью: между тем, как «должно быть», и тем, как «есть». Две трети американцев считают американскую «государственную систему хорошей, но работающих в ней людей некомпетентными». Половина американцев считают, что простые граждане «не имеют большого влияния на действия правительства», что подтверждается самой низкой в развитом мире явкой на выборы. Каждый пятый американец не верит, что «когда правительство берется за решение проблемы, проблема будет решена»[49]. Причем наиболее разочарованы в государстве и обеспокоены состоянием системы не самые бедные американцы, а белое образованное население страны, ее средний класс.

Американская традиция жестко ограничивает роль и полномочия правительства. Теоретическая основа этого принципа была заложена родоначальником либерализма Джоном Локком: отношения между государством и индивидом, по Локку, – это в чистом виде правовое и экономическое удобство, затрагивающее только практические аспекты существования. Томас Джефферсон, став президентом в 1801 году, определял: «Мудрое и бережливое правительство сдержит людей от нанесения вреда друг другу, а в остальном оставит их свободными регулировать их собственное стремление к деятельности и совершенствованию и не лишит заработанного хлеба – в этом сущность правильного правительства». Джефферсон добавляет, что правительство должно препятствовать не только попыткам одних людей нарушать права других людей, но и ограничивать самое себя от уменьшения индивидуальных свобод граждан. Полвека спустя Авраам Линкольн подтверждал: «Легитимная цель правительства состоит в том, чтобы делать для сообщества людей то, в чем они нуждаются, но совсем не могут или достаточно хорошо не могут сделать сами – по отдельности в своем личном качестве. Во все то, что люди могут сделать для себя самостоятельно, государство вмешиваться не должно». Исследование общественного мнения, проведенное Университетом штата Вирджиния в 1996 году, демонстрирует, что 61 % опрошенных считают, что лучшее правительство то, что меньше правит. За сокращение федерального и региональных правительств выступают 64 % опрошенных; 63 % опрошенных считали, что «федеральное правительство контролирует слишком большую часть нашей повседневной жизни»[50].

Безальтернативность демократии

Безальтернативность и преемственность демократической системы наряду с исключительной гибкостью составляющих ее элементов обеспечивают устойчивость системы. Дебаты о демократии могут быть остры и непримиримы, но они касаются деталей системы и ведутся ради улучшения ее функционирования. Основополагающие принципы никогда не ставятся под вопрос, и возможность применения других систем всерьез не обсуждается.

«Пусть никто не думает, что национальные дебаты означают национальное разногласие»[51], – предупреждал президент Линдон Джонсон. Непрекращающаяся острая полемика между политическими партиями, экспертами и простыми гражданами разворачивается исключительно внутри консенсуса о демократическом строе. Преемственность системы прочитывается даже в ежедневной прессе, где при обсуждении текущих проблем и задач участники дискуссий ссылаются на основополагающие документы и утверждения основателей нации, исходные формулировки которых и по сей день служат мерилом и эталоном либерально-демократических принципов.

Ведущий историк либеральной традиции Луис Хартц (1919–1986) считал, что американский консенсус берет начало в учении Джона Локка. Американское государство, по словам Хартца, «началось с Локка, развивалось с Локком и остается с Локком, ценой абсолютного и иррационального пристрастия» к нему[52]. Сила либеральных идей Локка была продемонстрирована и неудачной судьбой тех, кто мог бы бросить ему вызов. Федералисты, выходцы из высших слоев общества, и партия вигов, не сумевшие обосновать правление элитой, свернули свои аргументы и заявили, что классов в обществе не существует. Лидеры Юга, такие как Джон Калун (John Calhoun), отстаивали рабство через обреченные на провал призывы к разуму и договору, понимая, что «божественное начало» всех людей отрицает подневольность – но одной рациональной логики никогда не было достаточно для убеждения американцев.

Понятие «либерализм» в данном контексте используется в своем изначальном определении – как политическая философия, подчеркивающая ценность индивидуальной свободы и роль государства в защите прав граждан. По мнению Хартца, дух либерализма настолько проник в американскую индивидуальность, что весь спектр политических мнений зиждется только на нем. Политолог Алан Вулф, продолжая аргументацию Хартца, констатирует, что в Америке кроме либералов никого нет[53].

Подобную политическую однородность многие историки объясняют в первую очередь отсутствием феодального периода при становлении Америки (в то время как в России отсутствовал либеральный период). Хартц подчеркивает, что Америка не знакома и с революционной традицией, которая в Европе ассоциируется с французской революцией. Как отмечал Алексис де Токвилль, великое преимущество американцев состоит в том, что они пришли к демократии без испытания демократической революцией: «они рождены равными, вместо того чтобы становиться ими». Вследствие отсутствия революционной традиции отсутствовала и контрреволюционная традиция: без Робеспьера не могло быть Мэстра[54].

Заключение Хартца выражает общепринятое убеждение: никакая другая идеология, в особенности европейские марксизм и социализм, не могли бы прижиться на американской почве: индивидуализм, отсутствие феодальной, революционной и контрреволюционной традиций, при сокрушительной убедительности учения Локка, исключили возможность их развития. Неизменность либерально-демократического строя Америки резко контрастирует с разнообразием политических систем в Европе, где монархии варьировались между просвещенным вариантом и абсолютизмом, социалистический строй в разной степени развития был установлен во многих государствах, а коммунизм для некоторых служил идеалом. Россия, безусловно, держит первенство по количеству экспериментов с политическими системами.

Помимо исторических обстоятельств незыблемость либерально-демократического выбора Америки утверждается уникальной особенностью – божественным характером ее источника. Поскольку Бог вечен, вечны свобода и права человека. Как не ставится под сомнение существование Бога, так не ставятся под сомнение свобода и права человека. Системные ценности для американцев настолько очевидны, настолько «в крови», что факт написания Конституции государства со ссылкой на Творца в первой строке остается незамеченным. Один из немногих людей, отметивших этот факт, английский писатель Гилберт Честертон, говорил: «Для демократии нет другой основы, кроме догмы о божественном происхождении человека».

Происхождение демократии «от Бога» дает политической системе религиозный оттенок. В демократию американцы верят. Демократия в Америке – это гражданская религия. Честертон назвал Соединенные Штаты «нацией с душой церкви». В России самодержец обладал сакральностью, потому что был единственным помазанником божьим. Америка была построена на идее происхождения всех людей от Бога, и поэтому сакральность распространяется на весь демос. Демократия в Америке сакральна, как сакральна была в России монархическая власть.

Однако безусловное доминирование либерально-демократической идеи несет в себе опасность. По словам Хартца, навязчивая сила либерализма столь велика, что парадоксальным образом она создает угрозу самой свободе. Основная этическая проблема либерального общества состоит не в тирании большинства, как опасались многие, но в «тирании мнения». Истерия, которая время от времени охватывает Америку и которую ни одна другая западная нация не могла понять, предполагает наличие уникального механизма: «когда либеральное сообщество сталкивается с военным и идеологическим давлением извне, оно трансформирует эксцентричность в грех»[55]. Либерализм способен превратиться, пишет Хартц, в «колоссальный либеральный абсолютизм», который воспрепятствует конструктивным действиям в мире, отождествляя неясное с недобрым, и (…) вдохновит истерию внутри страны, порождая тревогу там, где существует неясность». Те, кто неистово настаивает на чистоте американской традиции, особенно восприимчивы к болезни политического экстремизма, говорил Хартц как раз в тот момент, когда только начинала разворачиваться антикоммунистическая кампания сенатора Джозефа Маккарти.

Устойчивость и долговечность системы обеспечиваются также исключительной гибкостью ее параметров, которую отцы-основатели нации мудро заложили в основополагающие документы. «Я понимаю, что законы и институты должны идти рука об руку с прогрессом человеческого разума…По мере того как делаются новые открытия, раскрываются новые истины, изменяются обычаи и мнения вместе с изменением обстоятельств, институты должны следовать ритму времен», – предусматривал Томас Джефферсон[56]. Джордж Вашингтон в 1796 году формулировал основной принцип политической системы как «право людей создавать и изменять устройство его правительства»[57]. Чтобы это предписание не было понято превратно амбициозными правителями, Джефферсон уточнял: «Идея, что институты, созданные для пользования нации, не могли быть изменены или преобразованы, даже для того, чтобы служить своим целям, (…) может быть полезной мерой предосторожности против злоупотреблений монарха, но совершенно абсурдны по отношению к самой нации».

Джефферсон приблизительно наметил ритм изменений: каждое поколение имеет право выбирать для себя форму правительства, наилучшим образом повышающую его счастье. Основной документ, Конституция Соединенных Штатов Америки, будучи самой давней действующей конституцией в мире, с момента вступления в силу 4 марта 1789 года, получила 27 поправок. В отличие от других государств поправки к Конституции в США не изменяют и не удаляют принятый текст, а добавляются к нему, подтверждая таким образом незыблемость исходных посылов.

Практическое функционирование государственной системы

Помимо вышеописанных фундаментальных особенностей американской либерально-демократической системы стоит также отметить несколько свойств ее практического функционирования.

Система сдержек и противовесов, ключевая характеристика американского государства, определяет все практическое функционирование политической конструкции. В стремлении обеспечить свободу и более всего опасаясь тиранической концентрации власти в одних руках, основатели государства создали такую архитектуру, которая выдержала все действующие элементы системы в постоянном противоборстве. По сути правительство было построено так, чтобы каждая его часть препятствовала работе других. В соперничестве ветвей и институтов правительства «сдержки» и «противовесы» подразумевают право, способность и ответственность каждого подразделения следить за деятельностью других и использовать свои полномочия для ограничения их власти.

Такая конструкция действительно позволяет избежать тирании какой-либо одной группы. Но, с другой стороны, она понижает эффективность системы, увеличивает число и сложность бюрократических процедур и далеко не гарантирует от совершения значительных ошибок, а в крайнем случае может привести к параличу государственного механизма. При всех существовавших сдержках и противовесах небольшая группа неоконсерваторов успешно провела решение о войне в Ираке, за последствия которого нация будет платить еще очень долго и дорого.

Основное отличие американской бюрократии от российской состоит в том, что при сравнимом – гигантском – весе она выстроена так, чтобы свести к минимуму человеческий фактор: система безлична, процедуры ее сухи как алгоритмы, процессы автоматичны и автоматизированы.

Государствообразующий слоган «правительство законов, а не людей» подразумевает снижение личного влияния функционеров на процессы, строгое применение законов, следование установленным процедурам без каких-либо исключений и обезличенность взаимодействия функционеров и граждан, что вместе взятое придает взаимоотношениям граждан с государством автоматичный и даже роботизированный характер. Ни индивидуальная рефлексия, ни эмоции не имеют места в бюрократическом процессе. В сравнении с характерными российскими чиновниками, с которыми всегда можно «договориться», американские чиновники – сущие роботы, а попытки вывести разговор за рамки установленного алгоритма и «повлиять» на них материально грозят тюремным сроком.

Обезличенность взаимодействия между чиновником и гражданином действует с обеих сторон: чиновник сводится к функции, утрачивая в рабочее время свои человеческие особенности, а гражданин для чиновника представляет собой запрос для обработки, но не живую личность с эмоциями и надеждами. Подобная практика имеет в преимуществах объективность, надежность и предсказуемость; в недостатках-догматизм, доходящий до абсурда, когда написанные правила применяются вопреки здравому смыслу и в противоречие реальности. Механичность процессов и процедур также играет важнейшую роль в минимизации возможностей для взяток и коррупции. Автоматизм процедур повышается с использованием почты и Интернета, через которые сегодня производится большая часть взаимодействия граждан с государственными органами.

Уровень компетентности чиновников и эффективности правительства является перманентным объектом критики как со стороны граждан, так и со стороны самих чиновников. Госсекретарь Джордж Шульц так описывал свой опыт работы в государстве: «В бизнесе я научился быть очень внимательным, поручая задачи сотрудникам, потому что, с высокой вероятностью, они исполняли то, что им было поручено. В правительстве нет нужды об этом беспокоиться». Особенно ярко дисфункция федерального и регионального правительств проявилась во время ликвидации последствий урагана «Катрина» в конце августа 2005 года, когда несогласованная работа чиновников создала риск для жизней тысяч людей.