Глава 1
Выживание
Когда я смотрю, меня видят, а значит, я существую.
Мартин Бубер писал, что, когда человек говорит Я, он подразумевает одно из двух основных слов (словосочетаний): Я-Ты и Я-Оно. При этом Я в первой паре отличается от Я во второй.
Если мы говорим о нашем опыте, о том, что мы что-то воспринимаем, представляем, имеем или чувствуем, мы всегда говорим о чем-то, о каком-то объекте. О том, что имеет свое место, роль, функцию. Одновременно мы говорим и о себе: мы наблюдаем за этим объектом, находимся вне его, и приобретаем какие-то знания о нем. Это выражает пара Я-Оно, обозначая мир вещей и осознание того, что есть и что происходит вокруг.
Наоборот: основное слово Я-Ты создает мир отношения, когда другой не вещь среди других вещей, а действительно Другой. В этих отношениях есть бóльшая глубина: вчувствование в Другого, эмпатия, и речь здесь не о функции и утилитарности, а о живом диалоге.
Если я обращаюсь к Другому как к Ты, то я вижу его в его целостности и даю ему быть собой. Если же я вижу его как способ достижения какой-либо цели или разбираю на «детали» и анализирую их по отдельности, я уже вижу Оно, и отношения исчезают.
Эти рассуждения могли бы показаться отвлеченным философствованием, если бы не описывали очень точно то, что происходит в жизни каждого из нас: когда в нас видят уникальных существ, признают наше право на собственные желания, потребности, ценности, дают нам быть собой и реализовывать свою задачу в жизни, нас видят как Ты. И это переживается как то, что «я существую, мне дают быть, и это хорошо для меня». В этом есть ощущение непрерывности существования, соприкосновение с Основой бытия, на которой выстраивается вся наша жизнь.
Когда же в нас видят объект – Оно – здесь нет эмпатии, мы играем роль, наше существование здесь прерывается, мы теряем целостность, и встречаемся с не-существованием – небытием.
Недостаток эмпатии все мы на глубоком уровне ощущаем как пустоту. И чем больше наша потребность в эмпатии со стороны Другого, тем бо́льшая пустота образуется внутри нас, если мы не можем ее получить.
Первичная рана
Роберто Ассаджиоли описывает фундаментальную слабость человека (the fundamental infirmity) так: подавляющее большинство из нас находится среди иллюзий, испытывает недостаток сочувствия и эмпатии по отношению к себе и другим людям. Мы разделены внутри себя, и достаточно легко впадаем в зависимость от чего-то, что приносит нам ощущение целостности или хотя бы заглушает те болезненные чувства, что у нас есть, и с которыми сталкиваться мы не хотим.
Это чувства стыда, вины, тревоги, пустоты, брошенности, беспомощности, бессмысленности, малоценности, гнева и ярости. Они понятны каждому и отражают знакомое всем страдание от столкновения с силами, уничтожающими нас как людей по злому умыслу или из непонимания.
Все они отражают чувство персонального уничтожения, вызванное недостатком эмпатии – первичной раной (the primal wound). «Первичная» она не потому, что относится только к раннему периоду нашего развития, а потому что представляет собой пробоину в наших изначальных отношениях с собой: это потеря связи с Основой бытия. А там, где мы потеряли связь с бытием, наша жизнь начинает выстраиваться над небытием.
Такой опыт описывали многие психологи психоаналитического, гуманистического и экзистенциального направлений. Винникотт называл его аннигиляцией, уничтожением. Кохут – ужасом и страхом дезинтеграции и распада самости. Балинт видел в этом пустоту, потерянность. Нойман – боль и холод. Мэй описывает тревогу, ощущение того, что человек может просто перестать быть. По Бинсвангеру тревогу вызывает нарушение протяженности между самостью и миром, встреча с «ничто». Боулби считал, что тревога может быть прямым следствием нарушения связи между родителем и ребенком. По Маслоу родители здесь не удовлетворяют потребности ребенка в безопасности и принадлежности.
В психосинтезе основой первичной раны (или травмы – это слово многим будет привычнее) видится то, что человек не воспринимается как Ты, но как Оно. Неэмпатичные отношения внутри системы Я-Оно не посылают мне сигнал о том, что я есть, и это хорошо. Наоборот, это пример того, как Другой смотрит на меня, при этом видя все что угодно – но не меня.
Джон Ферман приводит пример женщины, которая выросла в семье, где иметь собственные потребности и заявлять о них считалось непозволительным и эгоистичным: «хорошие девочка должны больше думать о других, чем о себе». И любое ее заявление о себе, своих потребностях и желаниях сопровождалось стыдом, чувством вины, и отдаляло ее от ее родителей. Уже во взрослой жизни она вступала в отношения с эмоционально жестокими партнерами и работала на работе, где ее постоянно нагружали переработками и принимали это как должное. Во всех отношениях, которые у нее были, ее видели в связи с чем-то, какой-то ее функцией, ролью, практической пользой для партнера по отношениям, но не более.
Такое овеществление человека, сведение его к чему-то встречается не только в явно деструктивных отношениях. В отношениях врача и пациента часто происходит так, что пациент перестает видеться человеком – а становится всего лишь носителем диагноза, постановкой которого занимается врач.
Более наглядный пример – из книги «Я здесь» Аше Гарридо. Автор книги – трансгендер, мужчина в теле женщины, гештальт-терапевт, описывает свой личный осознанный опыт стремления к переживанию быть-увиденным и недостаток эмпатии со стороны других, а также то, как тяжело сталкиваться с этим постоянно. Особенно привлекает к себе внимание зарисовка его разговора с тренером, который проводил обучение в его группе: тренер говорил о том, что не может обращаться к нему в мужском роде, потому что видит перед собой женское тело. То есть, буквально: не видит перед собой Гарридо.
Пожалуй, самый яркий образ того, как человек остается неувиденным, дает Рене Магритт в своей картине «Изнасилование», где наложение туловища на лицо женщины символизирует ее обесценивание и низведение до предмета сексуального желания: саму женщину мы на картине уже не видим. Художник узнает в этом насилие, в названии картины отражаются отчаяние и боль.
Ранение может происходить прямо или косвенно, открыто или скрыто. Скрытая травма, особенно ранняя, может иметь гораздо худшие последствия для жизни: она встраивается в отношения и формирует наше положение в семье, влияя на всю семейную систему и на все наши будущие отношения. И тогда отдельные, разовые эпизоды травматизации становятся только точками кристаллизации, в которых травма показывает себя, в то время как отношения вообще остаются травматичными постоянно.
Травмирующие события сами по себе не приводят к травме. Травма – это всегда вопрос отношений. Страдание – часть нашей жизни, а не причина возникновения травмы. Боль – это чувство, а не патология. Но то, как наше окружение позволяет нам переработать опыт боли и страдания, какую роль при этом играет, какие отношения выстраивает с нами и чем эти отношения наполняются – определяет то, как травмирующее событие на нас отразится.
Элис Миллер писала о том, что травму можно нанести и привязанностью или любовью, когда эта любовь не считается с тем, что именно нужно ребенку, а концентрируется на родителе. Например, родители видят свою дочь маленькой принцессой, полностью игнорируя все, что не соответствует этому ее образу. Внешне все выглядит так, что ее родители – исключительно любящие и понимающие люди, которые заботятся о ней и поощряют ее. Но все, что с образом принцессы расходится, остается неувиденным – в определенном смысле, несуществующим для них. В жизни девочки образуется слепое пятно, дыра небытия. Во взрослой жизни, вероятно, она уже сама не будет видеть себя иначе: травма действительно делает человека слепым в отношении каких-то отдельных сторон своей личности.
Часто травматизация настолько тесно переплетена с нормами воспитания, существующими в обществе, что этот процесс остается совершенно неосознанным со стороны родителей. Они делают это с чистой совестью и лучшими намерениями, забывая, что воспитание и забота о ребенке – не вопрос техники или процедур, того, как и что делать. Это всегда отношения, эмпатия, и если на глубоком уровне отношений родитель травмирован сам, то травма проявится и в его отношениях с ребенком. Так травма передается ребенку по наследству.
В любом обществе, в том числе и в нашем, есть укоренившиеся схемы и способы воспитания детей, в которых дети не видятся как уникальные сами по себе, а скорее как чистый лист в руках родителей. Пластилин, из которого родитель лепит «нового человека».
Потому детскую травму сложно назвать аномалией: она не выбивается из привычного нам хода вещей. По большому счету, никто или почти никто из нас не прожил свою жизнь, не получив ранение.
Психоисторик Ллойд де Моз пишет о том, что история детства – это кошмар, от которого мы только недавно стали пробуждаться. Он выделяет шесть периодов в истории человечества, характеризующихся определенным типом отношения к ребенку:
1. Инфантицид (до IV в. н. э.) – позволительно массовое убийство детей и насилие в их отношении. Новорожденного могли задушить, утопить или где-нибудь бросить только потому, что ребенку не посчастливилось родиться мальчиком, будущим кормильцем семьи.
2. Отстранение (IV–XIII вв.) – распространение христианства приводит к отказу от инфантицида, основная тенденция – воспитание детей третьими лицами, родители отходят на второй план.
3. Амбивалентность (XIV–XVI вв.) – телесные наказания в этот период вытесняются, физической жестокости становится меньше, но ребенок видится как мягкий воск или глина, из которой родитель лепит определенную форму.
4. Вторжение (XVIII в.) – появляется эмпатия, в то же время сохраняется настойчивое стремление управлять образом мыслей ребенка, его чувствами, потребностями и волей.
5. Социализация (XIX – первая половина XX в.) – массовое распространение педагогических знаний, начального и среднего образования. Социализация детей в духе Фрейдовского «канал изирования импульсов».
6. Помощь (с середины XX века) – отказ от физического наказания, равноправные отношения между родителями и детьми, эмпатия родителей направлена на ребенка, его потребности и желания, воспитание носит индивидуальный характер.
Легко можно заметить, что акцент со временем смещается в сторону признания прав детей: ребенок постепенно перестает быть объектом и становится субъектом, Ты, к которому мы обращаемся.
Де Моз обращает внимание на то, что эволюция в отношении к ребенку и рост эмпатии проистекает из способности взрослых обратиться к своему собственному опыту детства. И тогда от того как мы обойдемся со своим детством, в конечном итоге зависит то, каким будет детство наших детей.
Одновременно описанная де Мозом тенденция показывает и движение в сторону принятия обществом своей глубокой ранености, что вселяет оптимизм: принятие – первый шаг к исцелению, а значит, в обществе есть для исцеления определенный потенциал.
Выживающая личность
Одна из основных функций нашей психики – приспособление к внешним обстоятельствам и к окружению. И выполняет эту функцию психика в большинстве случаев исправно.
Травма формирует матрицу, в которой мы начинаем проживать свою жизнь. Чтобы не сталкиваться с опытом уничтожения, мы буквально отрезаем от себя задетые небытием части, вытесняем их или становимся по отношению к ним слепыми. Так формируется наша личность, и получается она совсем не такой, какой могла бы быть. Основная цель такой личности – наше выживание перед лицом небытия и в условиях травмы, потому ее можно назвать выживающей (the survival personality).
При взгляде на это словосочетание у многих может возникнуть образ человека без средств к существованию, на грани гибели или в смертельной опасности. На практике оказывается, что выживающая личность может быть и высокофункциональной, часто это бывают люди с успешной карьерой, семьей, внешне производящие впечатление устроенности в этой жизни.
Чтобы выживающая личность существовала, была стабильной и хорошо защищала нас от соприкосновения с небытием, ей необходимы отношения – и у нее они есть: это отношения с нашим окружением, в которых мы получили свое ранение. Поскольку выживающая личность сформировалась для того, чтобы соответствовать именно таким отношениям, она будет стремиться воспроизводить их даже если полностью поменять ее окружение. Получается, что наша раненость вынуждает нас неосознанно воспроизводить наши травмы. Так люди, имевшие опыт многократного сексуального насилия или выросшие в обстановке постоянного нарушения их границ, могут находить себе в партнеры «насильников» и «мучителей», с которыми складываются такие же травматичные отношения.
Для поддержания выживающей личности и избегания небытия мы формируем зависимости, невротические привязанности, обрастаем навязчивостями. Наше поведение и мышление перестраивается, чтобы, прежде всего, обеспечить нужды нашей выживающей личности. Разумеется, это не проходит бесследно: последствия такой перестройки разрушают нас самих и способны навредить нашему окружению. Но, даже понимая это, мы все равно цепляемся за выученные формы поведения и зависимости. Почему?
Причина лежит на поверхности: сопровождающие этот процесс побочные эффекты в виде привычных боли, страдания или унижения – меньшее зло по сравнению с небытием, которое нам угрожает, если наша выживающая личность исчезнет. Это своего рода анестезия, позволяющая не соприкасаться с травмой.
Выживающая личность удивительно устойчива: можно в течение многих лет быть клиентом психотерапевта, но так ни разу и не столкнуться с ней и даже не предполагать о том, что то, как мы проживаем свою жизнь, может совершенно не соответствовать нам.
Поскольку все или почти все мы травмированы глубоко внутри, то те или иные черты выживающей личности может найти в себе почти каждый из нас. Мы отождествляем себя с ней, становимся ей, забывая, кто мы есть на самом деле, и через это теряем себя.
Выживающую личность можно разглядеть в те моменты, когда мы чувствуем себя обманщиками и выдаем себя за кого-то другого, чувствуем пустоту внутри, как если бы жизнь не имела смысла, или когда обнаруживаем, что автоматически действуем или думаем противоречиво в разных ситуациях.
Также выживающая личность становится видна в паттернах зависимости: когда мы используем какой-то заместитель для удовлетворения нашего желания и потребности (алкоголь, наркотики, еду, секс, что-то другое), чтобы прикрыть и замаскировать чувство опустошения, отчаяния и боли внутри себя, избежать его.
Контракт выживания
У выживающей личности можно выделить два важных для ее понимания аспекта: ее персональную идентичность (кем я себя осознаю и чувствую) и привычный способ действия (что и как я делаю).
Аспект идентичности формируется в отношениях с неэмпатичным окружением, которое диктует нам то, какими мы должны быть, чтобы оставаться в отношениях с ним – например, чтобы быть членом семьи и быть принятым другими ее членами. В основе своей это определенная роль, которую человек играет в своей семье. Отказ от нее может повлечь за собой порицание, отвращение или отвержение. Внутренне это ощущается как снижение самооценки, обесценивание, неполноценность, чувство, что со мной что-то не так.
В аспекте действия мы видим поведение, соответствующее семейным нормам. Эти нормы могут быть как явно высказанными (например, «нельзя разговаривать о том, что происходит дома, с посторонними»), так и подразумеваемыми (например, никто в семье не говорит о своих чувствах, а попытки поговорить о них игнорируются, пропускаются, и тогда получается, что «нельзя говорить о чувствах»).
Один из примеров такого подчинения семейным нормам – поведение, поддерживающее семейный миф: например, миф «Мы – дружная семья» предполагает, что все члены семьи проводят большую часть своего свободного времени друг с другом, и стремление к свободе и независимости исключено и рассматривается как предательство. Неповиновение норме ощущается внутренне как непростительный грех, вызывает отчаяние и страх наказания.
Таким образом, в аспекте сознания выживающую личность удерживает стыд, который не позволяет отклоняться от сформировавшейся роли, а в аспекте действия – вина, возникающая при нарушении нормы.
Стыд и вина в выживании тесно связаны со страхом персонального уничтожения: если я стыжусь самого себя потому, что считаю себя неправильным, и на мне лежит вина, которую я не могу искупить, я неизбежно иду к точке, в которой я или себя теряю или отказываюсь от себя.
Так формируется контракт выживания (the survival contract). Он действительно может внутренне переживаться как определенное соглашение, которое я заключил с Другими: я соблюдаю их условия в обмен на то, что мне дают быть.
Транс выживания
Все вышеперечисленное существенно снижает нашу способность к тому, чтобы чувствовать себя – запрашивать себя и слышать от себя ответ, – и, соответственно, к тому, чтобы испытывать по отношению к себе эмпатию. Иными словами, так мы отдаляемся от себя-настоящих и становимся невосприимчивыми к своему внутреннему опыту.
И тогда каждый раз когда мы идентифицируемся с навязанной нам и не соответствующей нам ролью, и действуем не так, как могли бы поступать мы-настоящие, а так, как того требует от нас наше окружение, мы входим в транс выживания (the survival trance).
Подобно тому как при наведении гипнотического транса загипнотизированный не лишается своей свободной воли полностью, но при этом становится сильно зависимым от воли гипнотизера, в трансе выживания мы становимся подчинены окружению, сохраняя при этом обманчивое ощущение собственной свободы.
Но, в отличие от примера с гипнотизером, в трансе выживания мы находимся гораздо более продолжительное время. Мы растем, созреваем и взрослеем, и гипнотизер – наше окружение – к тому времени переходит извне вовнутрь, создавая в нашей психике свое представительство, удерживающее нас в трансе уже изнутри.
Когда мы входили в этот транс, он не являлся для нас вопросом нашего выбора. Но и явного принуждения могло не быть: часто мы просто принимаем существующий порядок вещей как должное. Для нас так устроен мир, и потому такой транс с большой вероятностью может продолжаться всю нашу жизнь.
Вначале это семейный транс (the family trance), в котором мы настолько сильно идентифицируемся со своей ролью и функцией в семье, что весь остальной опыт становится невидимым для нас и как бы проходит мимо.
Семейный транс, с одной стороны, оберегает нас от столкновения с опытом небытия, с другой – способствует вытеснению травм, пережитых в семье, когда они несовместимы с семейным мифом или определенным видением членов семьи. Когда в терапии жертвы семейного насилия обнаруживают вытесненные травматические переживания, это часто вызывает изумление и понятный вопрос: «как это можно было забыть?»
Не меньшее потрясение – столкновение этого открытия с прежними воспоминаниями о своем детстве. Как будто из конкретных, хорошо сохранившихся в памяти событий кто-то просто взял и вырезал куски с травматическими переживаниями, либо замаскировал их установкой вроде «ну так я же этого тогда и заслуживал».
Взрослея, мы продолжаем оставаться в этом трансе, который становится трансом обыденной жизни (the trance of everyday life). Мы проводим большую часть своей жизни вдали от себя, не замечая или обходя себя, при этом формально оставаясь в сознании и даже преследуя какие-то практические, конкретные жизненные цели вроде карьерного роста или покупки машины.
По словам Чарльза Тарта, треть нашей жизни мы проводим во сне, оставшиеся две трети – в трансе. Существующая культура потребления и общественное сознание поощряет такое положение дел: избегание себя в трансе становится гораздо выгоднее, чем поощрение самоисследования и нахождения пути к себе. Последнее маскируется, сводится к бесконечному и пустому «личностному росту», поиску «правильной терапии» или «правильного терапевта», и часто служит очередным способом обойти себя для тех, кто уже что-то о себе-настоящем все-таки подозревает.
Наши отношения с обществом, к сожалению, всего лишь заново проигрывают сценарий нашей травмы: получается, что мы можем оставаться в этих отношениях только если обойдем себя, будем играть навязанную роль, поддерживать общественное мнение и требовать того же от других. А кто не с нами, тот против нас, и того мы можем сделать козлом отпущения.
Тогда одна из основных, наиболее важных функций нашей культуры – маскировка боли, а идеал, к которому следует стремиться, – большая или меньшая бесчувственность. Выживание становится нормальным состоянием человека, привычным и естественным способом проживать свою жизнь.
По Маслоу такая нормальность – это своего рода болезнь, деформация или остановка в развитии, которую мы разделяем со всеми и потому не замечаем. Это та самая фундаментальная слабость человека, о которой писал Ассаджиоли.
Справедливо будет отметить, что не всегда мы живем исключительно в режиме выживания: большинство из нас все-таки переключается из одного режима в другой, и в каких-то ситуациях мы можем быть более собой, в других – только выживаем. Например, мы можем быть вполне аутентичными в беседе с другом, но стоит ему начать нас критиковать, как мы переключаемся в режим выживания, и стараемся сделать все, чтобы ему угодить.
Такое переключение между режимами может происходить постоянно, достаточно быстро и совершенно незаметно для нас.
Кризис трансформации
От соприкосновения с небытием, разрушения и персональной смерти мы защищены трижды: мы идентифицируемся с нашей выживающей личностью, соблюдаем условия контракта выживания и проводим жизнь в трансе выживания. Для одного абзаца выживания, кажется, чересчур много, но в обыденной жизни это, как правило, не так заметно: глаз «замыливается».
Наш опыт восприятия других и себя пронизан мифами выживания, составляющими основу нашей культуры. Мы воспринимаем себя, других и окружающую действительность искаженно, пропуская и не замечая все, что может как-то вызвать в нас резонанс с травматическими переживаниями и поставить под вопрос легитимность того самого порядка вещей, к которому мы привыкли.
Это может продолжаться всю нашу жизнь, и только одно событие способно остановить этот процесс: если случайно мы встретимся с собой.
Такая встреча может произойти совершенно разными способами: это может быть глубоко интимный религиозный опыт или какое-то малозаметное внешнее событие, несчастный случай и катастрофа или встреча с Другим, который увидел нас и обратился к нам. Это может быть и стойкое нарастающее внутри ощущение, что то, как я живу, не может продолжаться так дальше.
Тогда у нас появляется, пока еще смутное, интуитивное ощущение присутствия в жизни чего-то еще, чего-то большего, другого. И чем дольше мы с этим ощущением, чем чаще к нему возвращаемся, тем сильнее чувствуем, как нам становится не по себе. Первое ощущение – предчувствие радости жизни, свободы, уверенности и ясности. Второе – отзвук боли, горя, брошенности и персонального уничтожения.
Соприкосновение с этими чувствами запускает одно из важнейших событий для каждого: кризис трансформации (the crisis of transformation). Экзистенциальная задача этого кризиса – принять, что история моей жизни содержит травму. Что глубоко внутри меня рана, которую когда-то мне нанесли, которую я игнорировал или не замечал, и которую я сейчас так отчетливо вижу перед собой.
Это может переживаться как конец всего, как тотальное уничтожение – и отчасти это верно, ведь здесь дает трещину наша выживающая личность, которая уже начинает разваливаться на куски, обнажая старые раны, а ничего кроме нее у нас еще нет.
В психосинтезе это называется удивлением от боли (surprised by pain). Удивление – прежде всего от обнаружения того гигантского пласта боли, который мы все это время носили в себе, не осознавая этого. От того, как мы с собой обходились в этой боли и как позволяли с собой обходиться другим.
Но верно и то, что через этот кризис мы становимся более открытыми не только своим ранам, но и себе-настоящим, своим скрытым талантам, способностям, ресурсам и чувствам, и можем испытать удивление от радости (surprised by joy): от переживания себя, жизни, отношений с Другим, с собой и со всем миром. Здесь мы получаем доступ к мужеству, доверию, отношениям, своей уникальности и неповторимости и своей жизненной задаче.
В переживании кризиса трансформации мы как будто сталкиваемся с тем, что мир гораздо больше той его части, которой мы себя ограничивали раньше. Это бо́льшая реальность, в которой мы видим, что жизнь гораздо замечательней, чем мы думали, и в ней гораздо больше боли, чем мы могли себе представить.
Выход из этого кризиса в том, что мы сдаюсь этому бо́льшему, признаем его и принимаем как нечто, что существует, и с чем мы можем быть. И можем мы это сделать благодаря хорошим, наполненным эмпатией отношениям с Другим – с терапевтом или с партнером, – в которых этот Другой не боится того, что происходит, понимает, что происходит, не устраняется от этого, а идет вместе с нами, и видит (а значит, помогает увидеть нам) одновременно и ранения, которые нам нанесли и которые причиняют нам боль, и ресурсы, имеющиеся в нашем распоряжении. Тогда со временем мы сможем сделать такими же отношения с самими собой.
В то же время обратиться к своей травме, даже просто посмотреть на нее и осознать, исключительно сложно – хотя бы потому, что выживающая личность, которая все еще доминирует внутри нас, предполагает прямо противоположное: уход, дистанцирование, вытеснение. И тогда вместо того чтобы соприкасаться со своими ранами, мы прежде всего начинаем искать изъяны в нашем сегодняшнем окружении, стараемся его изменить или выйти из отношений с ним.
Другой способ ухода и защиты от прорвавшихся чувств – синдром летучего голландца или счастья, что где-то рядом (happiness around the corner). Это уже упоминавшийся поиск «правильной психотерапии» или «правильного психотерапевта», либо «того самого» занятия или «второй половинки», идеального партнера. Кажется, решение совсем рядом, надо только найти его, и тогда ненадолго приходит успокоение, и боль или ее предчувствие пропадает, но затем все возвращается снова, вынуждая искать другую терапию, другую работу, другого партнера.
Проблема в том, что в этом случае мы подходим к ране с целью починить ее. Сделать так, чтобы не чувствовать боли, а то и не чувствовать ничего вообще. Либо изолировать рану от себя, замотать бинтом и опять больше не видеть. И тогда рана не воспринимается частью себя, а становится препятствием. Кажется, что если ее просто «отрезать», жить станет лучше и веселее.
Иными словами, здесь мы выстраиваем с этой своей раненой частью отношения по типу Я-Оно – то есть, фактически воспроизводим отношения, которые привели к травме, – наносим ранение себе сами!
Не менее сложно и начать что-то делать, ведь если мы начинаем пробовать вести себя иначе, выходить за рамки привычного, то первое, с чем мы сталкиваемся, – это вина и стыд: ведь этим мы нарушаем контракт выживания. Парадоксально, но факт: попытка быть собой может внутренне переживаться как нарушение порядка вещей или даже предательство.
Что же тогда в принципе можно с этим делать? Здесь уместно вспомнить, что ранили нас неэмпатичные отношения, и потому исцелить рану возможно только через отношения, через эмпатию. Это основной принцип работы в психосинтезе: и ранение, и исцеление – вопрос отношений.
В нашем случае это отношения с собой-раненым, первый шаг к установлению которых – знакомство с собой, исследование себя.
На этом пути важно помнить, что принять свои раны такими, какие они есть, не означает автоматически обвинить во всех своих бедах родителей. Да, открываясь себе, мы не можем не видеть деструктивную сторону своих отношений с ними, но это не имеет ничего общего с обвинением.
Также не значит это и того, что мы сразу вспомним в деталях все происходившие с нами события, в ходе которых мы получили наши ранения. Это может случиться, а может и не случиться. Важно здесь не то, что именно мы помним, а то, как относимся к раненым частям самих себя, которые прямо сейчас все еще живут в нас.