Глава 10
Девяткин стоял возле покосившегося забора и голого куста рябины и разглядывал дом на противоположной стороне улицы. Ветер стих, по воздуху ползли белые клочья тумана. Раннее ноябрьское утро оказалось серым и холодным, моросил редкий дождь со снегом, а солнце, которое должно было подняться из-за дальнего леса, не появлялось. Подступы к дому, где скрывались предполагаемые убийцы банкира Лурье и его жены Ирины, были оцеплены бойцами отряда полиции особого назначения ГУВД.
Перемахнув невысокий забор со стороны дороги, вооруженные люди по одному проникли на территорию участка и заняли позиции. Командир отряда капитал Иван Соломин прятался за гаражом, по плану ровно в семь, он включит мегафон и предложит подозреваемым сдаться без сопротивления. Открыть входную дверь, лечь на пол, расставить в стороны руки и ноги. Никаких шансов уйти живыми у них нет. А дальше бойцы будут действовать по обстоятельствам. Девяткин посмотрел на часы, – ждать еще десять минут. Хотелось курить, но пока нельзя…
Осенью и зимой дачный поселок пустел, но какие-то люди все-таки здесь оставались, над одним из домов поднимался печной дымок, лениво лаяла вдалеке собака. Влажный воздух и туман глотали звуки, – рядом, за лесопосадками, железная дорога, вот идет товарняк, а стука колес и гудков локомотива, – почти не слышно.
Хорошо виден дом, занавешенный пеленой тумана, кирпичный, с двускатной железной крышей и мезонином, а на нем полукруглое окно в рост человека и балкон. Всего в паре метрах от дома – гараж и навес для дров. Через низкий штакетник забора можно без труда рассмотреть все мелкие детали. Вот бочка, она наверняка полна дождевой воды, вон пара старых карликовых яблонь с кривыми стволами и ветками. Верхнее окно закрыто шторами, оба нижних окна с внутренней стороны залеплены пожелтевшими газетами.
Девяткин подумал, что и сам бы купил небольшой домик в таком вот поселке, ездил бы сюда летом, ловил рыбу и катался на велосипеде. Даже отпуск можно здесь провести, почему бы и нет. В свободное время взять и перечитать роман "Война и мир" Льва Толстого, подумать о смысле жизни и еще раз придти к тому же выводу, к которому в свое время пришел классик: мало в этом мире счастья, мало в жизни смысла, – одна пустая суета.
Неясный гул поезда стих, но появились новые звуки. Собака залаяла громче. Скрипнув, распахнулась дверь на втором этаже. Мужчина, одетый в синюю спортивную куртку, выскочил на балкон, перемахнул перила и прыгнул вниз. Его фигура на мгновение застыла в воздухе, – глухой удар, это он приземлился на крышу гаража, пробежал по ней до забора, сиганул вниз, очутился на соседней улице, – и пропал из виду.
Все произошло так быстро и неожиданно, что Девяткин успел только проводить человека взглядом, – даже с места не двинулся. Тут раздалось несколько сухих хлопков, что-то вроде детских хлопушек. Что-то загремело, послышались человеческие голоса, несколько новых хлопков. Наступила тишина, но ненадолго, вдалеке снова залаяла собака, громче и чаще. Девяткин вышел из своего укрытия, остановился, сорвал с рябины гроздь красных ягод. Пару положил в рот и раздавил зубами. Рябину, видно, уже прихватило морозом, она была сладкой, но чуть горчила.
Девяткин шел вдоль улицы, по обе стороны – заборы, асфальта нет, дорога грунтовая, неровная. За углом прямо посредине проезжей части возле лужи, схваченной льдом, носом вниз лежал рослый парень в спортивном костюме. В нескольких шагах от него стоял капитал Соломин в куртке с надписью "полиция" на груди. В опущенной руке – пистолет. Девяткин подошел ближе, присел на корточки, перевернул человека на спину, прижал к шее два пальца, – пульса не было. Девяткин выплюнул разжеванные ягоды. Лицо мужчины было перепачкано грязью, белые ровные зубы крепко сжаты, глаза закрыты. На льду лежал какой-то иностранный пистолет.
– Хорошо стреляешь, – сказал Девяткин. – Почему ты никогда не промахиваешься?
Соломин не ответил, он поставил пистолет на предохранитель, сунул его под куртку и сказал:
– Кажется, второй еще жив.
Девяткин открыл калитку и вошел на территорию участка. С другой стороны дома возле крыльца на боку, согнув колени, лежал молодой мужчина. Он был в телогрейке и черной майке с надписью "Элвис жив". Выбегая, он забыл надеть штаны, только трусы и зимние ботинки на босу ногу. Парень получил две пули, одна раздробила ключицу и прошла навылет, второе ранение – слепое, в живот. Он стонал и глотал воздух широко раскрытым ртом, изредка кашлял. Рядом на земле лежал охотничий нож с коротким клинком. Девяткин присел на корточки, проверил карманы раненого, – пусто. Полицейские уже ворвались в дом и сейчас переворачивали там все вверх дном. Подошел капитан Соломин.
– Я вызвал "скорую", – сказан он. – Обещали скоро приехать.
– У него не было ствола, – сказал Девяткин.
– Ножик – тоже оружие, – ответил Соломин и ушел.
С крыльца спустился полицейский из отряда специального назначения, открыл аптечку, достал марлевый тампон и антисептик, чтобы засунуть его в рану и немного успокоить кровотечение. Девяткин облокотился на перила крыльца и стал жевать ягоды рябины.
"Скорая" приехала через четверть часа, Девяткин отправился в больницу вместе с раненым. До обеда он протирал кресло в приемной хирургического отделения, дожидаясь, когда кончится операция. В два часа вышел главный врач, – это был довольно молодой мужчина, темноволосый со щегольскими усиками по имени Эльдар.
– Состояние раненого удовлетворительное, – сказал он. – Выживет, если не разовьется перитонит. Но сейчас перевозить его в Москву нельзя. И вам тут нет смысла оставаться, потому что он без сознания. Я позвоню, как только будут новости.
– Мне хотелось бы задать этому типу всего три-четыре вопроса, – ответил Девяткин. – Это очень важно.
– Еще некоторое время он будет спать. А дальше… Даже не знаю, сможет ли он что-то ответить в таком состоянии. Ну, хорошо, ждите, если есть время. Если хотите, скажу, чтобы в палате вам поставили кушетку и дали постельное белье.
– Как раз сегодня я не взял с собой пижаму, – покачал головой Девяткин. – Где-нибудь посижу, мне не привыкать.
Чтобы не терять времени, он сходил в ресторан, что неподалеку, вернулся и занял другое кресло, в отделении интенсивной терапии. Он листал свежие газеты и ждал. После обеда позвонил капитан Соломин, сказал, что оперативники перевернули весь дом, обыскали каждый угол, простучали стены, осмотрели погреб и сарай. Были найдены еще два пистолета иностранного производства с патронами, три мобильных телефона, зарегистрированных на разные имена, пять тысяч долларов сотенными купюрами и некоторая сумма рублями.
В тайнике под кроватью нашли два паспорта, судя по всему, настоящие. Один на имя Игоря Ковалева. Это тот самый парень, которого пристрелили утром. И второй паспорт – на имя раненого Геннадия Ломова. Оба парня проживали в Питере, но не постоянно, они были временно зарегистрированы по одному и тому же адресу. И еще, кажется, важная находка, – бумажка из ученической тетрадки, на ней два телефонных номера, один мобильный и один стационарный, имен нет. Мобильный телефон дважды подчеркнут и обведен в кружок красной ручкой.
Девяткин записал номера и положил трубку, затем позвонил в Москву, в информационный центр, попросил узнать, на кого зарегистрированы телефонные номера. Оказалось, стационарный телефон – сбежавшего в неизвестном направлении Николая Айвазяна, сейчас он отключен. Мобильник принадлежит Игорю Биркусу, начальнику службы безопасности банка, совладельцем которого был покойный Лурье. Девяткин связался с лейтенантом Лебедевым и приказал срочно доставить в больницу фотографии Игоря Биркуса из полицейской картотеки.
Фото привезли под вечер, затем позвонил Лебедев: в Питере, в квартире, где были зарегистрированы предполагаемые убийцы, провели обыск, – обычная грязная дыра на окраине города, не найдено ничего, что могло бы заинтересовать следствие. Девяткин попросил у дежурной сестры несколько листков бумаги, сел в полутемной палате возле подоконника, на который поставил лампу, и уткнулся в газету. Около полуночи очнулся Геннадий Ломов, он застонал и попросил воды. Девяткин включил верхний свет, склонился над кроватью. Ломов был бледен, как простыня, на которой он лежал, но взгляд осмысленный. Девяткин придвинул стул, сел и сказал.
– Я следователь МУРа майор Девяткин.
– Значит, это вы меня…
– Гена, не будем зря тратить время. Ты ранен, ранение серьезное. Врач сказал, – если переживешь эту ночь, – наверняка выживешь. Впрочем, все в руках Бога. Но скажу по секрету: Бог сейчас, ночью, отдыхает. Ему ведь тоже иной раз отдохнуть не мешает. Поэтому здесь, в этой палате, – я вместо Бога. Мне решать: доживешь ты до рассвета или нет. Поступим так: я задам несколько вопросов и, если ты честно ответишь, – можешь считать, что второй раз родился. И жить будешь долго. Ну, согласен?
– Согласен, – прошептал Ломов, его губы растрескались, а сухой язык все время высовывался, будто он передразнивал полицейского. – Только пить дай…
Девяткин ответил, что пить нельзя ни глотка, ни грамма, и задал пять простых вопросов, записал ответы на листках бумаги, что взял у сестры, сунул самописку в руку Ломова, тот дрожащей слабой рукой чиркнул замысловатый каракуль, что-то вроде подписи. Тут на ум пришел еще один интересный вопрос, Девяткин достал фотографию Биркуса, чтобы показать Ломову, но тот вдруг задышал часто и неровно, закатил глаза и впал в забытье. Пришлось вызвать дежурного врача. Девяткин покинул больницу среди ночи, а до дома добрался только к утру, принял душ, упал на диван и заснул мгновенно, словно его подстрелили. Снилась утренняя заваруха на даче, красные ягоды рябины, сладко-горькие, снился Ломов, кое-как, на скорую руку, перевязанный окровавленными бинтами. Потом все образы куда-то пропали, сон сделался ровным и глубоким.
Он проснулся от телефонного звонка. Беспокоил Эльдар, тот самый хирург из районной больницы. Он извинился за плохие новости и сказал, что под утро у раненого развилось сильное внутреннее кровотечение, резко упало давление, дежурный врач сделал все, что полагается, но Ломов скончался, не приходя в сознание, – сердце остановилось. При пулевых ранениях в живот такое случается сплошь и рядом. Девяткин подумал, что Бог по ночам все-таки не спит, а работает, принимает важные решения, иногда эти решения, – неправильные, ошибочные. Ломову надо было пожить еще хоть неделю, он мог многое рассказать, но теперь уже ничего никому не расскажет.