Времена и нравы
Дерзай, дщерь! Девица! Встань, или О христианках и феминистках
Нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе (Гал. 3, 28). То есть мужчины и женщины равны по значимости, равночестны. Другое дело, что у них немного разные функции и как раз сохранение этих функций, когда мужчина есть мужчина, а женщина есть женщина, и обеспечивает по-хорошему равенство и гармонию полов. Знаете, как-то один добрый человек написал в статье, что женщина самой природой предназначена для деторождения. Я задумалась, а потом позвонила автору и спросила его: а для чего же тогда мужчина предназначен самой природой? Автор оказался умный, не стал искать выгодного для себя ответа, а просто вздохнул в знак согласия с тем, что сделанное им заключение неконструктивно.
Упомянутые слова Христа не имеют никакого отношения к гендерным ратоборствам и, в частности, к борьбе за женское священство. Его сторонникам, наиболее разумные доводы которых сводятся к «а почему бы и нет?», мне очень хочется сказать: простите, но мне виднее! Мыслить себя в таком вот обличии я просто не в состоянии. Я могу себя представить, допустим, в какой-то другой ситуации, с другими данными певицей на сцене Большого театра, но священницей я себя представить не могу никак. И у меня есть некоторые подкрепления такой непредставимости. Почему? Потому что я однажды видела службу, которую проводила женщина. Это было в Праге, где таборитам[9] отдали прекрасный костел в стиле раннего барокко. Скажу кстати, службы там проходили только раз в месяц, что уже говорит, по-моему, об их ограниченной потребности в отправлении религиозных надобностей. Так вот, в храме тогда находились одиннадцать «верных», дама-священница и тринадцать туристов, среди которых и я. Что же касается священницы, то от ее пения под орган создавалось полное впечатление какого-то мюзикла из жизни домохозяйки. Я не могла избавиться от ощущения, что она сама не очень уверена в том, что то, чем она занимается, – это правильно. После службы она сказала, что уходит в отпуск и ее обязанности временно будет исполнять сестра Берджишка. Представляете? Хотя и без этого было совершенно понятно, что там просто нет мужчин. Я вообще подозреваю, что женское священство начинается там, где в мужчинах обнаруживается сильное оскудение. Когда кончаются мужчины – в ход идут женщины. И феминизм, кстати, это дело горячо поддерживает: а чем, мол, мы хуже? ничем не хуже, просто другие!
При этом не стоит думать, что женщина в принципе не может выполнять духовные функции. Был такой замечательный священник – отец Илия Четверухин, он погиб в лагере. И когда его посадили, он своей матушке Евгении оставил приход на духовное окормление. Причащаться, исповедоваться они, естественно, продолжали у священников, в других храмах. Но вне таинственной жизни именно матушка руководила жизнью прихода. Так что это вполне возможно. Другое дело, что нередко дамы более или менее самостоятельно берут на себя функцию духовного руководства, что не есть хорошо. Тем более не есть хорошо, когда это сопровождается вечным «а я по благословению, по благословению!». Понятно, что если приход очень большой, то настоятель может кому-то перепоручить часть своих обязанностей. Правда, в больших приходах и священников немало. Но получается нередко, что что-то перепоручается не совсем подходящим людям. Но это уже тема отдельная.
Про главное
Дерзай, дщерь! – Христос сказал это женщине, которая, собственно говоря, уже проявила большую дерзость: будучи в состоянии, так сказать, ритуальной нечистоты, она прикоснулась к одеждам Спасителя. А потом к тому же еще и – по прямому Его приказанию – прилюдно рассказала, почему и зачем она это сделала. Однако заметьте, что Христос не сказал: «Я тебе прощаю твое дерзание», хотя она, можно сказать, надерзила преизрядно. Наверное, многие из окружающих ее уже с готовностью осудили. Но Он сказал: дерзай! Он благословил ее идти в жизни прямым путем. Без оглядки на то, кто и что говорит. Есть я, есть Бог, есть закон и есть Завет – и это главное. А то, что там говорит соседка, – это неважно, у соседки свой путь и свое его видение. При этом не стоит путать дерзновение с нахальством, с обязательным избавлением от кротости. Дерзай – значит ощути в себе голос Божий и действуй так, как тебе голос Божий подсказывает.
Дерзай – значит «распрямись» перед Богом. У нас, к сожалению, мало кто понимает слова «премудрость, прости», которые звучат в храме перед чтением Писания. А ведь они значат – стойте прямо. Потом, правда, звучит призыв «приидите, поклонимся». Так ведь кланяться-то нужно из позиции, которая такую возможность предполагает! То есть если ты прямо стоишь перед Богом и твое устремление к Богу прямое и честное, единственное, что ты, как честный человек, можешь сделать – это поклониться Ему. Но вот этого самого «стойте прямо» – в головах почти нет. А кланяться – да сколько угодно! Но какой смысл в поклоне человека, который по большей части ползает на карачках? Никакого! Это не ценность ни для самого человека, ни для Бога.
И вот, когда апостол Павел говорит: подражайте мне, как я Христу (1 Кор. 4, 16), – это ведь тоже призыв к дерзновению, к устремлению на высоты духа!
Девица! встань! А это еще интереснее. Ведь слова Христа обращены к мертвой отроковице, к девочке, которой всего 12 лет. Это такой мощный символ, что просто дух захватывает: через эту девочку Христос обращается на самом деле ко всему человечеству! Через нее Он говорит, что пришел восстановить падшее человечество, освободить его от власти смерти. И очень ценно, что сказал Он это именно девочке. Понимаете, не какому-нибудь там избранному, мудрому и благочестивому мужу, а девочке, тростиночке, можно сказать. Потому что мы перед Богом – слабые дети.
Вспомните, ведь Христос открыл, кто был лучший из людей – Иоанн Креститель. Он был даже лучше древних великих пророков. А чем Иоанн отличается? Опять-таки именно своим дерзанием, своей устремленностью, пламенностью. Недаром же его изображают на иконах с крыльями, как Ангела пустыни. И ни перед кем он не склонялся, кроме как перед Богом. И для меня очень важно то, что эта самая девочка в глазах Христа лишь немногим хуже Иоанна Крестителя. Господь ее поднимает со смертного одра, чтобы она тоже прямо стояла. И не только она – чтобы все человечество прямо стояло перед Богом. Поэтому и Дерзай, дщерь! и Девица! встань – на самом деле об одном и том же. И как же важно, что слова Христа – именно окрыляющие. И насколько далеки, к сожалению, от них привычные нам сегодня расхожие штампы, ограничивающие духовную жизнь рамками типа «постись, молись, смиряйся».
Удивительная вещь – смена парадигм. Лет 30 назад я выслушивала аргументы своих друзей, которые не осмеливались поверить в Бога: «Мы люди маленькие, нам бы прожить тихонько, нам не до полетов, не до свершений, не до дерзаний»… Правда, очень похоже на благостные шепотки некоторых наших современников? А мне почему-то кажется, что эти смиренные атеисты более правильно рассматривали соответствующие различия между верой как дерзанием и неверием как робостью…
Про равенство
На мой взгляд, и о равенстве (равночестности, точнее), и о гендерных особенностях очень выразительно повествуют различия в текстах церковных песнопений. Мы их постоянно слышим в храме, да вот только по дурной привычке не вслушиваемся.
Вот тропарь мученику:
«Мученик Твой, Господи, во страдании своем венец прият нетленный от Тебе, Бога нашего: имеяй бо крепость Твою, мучителей низложи, сокруши и демонов немощные дерзости. Того молитвами спаси души наша».
А вот тропарь мученице:
«Агница Твоя, Иисусе, зовет велиим гласом: Тебе, Женише мой, люблю, и Тебе ищущи, страдальчествую, и сраспинаюся, и спогребаюся Крещению Твоему, и стражду Тебе ради, яко да царствую в Тебе и умираю за Тя, да и живу с Тобою; но яко жертву непорочную приимя мя, с любовию пожершуюся Тебе. Тоя молитвами, яко Милостив, спаси души наша».
Как замечательно подчеркивается, что мученики получают от Господа силу низвергать и сокрушать силы тьмы! Как трепетно рисуется бесконечная преданность мучениц Христу и их беспредельная любовь! Вот в этом смысле мученики и мученицы не только остаются мужчинами и женщинами, но их мужество и женственность приобретают высшую форму и завершенность. И величают мученика «святым страстотерпцем», а мученицу – «страстотерпицей Христовой».
…А вот песнопения преподобному и преподобной отличаются только обозначениями мужского и женского рода… недаром про иночество говорится – «ангельский чин».
Есть в Новом Завете рассказ о женщине, которую ныне мы почитаем как равноапостольную святую. Это Мария Магдалина. Мне кажется очень важным одно сказанное ею слово. Когда Мария встретила воскресшего Христа, то сначала не узнала Его, приняла за садовника. Тогда Христос окликнул ее по имени и Мария увидела Его. Что же она закричала? – Раввуни! («Учитель!») Но простите, женщины тогда в принципе не получали духовного образования, а в ортодоксальном иудаизме не получают его и сейчас. А Магдалина называет Христа Учителем, и тем самым позиционирует себя как ученицу – это неслыханно по тем временам! Я уж не говорю о том, что апостолы были учениками, и поэтому в этом восклицании Мария уже словно бы провидит, что она будет равноапостольной. Но это же совершенно спонтанно! Да ведь она себя так ощущает! И заметьте, Христос не воспрещает ей так называть Себя. Этот эпизод, по-моему, очень хорошо свидетельствует о том духовном равенстве мужчины и женщины, которое открыл нам Новый Завет. Но важно, что это равенство осуществляется с сохранением всех половых различий, – оно совершенно не нуждается в защите феминисток.
В самом деле, женщина-христианка ни в каком случае ничего не теряет благодаря полноте своей веры. Господь позаботится о ее благой части: либо в браке, либо в безбрачии, либо в труде, либо у домашнего очага. Ее доверие Богу всегда наполняет ее жизнь светом. Братья по вере относятся к ней с теплом и уважением… Ах, вы хотите сказать, что это далеко не так? Да, конечно, но только в той мере, в какой мы не входим в полноту Нового Завета. Сказано ведь: и по тому узнают, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13, 35). Эх…
А как хорошо было бы «прицельно» повспоминать, как Христос судил прелюбодейку (см. Ин. 8, 3–11): непредвзято, исходя из смысла закона, но без всякого ожесточения, сочетая милость и истину; как мягко Он ее отпустил, наказав впредь не грешить. Как бескомпромиссно, но без озлобления и высокомерия Он испытал веру сирофиникиянки и даровал ей искомое счастье – исцеление бесноватой дочери (см. Мк. 7, 25–30). Как разговаривал с самарянкой, которая была не только иной веры, но и поведения непохвального, – а Он ее так мягко обличил (ровно настолько, чтобы она почувствовала к Нему доверие), а затем так прекрасно рассказывал про реки воды живой (см. Ин. 4, 7–29) и нашел в ней внимательную и понятливую слушательницу, в то время как ученики крайне удивлялись, с чего это Он разговаривает с женщиной, и думаю, что в этом к ним присоединилось бы немалое количество наших современников и единоверцев.
Но венец свидетельств об отношении Христа к женщинам – это Его забота о Матери, проявленная в момент последней предсмертной муки, когда Он поручил Богородицу заботам апостола Иоанна торжественной формулой: Жено! се, сын Твой. – Се, Матерь Твоя! Об этом следует думать ежедневно, и тогда, может быть, перестанут просторы родимой страны оглашаться непередаваемо гнусной бранью, которую позволяют себе в том числе и те, кто позиционирует себя как защитники Православия, и даже благочестивые дамы, защищающие нравственность…
Исцеление женщины от одежд Христа
Иаир был начальником синагоги, и его двенадцатилетняя дочь («одна дочь» – может быть, у нее были брат или братья, а может быть, и нет) умирала. Несчастный отец умолял Христа о помощи, и Тот откликнулся и пошел. А народ собрался вокруг Него густой толпой. В этой толпе к Иисусу протиснулась больная женщина, 12 лет страдавшая кровотечением и потратившая на лечение все, что у нее было.
Женщина подошла к Нему сзади и только прикоснулась к одежде: велика была ее вера, но велика и робость. Исцеление было мгновенным. Но тут Христос спросил: Кто прикоснулся ко Мне? Все отнекивались, а Петр и другие ученики начали «объяснять» Ему, что Он никак не мог ничего почувствовать в тесноте. На что последовал ответ: Прикоснулся ко Мне некто, ибо я чувствовал силу, исшедшую из Меня.
Мы не будем вдаваться в подробности касательно природы этой силы, а удовлетворимся сказанным. Но женщина-то какова! Преодолела свою робость и не побоялась вызвать нарекания, а подошла, пала ниц и рассказала, что это сделала она по причине болезни и что этим прикосновением исцелилась. И как прекрасны слова Христа: Дерзай, дщерь! вера твоя спасла тебя; иди с миром. Наверное, можно предположить, что именно верою эта женщина рассказала прилюдно о своей болезни – потому что верила, что Господь ей дурного не сделает и защитит от зла. Более того, Христос даже поощрил ее дерзновение, поскольку оно было продиктовано верой не только в то, что Он способен ее исцелить, но и в то, что Он благ.
Воскрешение дочери Иаира
…Тем временем к Иаиру подошел один из его домашних с известием, что дочь его умерла и Учителя можно уже не утруждать. Эти жестокие слова услышал Иисус и сказал несчастному отцу: Не бойся, только веруй, и спасена будет.
В дом Иаира Христос не позволил войти никому из громадной толпы, кроме родителей девочки, Петра, Иоанна и Иакова (замечательно, что они же стали свидетелями Преображения на горе Фавор; это подчеркивает глубинную смысловую значимость воскрешения дочери Иаира).
А сопровождавшие Христа, оставшиеся вне дома, начали привычный ритуал оплакивания покойника. Плачут-разливаются. А Спаситель и говорит: Не плачьте; она не умерла, но спит. Казалось бы, по законам литературы плачущие должны бы обрадоваться и возвеселиться. Ан нет, они начинают… смеяться над Христом, потому что они же все лучше знают – и знают, что умерла. Ведь встретили громадной толпой, вроде бы ловили каждое слово, сопровождали, были свидетелями исцеления женщины (а про сколько исцелений слышали!) – и сразу перешли к издевательствам, поскольку Иисус, почитаемый как Пророк, Учитель, Целитель, сказал то, что расходится с общепринятыми представлениями!
Но как бы то ни было, а Христос просто не уделяет внимания этому проявлению косности и неблагодарности. Желая остаться наедине с той силой, которую Ему нужно преодолеть, Иисус предлагает удалиться из дома всем присутствующим. Затем Он берет дочь Иаира за руку и говорит: Девица! встань. И она встает.
По-арамейски это звучит: «Талифа куми», и эти слова с тех давних пор множество раз встречались уже в литературе. В них – бесконечная любовь и доброта Бога, в них – обещание того, что Он, если захочет, может сделать невероятное. В этих словах мы можем услышать и ободрение: Господь в силах поднимать из любой пропасти, лишь бы мы откликались на Его призыв.
Бессмыслица, или гражданский брак
Гражданский брак ныне довольно часто упоминается разными людьми; иные говорят, что это солнечное проявление свободы, более осторожные – что молодым людям нужно-де проверить свои чувства; несогласные печально констатируют, что как-то это нехорошо (о более эмоциональных выражениях несогласия и недовольства умолчим). Правда, ни те, ни другие не задумываются особенно, о чем же идет речь: сторонники имеют в виду нечто прекрасное, противники – гадость вообще. И еще менее задумываются люди о том, почему они это таким образом называют.
Попробуем хоть немного уяснить себе, что же здесь называется браком и что – «гражданственностью».
Немного истории
В Российской империи существовал единственный способ зафиксировать брак: религиозный обряд, имевший тот или иной характер в зависимости от религии брачующихся. Гражданской регистрации попросту не существовало. Но, как всегда и везде, были люди, не желавшие по тем или иным (как правило, неуважительным) причинам связывать себя брачными узами или при всем желании не имеющие такой возможности, – а кроме различия вероисповеданий, при нежелании этим хоть в какой-то мере поступиться, есть еще и церковные правила, запрещающие, в частности, родственные браки (считается и духовное родство) и возбраняющие брак после развода его виновникам. Почему эти люди называли свое сожительство гражданским браком – уже тогда было не очень понятно; что-то тут такое просвечивает вроде того, что гражданам следует быть вне религии, а отсюда можно плавно перейти к тому, что верующие – плохие граждане и, следовательно, гражданских прав иметь не должны. В дальнейшем это понимание закрепилось в акте лишения гражданских прав духовенства, в запрете голосовать на выборах, в невероятном налоге. Бессмыслица «новой жизни» здесь, кстати, проявилась и в том, что уничтожаемое духовенство называли лицами свободной (!) профессии.
…Вообще-то у монархии бывают подданные, и вплоть до недавнего времени принадлежность человека к населению той или иной страны (в том числе и республик) называлась подданством. Оно, конечно, если это понятие представляется унизительным, то можно и гражданином называться; беда в том, что это название, употребляемое всерьез, обязывает.
И в самом деле, что связывается со словом «гражданский»? Изначально и по существу – ответственная позиция человека в обществе. Некрасов, например, писал:
Будь гражданин! служа искусству,
Для блага ближнего живи,
Свой гений подчиняя чувству
Всеобнимающей любви.
Вполне очевидно, что всеобнимающей любовью поэт называет вовсе не сожительство вопреки законам и обычаям, а служение ближнему и любовь, произрастающую из той, которой Христос победил смерть и спас человечество. И кто будет возражать против такой гражданственности? Однако параллельно развивалось понимание (пути такого развития проследить возможно, но утомительно), что гражданский – это против властей и законов; оно и утвердилось в словосочетании гражданский брак. А между тем никак не зафиксированное сожительство именно потому не имеет права называться гражданским, что характеризуется прежде всего полной безответственностью, бесправием сторон в результате выхода из сферы закона. Опять-таки восстать против неправедных законов интересно, но можно вспомнить слова Томаса Мора, канцлера Англии при взбалмошном Генрихе VIII и страдальца за Церковь, прозвучавшие в хорошей пьесе: «У нас в Англии слишком много законов, и большинство из них несправедливы, но жить без них нельзя, потому что они ограждают нас от дьявола». Пылкий молодой собеседник восклицает: «А я, чтобы изгнать дьявола, готов сокрушить все законы и гнаться за ним без устали». И слышит ответ: «А если он обернется и начнет преследовать вас, где вы укроетесь?»
Злодейства старого мира
Не будем говорить о том, что сожительство, именуемое «гражданским браком», позволяет тому, кто передумал, бросить на произвол судьбы того, кто доверился, – и причем, как правило, в тяжелое время; здесь всегда найдутся желающие позлорадствовать. Подумаем о детях: ведь незаконнорожденные в Российской империи были лишены прав; более того, в свое время дети крепостных женщин от любого знатного отца записывались в крепостные. Конечно, иные «благородные отцы» отпускали мать на волю, давали детям фамилию (не свою!), снабжали деньгами… Почитайте «Подросток» Достоевского – очень ли это утешало? А когда «просто» принадлежность к разным конфессиям не позволила повенчаться, дворянин Яковлев дал своему сыну от лютеранки фамилию Герцен, что примерно значит «сын сердца». Тот был даже состоятельным человеком, но вот счастливым не был. Разумеется, можно долго и звучно проклинать законы и общество, но ведь детям-то жить в этом обществе и под этими законами… Кстати сказать, кроме действительно тяжко звучащего слова «незаконнорожденный» для детей «свободных» родителей существует определение внебрачный, что показывает, что при «гражданском браке» о собственно браке речь не идет и что сочетание этих слов применительно к данному явлению вполне бессмысленно. Только не нужно думать, что простой народ был нравственен, а «не простой» – не слишком. Увы, грехи людские одинаковы при любом социальном положении. Скорее у людей немудреных и отношение к «гражданскому браку» было попроще: грех, бес попутал, стыдобушка… И когда Лесков упоминает о том, что некоторые из «новых людей» со временем венчались, чтоб кухарка уважала, он вовсе не утверждает, что кухарочье сословие отличалось блеском добродетелей и являло собой образ праведности – кухарки не хуже и не лучше других, – но живое понятие о стыде, о том, чего следует стыдиться, а не выставлять напоказ, у них, как правило, присутствовало. И выражения «законный брак», «законные супруги», вполне простонародные по области употребления, свидетельствуют и о том, что в этих кругах бытовали и были известны другие формы сожительства, и о том, что брак был признаком порядочности, повышал социальное положение. Так, может быть, все-таки умудренно кивнем и скажем, что образованное общество безнравственнее необразованного? Да ничего подобного; ведь и образованные люди вступали в законный брак и в мире и любви проживали в нем всю жизнь, и среди необразованных были такие бесстыдники, что только заохаешь. Дело, скорее, в том, что как образованное, так и необразованное молчаливое большинство придерживалось нормальных традиционных взглядов на брак, а шумное меньшинство громогласно эти взгляды отрицало. А среди «простого» народа шуму поначалу было поменьше. Касательно шума, поднимаемого передовыми гражданами, Достоевский в «Бесах» в гениальной пародии на агитационный стишок пишет, что прогресс призван-де уничтожить «церкви, браки и семейства – мира старого злодейства». Здесь даже и не ужаснешься: смешно и глупо. Однако каков набор! А «общее мнение» сходилось на том, что жить «просто так» вообще нехорошо, но так уж всегда получается, что с наибольшей свирепостью оно обрушивалось не на мужчин, которым как-никак в большинстве случаев принадлежала инициатива (пресловутую Елену из «Накануне» оставим на совести Тургенева), а на более слабых женщин и на совершенно беззащитных и ни в чем не повинных детей. Я не даю этому оценки, не берусь рассуждать, насколько это нравственно (в другой системе понятий – «убого»), а просто констатирую реальное положение вещей, которое мало меняется в разные века и на разных континентах: хотите бросать вызов обществу – дело ваше, но оно ведь может этот вызов и принять… И в таком случае христианское делание состоит в умягчении нравов, но апеллирует оно не к вседозволенности, а к милости и прощению заблудших.
Акты гражданского состояния
С появлением внерелигиозной фиксации брака отпали (для неверующих) церковные запреты; появились бюро записи актов гражданского состояния (а кто теперь помнит, что именно таково значение слова «загс»!). К гражданским состояниям были отнесены рождения, смерти и браки; примечательно здесь даже не то, что государство приняло на себя выражение функции Бога, Который только и волен в рождениях и кончинах, и снизило их до уровня «гражданского состояния», а признание такого статуса брака, который законодательно включает его в бытийную канву человеческой жизни. Казалось бы, вот он, наконец, вожделенный гражданский брак, тем более что и «записаться» легко, и развестись еще легче. Так что будьте добры, граждане и гражданки, проявляйте свою сознательность. Ан нет, нашлись такие сторонники свободы, которым и загсовская бумажка казалась тягостными узами. Другие же бумажкой не стеснялись и женились / разводились сколько душе угодно. Алиментов научились избегать разными позорными способами, от клеветы перед судом на любимую женщину и отречения от родного дитяти до нахождения мизернейшей официальной зарплаты, чтоб ничего не доставалось бывшему и постылому семейству. Однако великий и могучий русский язык не дремал, и зарегистрированный брак стал именоваться в свою очередь законным, хотя и был по большей части невенчанным. Это словоупотребление трогательно свидетельствует о стремлении людей в любых условиях упорядочить жизнь. Я не склонна считать, что при советской власти был порядок и процветала нравственность; я выросла в трущобном районе московского центра, в очень благоприличной семье, но чего только не было у нас в школе и в семьях моих соучеников! Дерзну, однако, сказать, что каждый человек изначально и в глубине души склонен к миру и порядку. Но сильны искушения падшего мира, и некоторые люди по причинам, о которых сейчас рассуждать не время, становятся активными проводниками зла. А молчаливое большинство или эти течения игнорирует, или робко вторит и даже научается.
О чем ниже.
Между тем, как уже было сказано, именно при советской власти обрело смысл словосочетание «гражданский брак», и ничего другого, то есть церковного освящения брачного союза, власть не признавала. Верующие люди, тем не менее, венчались, и нередко тайно, поскольку священники были обязаны оповещать власти о венчаниях, а это в большинстве случаев было, мягко говоря, неуместно. Насколько я знаю, венчающимся и в голову не приходило, что можно венчаться, но не регистрировать брак. Таким образом в очень узком кругу брак фиксировался по общепринятой в христианской Европе модели: венчание и регистрация. Собственно, такой брак может называться браком перед Богом и людьми в полном смысле.
Эпидемия продолжается
Наконец, настали новые времена и Церковь обрела присущие ей права. Правда, в отношении фиксации брака имущественно-юридические права требуют официальной регистрации; как уже было сказано, это нормальная европейская модель. Казалось бы, все встало на свои места: веруешь – венчайся и регистрируйся, нет – твое дело, зарегистрируй брак светским образом…
Но не тут-то было.
Известно, что стакан с водой можно видеть и полупустым, и полуполным. Несколько лет назад образованная дама в культурном журнале сетовала на то, что плохо у нас приживается психоанализ, и употребила таковые слова: «Тысячелетие Православия не прошло даром. Русские девушки целомудренны и не желают публично выворачивать темные стороны души». Сочувствовать этим дамским скорбям мы не будем, а скажем в свою очередь, что и безбожное семидесятилетие не прошло даром, отразившись пагубным образом на самом понятии семьи. Возможно, нам далеко до предельной (или беспредельной? слишком уж выразительным стал язык) распущенности, но нечто на пути к ней достигнуто (подробности опускаются). Если не говорить о церковном народе, то непонятно, заключаются ли сейчас браки, зафиксированные на юридическом уровне (то есть на самом деле гражданские) без предшествующего «свободного» сожительства, по невнятным причинам и называемого гражданским браком. Самое печальное, что эти слова употребляются по данному поводу и священниками, причем естественно, что употребляются в осудительном смысле, но при этом получается, что батюшки осуждают гражданскую регистрацию (без которой сами же и не венчают). Действительно, бессмыслица, далеко зашедший абсурд! Свою долю в эту бессмыслицу вносят молодые и «продвинутые» православные, среди которых развивается мода венчаться (у знакомых батюшек, разумеется), но не регистрировать брак. Что это им дает, кроме бесславной участи одной из сторон в случае, если чувство поостынет, да сомнительного юридического статуса детей, непонятно. Вряд ли они являются убежденными последователями сектантов, чуждающихся всякой документации, – образование не то. Хочется свободы и оригинальности – любой ценой… Не менее печально, что эпидемии псевдогражданского лжебрака подпадают и люди вполне в годах и даже близко к пятидесяти. Им-то что проверять? Самое оригинальное оправдание такого беззаконного состояния, которое я слышала, было: «Он инославный, с ним венчаться нельзя». Спрашиваю: «А что, регистрироваться тоже нельзя?» Дальше по Шекспиру: тишина. Но еще гораздо печальнее то, что вполне порядочные люди старшего поколения оправдывают своих разудалых потомков, смиренно приговаривая, что-де, мол, нынче по-другому нельзя и что все так делают.
Впрочем, почему бы им этого и не делать? Один современный журналист употребляет в подобных случаях старое присловье: отчего не воровать, когда некому унять? И ведь действительно, и родители боятся слово поперек молвить, и даже священники употребляют стыдливую и неточную замену огненного слова «блуд»…
Выше я уже говорила, что не верю в то, что порча нравов имеет сиюминутный характер и занесена с гнилого Запада. В конце концов, грехопадение не на Западе произошло. Страшно сказать, но борьба человека с силами тьмы (и в том числе с блудным бесом) стала немодной (в том числе и в России) уже более века назад. Происходит просто какой-то шантаж: молодые боятся быть немодными, которые постарше – тем более, а то как бы кто не догадался, что они люди на возрасте, родители взрослых детей пуще всего страшатся оказаться носителями пережитков и тем самым утратить надежду на взаимопонимание. А светские СМИ тоже соучаствуют: сообщения о «великосветских» свадьбах почти всегда включают информацию о том, на каком месяце беременности пребывает нежная невеста (вариант: какое количество детей счастливой «звездной» пары сопровождает церемонию). А что же общественное мнение? – А оно совершенно задавлено обстоятельствами и никак себя не проявляет; экстремистские гневные всплески не считаются, поскольку нравов отнюдь не исправляют. Среди в какой-то мере совестливых людей быстро вышло из употребления словечко «бойфренд»; стали уклончиво говорить «жених». И снова бессмыслица: говорит человек, что его дочь отселилась и живет с женихом. На замечание, что с женихом не живут, а венчаются, печально отвечает, что-де, мол, он уговаривал, а «жених» и «невеста» – ни в какую. На попытку уточнить, что тогда не с женихом, а с любовником, ужасается: «Зачем же так грубо?» Все это в терминах римского права можно назвать конкубинатом (сожительством), а в терминах этнографии – промискуитетом (неупорядоченное половое общение, которое этнографы когда-то приписывали архаичным обычаям и которого у соответствующих племен на самом деле нет, хотя не всегда бывает и строгое единобрачие); выше упоминалось, как это называется на языке Церкви. Конечно, сторонники сразу же начнут энергично возражать: при чем тут промискуитет, а может, у них великая любовь, не терпящая бюрократического вмешательства? Может быть, и великая, может быть, и всепобеждающая страсть, но надолго ли? В самом слове «проверка» есть что-то от эксперимента, а эксперимент считается доказательным только в том случае, если он при множественном повторении дает тот же результат. А вообще-то, международным пактом эксперименты на людях запрещены. И без них понятно, что свободной любви навсегда не бывает. Ромео и Джульетта сначала обвенчались, а потом соединились в жизни и в смерти. А самое печальное, что вся эта чехарда великих любвей происходит на глазах у детей, для которых мама и папа – величины не постоянные, символизирующие опору в жизни, а переменные. И находятся взрослые, которые с умудренным видом говорят, что дети, мол, такие пошли, что им это нипочем, а если они шарахаются, то даже полезно ввести их «в курс дела», чтобы не выделялись в продвинутом обществе. И все это ложь. Допустим, дети проявляют цинизм, – они ли в этом виноваты? А что, если они иного в жизни просто не видели? Это не они родились растленными (каждое человеческое существо есть образ и подобие Божие), это их растлили с младенчества. Мало найдется грехов тяжелее и горше этого.
Что же нам, православным христианам, делать? Прежде всего, не доверять лживым словесам и ни на чем не основанным обобщениям и умозаключениям. Никак не оформленное сожительство мужчины и женщины – грех, распущенность, безответственность, а вовсе не «гражданский брак». Очень важно в этом случае, как и во многих других, не бояться называть вещи своими именами (избегая сквернословия). Никаких причин для отмены единобрачия нет и не будет, равно как нет и не будет оснований для того, чтобы объявлять христианскую мораль устаревшей. Метастазам порока нужно противостоять в своей семье, в своем окружении, а для этого потребны теплая вера, ясные христианские убеждения и взывание к помощи Божией, дабы идти тем путем, который предназначил для нас Он, желая приблизить нас к Себе.
Устраивать митинги необязательно. Декларировать свою добродетель – тоже, ибо добродетель – вещь целомудренная и не терпит болтовни. Но как Христос непрестанно стучится в наши двери и сердца (ср. Откр. 3, 20), так и нам следует собственной жизнью свидетельствовать правоту Благой Вести о сущности и предназначении человека.
Уж замуж невтерпеж, или А зачем жениться-то?
Грамматика – наука строгая, чтобы не сказать занудная (сама лингвист, имею право). Однако школьный курс русского языка был обречен на проблеск юмора; это когда проходили единственные три наречия, кончающиеся на «ж» и вынесенные в заголовок. Конечно, в учебнике они пишутся через запятую, и, конечно же, никто кроме неисправимых отличников не читал их иначе как цельную фразу, что и вызывало вспышку несанкционированного веселья к раздражению учительницы (особенно если сама незамужняя) и к смущению отвечающей урок ученицы.
Думаю, однако, что сейчас положение в корне меняется.
«Выдь замуж, голубушка!»
Факт налицо: девушки не хотят выходить замуж. Происходит некоторое, если можно так выразиться, дежавю с обратным знаком. Некогда просторы Европы и Азии оглашал (на разных языках) девичий вопль: «Женись, голубчик!» Из-за игнорирования этого вопля утопилась карамзинская бедная Лиза, судьбу которой тысячи людей оплакивали десятки лет. Пушкинская Русалка тоже утопилась, но судя по тексту неоконченной поэмы, коварный изменник получил-таки в конце свое суровое воздаяние. А сейчас я знаю не один случай, когда несчастный молодой человек умоляет: «Ну, выдь за меня замуж!» – и слышит хладнокровное: «Так – пожалуйста, а регистрироваться не хочу». Прямо не девушки, а какие-то черные гусары. Почему это так – об этом можно говорить долго и проникновенно, однако ограничимся тем, что наряду с универсальной причиной – утратой христианских основ жизни – укажем еще только одну, безусловно, с ней связанную, но гораздо реже упоминающуюся: влияние матерей, жертв победившего, развивающегося, совсем-совсем развитого, зрелого и, в конечном итоге, перезревшего социализма, искалечивших свою жизнь и другой возможности просто не желающих видеть. Мне в свое время пришлось чуть ли не зубами отрывать высокоинтеллигентную и верующую женщину от зятя, которого она стремилась стереть с лица земли, утверждая, что дочери он уже не нужен: замужем побывала, штамп в паспорте есть, ребенок есть, так зачем еще такая обуза, как муж (кстати, очень порядочный, очень образованный и хорошо зарабатывающий)? Замечу кстати, хотя это к данной теме вроде бы отношения не имеет, что в «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви» значится, что если муж принуждает жену к аборту, то она имеет право с ним развестись. Про мамаш там ничего не сказано, а их подзуживание встречается гораздо чаще.
Но значительно интереснее попытаться ответить на вопрос: а зачем, в самом деле, замуж-то выходить?
Контраргументы и их разоблачение (по Булгакову)
Широко распространено мнение, что муж – это бремя, рабство, множество дополнительной работы. Первое место в примерах занимают варка супа и стирка носков. Однако суп – чрезвычайно полезная и недорогая еда, так что варить его всегда невредно, а стирка в стиральной машине хоть чего – не проблема. Так что это, как говорил один из булгаковских персонажей, случай так называемого вранья. На самом деле дело не в этом, а просто лень любить. Ибо для любящей не только супы и носки, но и гораздо более сложные «испытания» превращаются в ничто и даже некоторым образом в дополнительное развлечение, в одну из маленьких радостей семейной жизни. А леность начинает действовать уже на дальних подступах к браку, и девушка, не умеющая любить и от лености вовсе не желающая этому учиться, либо вовсе не в состоянии найти свою родную половину, либо по лености соглашается на совершенно негожий вариант. При наличии ума и прилежания его, правда, тоже можно было бы сделать сносным, да лень…
Главный порок классического романа состоит в том, что он, как правило, кончается свадьбой. Между тем именно после свадьбы и начинается самое интересное – нормальная человеческая жизнь, которая строится отнюдь не по рекламным клипам. Да, семью нужно создавать, и это великий труд, но труд благодатный, и плод его – развитие личности. Именно так, а байки про то, что семья-де мешает личному развитию, – это опять-таки вранье. Семья «мешает» лености, безответственности, капризам, бессмысленному сиюминутному существованию.
А личность женщины в семье расцветает, что для семейной жизни является первейшим из необходимых условий.
Жена как феномен
Поскольку я все-таки лингвист, приведу небезынтересную аналогию. В грамматике считается, что глава предложения – подлежащее, по нему все строится, но квинтэссенция смысла – в сказуемом. Так вот, глава семьи – безусловно, муж, без него семьи нет (термин «неполная семья» создан не от хорошей жизни и чем-то напоминает всадника без головы и иные столь же жизнеспособные конструкции). Но сердце семьи – жена. В осетинском фольклоре есть такая сказка. Молодежь пустилась в дискуссию о том, кто важнее в семье, и до того разгорячилась, что решено было поставить эксперимент: самая умная девушка в селе вышла замуж за самого глупого парня, а самый умный из молодых людей женился на самой глупой девице. Умная жена при всем своем уважении к мужу потихоньку-полегоньку, «по-умному», помогала ему принимать умные решения, и со временем он стал уважаемым членом общества. А глупая жена так разрушающе влияла на мужа, что он стремительно поглупел и превратился в полное ничтожество. И когда молодые жены отчаянно жалуются на то, что муж негодящий попался, я, во-первых, думаю, куда она раньше-то смотрела, а во-вторых – вспоминаю эту сказку.
Сказка – вещь мудрая, но все же она не более чем сказка. А вот один архиерей (очевидно, не менее мудрый) говорил, что когда к нему приходит кандидат на рукоположение со своей женой, то он больше смотрит на будущую матушку: «Если она – на пятерку, а муж – на тройку, то я рукополагаю, а если он – на пятерку, а она – на тройку или еще хуже, то нет». А что значит – «на пятерку»? В воспоминаниях одного почтенного батюшки говорится, что когда он собирался искать себе жену, его духовник сказал: «Нужно, чтоб или христианка была как кремень, или чтоб семья из нее так и перла». Заметим, что твердость в вере здесь на первом месте: имеется в виду, что настоящая христианка по вере своей сумеет стать хорошей женой. Троекратное «увы» церковным активисткам, которые якобы по благочестию пренебрегают семьей.
Дальнейшие контраргументы
Почему-то распространено мнение о том, что если женщина – не летчик, не капитан дальнего плавания, не банкир или на худой конец не инженер-строитель, то жизнь ее прожита впустую. Короче говоря, если женщина – не мужчина, то она вроде бы и не человек. Смешно то, что эту идею горячо поддерживают феминистки, которым вроде бы больше к лицу утверждать самостоятельную ценность женщины как таковой. Ан нет, не получается, и очевидно, что из-за того, что основная идея выбрана не из лучших.
Еще у сторонниц безбрачия в моде наука (все равно какая) и творчество, ради которых стоит якобы отказаться от семьи. И здесь вранье; существует множество женщин-ученых, художниц, писательниц, живущих полноценной семейной жизнью. И сотни тысяч вечных лаборанток, мелких чиновниц, служащих и т. д., ненавидящих свою работу и лишенных утешения в виде домашнего уюта и семейного тепла. А что получится из юной противницы брака, кассирша или топ-менеджер, еще неизвестно, но известно, что статистически преобладают кассирши. Между тем женщина есть женщина, со всеми своими свойствами и качествами. Нужно только понять, что свойства эти – не только физиологические, но и душевные и даже (страшно сказать!) духовные. Именно они и должны развиваться и достигать своего максимума, и происходит это в семье.
Не будем сейчас говорить о, так сказать, высоком безбрачии, о монашестве, потому что это – дар особый. Недаром была высказана святоотеческая мысль о том, что постриг – для тех, кто имеет любовь совершенную, а для тех, кто не имеет, существует семья как школа любви. Однако в основном девушки, отказывающиеся от брака, о монашестве и не помышляют, а желают жить по своей воле, по своему произволу, ни с кем не считаясь. И это – главная причина формирования класса амазонок.
Дары в супружестве
А ведь женщины наделены свыше прекрасными дарами. Женщина способна быть хорошей женой, любящей и любимой, невзирая на возраст и изменения внешности. Противно смотреть на цветущих рекламных супругов, вместе обожающих дрянной маргарин, сомнительный молокопродукт или моющее средство, но нет более дивного зрелища, чем супруги, вместе прожившие долгую жизнь и вместе состарившиеся. На их лицах – покой души, основанный на внутреннем мире и глубочайшем, выверенном десятилетиями взаимопонимании. Им хорошо, им очень хорошо. Их жизнь полна любви, и их миновало тяжкое проклятие старости – одиночество. Конечно, можно возразить, что никто не мешает свободной женщине свободно родить ребенка, а то и не одного. Но уже можно наблюдать старость таких матерей, и она незавидна, потому что дети не прощают неполноты своего детства – если она произошла по воле матери; при этом если женщина овдовела или муж ее недостойно бросил, дети это понимают. А кроме того, понимают – и видят, и ощущают, как гордая своей самостоятельностью мать с годами не мягчает, а черствеет, не мудреет, а становится агрессивной, ограниченной женщиной, на глазах обрекающей себя на одиночество. Да и сами эти дети, лишенные полагающейся ребенку доли семейного тепла, растут нельзя сказать чтобы очень душевными людьми.
Так почему бы свободной и деятельной женщине не заработать кучу денег (чаще всего мешает отсутствие необходимых способностей, но кто ж об этом думает) и на эти деньги обеспечить себе комфорт в старости? Но вот вам пример: Коко Шанель, красавица, умница, талант, величайшая из великих кутюрье, перевернувшая моду и создавшая стиль на десятилетия. Живет в сверхроскошных апартаментах сверхроскошного отеля. Умирает в одиночестве, как бродяжка в чистом поле: не любила, чтобы ее беспокоили, вот никто и не заглядывал. А что было на душе у этой одинокой старухи, отвернувшейся от всех людей и от всего человеческого, – можно только догадываться. Страшно.
Да разве только в старости дело? Юные о ней и не думают вовсе. Но «состоявшееся» супружество и в более молодые годы обладает удивительными свойствами, которые так просто не опишешь.
…Много лет назад Москве повезло: приехали на несколько дней две легенды – величайший режиссер Федерико Феллини и его жена, удивительная актриса Джульетта Мазина. Был на скорую руку устроен прием, на который набилось человек двести: режиссеры, актеры, композиторы… И каждому хотелось что-то сказать и что-то услышать. И вот, в одном конце большого зала буквально рвут на части Феллини, в другом – Мазину. Для собравшихся это было великим счастьем, уникальным, неповторимым событием. А для «гостей» – величайшим напряжением. И замечено было, что они совершенно синхронно оборачиваются, обмениваются быстрым взглядом – и снова отдают себя на растерзание. Это и есть брак: они в одну и ту же секунду чувствовали необходимость поддержки – и получали ее, лишь взглянув друг на друга.
Я очень люблю наблюдать, как идут супруги. Ведь вот и не в обнимку, и не под ручку, и подчас даже не рядом – а видно, что они едины. Удивительные слова Писания про единую плоть (см. Быт. 2, 24; Мф. 19, 5–6; Мк. 10, 7–8, 1 Кор. 6, 16; Еф. 5, 31), как следует из контекстов, относятся отнюдь не только к физическому соединению супругов, но к образованию некоего таинственного единства, способного совершенно преобразить отношения между личностью и миром, сделать их как бы цветными и многомерными; точнее, это жизнь одиноких представляется черно-белой и плоской при сравнении. Никакая дружба, пусть самая крепкая и верная, и тем более никакой «роман», сколь угодно головокружительный, не дают того душевного взаимопонимания и взаимопроникновения, которое вырастает в браке и длится десятилетиями – и движется «по возрастающей».
Тайна христианского брака
На это на все могут сказать: ну, допустим, брак создает уникальные отношения, но ведь люди смертны, и далеко не всем удается «умереть в один день», как живописал супружеское счастье романтический Александр Грин. И что тогда – темный ужас одиночества, еще более страшного, поскольку произошла утрата? – Да в том-то и дело, что вовсе нет. Для христианского брака нет вечной разлуки, а есть вечная жизнь, хотя и в таких формах, о которых мы знать не можем. Но когда я в «Альфе и Омеге» печатала воспоминания двух супругов (кстати, идеально дополняющие друг друга), один из которых к тому времени скончался, я в послесловии написала, что язык не поворачивается назвать ту, которая еще в земной жизни, вдовой. И она позвонила мне, поблагодарила и сказала, что это чистая правда, что она себя вдовой и не чувствует.
Вот это все и есть то, ради чего очень даже стоит вступать в брак. А то, что обычно называют семейными радостями, – это лишь внешнее выражение удивительной тайны супружества, но и оно полно красоты и величия и дивно в очах Божиих и человеческих.
Дефект критики
Дефект критики – так психологи называют состояние человека, который не умеет трезво и разумно посмотреть на себя со стороны, а склонен не только завышать свою самооценку, но и переводить ее в область несбыточного. Не нужно понимать дефект критики как определение того, что некто плохо критикует; это он недостаточно критично, то есть недостаточно трезво относится к себе самому. Отсюда – великое множество недовольных, непризнанных гениев буквально во всех областях человеческой жизни, от семьи и школы до искусства, науки и политики. А уж в богословии, да и просто в Церкви…
Сейчас дефект критики проявляется у многих молодых в форме, которая, пожалуй, начинает становиться угрожающей для жизни общества. Молодые люди, ища свое место в жизни, прежде всего ставят своей задачей получать много денег, – настолько много, чтобы хватало не просто на жизнь, а на роскошную жизнь (при этом представления о роскоши довольно убоги и распространяются скорее на величину затрат, нежели на высокие качества эстетических параметров бытия, не говоря уже об этических). Что они за эти деньги могут предложить работодателям, их не волнует; по большей части ничего или близко к тому. Поэтому некому мыть машины, некому ухаживать за детьми и за больными в семьях среднего достатка, некому заниматься уборкой… Принято ворчать на тему «понаехали тут…» – а кто убирает Москву? Мы бы потонули в грязи, мы бы вымерли от эпидемий, если бы не приезжие, потому что москвичи такой работой принципиально заниматься не хотят. Они выше этого. Дефект критики… Внутренний механизм дефекта критики более-менее представим; заметим, как этот механизм, опираясь изначально на само по себе не вредное стремление к совершенству, соскальзывает в сторону греховности и, вслух говоря, безумия. И общая причина этого проста: не в Бога богатеем (см. Лк. 12, 21).
Хочется быть хорошим, и это так понятно и в общем правильно. Но встать на путь, ведущий к Богу, Подателю всего доброго, как-то боязно, – а вдруг чего потребует (и ведь потребует – тебя!); хочется попроще и по-своему, и даже не очень замечаешь, что цель при этом подменена: стать не столько хорошим, сколько знаменитым. И задуматься некогда о том, что здесь – начало отпадения, даже не от Церкви отпадения – от человечества: в том, что хочется быть не как все, проявляются ростки гордыни и человеконенавистничества. Хочется быть лучше других – и тот, кто предается самоусовершенствованию на этом пути, уже отмеряет дистанцию между собой и человечеством. Покаяние становится проблемой, потому что оно возможно, только если всерьез и от души можешь признать себя первым из грешников, а думая о людях, увидишь, что ты хуже всех.
В этом смысле дефект критики было бы лучше называть дефектом самопознания, тем более что в смысловом пространстве русской письменности слово критика приобрело значение тотального отрицания, – благодаря бронебойным свойствам нашей литературной критики. Вот и от библейской критики принято шарахаться, хотя на самом деле это всего-навсего исследование корпуса библейских текстов.
Впрочем, самопознанию тоже не особенно повезло; считается, что это что-то бердяевское и тем самым подозрительное. А самопознание есть необходимый компонент труда христианина, направленного на его спасение, и без него невозможно покаяние. Впрочем, как это ни назови, а суть остается, и состоит она в том, что при дефекте критики хочется с блеском себя проявить… в какой области – неважно, есть ли к тому способности – несущественно; главное, чтобы все ахнули. А вот думать о том, кто же я на самом деле – не хочется. Знала я человека, который в 14 лет писал свою нобелевскую речь, а на вопрос о том, в какой области он намерен получить премию, отвечал, что это не так существенно, главное – произвести впечатление.
В связи с этим к вышесказанному нужно добавить одну существенную деталь: если вдруг начинаешь подозревать, что не получается быть (о, конечно, исключительно по вине злых людей), то все старания направляются на то, чтобы хотя бы слыть… Так вырастает тщеславие. Тщеславие велит своей жертве оторваться от реальности; тщеславие мутит голову сценами предполагаемого триумфа. В результате – крушение и катастрофа.
А в основе тщеславия – страх, многослойный, чудовищный страх. Страшно, что не оценят твои неслыханные достоинства, что обидят, что даже просто скажут неприятное, – но ведь и обижают в конце концов, и именно благодаря тщеславному поведению. Страшно попытаться понять, что же такое ты собой представляешь. Страшно представить, что в жизни может и не быть всеобщих похвал, триумфов, награждений, фейерверков – того успеха, о котором настойчиво трубят СМИ, провозглашая его единственной целью бытия, – это так страшно, что подчас приводит к мысли быть хуже всех, раз уж не получается лучше, – лишь бы заметили. Наконец, как известно, страшно впасть в руки Бога живаго (Евр. 10, 31). Что же делать бедному человеку, задавленному всеми этими страхами, страдающему от непризнанности?
Напрашивается кристально простой совет: пойти в храм. Но не все так просто. Можно было бы, строго говоря, и проконсультироваться у психолога; тоже неплохо. И опять-таки не все так просто. Профессиональный психолог, в отличие от шарлатана, не будет бегать за людьми с криком: «Вам нужна помощь, и я в состоянии ее оказать». Человек должен прийти к нему сам – со своей самостоятельно осознанной проблемой. Беда же в том, что страдающие дефектом критики (да и многими другими душевными болезнями и отклонениями) вовсе не знают, что они больны, – и знать не хотят; их позиция сродни тому случаю, когда рыдающая от злости женщина отталкивает валерьянку, крича, что это ей не нужно. Получается порочный круг: человек, страдающий дефектом критики, именно в силу этого не может дать себе здравую оценку и не обращается за помощью.
Но ведь и опытный священник не будет тыкать пальцем в человека, восклицая: «Вижу, вижу твой грех!» – хотя, увы, слишком многие верующие именно этого жаждут, именно за этим ездят к «прозорливым» старцам. При таком подходе к окормлению труд окормляемого сводится к преодолению расстояний и очередей, а не к духовной работе. Однако пастырский духовный долг в том и состоит, чтобы терпеливо объяснять, что для начала свой грех нужно осознать, что это необходимое условие для того, чтобы отделить его от себя и, прося у Господа избавления от этого греха, в то же время самому решительно от него отречься – опять-таки с Божией помощью.
Что же получается? Для того чтобы прибегнуть ради избавления от дефекта критики к врачу, нужно ясно осознать, что это – болезненное, недолжное состояние, и работать над собой в контакте и даже в сотрудничестве со специалистом.
Но и для того, чтобы получить духовное исцеление, нужно столь же ясно осознать, что ложное, да и просто непродуманное мнение о себе – это грех, и захотеть от этого греха избавиться. И еще – понять, что это возможно, только если пойти путем синергии, соработничества с Богом. Что греха таить, про синергию слышали многие, но понимается она подчас как что-то вроде «делового партнерства» в каких-то смутных, но грандиозных делах глобального масштаба. А тут вот дело вроде небольшое, вроде бы только тебя касающееся… Но оно может оказаться решающим в жизни и в деле спасения.
Только не надо делать поспешных выводов на мотив «значит, ходить в храм вовсе не обязательно». В том-то и дело, что может быть и не обязательно (в духовной жизни с обязательствами вообще не очень понятно, коль скоро есть обязанности и обеты), но чрезвычайно желательно, и вот почему.
Се, стою у двери и стучу, – говорит Господь (Откр. 3, 20). Он обращается к нам всегда и везде, терпеливо ожидая встречного обращения. А мы то ли не слышим, то ли нам некогда, то ли вообще не до того. Так вот, в храме у нас просто-напросто больше шансов услышать и откликнуться, – потому что меньше внешних раздражителей. Да, разумеется, взгляд бесцельно бродит, мысли отвлекаются… а все же нет здесь ни пива, ни рэпа, ни телевизора. А если еще и не зацикливаться на «байронических» мыслях о том, что-де, мол, все здесь мне чуждо, а просто побыть, – глядишь, и уловишь нечто, к тебе относящееся, потому что чем проще такое бытие в храме для новоначального, тем ближе оно к бытию с Богом.
Но не нужно ожидать ослепительного наития. Все проще, тише и как-то подлинее… А уж если возникла склонность к покаянию, то дальше открывается путь трудный, чреватый осложнениями и падениями, но, тем не менее, изобилующий дарами. И только на этом пути возникает возможность поверить в то, что совершенная любовь изгоняет страх (1 Ин. 4,18). Это требует усилий, потому что страх окружает нас в этой жизни со всех сторон, – да и где найти ту самую совершенную любовь? Вот ее-то и нужно просить у Бога, а не всеобщего признания, процветания и наказания врагов, – да даже и не их «вразумления», потому что это – дело Божье.
А освободившись от страха (ну, если не совсем от страха, то, по крайней мере, от страха перед страхом, – уже неплохо), человек может смотреть на себя и делать выводы о том, кто же он такой на самом деле, чего ему от себя ожидать не следует, а о чем можно и постараться. А главное – что же просить у Бога. Недаром святой праведный Иоанн Кронштадтский говорил, что молитва должна быть конкретной. При этом не имеется в виду конкретная вещность молитвы; конкретное прошение – это о даровании, например, терпения, безгневности, неосудительности, стойкости в испытаниях… да мало ли чего нам не хватает!
И не нужно пытаться изменить мир; это не в наших силах, да и если честно, то мы вовсе не знаем, что именно нужно менять. Меняться следует нам самим – для того, чтобы изменилось наше отношение к окружающему.
И вот, святой апостол Павел во Втором послании к Коринфянам (2 Кор. 6, 4 – 10) в подробностях живописует, что бывает, если человек, свободный от дефекта критики в силу того, что он целиком обращен к Богу, встает лицом к лицу с прискорбными тяготами земного бытия. Мы… во всем являем себя как служители Божии… в бедствиях, в нуждах, в тесных обстоятельствах, под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах… в Духе Святом, в нелицемерной любви, в слове истины, в силе Божией… в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах: нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают, нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем. Вот она, совершенная любовь и как следствие – свобода от страха. И свобода от греха. То есть, конечно, как же греху не быть, но одно дело нападение греха, осознаваемое и преодолеваемое обращением к Богу, а другое – рабство греху. Об этом Павел писал неоднократно, но, пожалуй, яснее всего в Послании к Римлянам (Рим. 6, 17–22): раб Божий свободен от рабства греху, и напротив, противящийся тому, чтобы быть рабом Божиим, становится рабом греха. Но главное здесь для нашей темы – это свобода от тщеславия, свобода от суетных и ложных людских мнений. Эта свобода ничего общего не имеет с высокомерным игнорированием окружающих, хотя выглядит сходным образом. Так, в Патерике содержится рассказ о молодом монахе, с полным бесстрастием реагировавшем на окружающие его нестроения и на разнообразные конфликты среди братии; на вопрос о том, как ему удалось достичь такого высокого состояния духа, он ответил: «А они мне как псы». Конечно, никакой свободой здесь не пахнет, а имеет место проявление совершенно безумной, губительной гордыни. В силу достижения свободы в Боге человек освобождается и от дефекта критики, – если вдуматься, от тягостного недуга. Распространено и в общем справедливо представление о грешнике как о том, кто пьет, курит, ругается, дерется, ворует, развратничает… А страдающий дефектом критики вроде бы ничего такого не делает. Он может быть очень даже тихим человеком. Он «всего-навсего» калечит свою душу, тратит попусту данную ему жизнь и чем дальше, тем глубже погружается в тоску и недовольство, – в состояние поистине адское.
А нам это надо?
Как жить в Содоме?
К чему скрывать: мы боимся бедности, преступников, болезни, катастроф, конца света и вечной гибели. При этом масштабы наших страхов отнюдь не соответствуют масштабу того, чего мы боимся. И часто мы забываем, что совершенная любовь изгоняет страх (1 Ин. 4, 18). А если проще, то забываем, что Господь с нами; от души поем в храме: С нами Бог! или Господь просвещение мое и Спаситель мой – кого убоюся? – а в жизни (или, как принято нынче говорить, «по жизни») боимся всего вышеназванного. Честно говоря, бояться есть чего. Вечной гибели бояться даже полагается – и каяться, и молиться о милости Божией; но это «не тот» страх, это страх во спасение. С концом света уже сложнее – без страха здесь, конечно, не обойтись, но он смягчается размышлениями о славном Втором пришествии Господа нашего Иисуса Христа, а не лихорадочными поисками сомнительных источников, якобы сообщающих о сроках и знаках. Катастрофы – что с ними поделаешь, они не в нашей власти, в том числе – увы! – и техногенные, и тем более вызываемые террористами, но с их возможностью полезнее просто примириться, чтобы не умирать десятки раз страшной смертью в воображении. И ничего хорошего нет в болезнях (говорить, что они-де духовно полезны, человек может только если речь идет о его болезнях, а указывать корчащемуся от боли ближнему на духовные преимущества этого состояния – как-то не очень по-доброму получается). Бедность тоже бывает относительная; так, миллиардеру горько и обидно переквалифицироваться в простые миллионеры. Вот и пословица сложена: у всякого свое горе, у кого щи жидки, у кого жемчуг мелок.
Пожалуй, хуже всего, иррациональнее всего вполне разумный страх перед преступниками. Дело не в том, что любого из нас могут оскорбить, лишить имущества, искалечить и мучительнейшим образом убить… Да, это действительно страшно. Но еще страшнее то, что сфера преступности окутана смрадом нечестия, и мы не только боимся за себя и за близких, но и ужасаемся той глубочайшей бездне безнравственности, с которой рискуем соприкоснуться, о которой знаем, что она существует и распространяется в мире. И одно это нечестие, даже если оно не чревато криминальной угрозой для нас лично, повергает в ужас.
И возникает вопрос: как жить в Содоме? И вопрос этот становится страшным еще и потому, что Господь может казнить Содом. А мы здесь живем. На мой взгляд, обстоятельный, поучительный и утешительный ответ на этот вопрос содержится во Втором соборном послании святого апостола Петра. Хорошо бы усесться попрочнее и внимательно прочесть его от начала до конца. Святой апостол говорит и о предающихся пороку, и об отпадающих от веры, и о лжепророках, и о Дне Господнем, когда погибнет этот мир, и о том, что мы, верующие во Христа, Сына Божия, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда (2 Пет. 3, 13). И нам нужно думать о том, чтобы явиться перед Богом неоскверненными и непорочными в мире (3, 14). А долготерпение Господа следует, по словам апостола Павла, почитать спасением (ср. Рим. 2, 4): Господь не желает, чтобы люди гибли, а ждет, когда они придут к покаянию. Поэтому наше дело в развратном мире – не вопиять иначе как в молитве (а разве редко приходится слышать и произносимое походя призывание кары на головы нечестивцев, и – что еще того хуже – порицания непосредственно в адрес Создателя: «Господи, как Ты это терпишь!»), а блюсти себя. И помнить, что праведник выполняет в мире очень важное дело: спасает народ от гибели. Но не пропагандой и агитацией, не громкими обличениями, а просто фактом своего существования. Обратившись к прискорбной истории Содома, точнее, к предыстории его гибели (см. Быт. 18, 20–33), увидим, что Господь склонен был оказать ему милость по предстательству Авраама. Эпизод «торга Авраама» – один из самых драматичных в Ветхом Завете: Авраам просит, чтобы не были погублены праведники с нечестивыми. И Господь соглашается пощадить город, если в нем найдется 50 праведников (число предлагает Авраам). Затем Авраам просит пощады для Содома, даже если праведников будет всего 45… 30… 20… 10. И Господь всякий раз соглашается. Но ведь и десяти не нашлось! Вернувшись к заголовку, скажем, что жить в Содоме можно – но так, чтобы оставаться праведником. А для этого необходимо некоторое спокойствие духа, достичь которого очень непросто. Вот и апостол Петр, говоря о единственном милостивом исключении при гибели Содома, указывает, что Господь праведного Лота, утомленного обращением между людьми неистово развратными, избавил (ибо сей праведник, живя между ними, ежедневно мучился в праведной душе, видя и слыша дела беззаконные) – 2 Пет. 2, 7–8), потому что знает Господь, как избавлять благочестивых от искушения. Какое неожиданное и хорошее слово – «утомленный»! Не возмущенным, не озлобленным, даже не взволнованным был Лот в Содоме, а утомленным, – конечно, от постоянного напряжения, вызванного необходимостью именно не возмущаться, не озлобляться, не волноваться, короче – не ввергаться в пучину страстей.
А ведь если подумать, Богу с нами тоже непросто…
Мы – заложники
…«Отмашка» на слова святого князя Владимира «веселие Руси есть пити» уже не работает. Равноапостольный князь говорит о веселии. А какое уж тут веселие… Наверное, все слышали под окнами дикие пьяные вопли, к которым в последнее время все чаще присоединяются нежные девичьи голоса. Децибелов много, сквернословия даже с избытком, а вот веселия что-то не слышно. А раньше за праздничным столом пели прекрасные песни… По данным Минздрава на 2004 г. (более поздней статистики, кажется, нет), в стране около двух миллионов больных алкогольными психозами. И это только те, кто зафиксирован, то есть в реальности их значительно больше. И это не привычное пьянство, а зеленые чертики, «шмыгающие собаки» и прочие несимпатичные явления, это голоса, повелевающие творить ужасное, так что попадется под руку что-нибудь тяжелое – и готово, а нет – так и в окно можно сигануть или дом поджечь. Не радует и статистика бытовых убийств; их много, и число их увеличивается, – а ведь они почти исключительно совершаются по пьяному делу. Когда в одной деревне местный алкоголик на Троицын день возжелал убить двоих людей на церковном дворе (не удалось по милости Божией: один из них нечувственно ощутил приближение опасности и уклонился от занесенного сзади топора), прибежавшая сожительница преступника стала его активно защищать: «Он когда не пьяный, добрый». Существует в расхожем языке множество синонимов пьянства и состояния опьянения. Перечислять их нет нужды. Но, кажется, выпало из обихода степенное и укоризненное «глаза-то залил». Интересно, почему? Неужели состояние помрачения считается уже чем-то нормальным? Давайте посмотрим правде в глаза: среди людей, просто пьющих или пьющих с экстраординарными последствиями, очень много потомственных, наследственных алкоголиков. А им много не нужно: один глоток – и человек над собой не властен. Только кто у нас одним-то глотком обходится? Случаи наследственного алкоголизма умножаются от поколения к поколению, и лавинообразно умножаются, когда пьют женщины. А они пьют.
Нелишне будет вспомнить и о том, что в районах контактного проживания православных и мусульман православные девушки все чаще выходят замуж за мусульман, принимая при этом ислам: мусульмане не пьют, а на пьяниц-мужей эти девушки нагляделись. Легче всего их осудить, да и повод серьезный: как-никак отступничество от Православия. Но может быть, уместно вспомнить слова Христа про ответственность, падающую на тех, кто способствует соблазнению малых сих (см. Мф. 18, 6; Мк. 9, 42)? И спрашивается, кто должен стать объектом миссии: эти отступницы или окружающие их отцы, братья, ровесники и друзья, сумевшие внушить им непреодолимый ужас?
Поздно нам говорить о культуре винопития; потомственного алкоголика никакая культура не спасет. Нечего кивать на пример других народов: на то они и другие. Чем воспевать красоту грузинского застолья (действительно вещь великолепная, с чередой тостов, в которых явственно проглядывают древние молитвы), давайте уж лучше вспомним о наших северных народах, которых водка буквально выкосила. В свое время советская печать гневно обличала угнетателей-капиталистов, запрещавших продажу алкоголя, например, кафрам в Южной Африке, но именно благодаря этому угнетению кафры и выжили. Обидно, конечно. Но уж коль скоро мы говорим о народном здоровье, о проблемах демографии, то давайте говорить серьезно. И давайте вспомним, что многие из новомучеников до революции основывали общества трезвости, считая это делом Церкви, и причем делом первостепенной важности. А сейчас проповедь о вреде пьянства стала редкой гостьей на наших амвонах. Получается, что гораздо сподручнее обличать дамские брюки, так как они к собственному батюшкиному житью-бытью никакого отношения не имеют…
«Так что же получается? – слышатся голоса. – Мы что, протестанты какие, чтоб не пить?» Да нет, не протестанты. И нет в Православии запрета на вино, но только тогда, когда оно веселит сердце человека (Пс. 103, 15) или в малом количестве укрепляет здоровье (см. 1 Тим. 5, 23). Однако же Писание предостерегает: вино – глумливо (Притч. 20, 1); не будь между упивающимися вином (Притч. 23, 20), не следует засиживаться за вином (см. Притч. 23, 30) и даже не смотри на вино (Притч. 23, 31), хотя в Притч. 31, 6 говорится: дайте вина огорченному душой – это, наверное, кому как полезно. Пророк Исаия уподобляет вино сильному и коварному врагу, побеждающему людей. В книге пророка Даниила вино – главный атрибут нечестивых языческих пиршеств. Итог этой теме подводит апостол Павел: не упивайтесь вином, от которого бывает распутство, но исполняйтесь Духом (Еф. 5, 18). В церковнославянском тексте здесь стоит слово «блуд», а это в языке Писания – символ богоотступничества.
И прошу отметить – это все говорится о вине; никакие более крепкие напитки в Писании просто не упоминаются. Этот далеко не полный обзор позволяет увидеть, что Священное Писание взывает к нашей рассудительности, которую православные и должны проявить. Однако пресловутое «нужно знать свою меру» здесь ни при чем; знала я среди погибших от пьянства (у каждого из нас, увы, есть список таких погибших, и если не на бумаге, то в душе) и тех, кто сверзался в могилу, неукоснительно эту меру соблюдая, и «теоретиков», рассуждавших о разных сортах зелья, о разных закусках и т. д. (очень похоже на изобретателей систем выигрыша в рулетку).
О причинах пьянства говорилось много, подробно и убедительно. Не повторяя множество умных построений, хочу привести один-единственный текст: молитву о пьянице святого праведного Иоанна Кронштадтского: «Господи, призри милостивно на раба Твоего, прельщеннаго лестию чрева и плотскаго веселия, даруй ему познать сладость воздержания и поста и проистекающих от него плодов Духа».
Нелишне вспомнить, что церковнославянская «лесть» означает «ложь», и тем самым кронштадтский пастырь очень точно указывает механизм пьянства: ложное животное стремление к утешению, к «поднятию настроения». А ложь – она известно от кого. А Утешитель наш – Дух Святой. Поэтому, в самом общем виде, можно сказать, что пьют те, кто не может или не умеет искать духовного утешения. Совсем уж стирать их в порошок презрением не годится: «ты меня уважаешь?» – это вопль истерзанной, заблудившейся, замученной души, которая плачет о своем утраченном христианском достоинстве. Тем не менее врачуется пагубная страсть именно Духом Святым.
Но для поддавшихся пороку пьянства выбраться на путь духовного исправления чрезвычайно непросто; недаром народная мудрость гласит: пьяного молитва до Бога не доходит. И недаром Церковь предлагает нам не столько молитвы пьющих, сколько молитвы за пьющих. Так, может быть, будем молиться о них (очень удобно также возлагать этот нелегкий труд на священников), о тех, которые совсем уж пропащие, и жить себе потихоньку, поскольку мы-то в порядке? По-моему, сейчас человек, потребляющий алкоголь только по праздникам, уже твердо считается непьющим. Правда, праздников у нас сильно много; известный журналист подсчитал, что средний россиянин работает 100 дней в году. Но в любом случае давайте подумаем: такой ли уж непроницаемой стеной отделены мы, хорошие, порядочные и «даже» верующие, от тех, кто стоит на пути погибели? В том-то все и дело, что совсем даже не отделены, так что впору вводить термин «пассивный алкоголизм», как существует понятие пассивного курения. Но здесь дело не в том, что мы дышим перегаром, а в том, что мы живем по бытовым правилам, определяемым алкоголиками. Мысль о том, что отдыхать можно без пьянства, уже мало кому приходит в голову. Выпивкой сопровождаются деловые встречи, командировки, отдых на природе, свидания влюбленных и спортивные занятия – а все это, казалось бы, вещи, просто несовместимые с алкогольной стимуляцией. А «модное» купание в проруби на Крещение сопровождается таким массовым потреблением крепких спиртных напитков, что страшно становится. Наверное, пора сказать, что это увлечение с Православием мало связано (конечно, повод – христианский праздник, а как Церковь боролась с разгулом языческих оргий на Ивана Купалу – забыто?). Нынешнее бытование человечества бок о бок с террористами выявило одну слабость, расцветающую в падшем мире, когда он становится толерантным. Речь идет о пресловутом синдроме заложника, когда захваченные начинают вживаться в ход мысли тех, кто их захватил, понимать, восхвалять, и даже вполне искренне любить и сугубо искренне требовать от мировой общественности, чтобы требования злодеев были удовлетворены. В этом смысле мы практически все – заложники алкоголизма; мы готовы осуждать всех и все, но только не пьяниц, потому что это страшно, ибо мировая закулиса до нас не доберется, а безумец с топором – в любую минуту. И дело ведь не в том, чтобы обличать в лицо невменяемого человека, ибо это бессмысленно и действительно опасно, тем более что своего рода чуткость у пьяных обострена, неприязнь они ощущают – и реагируют на нее сугубо агрессивно, а в том, чтобы запретить себе оправдание пьянства, заместив его молитвенным состраданием к жертвам зеленого змия. Давно пора, потому что непьющим стало жить затруднительно. Пойти в гости и не пить – мука мученическая: застыдят, засмеют, обвинят в том, что праздник-де испортил, а в обществе менее культурном могут и побить. Вот и получается, что мы вынуждены либо отказаться от общения (что, в конце концов, обидно), либо «отдыхать» по правилам, навязанным нам пьяницами. Посещение мест мирного отдыха (парков и т. д.) также чревато тем, что можно на уединенной аллее нарваться на такую компанию, что и не уцелеешь; это не говоря о том, что вопящие, шатающиеся, ко всем пристающие или уже лежащие фигуры обильно декорируют садовую перспективу, архитектура которой такого украшения отнюдь не предусматривает. А как с работой? Уже понятно, что из интенсивной рабочей жизни выпадают дни перед праздниками и дни после праздников. Понятно также, что «деловые переговоры», проводимые за бутылкой, сильно проигрывают именно в своем деловом компоненте. Но пагубнее всего, наверное, то, что у алкоголиков своя иерархия ценностей и стратегий поведения (если я чего решил – выпью обязательно, по Высоцкому), и мы бьемся в сетях этой стратегии. Для пьющего человека деловая договоренность – ничто, если она препятствует выпивке. Обещания, даваемые коллегам и семье, – звук пустой, если на жизненном горизонте маячит бутылка. Вот и получается, что всех нас втягивают в эту липкую паутину необязательности, неопределенности сроков сдачи работы и нарушений тех сроков, которые вроде бы даже определены. О качестве работы можно умолчать вопреки абсолютно лживой – и отцом лжи внушенной – поговорке «мастерство не пропьешь»: именно мастерство пропивается совершенно нечувствительным для бывшего мастера образом, так что он искренне обижается на то, что результаты его трудов встречаются непониманием – и ищет утешения в бутылке.
И тут вновь проявляется синдром заложника: мы не только невольно втягиваемся в систему нарушений обязательств, но и сами по себе потихоньку привыкаем пренебрегать обязанностями, уговаривая себя, что-де на общем фоне этого все равно никто не заметит. Еще как заметят – и наша повреждаемая душа, и сотворивший нас Господь. Да и люди кругом не такие уж глупые. И вот идет молва: а че православные? такие же, как и все мы прочие, ничуть не более обязательные и так же плюют на свои обещания. Такой вот апостолат мирян. Только не надо принимать резолюции, публиковать обращения и устраивать собрания. Молитва – дело тихое. И покаяние тоже. К сожалению, не могу промолчать о том, что необходимо несчастным алкоголикам, кроме нашего понимания (понимания не стремлений опохмелиться, а пагубности ситуации), кроме наших молитв. Все методы лечения алкоголизма (в особенности женского) оказываются недейственными, если не соблюдается одно жесткое условие: полная пожизненная абстиненция не только для больного, но и для окружающих. Вот оно, место для христианского подвига! В доме, где живет алкоголик, пусть даже отрекшийся от этой пагубы и прошедший курс лечения, просто не должно быть винной посуды. Так что лучше давайте расстанемся с распрекрасными фужерами. Пить при «завязавшем» – хоть дома, хоть в гостях – это просто садизм. Все разговоры о «постепенном» и «частичном» бросании пить – такой же абсурд, как, скажем, идея, что искренне покаявшаяся блудница, укрывшаяся в монастыре, может время от времени посещать злачные места. Такая позиция требует не только выдержки и воли, но и совершенно творческого подхода к бытовым вещам: как принимать гостей, чтобы все не завяли от тоски, коль скоро нам для хорошего настроения обязательно нужна алкогольная стимуляция? А вот так: придумать и воплотить в жизнь иные формы досуга, нежели пьяное застолье. А для этого нужно и мозгами пошевелить, и как-то расширить мир своих знаний и представлений. Я вот думаю: в состоянии ли мы играть в «салонные игры», которыми развлекались и образованные люди, и даже предмет общей насмешки – провинциальные барышни и мелкие чиновники? Просто так – вряд ли; значит, хорошо бы подучиться. И елку для детей когда-то устраивали родители и их друзья (принято было собирать на нее детей всех родных и близких), и в голову никому не могло прийти, что просвещенные потомки будут нанимать пьяного актера в гриме Деда Мороза, ожидать его опять-таки за бутылкой, выпивать с ним и ограничивать праздник для томящегося ребенка нелепым экзаменом, который устраивает ему этот сомнительный персонаж, и вручением предметов, праздничность которых определяется их стоимостью. Так что при достаточном – и трезвом – понимании ситуации скучать не приходится. А если подумать, что цена такой «аскезы» – нормальная жизнь семьи и спасение души, то цена эта представляется не слишком высокой. Во всяком случае, посильной. Бог не дает крест не по силам.
Голос Божий и общественный транспорт
Можно ли расслышать голос Божий в переполненном автобусе? Размышляют Марина Журинская и профессор Московского архитектурного института Александр Коротич.
Александр Коротич: Место действия – Свердловск, мучительно становящийся Екатеринбургом. Синий зимний вечер, подкрашивающий наст золотом из окон проходящих трамваев. Трамвай № 13 открыл двери, но вопреки призывам водителя быстрой высадки-посадки не произошло. А все из-за того, что в дверях застрял подвыпивший человек в очках с портфелем под мышкой. Он вовсе не был похож на заправского алкаша, напротив – вероятнее всего, это был непьющий «ботаник», нечаянно перебравший на служебной вечеринке.
Ситуация намечалась скорее комичная, чем драматическая. Но в этот момент от толпы ожидающих трамвая отделился невысокий человек с решительным лицом. Он схватил подвыпившего за пригалстучную область и резким движением выдернул его из дверей, открывая путь пассажирообмену. Совершив запланированную высадку-посадку, трамвай № 13 ушел, оставляя на остановке сцену, достойную МХАТа. В середине ее стоял герой-освободитель, а у его ног поверженный «ботаник» пытался собрать очки и портфель, утраченные во время падения.
Вокруг них словно по волшебству возникло пять метров пустоты, а дальше плотно сбившиеся горожане отвернулись в ожидании трамвая. Самым показательным в этой сцене было недоуменное и разочарованное лицо героя, который взял на себя ответственность за благо людей, устранив помеху в виде нежелательного человека, а они, люди, в ответ предали его. Наверное, он в тот момент ощущал себя как Данко, сердце которого было бездумно растоптано неблагодарной толпой, и не в силах был осознать, что не бывает добра, совершенного при помощи зла.
Марина Журинская: Вторая часть произошла в Москве в те времена, когда Чертаново потихоньку уже застраивалось, но метро заканчивалось «Варшавской». Далее – автобусы. А мне нужно было на улицу Красного Маяка, которая в той вроде-бы-пока-еще-уютной Москве воспринималась как конец света. Там жила старушка, принявшая в годы гонений тайный постриг, и мы с ней раз в неделю вместе молились.
И вот как-то так в этот раз случилось, что на «Варшавской» было ужас что. Автобусы подходили довольно шустро, но ревущая толпа штурмовала их так ревностно, что я просто подойти боялась. Вот и стою. О такси можно забыть. Телефон-автомат тоже богато декорирован очередью. Матушка ждет и вот-вот начнет недоумевать. И тут я про себя пискнула: что же это такое, и вообще, мне же серьезно нужно туда попасть.
Вряд ли этот писк тянул на молитву, но результат не замедлил сказаться. При подходе следующего автобуса к дверям подошел очень высокий человек и внушительно сказал: «Так нельзя. Давайте пропустим женщин». Он вскочил на ступеньку и уперся руками в створки дверей, и под его руками, как под арками, счастливые женщины – и я в том числе – прошмыгнули в автобус. Потом поднялся по ступенькам и он. А потом оставшийся сильный пол, здорово оробев, тоже стал заходить тихо-мирно.
Такая вот хрустальная идиллия. Не правда ли, она прекрасно оттеняет тяжелый случай в Свердловске? И не просто оттеняет, а ликвидирует саму возможность оправдания жестокости расхожими доводами, что-де, мол, а как же иначе, а с ними по-другому нельзя, а что же вы хотите, а он сам виноват…
Можно по-другому. Называется по-Божески.
О хамско-холуйском синдроме
Вместо эпиграфа
Когда я сказала одному другу, что, посидев и подумав, буду об этом писать, он спросил:
– А разве Вы об этом не писали?
И я ответила:
– А разве что-нибудь изменилось?
И он сказал:
– А Вы думаете, что на этот раз что-то изменится?
И я ответила:
– Нет, не думаю. Но пока оно не изменится, я буду об этом писать.
И что интересно: не я одна об этом думаю, и не только сейчас. Уж больше 20 лет назад мы печально обсуждали эту тему с С.С. Аверинцевым.
О непаритетности, мягко говоря, отношений между социальными стратами. И пришли к выводу, что при этом работает явление, которое мягче чем хамско-холуйским синдромом назвать затруднительно.
На практике этот синдром проявляется в том, что всякий человек, строя карьеру (идя к успеху, как это называется), считает необходимой самую подлую лесть по отношению к вышестоящим и отводит душу в неприкрытом хамстве по отношению к нижестоящим. Такое ощущение, что, поднимаясь в пресловутом социальном лифте, он черпает инерцию движения, отпихивая ногами всех, кто хочет войти. И уже из чистого удовольствия грязной души оскорбляет тех, кто, по его мнению, ниже.
Казалось бы, простая осторожность должна бы заставлять сначала выяснить, кто перед тобой, а потом уже хамить. Но нет; не такова бесовщина, чтобы допускать хоть какие-то проявления разума. И тут еще такая вещь. Хамят люди ограниченные, но с большим самомнением, уверенные в том, что все, что нужно знать, они знают, а больше ничего и не надо. В частности, они знают, как должен выглядеть успешный человек и его «баба». Вот и делают свои ложные умозаключения. Кстати, провал не помогает им одуматься.
В студенческие годы большая компания моих друзей съезжалась на каникулы в Палангу. Жили кто где устроился, ели кто где хотел, на море ходили более-менее дружно. И еще общим делом было кино. На вечерние сеансы билеты продавались днем и с очередью, поэтому на это пропащее занятие выделялся один дежурный. Однажды это удовольствие выпало мне.
Чтоб не терять времени, я в очереди вязала (о, эта литовская деревенская шерсть!). И вот подкатывается ко мне тетка и говорит: «Уж эти мне литовки, такие прилежные! А ну-ка, ну-ка, что это ты вяжешь?» Я вежливо спрашиваю: «А почему это вы говорите мне «ты»? А она просто не слышит и тем более не понимает, и уже начинает потихонечку тянуть вязание у меня из рук, приговаривая: «Ну, что ты так смотришь, я же тебя не укушу!»
Я еще пару раз повторила свою волшебную фразу, отстояла свое имущество, купила билеты и ушла себе с миром. Видимо, до тетки что-то дошло, потому что она довольно долго семенила за мной по улице, приговаривая: «Ой, простите, я думала, что вы литовка!» Это, кстати, и к вопросу о неблагодарной за все наши благодеяния Прибалтике.
А дальше замечательно: хам – он хам и есть, чего с него взять. Не давать ему ходу – и все дела. Но он еще и холуй, и в этом качестве вполне себе успешно продвигается вверх. И чем выше продвигается, тем больше людей становятся жертвами его хамства. И тем горше им жить. И тем чаще в них растет и крепнет желание подольститься к вышестоящему хаму, чтобы приподняться и в свою очередь получить возможность хамить тем, кто остался внизу.
Классический пример – дедовщина: из первогодков всеми силами делают холуев, чтобы затем они отыгрались уже в роли вышестоящих хамов.
Не так фатально, но тревожно всеобщее тыканье. В моей же школе было правило: с седьмого класса всем ученикам говорили «вы», даже совершеннейшей шпане. Нельзя сказать, что шпана просветлялась и осознавала, но какие-то рамки это создавало.
Затем началось: уже после моего выпуска школьное тыканье распространилось, как эпидемия. Затем стали тыкать студентам. Потом – аспирантам. Потом – докторантам, хотя и не во всех областях науки. Вроде бы пока Президиум РАН воздерживается от тыканья простым академикам, но лиха беда начало.
Это в науке. Что тогда говорить о министерствах и ведомствах…
А в церкви… Я как-то посетовала одному замечательному епископу на тыканье священников. Он разумно ответил, что есть люди, которые на «вы» не понимают. Так-то оно так, но приучить можно. А вот меня на «ты» переучить трудно, этого уже я не понимаю.
И к вопросу о паритетности: ежели я какому иерею, пусть в три раза моложе меня, «ты» скажу – что будет? А ничего хорошего – для меня. То-то и оно-то. А в таком случае это уже не братская сердечность, а нечто иное.
Так все и идет: батюшки тыкают, активистки руки распускают. И не надо мне говорить о белых платочках, спасших Церковь, потому что наряду с платочками ее спасали и беретики, и шапочки… и даже шляпки!
А нынешние платочки – это комсомолки и чиновницы эпохи застоя, которым объяснили, что в церкви нужны сотрудники, но не объяснили, чем именно люди Церкви должны отличаться от других. Они никогда не слышали и не читали: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13, 35). А их мы узнаем по сатиновым халатам, неприветливым лицам и ворчанию…
И вот, право же, очень хочется воззвать на тему: Церковь призвана целить благодатным воздействием язвы общества. А вот как-то не взывается…
И кто там может сказать, чего это наследие? Советской власти? Крепостного права? Все может быть, но, наверное, все-таки первородного греха.
Обидно только, что общество, позиционируемое православным, живет по убогим языческим принципам: «падающего толкни», «горе побежденному», выливающимся в совсем уж криминальное «умри ты сегодня, а я завтра», и нет такой мерзости, на которую бы не пошли холуйствующие ради своего продвижения, и такой унижающей грубости, на которую не были бы способны хамствующие.
Как же нам нужны бабушки!
Все началось, как это в жизни и бывает, с того, что Зощенко называл «мелкий случай из личной жизни». Ко мне в гости пришла очень приятная молодая женщина с восьмилетним сыном, тоже очаровательным. Посидели, поговорили, чаю попили (выяснилось, что молодой гость является пламенным патриотом пирожных с творогом, которые у меня как раз были), и мама с сыном отбыли.
А потом она позвонила и сказала, что он сразу же спросил: «Мама, а можно М. А. тоже будет моей бабушкой?» Обе бабушки в других городах. Я согласилась, и с тех пор так и живем: ходит в гости и ест пирожные. Хочет – сидит с нами, хочет – бродит по квартире и играет. Между прочим, мама много и напряженно работает, но есть хорошая, добрая няня – и тем не менее: требуется бабушка.
Эту ситуацию я обсудила с матерью довольно большого семейства: любящий муж, он же – внимательный и заботливый отец, добрая самоотверженная мама, две сестры и младший братик. Так у этого младшего тоже бабушка в отдалении (а другая рано скончалась), так что он избрал в бабушки соседку, ходит в гости, пьет чай и с интересом беседует.
А когда я рассказала про это одной знакомой, которой за 50, то она в ответ сказала о том, что муж ее недавно со вздохом признался, что не прочь бы иметь бабушку. И тогда я вспомнила, что как-то уже довольно давно выступала по телевизору в белом кружевном воротничке и в камее, и позвонило мне одно весьма известное духовное лицо с криком: «Всегда мечтал иметь такую бабушку!»
Так что выходит, что бабушки нужны и даже востребованы. Так за чем же дело стало?
А за многим. И если это многое проанализировать, то оно более-менее сводится к отвратительному советскому воспитанию бабушек, отягощенному их дальнейшим опытом, и к еще более отвратительному постсоветскому воспитанию мам, отягощенному отсутствием нормального образования, которое худо-бедно дает представление о традициях человечества и о начатках морали, – о том, что Флобер называл «воспитанием чувств».
Существует тому масса печальных примеров, но приведу лишь несколько, чтобы не омрачать читателя, а только дать понять, о чем это я.
В одном уличном опросе (мода начала перестройки) задавался пожилым женщинам вопрос: «Вы хотите, чтобы ваши дети были счастливей вас?» В основном те как-то очень ожесточенно отвечали: «Нет! мы мучились, а они чем лучше?!» И звучит доныне агрессивный напев: «Мне никто не помогал – и я не буду!»
А одна дама выгнала из дома сына с невесткой и с младенцем, сказав при этом: «Не понимаю, почему я тебя-то в свое время из окна не выбросила, так зачем мне еще и ЭТО!»
Квартирный вопрос, который, по меткому замечанию Воланда, испортил советских людей, препятствуя чувству милосердия, продолжает «рулить», и необходимость прописать зятя/невестку вызывает реакцию, скорее, паранойяльную. И не надо мне говорить, что прописку отменили. Может быть, это и так, но работникам социальной сферы об этом как-то позабыли сообщить… А уж владелицы жилья никаких препятствий своему ндраву иметь не желают.
Помню одну замечательную, честную, порядочную женщину. Сын ее, капитан первого ранга, служил, естественно, в Калининграде, но маме с папой помогал деньгами, прилежно переписывался и обязательно приезжал в отпуск хоть на неделю. Короче, прекрасно воспитанный идеальный сын. И вдруг я слышу от его милой мамы таковы слова: «Когда я уже не смогу себя обслуживать, я уйду в дом престарелых. Я никому не хочу быть обязанной».
Я спросила, не считает ли она это оскорбительным для сына. Она очень удивилась, потому что никогда об этом не думала. Оказывается, отношение ее было не человеческим, а функциональным.
Приходит на ум рассуждение Честертона, которое мне очень нравится, несмотря на то что он считал винопитие прекрасным древним обычаем, а я полагаю, что здесь и сейчас оно ничего, кроме вреда, принести не может.
Так вот, рассуждал он об упадке нравов довольно неожиданным для нас образом, говоря, что насколько же застолье старых времен, когда люди, обнявшись, сидели на лавках вокруг стола и пели: «Пей же, пей, мой друг, пей же, пей, мой брат», приятней, теплей и человечней баров, где субъект, подойдя к стойке, противным голосом изъясняет, что он пьет на свои и никого угощать не намерен.
И как же прав наш замечательный Гилберт Кийт! Не в питье счастье, а в том, что вместо сердечных чувств воцаряется оголтелый страх перед тем, что если ты кого-то о чем-то попросишь, то ведь и тебя могут попросить! Поэтому у людей язык не поворачивается просто и радостно поблагодарить за подарок, за услугу…
Реакция зачастую бывает, откровенно говоря, волчья – взгляд исподлобья, поджатые губы и: «Ой, ну зачем! Нет, не надо, вот еще! Я и сама… я обойдусь… да мне и не нужно вовсе…» Стыдобушка.
И такое вот безобразие утвердилось и в семьях, вот в чем беда. Есть такое сообщество в ЖЖ, «свекруха. ру», где молодые женщины изливают свои неурядицы со свекровями. Казалось бы, поплачься (хотя мне не очень понятен принцип всенародного обсуждения семейных дел) и получи сочувствие и моральную поддержку, а то и добрый совет. Какое там!
Да, не очень симпатичны жалующиеся, хотя им трудно и их можно понять. Но на них же выливаются ушаты злобы: «а ты что думала?», «а ты чего хотела?», «а она тебе ничем не обязана». Дамы, дамы, вы же матери! Чему детей учить будете? Вас самих в свою очередь из дома и из сердца вышвыривать?
А еще принято жаловаться на то, что дети какие-то не такие. Скрытничают, безобразничают и вот еще взяли моду с собой кончать. В то время как такие у них добрые мамы и бабушки. Не говоря уже о папах.
И вот здесь видится сфера народной жизни, в которой могла бы приносить благодатную помощь Церковь. Вроде бы само собой разумеется, а на практике – поди попробуй.
Казалось бы – за чем дело стало? Церкви полны бабушек, благочестивых таких. Вот сейчас скажет батюшка: «А давай-ка ты, раба Божия, невестке помогай, чем сына на нее натравливать», – и скорее всего, он эту благочестивицу больше не увидит. Да и не всякий батюшка готов вместо привычного «постись, молись, смиряйся, слушай радио Радонеж» такое сказать: еще чего доброго бабуля дискутировать начнет, а ему время дорого.
Вообще-то, говорят, капля камень точит. И я думаю, что если бы батюшки постепенно прониклись важностью этого дела для сохранения ни больше, ни меньше, чем благополучия нации, дело бы сдвинулось…
Есть обширные списки грехов, подчас довольно абсурдные. Но вот чего нет, так это списка добродетелей. Между тем людям сначала были даны заповеди от Бога, а потом уже они стали рассуждать, как эти заповеди нарушаются и что за это нужно с нарушителями делать. А представляете, как было бы здорово, если бы вместо «мероприятий» народ оповещался о том, что хорошо бы:
– любить своих молодых и совсем мелких родных любовью во Христе;
– желать им добра не по своему разумению, а думать, чего бы им было приятно, полезно и душеспасительно. (Например, пойдет ли им на пользу постоянное выпячивание вашей «праведности» наряду с вашей же черствостью и неуступчивостью?);
– больше заботиться о них, чем о своих привычках, потому что им жить.
Страшная постановка вопроса: может быть, раз в месяц пойти в церковь не в воскресенье, а в будни и дать выспаться работающей невестке?
Подумать: не съехаться ли ради того, чтобы внуки были поближе, чтобы им было теплее жить?
А молодым мамашам, которые день и ночь устно и мысленно обличают свекровей, может быть, полезно было бы услышать, что и свою жизнь они этим не украшают, и детей портят, и, в конце концов, сами свекрухами будут, и тут-то им воздастся. Потому что кто не желает жить по Новому Завету в любви и согласии, тот подпадает под нехитрое правило «око за око, зуб за зуб».
Напоследок: отступление в тему. Когда-то в нашем институте была в аспирантуре прекрасная женщина-мулатка из Анголы (до этого она, между прочим, в Сорбонне училась). Пришла пора защищать диссертацию, а для этого нужен «внешний отзыв», то есть из другого научного учреждения. Вот она там и побывала. А потом спросила: «А почему у вас старики такие злые? У нас старики мудрые, они понимают, что для того, чтобы их уважали, они должны быть полезными».
По-моему, умная дама все сказала. Потом она была в Анголе министром образования.
Я не терплю…
Да, это Высоцкий. И не нужно говорить, что православные должны терпеть все. Именно православные-то не имеют права терпеть глумления над образом и подобием Божиим, поругания его – в себе и в других. А также обязаны постоянно помнить, что не прощается хула на Духа. И что нехорошо, чтобы из-за кого-то имя Божие хулилось у язычников. И что тому, из-за кого приходит в мир соблазн, лучше бы вовсе не родиться.
Так что идея тотального претерпевания не выдерживает света Евангельской истины и к тому же вступает в противоречие с Декалогом. Это требует специального рассмотрения, для которого здесь просто нет места, но можно ведь и в свободную минуту посмотреть-подумать, а также припомнить, что христианство несводимо ни к буддизму, ни к толстовству, ни к идеологии политкорректности.
Так вот, я не терплю сквернословия. И не нужно мне рассказывать сказки о его художественности, исконности-посконности и просто культурной необходимости, потому что это все далеко от истины.
Вот как-то в 70-х годах я отправилась в Святые горы (тогда Пушкинские) и в гостинице при монастыре (он не действовал) встретила женщину, которая статью, говором, светловолосостью и синеглазостью сильно отличалась от окружающих. Так и есть: из Вологды, откуда и няня моя была. Нужно ли доказывать, что северная Россия была меньше затронута миграциями и прочими пертурбациями, нежели средняя и т. д. (кстати, няня, заработав себе на приданое, вернулась на родину)? Думаю, это излишне. Эта северянка оказалась на Псковщине, выйдя замуж, а овдовев, там и осталась. Но сказала, что не очень-то ей здесь нравится: народ плохой. На вопрос, чем же это ей местный народ не приглянулся, шепотом ответила: «Женщины черным словом ругаются».
К сведению: «черное слово» – это то, которое начинается с буквы «ч». Вот таков исконный уровень чистоты языка.
На уровне же, довольно далеко отстоящем от изначального, тем не менее тоже какие-то нормы соблюдаются. Так, для пережившего гражданскую войну М.А. Булгакова признак конца света – это матерная ругань в темноте женскими голосами. Оказывается, конец света – процедура достаточно длительная.
Когда-то в Институте языкознания, устроив маленький перерыв в трудах, мы поставили вопрос о функциях скверных слов. Обсуждение заняло немного времени (да, я знаю, что нынче об этом книги пишут, но что же делать, кормиться надо…). Установлены были три функции скверно-матерной лексики:
1. Функция прямого, непосредственного называния, – вполне можно обойтись анатомическими терминами, если уж пришла охота поговорить;
2. Синтаксическая функция устной речи; некоторые индивиды с неразвитой речью вставляют в нее слова-паразиты «вот», «значит» и подобные, а другие, для той же иллюзорной гладкости и связности, – бранные слова;
3. Экспрессивная функция, когда от бедности словарного запаса и скудости представления о выразительности бранные слова используются как украшение.
И это все. Можно добавить, что в процессе обсуждения ни одного из данных слов произнесено не было – просто по причине владения речью, а если проще – умения говорить.
Правда, бывает такая нервная болезнь, вроде заикания, когда из человека бранные слова выскакивают практически помимо воли. Такая словесная рвота. Но это нужно лечить, а не оправдывать и тем более уж не воспевать.
Так что никаких резонов для употребления бранных слов я усмотреть не могу.
Есть еще такое воззрение (именовать его теорией что-то не хочется), что сквернословие снижает уровень агрессии. Воззрение это хочется определить как чистый марксизм, потому что с виду все сходится, а на практике не действует.
Если обратиться к достаточно древней литературе вроде былин и других разновидностей рыцарского эпоса, то налицо именно что перебранка перед поединком, включающая угрозы, возвеличивание себя и унижение противника, что и является по сути основным содержанием сквернословия. Но что-то после этого витязи отнюдь не расходятся мирно, а начинают бой. А если кто из современников никогда не видел, как ругань переходит в драку, то ему сильно повезло.
Да, и совершенно прекрасно выглядят те мастера слова, которые утверждают, что без скверноматерной ругани они вроде как бессильны, связаны по рукам и ногам. То есть расписываются в собственном неумении и даже вроде бы об этом не подозревают. Или это борьба за расширение читательской аудитории? Ну-ну, боритесь, но отдавайте себе отчет в том, что работаете по многократно осмеянному (вами же, вами!) принципу «пипл хавает». Думаете, он вам благодарен будет? Так вот нетушки, благодарность как-никак относится к числу добродетелей, а здесь ими и не пахнет…
Грязные слова – грязные мысли – неспособность к благородству мыслей и чувств, – вот результат разгула сквернословия.
Что мы, собственно говоря, и имеем. И оттого, что эта гнусность не всегда пишется и говорится, а может быть заменена довольно прозрачными заменителями, легче не становится: все тот же разгул скверны в мыслях. При этом если человек в публичном споре говорит оппоненту: «А пошел ты…», то он уже считается оратором, воздержанным на язык, а если оппонент обиделся, то это факт его буйства и несдержанности.
Вот у нас сейчас очень оживилась общественная жизнь (политической я ее назвать не в состоянии, потому что не похоже). Скажем так, в этой жизни проявляются охранители и жаждущие перемен. Так вот, охранители, как правило (в Интернете, а где ж еще?), выражаются настолько грязно, что и читать их невозможно, благо и аргументации нет, а сквернословие одно, и задумаешься: а интересно, какие такие основы общества они столь элегантно и трепетно охраняют? Все бы ничего, но и жаждущие перемен от них в этом плане не отстают. В том числе и очень гламурные дамы. Так что у нас в очередной раз формируется молчаливое, хотелось бы думать, что большинство, но уже с трудом верится: это те, кто не в состоянии участвовать в общественной жизни по причине отсутствия навыка сквернословия.
И еще – злоба, злоба и злоба. Даже выражаемая в рамках цензурной лексики, она от этого краше не становится; здесь опять-таки завязался такой узел, что не докопаешься, что первично, а что вторично. Наверное, по апостолу и евангелисту Иоанну, это все потому, что во многих охладела любовь.
Ну вот, маленький пример. «Правмир» сообщает трагическую весть: в Сирии убит православный священник, оказывавший помощь раненому. Фотография похорон. Первый комментарий (аватар – портрет в стихаре): «А что же на следующий день хоронят, как мусульмане, что ли?» Это что, единственное, что взволновало? затронуло?
И никакого сострадания убиенному? И вообще ноль эмоций?
Следующий пример меня, если честно, встревожил еще больше: весьма уважаемый мною писатель Акунин помещает в журнале свое сильное послемитинговое впечатление: его юная родственница лет четырех с сияющим личиком звонко кричит «незабудемнепростим!» А по-моему, жуть. Ведь эдак она завтра маме заявит, если ей не дать третью порцию мороженого.
И еще нечто заставило меня вспомнить старое время. В.Н. Ярцева была директором Института языкознания и при этом беспартийной, что было-таки странно. Дама из хорошей семьи, с манерами. Как-то отправилась в элитный санаторий, где с ней познакомился главный редактор «Правды» и в ходе культурной беседы с интеллигентной женщиной спросил: «А как вам нравится наша газета?» – «А я ее не читаю», – отвечала В. Н., что по тем временам было близко к государственной измене. И объяснила: «Я начинаю читать передовицу и сразу вижу грубую брань. Я этого читать не могу».
И я такое читать не могу.
Неужели действительно ничему нельзя научиться? Даже под угрозой латинского мудрого изречения о немилости богов?
И как бы мне хотелось услышать христианские слова:
– об абсолютной недопустимости сквернословия как оскорбляющего честь и достоинство образа и подобия Божия,
– о необходимости быть медленным на гнев и сдержанным в словах,
– о любви к врагам,
– об умножении любви и искоренении всяческой злобы…
В конце-то концов, если тщетны попытки вразумить невразумляющегося, так что «да будет он тебе как язычник и мытарь», это еще не означает, что его можно поносить и оскорблять.
Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей.
Ведение – вежество – вежливость
Беседа протоиерея Алексия Гостева и Марины Журинской в редакции журнала «Альфа и Омега».
Марина Журинская: Иногда мне кажется, что мы зря пренебрегаем тем, что называется мещанской мудростью; подчас это называют и здравым смыслом, хотя это разные вещи, но я сейчас говорю именно о мещанской мудрости.
В рамках мещанской мудрости есть такое изречение: «Ничто не обходится нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость». Что вы можете сказать по поводу этого изречения?
О. Алексий: Мне в связи с этим вспоминаются слова валаамского старца схиигумена Иоанна из маленькой книжечки его писем, которая начала ходить среди нас еще в самиздатском виде, а сейчас продается повсеместно. Там старец, размышляя и о современности, и о жизни Валаамского монастыря, замечательно говорит о том, что в наше время люди заменили любовь вежливостью, а в монастыре подчас и вежливости не хватает.
Это наблюдение кажется мне очень интересным и глубоким: с одной стороны, хорошо ли, что вежливостью заменили любовь, а с другой – совсем печально, что иногда и вежливости нет, причем не только на старом Валааме, но и вообще в нашей жизни, и в том числе и в Церкви.
М. Ж.: Скажем, среди церковного народа.
О. А.: Да, именно среди церковного народа, начиная, между прочим, с нас, со священнослужителей, которые очень любят «тыкать» и иногда даже вроде бы как бравируют известной грубостью по отношению и друг к другу, и к прихожанам; многие на исповеди имеют возможность с этим столкнуться. Да и когда мы заходим в храм, обращаемся «за ящик», то тоже можем услышать чрезвычайно брутальные слова, а потом, когда пытаемся поставить свечку перед иконой, на нас нападают «бабушки»…
М. Ж.: Однако к вопросу о «тыкании»: однажды мне удалось услышать очень тонкое разъяснение по этому поводу, которое безусловно заслуживает рассмотрения. Многие просто не понимают, если к ним обратиться «на вы», что это к ним обращаются, и это нужно принимать во внимание.
Но с другой стороны, я не понимаю, когда ко мне обращаются «на ты», потому что кроме моих родственников есть один человек, с которым мы «на ты», но знакомы мы больше 30 лет. А вот с другим моим знакомым очень давних лет, можно сказать, студенческих, когда мы все более-менее были «на ты», мы долгие годы почти не общались – и встретились, когда он принял сан. И не сговариваясь оба одновременно перешли «на вы»; при этом определенную роль играл, конечно, возраст, но и сан тоже.
Этим я хочу сказать, что хотя священство – вообще вещь трудная, очень хочется возложить на батюшек еще одно бремя: различать, кто воспримет как родное обращение «на ты», а кто – «на вы».
О. А.: В принципе я с этим согласен, но получается, что мы идем навстречу людям с низким культурным уровнем. А если человек кроме мата ничего не понимает, тогда что?
М. Ж.: Прошу прощения, но это языковая натяжка. Обращение «на ты» и «на вы» в русском языке равно нормативно, а сквернословие так и называется – ненормативная лексика, и поэтому его применимость в церковной среде просто не рассматривается.
В обращении «на ты» в определенных условиях нет ни греха, ни грубости, – в конце концов, мы к Богу обращаемся «на Ты», в отличие от французов, а произнесение скверных слов – это безусловно всегда грех и всегда грубость, и это нужно различать. Но как бы то ни было, речь у нас сейчас об одной маленькой детали, а видите, как интенсивно она нами переживается – и при этом боюсь, что с недостаточным единомыслием. И еще позвольте заметить, что Церковь – она для людей самого разного культурного уровня, а уж если мы очень культурные, то должны уметь с каждым человеком общаться на доступном ему языке; в конце концов, в этом и состоит культура.
Но давайте пойдем дальше: может ли человек абсолютно не иметь любви, но быть вежливым?
О. А.: Я думаю, что это возможно, но вряд ли стоит так уж жестко выстраивать эту оппозицию. Давайте все-таки вернемся к «ты» и «вы». Наверное, на самом высоком уровне общения «ты» – это единственно возможная, единственно правильно звучащая форма обращения, и «на ты» мы не только с женой, но и с Богом. Но ведь до этого самого высокого уровня нужно еще дозреть, дойти, а в промежутках вполне уместным будет и обращение «на вы», и какие-то другие проявления нашей чисто земной человеческой этики, то есть вежливости.
Конечно, любовь – это высоты духа (была замечательная брошюрка Большакова «На высотах духа»), и на эти высоты мы все стараемся восходить.
И собственно говоря, в храме мы пытаемся научить людей подступаться к этим высотам. А на подступах совершенно нормально и совершенно логично и обращаться «на вы», и быть вежливыми друг с другом.
Может быть, сама по себе вежливость – это скорлупа, но плод может и должен вызревать в скорлупе. Сразу из болота нам на эти высоты не вспрыгнуть, и когда мы начинаем мерить нашу немощную духовную жизнь мерилом отцов-пустынников и на этом основании отвергать и душевное, и элементы – может быть, чисто условные – человеческого общения, которые на самом-то деле могут быть питательной средой для взращивания элементов духовной жизни, мы скорее теряем, чем приобретаем.
М. Ж.: Следующий вопрос цепляется за предыдущий. Поскольку действительно можно не иметь любви и быть вежливым, на чем тогда основывается эта вежливость? Очевидно, на каких-то правилах, на знании правил общения, простите за нехорошее слово, на этикете. Вопрос в том, откуда взялся европейский этикет?
О. А.: Думаю, что у него есть сакральные корни, хотя в традиции переплетаются и придворный этикет, и религиозный; и в том и в другом в свою очередь прослеживаются элементы языческого. В становлении и бытовании этикета наблюдается несколько позиций, и первая – не навредить, как минимум не потревожить. Это еще не любовь.
Вторая – это какое-то представление о красоте, о соразмерности всего, то есть здесь оказывается привнесенным еще и элемент эстетики. Да, конечно, это очень далеко от всепоглощающей любви и от переживания красоты Царствия Божия, но это можно рассматривать как отблеск того и другого.
М. Ж.: Если я правильно поняла, в этих ваших словах содержатся две важные вещи: во-первых, мы можем с известной степенью достоверности утверждать, что этикет, то есть бытование вежливости в определенных формах, имеет религиозные корни; более того, смею сказать – христианские, поскольку мы говорим о Европе, культура которой вообще коренится в христианстве.
Во-вторых, этикетная вежливость не абсолютно формальна, это не то, что в народе называется «китайскими церемониями» (что не вполне справедливо, потому что китайский этикет тоже не на пустом месте, он имеет под собой и философскую, и религиозную основу).
Вежливость – проявление душевной жизни, потому что именно в ней кроется внимание к ближнему, – еще не любовь, но уже внимание. Человек задумывается о том, что было бы приятно, а что – неприятно тому, с кем он общается, то есть в конечном итоге руководствуется принципом «поступай с другим так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой».
О. А.: Это ветхозаветное правило Гиллеля, которое потом, уже в евангельской письменности, называется золотым правилом.
М. Ж.: Да, то есть это какой-то путь. Вежливость – в такой же мере путь, в какой душевная жизнь может быть путем к жизни духовной. Путь имеет такое свойство: на нем нельзя останавливаться, нельзя на всю жизнь загнать себя в рамки вежливости, точно так же, как нельзя всю жизнь предаваться эмоциям и только эмоциям. На практике, конечно, так бывает, но ничего хорошего не дает.
О. А.: Вежливость – это начало пути, самое начало.
М. Ж.: Но без начала пути просто нет. Очень удручает, когда молодые люди говорят, что нам велено убивать в себе душевное. Во-первых, это просто не так: апостол Павел говорит о том, что в Царствии Божием душевное восстает как духовное (см. 1 Кор. 15, 44). Но допустим, пусть так, пусть убивают; в конце концов, им лучше знать, что у них там такое душевное. Но чтобы убить, нужно это сначала иметь!
О. А.: Если уж так хотят убить душевное, пусть телесное сначала убивают. Если принять трихотомическую формулу христианской антропологии, согласно которой человек состоит из духа, души и тела, и если мы убиваем душевное, то телесное, я думаю, еще ниже… А ведь христианский, евангельский подход предполагает гармонию этих сфер – духовной, душевной, физической, их постепенное преображение, причем не только тела, но сначала души.
М. Ж.: Вы, отец Алексий, безусловно и абсолютно правы, но мне тем временем пришла в голову – что, может быть, не очень вежливо по отношению к вам, – отчасти посторонняя мысль. Вы говорите, что таким людям, чтобы быть последовательными, нужно истреблять и телесное. А им не хочется!
Ведь не случайно совершенно светский писатель в совершенно светской газете подметил, что борьба с Интернетом осуществляется исключительно путем рассылки воззваний по электронной почте, а агитация за борьбу с мобильными телефонами очень часто ведется по мобильному телефону, и предложил: выбросьте свой мобильник, отключите Интернет, а потом поговорим. И никто не вызвался.
Из этого можно сделать мрачный вывод о том, что об истреблении душевного говорят те, кому оно не больно-то и нужно. Они прекрасно обходятся и без внимания к людям, и без красоты мира, и вообще без эстетики: это все совершенно лишнее, они выше. На самом деле человек при этом неизбежно скатывается ниже душевного, но это уже тяжкий разговор.
О. А.: Хочется к слову заметить, что многие святые отцы, подвижники, пустынники, были из очень простых семей и практически не получали ни образования, ни воспитания, но, будучи на высотах духа, являли себя как очень деликатные люди. Многие из них были чрезвычайно чуткими к красоте природы, любовались ею во время прогулок, слушали, как птички поют и Бога славят… Его, может быть, никто и не учил вежливости или эстетическому восприятию природы, но он обрел это знание именно на высотах духа. Следовательно, душевное там совсем не перегорает, а одно дело умерщвление и совсем другое – преображение.
Таким был старец Иоанн, о котором я говорил вначале, таким был старец Силуан: можно сказать, из мужиков, а сколько деликатности в его назиданиях! Не условной этикетной вежливости, а обходительности, тонкости. Здесь душевная сфера не перечеркнута, но пронизана духом. Отец Софроний сообщает нам, что преподобный Силуан, обращаясь к миссионеру, у которого дело не заладилось, спрашивает: «А ты как разговариваешь? Говоришь, что и то-де у вас неправильно, и это? А ты не с этого начинай, ты говори: хорошо, что в Бога веруете, это правильно». Нужно, как апостол Павел писал, со всеми быть как все, чтобы спасти хотя бы некоторых (см. 1 Кор. 9, 22).
М. Ж.: И еще: Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны (Деян. 17, 22)…
О. А.: Да, и это.
М. Ж.: Это открывает нам тему, о которой лучше бы потом, а для начала давайте, по русской языковой традиции называя иностранным словом вещи нехорошие, разделим этикет как некое пустое, формальное соблюдение внешних правил (хотя это и не совсем точно, потому что в основе этикета заложены вещи весьма содержательные) и вежливость как вещь, которая питается душой и питает душу. Необразованные люди этикета могут и не знать, а вот насчет вежливости есть свои взгляды, есть правила общения, и они соблюдаются довольно строго. Я не говорю о современной русской деревне, которая неизвестно что собой представляет…
О. А.: Да, это уже какая-то степень распада или полураспада…
М. Ж.: …говорю я о совершенно нормальной деревенской жизни, – хоть в России, хоть в Грузии, где я это наблюдала, хоть в Дагестане, о котором много слышала. Там везде очень строгое соблюдение правил вежливости.
О. А.: Отношение к старшим в первую очередь, даже и к старшему брату.
М. Ж.: Но еще и вежливое, даже почтительное, я бы сказала, отношение к мужчине. Мой отец рассказывал мне, что с его пятнадцатилетнего возраста его мама относилась к нему как к взрослому мужчине, называла батюшкой и выполняла его просьбы, даже если не очень понимала, что к чему.
Правда, он был мальчик разумный и работящий, старший из сыновей и уже работал как взрослый. А помню, когда мы переезжали на новую квартиру, коллега моего мужа, живущий в Махачкале, поручил сыну, московскому аспиранту, мне помочь. Аспирант, загруженный по уши, выбрался помочь перевозить растения, которых чрезвычайно много. Я немножко знаю правила, о которых идет речь, и поэтому через несколько минут после начала работы сказала молодому человеку: «Я знаю, что не в обычаях вашего народа, чтобы взрослый мужчина выполнял указания женщины. То, что вы это делаете, я особенно ценю». И у него внутри как будто пружина отпустила.
О. А.: Замечательный случай встречи двух культур; ведь вежливость – это часть культуры, причем органическая ее часть. И тут можно вспомнить об однокоренных словах: невежливый – невежественный, невежда, это значит и отсутствие вежливости, и отсутствие знания (ведения), и одновременно еще отсутствие благообразия, то есть знание, вежливость и благообразие оказываются некоторым образом связанными друг с другом. Тем самым вежество – это благообразное устройство жизни и человеческих отношений. Это слово ушло из нашего языка, а было очень красивым и очень глубоким. Зато осталось в корнях других слов.
М. Ж.: Когда слова уходят из языка и тем самым из жизни, это может происходить либо с одним знаком, либо с другим. Я общалась с православной француженкой, которая очень хорошо знала русский язык.
Как-то я употребила слово «амикошонство», и выяснилось, что она этого слова не знает и совершенно не понимает. Она только тоскливо встрепенулась, потому что звучание-то приблизительно знакомо ее французской душе. Я объяснила, что это от французского ami-cochon «друг-свинья» и что амикошонством называется нарочито небрежное обращение с людьми (О. Алексий Гостев: дружеское свинство). Выяснилось, что она этого не слышала никогда в жизни, то есть слово ушло из русского языка…
О. А.: Получается, что из французского тоже ушло…
М. Ж.: Да, а хорошо ли это? Скорее, дурно, потому что явление-то никуда не девалось, а стало просто нормой общения.
О. А.: Люди воспринимают как норму то, что раньше считалось недопустимым стилем общения.
М. Ж.: И все погрузились в это дружеское свинство.
О. А.: Это, конечно, послереволюционное «товарищество», но ситуация продолжается и разве что усугубляется.
М. Ж.: И хотя считается, что слово уходит вместе с тем явлением, которое обозначает, но на деле это не всегда так. Но скажите, батюшка, правильно ли я вас поняла, что вежливость, будучи элементом душевной сферы, может при своем развитии давать духовные плоды? А ведь может быть и так, что человек не ставит своей целью прежде всего быть вежливым, а хочет в основном жить духовной жизнью, как он это себе представляет. Обязательно ли человек, дух в котором живет ярко и интенсивно, станет совершенствоваться в навыках вежливости?
О. А.: Если духовная жизнь подлинна, то это, так или иначе, не сможет не отразиться на том, что мы в связи с предыдущим рассуждением можем назвать вежественностью, как в случае с преподобным Силуаном или со старцем Иоанном с Валаама. Это даже неизбежно, потому что это отблески света, обретающегося в духовной жизни. Иными словами, если духовной жизни как таковой нет, то и вежливость никаких плодов не принесет, не откроет нам высоты духа. Но на обычном человеческом пути, закономерном, естественном, «нормальном», при сообразном внимании к душевному мы простираем свой путь и к духовному. При этом мы идем по ступенечкам, не прыгаем, потому что иначе можно споткнуться и упасть.
М. Ж.: Теперь, обратившись к частностям и конкретностям, хотелось бы предоставить слово в основном вам, потому что я рискую удариться в ворчливость, которая может сильно затянуться. вы – священник, настоятель, вы видите приход, разговариваете с людьми, и они с вами разговаривают. Вы видите, как они стоят в храме рядом друг с другом и при этом происходит какое-то общение, вольное или невольное. Пожалуйста, скажите, что вы считаете проявлением невежливости в нашей реальной богослужебной жизни?
О. А.: Именно в храме вежливость смыкается с вещами более духовными, например со смирением. Многие люди, и неофиты, и люди, укорененные в бытовой церковной традиции, любят делать замечания. Иногда это происходит «про себя», но чаще проговаривается: кто-то не так стоит, кто-то не то надел… перечислять можно до бесконечности. Либо это прокручивается в мозгу, либо мы дерзаем делать замечания вслух, – и это вместо того, чтобы внимать себе, чтобы принимать ближнего, покрывать его, как говорят святые отцы. А кто поставил нас отслеживать и исправлять других? Вот это, несомненно, вопрос вежливости, но с другой стороны – вещь более серьезная.
Что касается одежды, в которой мы приходим в храм, то для людей, условно говоря, церковных, это подчас оказывается просто альфой и омегой духовной жизни. Вопрос тонкий, потому что это проблема и этикета, и взаимной вежливости. Мне нередко рассказывают, что целые проповеди бывают посвящены тому, в чем приходить в храм, – одна из любимых тем. Но как часто это становится поводом для нелюбви друг к другу, и прежде всего к неофитам: пришел человек – и его тут же выставили за порог, а он, может быть, больше и не придет. Но с другой стороны – ты приходишь в дом Божий. Если мы идем, скажем, в мэрию, в милицию или в приемную комиссию вуза, то стараемся одеться сообразно: скромно, достойно, так или иначе в соответствии с моментом, не говоря уже о встрече, от которой в нашей жизни многое зависит. А тут мы приходим к Господу Богу, и это не может не проявляться в том, как мы выглядим. Но очень важно подвести людей к такому пониманию деликатно.
М. Ж.: Это чрезвычайно важно и открывает целый пласт рассуждений. Кстати сказать, абсолютно нет и не было деликатности в этикете дворцовых приемов; здесь в приглашении довольно жестко предписываются детали костюма: размер декольте, количество драгоценностей, даже тон платья, а для мужчин – такие же ограничения: цвет, фасон (фрак, смокинг или придворный мундир), предусматривалось даже, надеть ли ордена «по полному параду», на ленте через плечо, или удовольствоваться орденским знаком в петлице. Конечно, можно считать это ущемлением прав вольнолюбивых придворных.
А в церковных делах здесь нужна деликатность, хотя Бог и выше царя (и, наверное, именно потому): сначала следует объяснить людям, Кто такой Бог и что такое дом Божий, а уже потом, наверное, проблема одеяний будет решаться и проще, и более самостоятельно. Ну а если уж какая-нибудь несчастная женщина в трагическую минуту своей жизни влетит в храм без платка, абсолютно зареванная и с пламенным желанием припасть к источнику милости Божией – не надо ей делать замечания: она чувствует гибель над собой и спасается у Бога, а не у тех женщин во вполне корректных платках, которые при этом присутствуют.
О. А.: Внешнее является выражением внутреннего, поэтому действительно если объяснить про Бога и про дом Божий, то дальше понимание пойдет уже изнутри.
М. Ж.: Замечательно четкая формулировка касательно соотношения внешнего и внутреннего, но ведь это внутреннее должно быть. А если не будет не только что полного (это невозможно, как известно), но хотя бы вменяемого представления о Боге, то все правила поведения в храме останутся внешностью, в некотором смысле ложью, а это негоже.
О. А.: Истинное представление о Боге можно получить только в Царствии Небесном, встретив Его там. Но необходимо, чтобы развивалось правильное о Нем представление, равно как и о духовной жизни, о соразмерности всех проявлений человека, в том числе и внешности. Мы опять приходим к уместности и полезности понятия благообразия (недаром это слово любил Достоевский).
Идеал – это гармоническое сочетание духовного роста, душевной культуры и благообразного нашего обращения среди людей и с людьми, что включает и вежливость, и одежду.
М. Ж.: Как мне кажется, из нашей беседы следует, что не нужно учреждать кружков и семинаров по вежливости. Инструкций выпускать тоже не надо, а надо благовествовать людям Христа Спасителя.
О. А.: И призывать к тому, чтобы светом Божией любви просвещалась и интеллектуальная сфера нашей жизни, и душевная, и чтобы даже в быту это сказывалось. Этому не противоречит душевное и материальное; перечеркнув их, мы никуда не вознесемся.
М. Ж.: Но ведь бывает, что нарочитая грубость считается признаком нарочитой святости, прозорливости и т. д. Как вы к этому относитесь?
О. А.: Это такая ферапонтовщина, по «Братьям Карамазовым». Очень гармонирует с представлением о священниках, создававшимся в советскую эпоху. Но нужно различать этот гротеск и традицию юродства.
М. Ж.: Однако был прецедент и до революции: расстрига Илиодор Труфанов, который культивировал нарочитую грубость вплоть до брани. Кончил, однако, плохо[10].
О. А.: Немножко попахивает гностицизмом: необходимо грешить, чтобы каяться, или здесь желание показать, что мы выше этого; скорее второе. Но вот что касается традиции юродства, то ведь юродивый ведет себя не как все, даже нарушает какие-то нормы. Но он тем самым пытается разбудить нашу мещанскую успокоенность, чисто внешнюю приглаженность. Это очень актуально в традиционном христианском обществе, в традиционном христианском быту, который, однако, у нас был разрушен «до основанья».
Я думаю, что нам, может быть, не стоит идти по пути восстановления чисто внешней бытовой религиозности, но и приоритеты наши – не в том, чтобы взорвать бытовую успокоенность, разрушить ее, чтобы достучаться выше, а в том, чтобы достигать гармонии, сообразовывая духовное, душевное и материальное.
М. Ж.: Если уж речь зашла о внешнем, то можно вспомнить, что в соловьевских «Трех разговорах» антихрист предлагает православным, искушая их, полный набор внешнего благолепия: сарафаны, поддевки, иконы старого письма, старопечатные книги. А они отказываются, и старец Иоанн говорит: «Нам от тебя ничего не нужно. Прославь Христа». И тут антихрист в гневе и ужасе показывает свою сущность.
О. А.: Да, «Три разговора» – замечательный философский трактат, и действительно, главный критерий – это Христос, все свои действия и поступки, все свои взгляды следует соотносить с Ним. Во Христе мы увидим и красоту, и благообразие, и найдем в Писании ветхозаветные слова, подтвержденные Новым Заветом: «Не делай другим того, чего не хотел бы для себя». Это одновременно и минимум, и максимум.
М. Ж.: А для меня драгоценные места в Евангелии – это когда Спаситель разговаривает с женщинами. Он при этом говорит с какой-то особенной теплотой, хотя может и немножко «подколоть», как в разговоре с сирофиникиянкой (см. Мк. 7, 25–30), которую Он в общем-то сравнил с собакой, но ведь знал, с кем говорит, и знал, что иногда с женщинами нужно попроще, а иногда, напротив, более торжественно (дерзай, дщерь – Мф. 9, 22). Но ведь всегда обращал внимание на то, с кем говорит, и с каждой говорил так, как ей это было надо. Это и есть высшая вежливость, когда дело не в том, «на ты» или «на вы», а в том, чтобы каждый получил то, что ему нужно.
О. А.: Вежливость, конечно, не самоцель, но это некое пространство, которое позволяет нам обратиться к ближнему, увидеть ближнего, почувствовать его, а в конечном итоге – учиться любви.
Может быть, это не единственная дверь, но главная, если можно так сказать, по крайней мере, одна из главных. Еще раз скажу, что это не самоцель, но возможность дальнейшего совершенствования.
М. Ж.: Теперь давайте мы с вами рассмотрим ту мещанскую мудрость, с которой начали. В ней чувствуется какая-то правда, но наряду с ней наличествует еще непонятно что. Ведь если подумать, то действительно ли вежливость обходится нам очень дешево?
О. А.: Она обходится нам не очень дешево по разным причинам. С одной стороны, не имея традиции вежливости, то есть в ситуации прерванности культурной традиции, не так-то легко усваивать и применять то, что когда-то было для людей естественным. И еще одна трудность – найти царский путь, потому что грубость, хамство – вещь, малосовместимая с принципами христианской жизни, но это, так сказать, Сцилла, а есть еще и Харибда[11] , и это политкорректность. Хамство для нас не внове, а что касается политкорректности, которая в конечном итоге сводится к нежеланию встретиться лицом к лицу с истиной, то это опасность немалая. С истинной вежливостью – вежеством – она не сродни, и их различение в конечном итоге сводится к различению духов.
М. Ж.: Тем самым получается, что цена вежливости – это возрастание личности, развитие души и восхождение к духовному. В деньгах этого не выразить.
О. А.: Мещанская мудрость на то и мещанская, что все измеряет в деньгах, поэтому с этой точки зрения оно, может быть, и дешево, но это никоим образом не легко.
М. Ж.: А вот насчет того, что ценится дорого – это, наверное, скорее справедливо. Люди действительно очень ценят, если с ними обращаются вежливо, в этом есть что-то отрадное для измученных человеческих душ.
О. А.: Это так, и я думаю, что вежливость отрадна тогда, когда она искренна, то есть пребывает в русле того возрастания, о котором вы говорили. Что касается политкорректности, то в ней как раз искренность отсутствует; политкорректность – это когда мы говорим не то, что думаем, боимся реальности – реальности ближнего, реальности его инаковости, его непохожести на нас. Может быть, это не совсем укладывается в нашу тему, но когда мы за вежливостью ощущаем искренность, то это всегда дорого и отрадно, а когда это еще открывает нам возможность для общения, для события, позволяет нам учиться любви, то это как раз то, ради чего все.
М. Ж.: Политкорректность здесь действительно ни при чем в том смысле, что ничего общего с вежливостью, даже этикетной, она не имеет по следующей причине. Может ли вежливость кого-то обидеть? В принципе нет; ежели кому-то обидно, что при нем с людьми обращаются вежливо, если вежливое обращение к нему самому вызывает озлобление и даже агрессивность, это все-таки ненормально. А вот я читала разборы случаев применения политкорректности и усмотрела, что она всегда осуществляется за чей-то счет.
О. А.: Прежде всего, за счет истины.
М. Ж.: Да, но я имею в виду, что и за счет человека. Вот читаю я о международных курсах политкорректности. Завершение курса преподавательница решила отметить тем, что слушательницы будут читать стихи на своих родных языках. И одна немка начала было читать стихотворение Гете, но этому воспротивилась американка, закричавшая, что это язык фашистов, что она не намерена это слушать; вскочила, вылетела вон, хлопнув дверью. И преподавательница немедленно стала объяснять, что политкорректность состоит именно в том, чтобы никак не показать этой женщине, что она не права.
Получается, что оплевали и немку, и Гете заодно, истину тоже мимоходом поругали, потому что Гете к нацизму ровно никакого отношения не имеет – и все тихо-мирно, шито-крыто.
О. А.: И сама американка так никогда и не узнает, как обстоит дело и с ней самой, и с немецким языком, и с Гете, и насколько глубоко и несправедливо она оскорбила бедную немку и испортила праздник всем остальным. Это – модель политкорректности, но при чем здесь вежливость? Та вежливость, о которой мы говорим, которая расчищает пространство для общения и для любви.
М. Ж.: За политкорректностью кроется равнодушие, это на самом деле атомизация общества: никто друг друга не задевает, каждый ходит по своим рельсам и никого не касается то, что происходит с другими.
О. А.: И мало того, всякая попытка преодоления этого угашается, заглушается. Говорить искренне – неполиткорректно. А ведь высший смысл имеет только та вежливость, за которой стоит искренность.
М. Ж.: Но ведь и истину говорить неполиткорректно! Тем самым пропадают два главных параметра человеческого общения: истинность и искренность. Остается пустая шелуха.
О. А.: А ведь подлинная искренность и настоящая истинность просто не могут проявляться в грубой, невежливой форме.
М. Ж.: А с другой стороны, именно вежливость дает возможность высказать истину в нетравмирующей форме.
О. А.: То есть в адекватной, в соответствующей. А если истиной как топором махать, точнее – топором прорубать ей дорогу, то мы просто не сможем ее высказать, а дорога пойдет куда-то не туда.
М. Ж.: Истина просто испугается топора и убежит.
О. А.: Да, топор к ней прямого отношения не имеет. А вежливость – это, может быть, только форма, только оболочка, но содержание без этой оболочки не сохранить и не донести. Далеко не все равно, во что вместить некое содержание. И что нам с ним делать, коль скоро мы не имеем сосуда?
М. Ж.: Получается, что человек – чрезвычайно сложное явление, и при общении сложность наслаивается на сложность, так что никакими скудными правилами этого не описать. Все – как быть вежливым, зачем быть вежливым и т. д. – раскрывается только через любовь Христову. А ведь мы говорили о том, что вежливость может начинаться и без любви. Но любовь ее питает, и если вежливость не имеет своей целью вырасти в любовь, она вырождается.
О. А.: Вырождается в политкорректность, в пустой этикет… В конечном итоге главное мерило у нас – Христос, и на этом в принципе можно закончить.
М. Ж.: Да, и в этом случае, как и во всех без исключения случаях человеческой жизни Христос – наша главная тема.
О. А.: Из Евангелия мы знаем, что Христос бывал резок (бывало, что и из педагогических соображений), но никогда не был груб, не позволял панибратства и ничего, что было бы противоположно вежливости и благообразию. Конечно, Его отношение к людям не исчерпывается вежливостью и благообразием, но и ничего противоположного им мы не отыщем, потому что вежливость – это путь вверх.
М. Ж.: Замечательно, что и гнев Спасителя ничего общего не имеет с невежливостью.
О. А.: Гнев Божий может быть грозным и даже попаляющим. Но невежливым он быть не может. Точно так же и любовь Его бесконечно превосходит вежливость. И наверное, этим все сказано.