Альманах «Истоки». Выпуск 10. Проза ( Коллектив авторов, 2018)

Серафима

С юных лет Афанасий Ильич Аксаков был уверен, что фамилия любого человека играет определённую роль в его судьбе, является своего рода стержнем по жизни. Недаром говорят – прославленная, знаменитая фамилия и наоборот – не позорь свою фамилию. Доказательством его убеждённости была история его матери, Анфисы Афанасьевны. Однажды он наткнулся на толкование её фамилии, которое гласила, что Аксаковы отличаются гордым, самолюбивым, независимым, болезненно воспринимающим любые, даже самые невинные критические замечания характером. Одновременно в них уживается импульсивность, романтизм, благородство и непримиримое отношение к несправедливости. Зная свою мать, Афанасий Ильич был глубоко уверен, то именно эти черты характера толкнули её в объятия эсеров. Ещё в гимназии она заразилась идеей установления справедливого порядка в России, для чего необходимо было свергнуть царизм и установить народовластие. В революцию 1905 года она возглавила группу, которая грабила военные склады и снабжала оружием боевые отряды в Москве. После разгрома восставших она была схвачена и осуждена военным судом к двадцати годам каторжных работ, которые позднее были заменены пожизненной якутской ссылкой.

Прибыв в Якутск, она стала изучать якутский язык и уже через полтора года свободно общалась с местным населением. Ещё через год она добилась разрешения открыть начальную школу для якутских детей на их языке. Однако её мятежная душа на этом не успокоилась и вскоре она, несмотря на строжайший запрет, создала группу единомышленников, в которую вошли несколько ссыльных и молодые, получившие образование в Хабаровске, якуты. Эта группа в течение нескольких лет вела революционную пропаганду среди местного населения и была разгромлена в 1918 году, многие её члены были расстреляны. В этот год повсеместного террора Анфиса Афанасьевна только чудом избежала судьбы многих её одно партийцев. Благополучно выбралась из цепких лап ВЧКа, чему способствовал один из местных чекистов, якут, который каким-то образом доказал, что Анфиса Афанасьевна была исключительно пассивным членом группы, что всё своё время она отдавала обучению школьников, а потому не может представлять опасность для советской власти.

Через год она вышла за него замуж и через несколько лет, в конце двадцатых годов родила сына, назвав его в честь своего отца Афанасием. С рождением сына Анфиса Афанасьевна успокоилась, всё своё время посвящала семье и воспитанию сына. С годами сын всё более стал походить на мать, но азиатские черты в его лице удивительном образом сочетались с европейскими, что придавало его облику своеобразную харизму, которая очень нравилась женщинам.

Невысокого роста, крепкого телосложения он производил на окружающих впечатление доброго, уверенного в себе человека. В отличие от своей матери он унаследовал мягкий, доброжелательный характер своего отца, и только отдельные вспышки гнева и обидчивость напоминали о наследии по материнской линии. Несмотря на свою громкую фамилию, больших успехов в жизни Афанасий Ильич не добился, уже потому, что он к ним и не стремился. Окончив техникум и получив специальность, он более сорока лет проработал сменным мастером на домостроительном комбинате, за что был награждён медалью «За доблестный труд», получил квартиру и земельный участок в десять соток. Но самым главным для него была семейная жизнь, которая сложилась вполне удачно, и только одно огорчало его несколько лет после женитьбы, отсутствие детей. Наконец, после восьми лет супружества его жена забеременела и на свет появилась дочь Варвара.

Есть устойчивое мнение, что главные черты характера мы получаем не от родителей, а от бабушек и дедушек, что и подтвердило рождение Варвары Афанасьевны. Уже в раннем детстве у неё стали проявляться бабушкины черты характера – неугомонный, самолюбивый характер: если ей делали, как она считала, несправедливое замечание, она отправлялась в угол и, стоя там, тихо плакала, а потом долго молчала, делая вид, что не слышит. Уже в пятом классе она решила, что непременно будет актрисой, будет выступать на больших сценах в знаменитых театрах. Для того, чтобы осуществить свою мечту, она стала заниматься в школьном драмкружке, где показала себя девочкой не без способностей, играла главные роли в нескольких детских спектаклях, в старшем классе была приглашена в местный народный театр, что окончательно вскружило голову Варваре и она решила, сразу по окончании школы поступать в Щукинское театральное училище. Для вступительных экзаменов она приготовила стихи Марины Цветаевой, отрывки из произведений Шукшина и танцевальный номер. Но по какой-то причине именно оценки за танцы повлияли на решение комиссии, уже в самом начале она дважды чуть не упала, но продолжала выделывать разные па, как бы говоря этим, что неудачное начало ничего не значит, а она прирождённая актриса. Окончив танцевать, она устремила на членов жюри робкий молящий взгляд, с ужасом ожидая их решения. К её глубочайшему огорчению она не прошла по конкурсу, и это был первый сильнейший удар по её самолюбию. Однако эта неудача не остановила её, и она ещё трижды, меняя училища, ездила в Москву, но все попытки поступить не увенчались успехом. Про себя она решила, что её просто зажимают, была уверена в том, что по конкурсу проходят исключительно блатные, а таких, как она, провинциалок, просто выбрасывают за борт. Эти провалы до глубины души оскорбили её самолюбие, и она впала в глубочайшую депрессию, стала замкнутой, чуралась компаний и, как ей казалось, потеряла смысл жизни. Так продолжалось около года пока её не нашел местный драматург и предложил главную роль в его пьесе, посвященной разгрому якутских эсеров. Прочитав пьесу, она немедленно согласилась. Особенно Варю поразила роль её бабушки Анфисы Афанасьевны, которую ей предстояло сыграть. Для того, чтобы вжиться в образ, Варя изучила материалы местного краеведческого музея, посвященные революционной деятельности её бабушки, прочитала доступную литературу об эсеровском движении, нашла и побеседовала с людьми, которые многое знали о тех событиях из рассказов своих родственников. Всё это сделало её жизнь осмысленной, а тут ещё встреча с весёлым молодым человеком окончательно вылечила от депрессии. Однажды в декабре в сорокаградусный мороз, возвращаясь с очередной репетиции, она поскользнулась, подвернула ногу и, если бы не помощь невесть откуда появившегося паренька, неизвестно, что случилось бы с ней.

– Николай Гавриков, старатель – поднимая её с заснеженной мостовой, представился он.

– Варвара или просто Варя, – обнимая своего спасителя за шею, сказала она.

– Знаю, я смотрел несколько спектаклей с вашим участием и был поражён вашим талантом, вы так тонко играете, прям, как в московских театрах, восхищён, – широко улыбаясь заявил Николай.

– И кто же ты по жизни? – как бы не замечая комплимента, спросила Варя.

– Старатель золотоискатель – усмехнулся Николай.

– И много же ты, старатель золотоискатель нашел драгоценного металла? – спросила Варя.

– На жизнь хватает, а не хватит, снова по весне уйду на прииск. – Ну, если ты такой сильный, неси меня домой.

– С удовольствием, давно мечтал об этом и с этих пор буду каждый раз встречать вас и доносить до дома, – поднимая её на руки, рассмеялся Николай.

– А не надорвёшься?

– Не надорвусь, приходилось и большие тяжести носить.

– Согласна, буду ждать, смотри не обмани, – улыбнулась Варя. Через полгода Варя и Николай зарегистрировали свой брак, при этом невеста категорически отказалась брать плебейскую, по её выражению, фамилию мужа. Любила ли Варя мужа, одно можно сказать с уверенностью, ей импонировал его мягкий, покладистый характер, что было немаловажно для её импульсивной натуры. Но главной причиной её замужества было желание выйти из-под родительской опеки и строить свою жизнь по своему усмотрению.

Николай Гавриков, по прозвищу Гаврик, после окончания Тульского строительного техникума неожиданно для своих родителей завербовался в Якутию, на один из Бадайбинских приисков и стал мыть золото вместе с другими старателями на карьерных отвалах. Вначале третьего сезона он нашёл небольшой самородок и, как говорится, зажилил его. В результате ему набили морду и выгнали из артели. Так он оказался в Якутске, где устроился по специальности в строительное управление. Накануне женитьбы Николай на ранее заработанные деньги купил дом, куда и привёл свою молодую жену. Оглядев новое жилище, Варя пришла в ужас, топить печь, бороться со снежными заносами ей казалось невозможным и даже диким, но делать было нечего, пришлось смириться и обживать новый дом, а ещё через год она родила дочь.

В ночь перед рождением внучки бабушке Алевтине приснился странный сон – она увидела себя в окружении каких-то незнакомых, стоящих вдоль дороги людей в странных одеждах, а Святая мученица Серафима, озарённая яркими лучами Солнца, легко ступая босыми ногами по грязной мостовой, осеняла их крестом. То, что это была именно Святая дева Серафима, бабушка Алевтина ни на минуту не сомневалась уже потому, что рядом стоящий мужчина внезапно упал на колени и, протягивая руки к идущей деве, крикнул: «Благослови, святая дева Серафима, на жертвенный подвиг во имя Иисуса Христа». Святая подошла к мужчине и, возложив крест на его голову, сказала: «Благословляю тебя, веруй в Иисуса даже тогда, когда тебе будет мучительно больно, а враги наши будут соблазнять тебя прекрасной земной жизнью». Затем она повернулась к бабушке: «А ты, Алевтина, свою внучку назови в мою честь, её ждёт трудная со многими разочарованиями судьба, но она всё преодолеет и найдёт своё счастье на избранном пути».

Утром её разбудил телефонный звонок, и голос зятя радостно сообщил о рождении внучки.

– Прими мой поздравления, Коля, и не вздумай заранее давать имя своей дочери, всё решим на семейном совете. Понял, зятёк? – заявила бабушка.

– Понял, как не понять, решим на семейном совете, так даже будет лучше, – согласился Николай.

Через несколько дней на семейном совете обсуждали, какое имя дать новорождённой. Дед Афанасий настаивал на Алевтине, в честь бабушки, отец на Валерии, и тут бабушка рассказала свой сон, и все согласились назвать девочку Серафимой, то есть пламенной.

– Вот увидите, наша девочка, когда вырастет, покажет себя, её ждёт слава, как Серафиму Бирман, – тоном, не допускающим возражений, заявила бабушка.

– Мама, а кто эта самая Бирман? – удивленно спросил новоявленный отец.

– Ты, Коля, чем-нибудь, кроме себя, интересовался? Знаю, ничем, так вот Серафима Бирман – народная артистка, режиссёр, лауреат Сталинской премии, понятно?

– Теперь понятно, пусть будет пламенной Серафимой, – согласился Николай и, помолчав, спросил. – а, как попроще?

– Попроще, Сима, Симочка, а можно и Фима, кому как больше нравится, – ответила бабушка.

Всё шло хорошо, но тут в стране началась перестройка, которая, как известно, закончилась экономическим крахом и развалом огромной страны. Якутск вместе со всеми попал под жернова новых экономических реалий. Почти все промышленные и строительные предприятия стали банкротиться и выбрасывать на улицу тысячи работников. Деду Афанасию повезло, он за несколько месяцев до коллапса экономики, вышел на пенсию, перед этим получив земельный участок и медаль «За трудовую доблесть». Николаю Гаврикову повезло меньше, его строительное управление закрылось одним из первых, а профессиональные строители начали искать места на рынках, становиться шабашниками или от безделья просто спиваться.

Естественно в этих условиях каждый выживал, как мог. Одни выращивали кур, забивали их и несли на рынок, другие носились по заграницам, скупали недорогие ходовые вещи и перепродавали их более удачливым соплеменникам и, наконец, были такие кто, надеялся на государство, которому в это время не было до них никакого дела. Это были полные олухи, всё ещё верящие в идеалы социальной справедливости. К этой категории относились родители Серафимы, надеющиеся на чудо, а, когда оно всё не наступало, пришлось по примеру соседей заняться челночным промыслом. На семейном совете решили – мать Серафимы, Варвара Афанасьевна вместе с удачливой соседкой будет ездить в Китай за товаром, продавить перекупщикам, а отец Николай, займётся выращиванием кур. Николай долго открещивался, пытался создать кооператив по производству кирпичей, но из-за отсутствия денег и связей все его попытки терпели крах.

Две первые поездки в Китай для Варвары Афанасьевны прошли удачно, а в третий раз всё пошло кувырком. Не успел их автобус проехать и тридцати километров от границы, как их остановили вооруженные люди и ограбили, забрав весь товар и деньги. Натерпевшись страха, Варвара Афанасьевна категорически отказалась от своих поездок, а тут ещё с наступлением холодов все куры, которые находились в неотапливаем сарае, в одну ночь околели.

Как говорится, голод не тётка, пришлось просить помощи у деда и бабушки, которые жили на соседней улице в большом пятиэтажном доме. Дед Афанасий теперь занимался выращиванием картошки и овощей, а, чтобы с поля ничего не пропало, соорудил шалаш и жил в нем вплоть до той поры, пока не убрал последний кочан капусты. В это же самое время бабушка по заказу от богатеньких знакомых целыми днями до позднего вечера вязала свитера, носки и шарфы, что позволяло иногда покупать на рынке мясные продукты.

Первые годы жизни Серафимы пришлись, как раз на эти, полные драматизма, годы. Вечерами, глядя на дочь, Варвара Афанасьевна решила, что именно она будет якорем спасения её неугомонной натуры, именно она завоюет новый враждебный мир и выведет её из этого чахлого ничтожного существования.

Её надежда на кардинальные изменения жизни, связанные с дочерью, подтвердились, когда она обнаружила у неё музыкальные способности. Уже в два года Серафима запоминала и, безошибочно повторяя интонации певца, напевала недавно услышанные по радио песенные мелодии.

Одно обстоятельство сильно беспокоило Варвару Афанасьевну: из-за постоянных переживаний у неё пропало грудное молоко. В результате трёхмесячную дочь перевели на искусственное кормление, отчего она часто болела, медленно набирала вес и рост. Дело дошло до полного истощения организма Серафимы, и только вмешательство бабушки спасло её от смерти. Страх потерять дочь довёл Варвару Афанасьевну до нервного припадка, который закончился психбольницей. Усилиями бабушки Серафима не только выжила, но стала сильным и резвым ребёнком, постоянно занятым подвижными играми. Но иногда она вдруг садилась на стульчик и начинала напевать совершенно незнакомые для бабушки мелодии. В такие моменты та подходила к внучке и спрашивала: «Скажи мне, Симочка, о чем ты поёшь?»

– Не знаю, пою и всё, – отвечала Серафима.

Всё круто изменилось, когда однажды воскресным днём к ним в гости приехал школьный друг мужа Михаил со своей семьёй – женой Верой и десятилетним сыном Валериком. Как всегда в таких случаях, несмотря на любой кризис, организуется застолье, и вот после изрядно выпитой самогонки друг отца подозвал к себе сына и попросил его что-нибудь сыграть на скрипке. Мальчик красный от волнения, стесняясь незнакомых людей, с трудом сыграл «Венский вальс» Моцарта и несколько пьес Шуберта. Что случилось дальше, никто не смог объяснить, началось нечто невообразимое – малютка Сима отбросила в сторону свои игрушки, вскочила и с криком «Отдай!», вырвав из рук Валерика скрипку, вихрем промчалась мимо оторопевших родителей и, выскочив на улицу, бросилась бежать. Валерик нашёл Серафиму в сарае за поленницей дров – она судорожно прижимала скрипку к своему маленькому тельцу и тихонько всхлипывала. Увидев Валерика, она ещё крепче прижала инструмент к груди и, перестав всхлипывать, глядя в глаза мальчику, твердым голосом сказала: «Не отдам».

– И не надо, я тебе её дарю и хочу показать, как на ней играть, – улыбнулся Валерик.

– Правда? Ты мне её подарил? – охнула Серафима и залилась радостным смехом.

– Конечно, правда, она твоя. А теперь давай её мне, и я покажу тебе, как держать скрипку, как держать и вести смычок, как прижимать пальцы левой руки, – продолжал улыбаться Валерик.

– А ты не обманешь? – с сомнением спросила Серафима.

– Зачем мне тебя обманывать? Я хочу тебе помочь и всё.

– На, возьми её, но, если ты меня обманешь, я не буду любить тебя, – протягивая скрипку мальчику и надув губки, заявила Серафима.

Валерик взял в руки скрипку и сказал: «А теперь смотри, как её надо держать», – положив инструмент на плечо, прижал его своим подбородком.

– А теперь сделай тоже самое ты, – протягивая скрипку Серафиме, попросил Валерик.

Прошло три месяца, в течение которых Валерик три раза в неделю занимался с девочкой.

В середине августа по случаю дня рождения главы семейства – деда Афанасия вся семья Михаила была приглашена в гости. Когда застолье подходило к концу, из-за стола поднялся Валерик и неожиданно для всех, объявил: «А теперь Сима сыграет нам на скрипке русскую народную песню «На зелёном лугу» и «Петушок» композитора Могиденко», затем, повернувшись к Серафиме, добавил: «Бери скрипку и покажи своим родителям, чему ты научилась за это лето. Главное не волнуйся».

– А я и не волнуюсь, – прижимая скрипку к своему маленькому плечику, ответила Сима и взяла первые ноты русской народной песни.

Когда она окончила играть и церемонно поклонилась сидящим за столом, все встали и начали громко выражать свой восторг – кто-то хлопал в ладоши, кто-то кричал. А Варвара Афанасьевна, отбросив стул в сторону, подбежала к дочери, прижала её к себе и, целуя лицо, плечики и ручки, громко шептала: «Какая ты, какая же ты молодец, какое чудо!»

– Правильно, чудо, – не прерывая аплодисменты, заявил отец Валерика, Михаил. – Непременно отдайте Симу в музыкальную школу, я договорюсь, её примут.

Так для Серафимы началась новая жизнь. К семи годам она прекрасно исполняла «Рондо» Моцарта, несколько произведений П. И. Чайковского и «Вариации на тему Пачини» Ш. Данкля. А в октябре стала лауреатом республиканского музыкального конкурса юных скрипачей, что открывало дорогу внеконкурсного поступления в одно из московских училищ. Наблюдая за дочерью последние четыре года, Варвара Афанасьевна радовалась – появилась реальная причина продать дом, на вырученные деньги приобрести хоть какой-нибудь угол в Москве и отдать дочь в престижное музыкальное училище.

– Господи, неужели это свершится, и я наконец-то буду жить в Москве? Сколько лет я об этом мечтала, а мечта моя так и не сбывалась. Не прошла по конкурсу в Москве и сдуру выскочила замуж, надеялась, что уговорю мужа переехать из этой дыры, а он уперся и ни в какую: «Как это я брошу дом, друзей?»

– Теперь ты от меня не отвертишься, ради нашей дочери я заставлю тебя переехать, – сжимая руки в кулаки, твердила она про себя.

Как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дела делаются. Горячее желание Варвары Афанасьевны покинуть этот Богом, забытый край и перебраться на «землю обетованную», где цветут яблоневые сады, а яблоки сами падают жаждущему прямо в рот, эта всепоглощающая мечта столкнулась с реальной действительностью, которая оказалась даже суровей, чем местный климат. Выставленный на продажу дом почти два года никого не интересовал. Иногда приходили потенциальные покупатели, торговались, давали такую низкую цену за дом, которой едва хватало на переезд. Томительное ожидание богатых покупателей буквально сводило с ума импульсивную хозяйку дома. Наконец, когда по истечении нескольких лет появились удачливые бизнесмены из местных, появился покупатель из новых, который, не торгуясь, выложил на стол требуемую за дом цену. Радости Варвары Афанасьевны не было предела, однако, когда она узнала, что на вырученные деньги купить в Москве даже однокомнатную квартиру невозможно, она, впала в депрессию, из которой вывел её отец – дед Афанасий.

– Успокойся доченька, я продал «Волгу», вот тебе деньги, поезжай в Москву и найди там какое-нибудь жильё, – протягивая объемистую пачку денег, сказал отец.

– Папа, папочка, век буду тебе благодарна, ты даже не представляешь, что это для меня значит, – целуя отца, воскликнула Варвара Афанасьевна.

Через два дня она улетела в столицу.

Пока родители занимались продажей дома и подготовкой к переезду в Москву, Серафима упорно занималась музыкой. Она успешно закончила пятый класс музыкальной школы и перешла в шестой. Программа шестого класса требовала дальнейшего совершенствования музыкально-исполнительских навыков: усложнения техники штрихов деташе, стаккато и т. д., развития левой руки, направленного на беглость исполнения музыкальных произведений. Всё это требовало дополнительных занятий дома, которые чрезвычайно сильно раздражали её отца.

– Скрипишь? Ну, ну скрипи, – как-то однажды мимоходом бросил он и с этими словами собрался уходить из дома.

Услышав от отца эти слова, полные пренебрежения к её занятиям, Серафима горько расплакалась и, отложив скрипку, заявила: «Папа, я больше не пойду в школу и не буду тебе мешать смотреть телевизор».

– Да что ты, доченька, да я же это так, без злобы брякнул, да мать нас с тобой убьёт, так, что даже не думай бросать школу, а я уж как-нибудь обойдусь без телевизора, – ошарашено глядя на дочь, воскликнул отец.

Через две недели Варвара Афанасьевна вернулась домой с документами на приобретение комнаты в коммунальной квартире, а ещё через неделю вся семья начала обживать новое жильё. На оставшиеся от покупки комнаты деньги по случаю прикупили подержанную мебель и успокоились. А ещё через десять дней Серафиму приняли в специальную музыкальную школу имени Гнесиных.

– Главное свершилось, Сима будет учиться у педагогов с мировым именем, а дальше я ей не дам раскисать, заставлю учиться только на пятерки, – с восторгом думала Варвара Афанасьевна.

Для семьи же началось самое трудное – найти своё место в этом новом мире, полном соблазнов и неограниченных возможностей, но, как оказалось, не для всех.

К середине 90-х народное хозяйство страны окончательно погрузилось в хаос – плановая экономика рухнула и под своими обломками похоронила большие и мелкие предприятия, а, перестав получать от государства заказы и деньги, они были вынуждены перейти на самофинансирование. Казалось всё прекрасно – работай и получай доходы, но вдруг выяснилось, что вся ранее производимая продукция никому не нужна, потому как крайне низкого качества и не может конкурировать с зарубежными аналогами.

В результате тысячи предприятий обанкротились, на улицу были выброшены миллионы рабочих и служащих, которые в одночасье превратились в бомжей. В этой ситуации лишь немногие сумели найти себя в новых реалиях – кто-то создавал кооперативы, кто-то становился челноком, а мальчики с крепкими мускулами, но слабыми умственными способностями становились бандитами, живущими за счёт рэкета и откровенного грабежа незащищенной части населения. Особенно нравилось новоявленным бандитам обкладывать данью мелких лавочников, рыночных торговцев, потому, что из-за развала судов, милиции и других силовых структур они были уверены в собственной безнаказанности. На все обращения граждан об их защите был один ответ – разбирайтесь сами. В это время на просторах родины чудесной и, особенно в столице, расцвело пышным цветом такое явление, как наём человека на работу, а когда она была выполнена, его попросту выбрасывали на улицу, не уплатив ни рубля, Тех, кто пытался протестовать, нещадно избивали.

Именно в этих условиях оказались новоявленные москвичи, которых по большому счету никто не ждал, и никто не собирался помогать им в новом, фактически враждебном, мире. Все попытки отца Серафимы как-то устроиться на работу окачивались крахом. Дельцы новой формации сразу определяли в нем провинциала, а значит потенциальную жертву со всеми вытекающими отсюда последствиями. После нескольких попыток найти хорошую работу он неизменно наталкивался на нечистоплотных работодателей или просто на аферистов. Устав искать приличное место, он стал подрабатывать в различных забегаловках, работая за похлёбку и кусок чёрствого хлеба, который отдавал своей дочери со словами: «Кушай, доченька, кушай, скоро твой папочка найдет новую хорошую работу и тогда принесёт тебе большую шоколадку». «Ты любишь Алёнку? – со слезами в голосе спрашивал он. И, не дожидаясь ответа, говорил: «Знаю, любишь. Помнишь, как в прошлый Новый год я дарил тебе эту шоколадку, и как ты рада была её скушать?»

– Помню, папа, очень даже помню, очень вкусная была шоколадка, – обнимая колени отца и сдерживая слезы, отвечала дочь и, помолчав, добавляла. – А хлебушек я съем вместе с картошкой, вкуснее будет.

– Съешь, доченька, съешь, а я пойду прилягу, устал что-то.

– Ты что же только и заработал на кусок хлеба? – вступала в разговор Варвара Афанасьевна. – А, может быть, ты весь день болтался по Москве, потом выпросил у сердобольной бабки этот кусок и принес домой? Видел в коридоре несколько ящиков картошки и два кочана капусты? Это твои родственнички привезли, спасибо им, а то при таком муже уже давно бы сдохли от голода. В Туле у них наверняка своё хозяйство, могли бы и курочку добавить, для Симы, видишь, какая она худенькая, считай кожа да кости. А, ладно, Бог с ними, спасибо и за то, что привезли, – она низко кланялась в сторону двери и уходила на общую кухню, где в это время варила обед говорливая соседка, с которой за чашкой чая обсуждали последние столичные новости в мире искусств. Эта соседка когда-то, как и Варвара Афанасьевна, мечтала и музыкальной карьере флейтистки, но хроническая ангина и последующие осложнения поставили крест на её мечтах.

Кроме Аксеновых в квартире проживало ещё три семьи, что делало невозможным для Серафимы внеклассные занятия со скрипкой, приходилось дополнительно заниматься в школе. После трёхчасовых дополнительных занятий Серафима, идя домой, от истощения иногда теряла сознание. Тогда мать, если это было зимой, растирала её лицо снегом, вела домой, и отпаивала её сладким чаем. Эти голодные обмороки, вечное ощущение голода отразились на её здоровье и навсегда оставили тяжёлый след в её жизни. Уже потом, будучи взрослой, она часто сравнивала эти детские годы с Ленинградскими блокадниками.

Криминальная обстановка в эти годы в столице была крайне напряженной, то и дело по телевизору сообщали о пропавших детях, и поэтому Варвара Афанасьевна ежедневно провожала дочь в музыкальную школу, каждый раз наставляя её: «Запомни, Сима, ты должна учиться только на отлично». В свободное время она пыталась найти такую работу, которую бы могла выполнять в промежутках между занятиями, но все её попытки терпели неудачу. Каждый раз, потеряв надежду найти подходящую работу, она поздно вечером ложилась в постель и предавалась мечтам, в которых её любимая дочь на очередном конкурсе имени Чайковского становится лауреатом, ей предлагают сольные вступления в концертных залах Европы, и она, её мать, становится продюсером знаменитой скрипачки.

Однажды, придя в Гнесинку за дочерью, Варвару Афанасьевну встретила седовласая, в строгом деловом костюме женщина и представилась: «Я – заместитель директора, Лариса Федосеевна. Скажите, ваша дочь нормально питается?

– Конечно, нормально, а что? – опешила Варвара Афанасьевна.

– У вашей дочери сегодня был голодный обморок. Поймите, уроки игры на скрипке требуют много эмоциональной и физической нагрузки, не каждый выдерживает это. Ваша дочь очень талантлива, но очень слаба, и может так случиться, что мы будем вынуждены отчислить её по состоянию здоровья.

Где мать достала деньги, Серафима не спрашивала, но после этой встречи по утрам она выпивала стакан сметаны, съедала тарелку овсяной каши, забирала с собой бутерброд с колбасой и только после этого отправлялась в школу. Так продолжалось почти месяц, в результате Серафиму перестали мучить приступы головокружения и голода. Однако это продолжалось недолго, вскоре всё вернулось на круги своя, снова картошка с капустой, изредка мясной супчик, а по праздникам к ним добавлялся домашний торт.

От постоянного недоедания, её мышцы ослабли, понизился жизненный тонус, а очень большие эмоциональные и физические нагрузки привели к тому, что к пятнадцати годам Серафима стала чувствовать боли в спине, начали мучить поясничные прострелы, из-за чего порой она не могла наклониться, чтобы натянуть обувь. К весне стало ещё хуже, у Серафимы начались сильнейшие боли в левой руке, отчего ей приходилось перевязывать руку платком, подвешивать её к груди. В таком состоянии, превозмогая сильнейшую боль, она смогла успешно сдать очередной экзамен и после этих нечеловеческих усилий уже не могла держать скрипку.

– Мама, я не могу идти в школу, у меня сильно болит левая рука, – однажды утром заявила Серафима и уткнулась в подушку.

– Что? – не поняла Варвара Афанасьевна. – Что значит, не могу идти в школу?

– У меня болит рука, – крикнула Серафима.

– Ничего у тебя не болит, не выдумывай, заниматься не хочешь, так я тебя заставлю, дрянь.

– Рукой шевельнуть не могу, больно, мне надо в больницу, – всхлипнула Серафима.

– Сколько раз я тебе говорила – делай зарядку, а ты всё отлынивала, а теперь заявляешь, что рука болит, думаешь, я буду тебя лечить? Не буду, делай зарядку, и всё само собой пройдёт. А теперь поднимайся и марш в школу, – сдёргивая одеяло с дочери, категорическим тоном заявила Варвара Афанасьевна.

После этой сцены для Серафимы началась настоящая школа жизни, она к своему удивлению узнала, что её здоровье зависит только от неё самой, что никто не вечен и с этим надо считаться, но главное, что не укладывалось в её головке – она в таком состоянии, по большому счёту, не нужна своим родителям. Это чудовищное открытие она сделала из обрывков родительских разговоров, когда мать однажды заявила отцу: «Ты знаешь, что с этим заболеванием никто или почти никто не возвращается к игре на скрипке? Господи, мы стольким пожертвовали ради неё, и на тебе, возись теперь с калекой». Более того во взглядах и словах матери всё чаще стало проскальзывать раздражение, а порой, как Серафиме казалось, скрытая ненависть. Она стала задаваться вопросом, почему она вызывает такое сильное, граничащее с ненавистью, раздражение, и, только повзрослев, поняла – она не оправдала фантастических надежд своей матери. И всё-таки, по настоянию школьной учительницы Варваре Афанасьевне пришлось обратиться к неврологу местной поликлиники, который поставил диагноз – остеохондроз и прописал консервативное лечение и прекращение занятий в школе. После детального обследования был поставлен окончательный диагноз, который хоронил слабую надежду на возврат к прежней жизни – паравертебральный болевой синдром левого локтевого сустава. На деле рука болела во время игры немного ниже локтя, ближе к кисти, совершенно не давая нажимать пальцами на струны. Виновником этих болей, по мнению врачей, являлся зажатый нерв в позвоночнике.

Но тут в судьбу Серафимы вмешались родители отца, бабушка Марина и дедушка Антон. Однажды, приехав в гости, они, увидев свою внучку, ужаснулись – перед ними предстала измождённая, изнурённая болезнью, впавшая в беспросветную тоску, одинокая девочка, терзаемая виной за то, что не оправдала связанных с ней надежд.

Будучи по профессии детским педиатром, бабушка Марина без лишних слов, поняла весь трагизм положения, в котором оказалась внучка, и увезла её к себе, в Тулу. Уже через два дня Серафима оказалась в местной лечебнице, где в течение месяца прошла курс физиотерапии и фармакологии, после чего рука практически перестала болеть, но до возвращения в школу было ещё далеко.

Как-то, глядя на грустное лицо внучки, бабушка Марина рассказала историю одного из самых знаменитых скрипачей ХХ века. Иегуди Менухина в тридцать лет настигла та же проблема, но он усилием воли, страстным желанием вернуться к игре на скрипке преодолел свою хворь и вернулся на сцену. Этот незамысловатый рассказ о великом артисте, о котором она слышала со школьной скамьи, воодушевил Серафиму, и она сказала себе – если Менухин смог вернуться, значит и я смогу. Так начался изнурительный курс реабилитации, что позволило через некоторое время вернуть левой руке почти прежнюю беглость.

Наконец, настал момент, когда врачи дали Серафиме разрешение вернуться к скрипке. Первое прикосновение отдалось дикими болями, сердце сжалось от испуга, что ей не суждено больше играть, но тут же после некоторого раздумья, Серафима решила изменить положение рук и позы и тут же почувствовала значительное облегчение, что позволило ей приступить к занятиям в выпускном классе. Однако она слишком рано поверила в своё излечение и за три недели до государственных экзаменов у неё отказала рука во второй раз. Снова курс физиотерапии и симптомы удалось снять и выйти на выпускные экзамены и на вступительные экзамены в Академию искусств.

Будучи студенткой, Серафима постоянно искала такие позы и такое расположение пальцев на грифе скрипки, которые бы позволяли безболезненно играть более двух часов. Она пришла к выводу, что в позе скрипача важна не только общая картина, но и детали, однако руководствоваться при этом необходимо целесообразностью, то есть не допускать зажимов, добиваться максимальной естественности, удобства и легкости.

Через год Серафима освоила самый сложный репертуар. А исполнение на конкурсе имени Чайковского, а затем на заключительном концерте в Большом зале Консерватории одного из самых сложных произведений скрипичного репертуара – концерта Бартока стало её победой над болезнью, исполнением её заветной мечты и открыло дорогу в музыкальный мир России.

Этой победой Серафима доказала, что для неё нет такой силы, которая бы помешала ей заниматься любимым делом и побеждать!

Высоковск, 2017 г.

Молоко

Чуть посветлело небо на востоке. Перистые облака стали бледно-оранжевыми, а заснеженные горные вершины вспыхнули пульсирующим рубиновым сиянием. Вспыхнули и сразу погасли. Жёлтый полукруг солнца появился над гребнем гор. Солдаты уже позавтракали сухим пайком, и собирались. Подтягивали лямки вещмешков, поправляли подсумки, проверяли оружие. Осторожно звякал металл о металл. Иногда разносился короткий лязг – стрелки взводили затворы, досылая патроны в патронники. Офицеры курили возле остывших за ночь бронетранспортёров, говорили негромко.

– Ты с какого года, Толя? – командир роты старший лейтенант Куманьков, не отрывая жёлтого, прокуренного указательного пальца от карты, провёл им по причудливо изломанной линии, обозначающей ущелье.

– Шестьдесят первого, – лейтенант Пройдисвет даже порозовел от смущения, или только показалось так в нежной предрассветной дымке.

– Ровесники мы с тобой почти. Я – с пятьдесят девятого. Вроде невелика разница, а ты ещё зелёный совсем… Корректировщики, наблюдатель, АГС… В общем так. Я с ротой пойду наверх. Твой взвод остаётся здесь, возле бэтээров, в резерве… – Да погоди ты, дослушай! – Куманьков поморщился, заметив нетерпеливое, протестующее движение Пройдисвета. – Значит, в резерве. Но не просто в резерве. Ты мне тыл обеспечь. Если духи выйдут к распадку, мы там, в горах, как в мышеловке окажемся. Вот и сделай, чтобы они в распадок и носа не сунули. Закрепишься здесь, развернёшь пункт боепитания, перевязочный… Связь будешь держать со мной. В общем, что мне тебя учить, не впервой поди. Ясна задача?

– Ясна, – Пройдисвет хотел было по-уставному поднести ладонь к козырьку, но вместо этого сбил на затылок кепи, отчего приобрёл какой-то ухарский, дембельский вид. И рота ушла.

Лейтенант Пройдисвет был сердит.

– Резерв! – повторял он про себя, добавляя замысловатые, длинные ругательства. Тринадцать человек да радист, да сам он – командир взвода. Всего, значит, пятнадцать. Два ручных пулемёта. Полтора десятка автоматов. Если духи всерьёз поднажмут, мокрого места не останется… Вот тебе и будет «Обеспечишь тыл»!..

Тем временем радист Жора монотонно вызывал по рации какую-то «Ласточку», и взводный даже не сразу сообразил, что «Ласточка» – это и есть ротный Куманьков. Время тянулось медленно. Пока разгружали ящики, растягивали тент, минуты пролетали незаметно, а потом стали липкими и тягучими, как смола. Солдаты нехотя выкладывали каменный бруствер перед стрелковыми ячейками, вяло переговаривались.

– Слушай, зёма, у тебя дома есть кто-нибудь? – спросил нескладный, худенький стрелок Лёха Рыбаков у ефрейтора Карацубы. Дембель Карацуба был статен, черноволос и принципиально не носил на погонах ефрейторские лычки – «Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора!» На широкой груди его красовался значок с белой эмалевой буквой «М» – «Мастер».

– Конечно, есть! Невеста, – Карацуба неторопливо достал из нагрудного кармана карточку и протянул её Рыбакову. – Во, глянь какая…

Это была игральная карта, дама треф. Совершенно голая негритянка с необъятным бюстом белозубо улыбалась в объектив.

– Красивая! – серьёзно сказал Лёха, так и этак поворачивая карту.

– Ага, – Столь же невозмутимо отозвался ефрейтор. – Ждать обещала!

Рядом бесшумно, из ниоткуда возник старший сержант Матвейчук, весь какой-то острый, резкий, одновременно угловатый и по-змеиному гибкий. Склонившись через плечо Рыбакова, он стремительно, цепкими пальцами выхватил карту из рук солдата, на мгновение поднёс к глазам, и, почти не разглядывая, спрятал негритянку в подсумок.

– Рано тебе ещё смотреть на такое, воин! – Матвейчук хищно осклабился и рассмеялся отрывисто. – Натрёшь себе мозоль на ладошке, как тогда заряжать будешь?.. – Он многозначительно прикоснулся к рукоятке затвора и исчез, – так же неожиданно, как и появился.

– Во борзый! – то ли обиженно, то ли восхищённо протянул Рыбаков.

– Забей! – Карацуба извлёк из того же кармана целую засаленную колоду, ловко хрустнул картами. – Вот, смотри, салабон…

И тут где-то наверху, справа, далеко, но громко и отчётливо, ударил ручной пулемёт. Ему тут же, левее, отозвался станковый. «Та-та-та-та! Та! Та! Та-та-тах!» – звонко и часто стучали очереди. «Ах! Ах! Ах!» – гулко запрыгало по камням эхо. Трещали коротко автоматы, словно там, высоко в горах, занялся и разгорался бездымный пожар. Незримое пламя его уже лизнуло лицо старшего сержанта Матвейчука. Ушла краска со скул, подёрнулись они золой от предчувствия скорого, тяжёлого боя, и только водянистые голубые глаза, как всегда в минуту опасности, глядели хмельно и дерзко.

Над головами солдат, спасаясь от ружейного грохота, пролетела какая-то большая тёмная птица.

Появились первые раненые. Помогая друг другу, они спускались вниз по извилистой крутой тропе. Ротный санинструктор Афонин привёл младшего сержанта Макеева с толсто забинтованной головой. Тот дико озирался, и страшно, невнятно бормотал: «Пацаны, там капец! Нам там всем полный капец!..»

– Подержи! – обратился Афонин к Гвоздику. – Я промедол ему вколю, а то не успокоится. – У Агафонова заплетался пересохший язык, а белые губы не слушались, вздрагивали. Гвоздик мельком заглянул ему в глаза и увидел только чёрные провалы зрачков.

– Да ты и сам-то хорош, Афоня. Укурился, как слон!..

– Там укуришься! Укуришься! – Афонин странно дёрнул головой и сорвался на крик. – Они тебе так дадут прикурить!.. – он махнул рукой и неуклюже побрёл обратно, вверх по тропе.

– Стой! – Гвоздик догнал его. – Стой, ты сумку забыл!.. Афонин остановился, но не повернул головы. Гвоздик сам кое-как пристроил ему санитарную сумку на плечо.

– Эй, сержант! – окликнул Гвоздика взводный Пройдисвет. – Ты чего тут шарахаешься? Где напарник твой… Ну этот…

– Аникеев, – механически подсказал Гвоздик.

– Да, Аникеев! Берите свою гитару,[2] занимайте позицию над тропой. А то слышишь, какая там мясорубка идёт!

«Та-та-та!.. Ах! Ах!» Гулкое горное эхо подхватывало раскат выстрелов, перебрасывало его из руки в руку, как круглый камешек-голыш.

Какое-то ритмичное позвякивание примешалось к сухому треску автоматных очередей. Оно приближалось. Это был чистый, мирный звук, он противоречил тому грохоту, который перекатывался в горах, он казался нереальным.

– Будто последний звонок в школе, – прошептал светловолосый ленинградец Нестеренко, пристроившийся в ложбинке рядом с пулемётчиками.

– Какой ещё звонок? – ухмыльнулся Аникеев. – Я свои восемь классов окончил. Мне хватит!..

А странный звон всё приближался, становился слышнее, отчётливее. И вот прямо на стрелков выбежало лохматое, бурое существо с изогнутыми рогами и с колокольцем-«болтуном» на верёвочной петле. Появилось существо так стремительно, что солдатам померещилось, будто выскочило оно прямо из камня.

– Чёрт!.. – Почти с суеверным испугом выдохнул побледневший Нестеренко, но «чёрт» остановился и дружелюбно заблеял, увидев людей.

– Да это ж коза! – изумился Аникеев. – Мясо, пацаны! – Он уже поднял автомат, но Нестеренко схватил его за рукав, мешая прицелиться. – Не стреляй! Она же живая!

– Вот чудак! Ясное дело, живая. Дохлая нам и ни к чему. А так нормальный суп сварим, пожрём, как люди. И парней накормим!

– Нет, так нельзя. Это ведь животное!

– В животное нельзя, а по людям, значит, можно? – рассвирепел Аникеев и рывком высвободил руку. Сопляк ты, Тёркин, а туда же!..

– Ты погоди, Ника. Пристрелить козу мы всегда успеем – рассудительно сказал Гвоздик. – Давайте её сперва поймаем, а там уж посмотрим, как и что.

– Ну и валяйте, целуйтесь со своей козой! – Аникеев отвернулся сердито. – Если вам не надоело рыбными консервами давиться!

Нестеренко был уже возле козы. Он хотел взяться за верёвочный ошейник, но добродушное животное отпрыгнуло от него и угрожающе склонило рога к земле. Подоспевший Гвоздик попытался ухватиться за эти рога, но коза рванулась с такой силой, что он с размаху сел на землю. В следующее мгновение на земле оказался и Нестеренко, неловко уклонившийся от выпада козы.

– Она бодается!

– А ты думал! – рассмеялся Аникеев. – Не так вы всё делаете. Её нужно подманить! – он отломил веточку чахлого кустарника и осторожно стал приближаться к козе. – Ме-ээ, ме-ээ! Иди, иди сюда, дура!..

– Отставить! – оказывается, лейтенант Пройдисвет уже некоторое время наблюдал за бестолковой вознёй своих подчинённых. – Так-то вы держите позицию, олухи! Был бы хоть один дух рядом, давно решето бы из вас сделал, а вы бы и не заметили.

Вид у взводного был грозным, но губы сами собой растягивались в улыбке. – Оставьте в покое несчастную козу, мародёры! Возвращаемся к бронетранспортёрам и там ожидаем роту. Куманьков радировал, что всё. Едем домой! Скоро будут вертушки, заберут раненых.

А потом добавил совсем другим, домашним голосом: «Мать у меня в деревне коз держит. Всегда дома молоко парное бывает. Вот так-то!» И почему-то отвернулся.

Оказывается, пока они ловили козу, стрельба в горах стихла. Значит, и правда всё – на сегодня отвоевались.

– Ну вот, говорил же! – досадливо поморщился Аникеев. – «Мародёры»! Остались теперь без мяса!

– Пойдём, Ника. Патроны не забудь! – Гвоздик взвалил пулемёт на плечи, как коромысло. Аникеев забрал коробки с лентами, и они поспешно зашагали вниз по тропе. Последним уходили лейтенант Пройдисвет и Нестеренко.

Люди уже скрылись за каменной осыпью, когда коза, решив для себя что-то, потрусила вслед за ними, позванивая колокольцем.

Под изодранным брезентовым полотнищем, дающим очень слабое укрытие от беспощадного солнца, санинструктор Афонин перевязывал раненых. Их было немного, пять человек, и все нетяжёлые. Серьёзнее всех был ранен Макеев. Он покачивал непомерно огромной из-за повязки головой и шептал что-то неразборчивое. Потом встрепенулся и громко заговорил, ни к кому не обращаясь.

– Слышите? Слышите? Слышите? Звенит! Это в ушах! В ушах у меня звенит!..

– Чего, чего? – переспросил Аникеев, тоже пристроившийся в тени брезента. – При чём тут твои уши? Это наша с Гвоздиком коза прибежала!

И верно – к навесу подошла бурая лохматая коза. Посмотрела умными жёлтыми глазами на раненых, на заморённого санинструктора, и начала деловито ощипывать какие-то сухие жёлтые стебли, торчащие из выжженной солнцем земли.

– Э-э, посмотрите! – воскликнул, приподнявшись на локте, Салимов с простреленной ногой. – У козы вымя полный! Я молока лет сто не пил!

– А правда, может, подоим её? И раненым молоко будет, и сами напьёмся, – задумчиво сказал санинструктор Афонин.

– Её подоишь, как же! – Аникеев указал на Нестеренко, старательно прикладывавшего круглый ватный тампон к большой ссадине на локте.

– Просто уметь надо. Давай-ка, чиж, – обратился Афонин к молодому солдатику по прозвищу Гуцул, – мухой сгоняй к бэтээрам за ведром!

– Мне механики не дадут, – вяло отнекивался Гуцул.

– Ничего, скажешь, что я тебя послал. Так и говори: санинструктор Афоня велел принести ведро!

Пока Гуцул бегал за ведром, вокруг козы собрались любопытные. Афонин распоряжался.

– Значит, ты, Ника, будешь придерживать её за голову. А я подойду сзади, и…

– Уже один попробовал придержать, – хмыкнул Аникеев, – больше не хочет почему-то.

– А давайте ей сидор на голову наденем? – предложил механик-водитель Демух. – Я в кино видел, как корове мешок на голову надевали, чтобы не брыкалась.

– Сам башку в сидор лучше засунь, умник – ядовито посоветовал Афонин, – и помалкивай, когда дедушки разговаривают.

– Вот! – Гуцул, запыхавшийся, но довольный, поставил ведро перед санинструктором. Тот придирчиво заглянул внутрь, зачем-то постучал по цинковому боку пальцем, принюхался.

– Солярой воняет.

– Других всё равно нет.

– Да пусть, чего там принюхиваться!..

– Точно, у нас вообще всё солярой или отработкой воняет! – загалдели собравшиеся.

– Ладно, – Афонин мялся нерешительно. – Начнём! Кто будет держать?

Демух медленно подошёл к козе и погладил её. Коза не дёргалась. Он ещё несколько раз провёл ладонью по её голове, потом почесал между рогами. Та стояла спокойно. Тогда Демух осторожно взялся за один рог. Коза чуть мотнула головой, но не вырывалась. Афонин пододвинул ногой ведро и присел на корточки. В ту же секунду коза совершила невероятный прыжок, и взбрыкнула задними ногами. Ведро со звоном покатилось в сторону, а санинструктор едва успел отскочить.

– С-с-скотина!

– А я говорил! – злорадно рассмеялся Аникеев. – Говорил! Другие уже пытались!

– Говорил-говорил… Умный ты больно, Ника. Лучше бы помог! Её надо вдвоём держать! Ты, Дёма, снова берись за голову. А Ника пусть ноги придержит!

– Ладно, шут с тобой! – Аникеев, кряхтя, опустился на колено. – Как скажу «давай!» – кивнул он Демуху, – сразу хватайся за рога…

– Давай! – Аникеев мгновенно, как под огнём, упал животом на землю, и вцепился в задние ноги козы. Демух ухватился за рога. Коза рванулась раз, другой, но солдаты держали крепко.

– Дои уже! Дои! Сколько можно держать! – Аникеев повернул к Афонину побагровевшее от натуги лицо.

– Да как же я к ней подберусь-то?! Ты вон как развалился!

– Тьфу, чёрт! – Аникеев поднялся, выплёвывая пыль и отряхиваясь. Коза, почувствовав свободу, спокойно отошла на несколько шагов, и снова стала обгладывать кустарник.

– Вот ведь дура набитая, так её растак!.. – Выругался Афонин, – тварь безмозглая!

– Э-э, ты неправильно совсем гаваришь, брат! – сказал Салимов. Он привстал, сделал умильное лицо, вытянул губы трубочкой и заговорил вкрадчивым, сюсюкающим голосом: – Азизам! Ширинаки ман! Номат чи? Ту хело зебо. Инчо биё! Инчо биё…[3]

Коза склонила голову набок, и, казалось, внимательно прислушивалась.

Подошёл лейтенант Пройдисвет.

– Что тут у вас за шум, хлопцы, а драки нету?

– Доим козу, товарищ лейтенант! – козырнул Афонин.

– Козу вижу. Доения почему-то не наблюдаю, товарищ санинструктор! – так же по-уставному отчеканил Пройдисвет, и серьёзно спросил: – Ты кем на гражданке был, Афонин?

– Ну, это, в общем… В медицинском я… Учился…

– И как, хорошо учился?

– Вообще – нормально так учился…

– Да выперли его со второго курса. За прогулы! – ядовито подсказал Аникеев.

– Так, – Пройдисвет будто и не расслышал его. – Нормально, значит. Ну, с тобой, Афоня, всё ясно. А я вот до училища в колхозе работал, да матери помогал по хозяйству.

– Вы? Прямо в деревне?..

– Криво. В деревне, в деревне, студент. А что, непохоже? Боровики, в Черниговском районе, не слыхал? – взводный улыбнулся. – Ну, бойцы, вы даёте стране угля, мелкого, но до… Очень много. Ещё бы бочку приволокли! – Он указал на ведро. – Это ж вам не буйвол! Тут и котелок сойдёт, молокососы!

Лейтенант огляделся, взял за ремень и притянул к себе Демуха.

Поболтал его фляжку.

– Всё вылакал, боец. Сколько говорено: беречь воду на боевых!

Беречь! Старший сержант Матвейчук!

– Йа! – бодро откликнулся заместитель командира взвода.

– Есть вода?

Матвейчук протянул Пройдисвету почти полную фляжку.

– Вот, учитесь, салаги! – сказал взводный наставительно, и направился к козе. Наклонился над ней, что-то сказал негромко. Та стояла смирно, только прядала ушами. Пройдисвет решительно взял козу левой рукой под нижнюю челюсть, а правой начал лить из фляги воду на левую ладонь. Коза фыркнула раз, другой, и стала жадно пить. Напоив животное, лейтенант напился из фляжки сам. Потом присел возле козы, и, протянув руку назад, распорядился тоном хирурга, ведущего сложную операцию: «Котелок!» Ему подали котелок. Вскоре раздавались странные ритмичные звуки: тц-зынь… тц-зынь… Пальцы Пройдисвета, оказавшиеся неожиданно ловкими, быстро скользили по козьим соскам. И били из переполненного вымени в котелок тонкие, упругие струйки: тц-зынь, тц-зынь… Молока получилось много – почти два полных котелка. Их пустили по кругу. Первыми пили раненые. Афонин, склонившись над Макеевым, отдельно поил его из дюралевой кружки. Зубы сержанта дробно стучали о металл.

– Попей, попей парного, земляк, – приговаривал санинструктор. – Козье молоко – самое полезное. Вот прилетит вертушка, – как маленького, уговаривал он раненого, – отправишься в госпиталь, отоспишься на настоящих простынях – как дома побываешь… И сестрички в Баграме – закачаешься!.. – Афонин даже мечтательно прицокнул языком. – Хорошо там, чисто…

Макеев слушал уже знакомые ему, простые слова, как сказанные впервые, – только для него, раненного. Лицо его успокаивалось, и страх смерти, отвратительный, липкий страх, беззвучно стекал с него в чужую каменистую землю, в песок, как болезненный пот.

2015

Гвоздик и певица

Хуже всего стоять и ждать. Мама поставила коляску возле витрины и, уходя в магазин, сказала: «Ты старший. Следи за сестрой!» Она всегда говорила: «Ты старший», когда собиралась поручить что-то важное.

Топтаться возле коляски, не сходя с места, было скучно. Мимо проходили чужие люди с портфелями и авоськами. Можно было, конечно, поговорить с сестрой, но что она в два с половиной года может понимать в серьёзных вещах? Ничего. Ей даже не расскажешь о рогатке, которую вчера сам вырезал из орешника. Рогатка и сейчас приятно оттопыривает карман, но не вытаскивать же её здесь, при всех, – когда вокруг ходит столько взрослых. В общем, скука.

А сестре совсем не скучно – вертится, зыркает глазами по сторонам, улыбается. И чему улыбается – неизвестно. Пока она просто молча улыбалась, было ещё ничего, терпимо. Но вот она выпрямилась в коляске и сказала: «Я спою песенку». – «Не надо, – Гвоздик досадливо поморщился. – Этого только недоставало»…

Зря он сказал: «Не надо», ох, зря… В следующий миг глаза сестры наполнились слезами, губы задрожали. Она глубоко вздохнула, набирая побольше воздуха. «Сейчас заревёт», – сообразил он, и, опережая неизбежное, почти выкрикнул: «Хорошо! Хорошо, пой свою песенку. Пой, сколько хочешь, только не плачь!..»

Рыдания так и не вырвались наружу, слёзы сразу высохли, – как будто их и вовсе не было. Уже через мгновение сестра выводила тоненьким звенящим голоском:

Прохожие стали замедлять шаги и оглядываться. Крупная тётенька в ярком цветастом платье остановилась рядом и заслушалась:

– Какой чистый голос!

– Да, удивительный ребёнок! – поддакнул старичок с седой бородкой.

Тем временем сестра закончила длинное перечисление всех животных, встречавших гостей у порога принцессы, – «два утёнка – кря-кря!», – и сразу перешла к следующей песне:

История про полустаночек сразу привлекла новых зрителей. Подошла ещё тётенька с двумя набитыми хозяйственными сумками. Потом – дяденька в тапочках, с дорожным велосипедом. Все они глазели на сестру, а значит – и на Гвоздика, потому как он не мог отойти от коляски. Хотя отойти очень хотелось. Отойти куда-нибудь подальше и спрятаться. Песня оказалась длинной, и Гвоздик почувствовал большое облегчение, когда она закончилась:

Слушатели похлопали и стали расходиться. Но не тут-то было. Сестра привстала в коляске, и громко объявила: «Нет, не уходите! Сейчас будет настоящий концерт!»

Публика посмеялась, но осталась на своих местах, ожидая продолжения. Кажется, к ней присоединились ещё несколько человек.

Две молодых тётеньки слушали и улыбались. Одна ела из промасленного кулька горячие пончики. Дразнящий запах доносился до Гвоздика, но сейчас даже пончиков не хотелось – какие уж тут пончики!

Тётенька с пончиками была худенькая и черноволосая, а другая – полная и беленькая. Беленькая всё тянула черноволосую за рукав: «Ну, пойдём уже, на лекцию опоздаем!», а та отдёргивала руку.

– Да подожди ты! Успеем, никуда твоя лекция не денется. Давай послушаем такое чудо!

Потом обратилась к нему:

– Мальчик, это твоя сестра? – Гвоздик молча кивнул и почувствовал, как у него горят уши.

– Сколько ей лет? – Не унималась шумная и черноволосая, – А можно ей дать пончик?

Он опять молча мотнул головой, на этот раз отрицательно.

– Пойдём, Галка, – настаивала беленькая, – Зачем ты предлагаешь ребёнку всякую гадость? У неё, может, диатез сделается.

– Пончики – это не гадость, – наставительно сказала чёрненькая Галка. – А диатез у детей бывает от шоколада…

– звенел «удивительный ребёнок», а Гвоздик мечтал провалиться сквозь землю и всё поглядывал на двери магазина – не идёт ли мама. Когда мама, наконец, появилась, ей пришлось проталкиваться через небольшую толпу.

– Что случилось с моими детьми? – вид у мамы был решительный и взволнованный.

– Так это ваши дети?..

– Это ваша девочка?..

– Да ничего не случилось, она просто даёт концерт!

Домой возвращались так. Гвоздик нёс тяжёлую клеёнчатую кошёлку, из которой петушиным хвостом торчал пучок зелёного лука. Мама шла быстрым шагом и катила перед собой коляску, в которой довольная сестра уплетала огромный свежий бублик, обсыпанный маком. А рядом с мамой торопливо семенил низенький круглый человечек в соломенной шляпе, стараясь забежать то справа, то слева, и говорил, всплёскивая пухлыми ладошками:

– Нет, послушайте же! Вы просто обязаны меня выслушать!

– Мы очень спешим, – отмахивалась от него мама, – мне пора укладывать ребёнка спать!

– Но поймите же! Я работаю в Оперном театре. У вашей девочки абсолютный слух! Я непременно должен её показать специалистам!..

На перекрёстке, где улица круто уходила под уклон, человечек отстал и затерялся среди прохожих.

Конев бор

В 1930-х годах Академией Художеств под Москвой по Казанской железной дороге был создан дачный посёлок «Советский художник». Место для него выбрали замечательное – в светлом берёзовом и сосновом лесах, между станциями Пески и Конев Бор. В 1960-е годы в этом посёлке приобрёл дачу наш дедушка – известный театральный художник Вадим Федорович Рындин.

Как сказочно красивы цветки кукушкиных слёзок. Этот невысокий кустарник рос недалеко от калитки вокруг ямы, заваленной толстыми ветками, оставшейся от выкорчеванной сосны или берёзы. Нам запрещали туда ходить. Но мы с двоюродной сестрой Анюточкой любили рискованные мероприятия. Пробегая вихрем по этим проваливающимся сухим ветвям, получали по лицам чудесными ярко-розовыми с красными створками слёзками – серёжками кукушкиного кустарника.

Дача была старой. Во время дождя на маленькой веранде протекала крыша, и бабушка ставила ведро и тазы под струйки и капли грохочущей воды. Дед Вадим решил строить новую веранду и попросил нашего папу (он был архитектором) сделать проект. Когда началась стройка, для нас с двоюродной сестрой всё было интересно – мы не слушались и принимали в ней активное участие. Особое наслаждение мне доставлял запах деревянных досок. За домом сделали верстак, где их обстругивали. Я часами могла наблюдать за этим волшебным занятием. Рядом с верстаком образовывались огромные кучи стружек и опилок.

Во время стройки бабушка взяла у соседей щеночка эрдель-терь ера. Назвали его Лучик. Мы играли со щенком и в то же время были поглощены стройкой. В один прекрасный день Лучик пропал. Мы обыскали всё и в доме, и на участке – собаки нигде не было. Мы заревели в три ручья и уселись на кучу с опилками. Из-под Аню-точки послышался слабый писк – это спал уставший от нас Лучик. Счастью не было границ.

Рабочие из Песков быстро закончили стройку. Я любила бродить между плетёных кресел, смотреть в большие окна на дубы, на сирень, на тропинку к калитке. Незабываемым удовольствием было наблюдать в окна веранды грозу. Сначала поднимался сильный ветер. Он качал высокие берёзы и сосны, я слушала оглушительный шум листвы. Потом на чёрном небе сверкали молнии и первые крупные капли падали на тропинки и утоптанную землю у дома. И, наконец-то – ливень стеной. Я была будто на корабле – вода била по крыше и бурлила вокруг веранды, как море, потоки воды неслись по тропинкам. Я стояла укрытая верандой посреди стихии и вдыхала свежий ветер. Появлялось солнышко, и ливень стихал. Высыхали тропинки. Всё было пропитано прохладой и свежестью. Потрёпанный жасмин издавал удивительный аромат.

Мы с Аней-Баней или с Банифацием (так прозвал ее папа) шаг за шагом открывали для себя этот огромный участок природы в один гектар. От калитки до дома и за сараем, где расстелилась поляна клубники, всё было слегка обихожено. А дальше начинался лес, в глубинах которого рос мой любимый можжевельник. Дальнюю лесную часть бабушкина подруга Шурочка назвала как-то Сокольниками – это название осталось навсегда. В Сокольниках мы с Банифацием сделали с помощью папы площадку для игры в мяч. Только нас сильно одолевали комары.

Вокруг дома росли старые дубы и свет в комнату и на новую веранду, казалось, проникал сквозь их зелёные прозрачные листья – скатывался с них и попадал в наше скромное жилище, бликуя зелёным на занавесках, деревянных стенах и полу. В комнате занавески были сшиты из жёсткой матрасной ткани с широкими цветными поперечными полосами. Мы с интересом следили за движением теней от листьев и ветвей и зеленоватых светлых пятен на занавесках, чтобы скоротать дневной отдых.

Днём, после обеда, нас укладывали спать. Мы, конечно, не спали, изнывали от скуки. Я, как старшая, изредка подходила к двери, звала бабушку и спрашивала её: «Ну, долго ещё спать?» – «Ёще раз подойдёшь к двери – до вечера будешь сидеть в комнате». Наконец, когда кончалось наше заточение, мы сломя голову бежали кататься на гамаке, который недалеко от дома повесил папа. Пели во все горло песни времён гражданской войны: «Ах, тачанка-ростовчанка, все четыре колеса…» или «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, Уходили комсомольцы на гражданскую войну…». Орали так, чтобы слышали все дачники в округе, особенно сосед – подросток Жека Лансере, в которого я была тайно влюблена. Если мы были не в платьях, а в брюках то залезали на рябины и скатывались по длинным плакучим ветвям вниз. К прискорбию бабушки мы так изуродовали несколько чудесных деревьев.

Старые песни времён своей молодости нам пела наша прабабушка Вера Дмитриевна, для нас – просто баба Вера. В детстве всё схватывается на лету. С ней мы ходили на пикник на Заячью поляну. Это была для нас самая дальняя прогулка по светлому берёзовому, а у самой поляны – сосновому лесу. Мы шли по песчаной дороге, собирали букеты, любовались деревьями, слушали ветер, который наклонял верхушки высоких берёз и шелестел листьями. На Заячьей поляне у нас было свое брёвнышко, рядом с которым бабушка расстилала полотенце и раскладывала провизию. Она прошла всю Отечественную войну военврачом-эпидемиологом, и в её речи часто проскакивали военные словечки. Мы приступали к трапезе, голодные после долгого пути съедали всё, что она прихватила с собой, оставляли белочкам кусочки сыра, а птичкам – хлебные крошки.

Баба Гуля готовила меня в первый класс: с боем заставляла читать книжки вслух ровно полчаса. Это для меня было самым страшным наказанием. Но потом я не раз благодарила её, когда запоем читала романы Жюля Верна, «Три мушкетера» Дюма, и всё больше и больше, в основном американской литературы, – книги, которые мне на стол подкладывал папа. А начиналось всё на даче с чтения по слогам с бабой Гулей.

Дедушка называл её Грушенькой или Гурочкой, а полное её имя было – Августа Михайловна. Её красота и очарование заключались в честной и светлой душе и в чудных больших карих глазах. Волосы она строго зачесывала назад и собирала в пучок – с такой прической она ходила всю жизнь. В семье есть портрет бабушки 1932 года, нарисованный дедушкой, когда они только поженились, – в молодости она была красоткой. На даче дедушка спал в маленькой комнате и, когда просыпался, сразу звал бабушку, чтобы поцеловать. Потом дедушка надевал свою знаменитую полосатую (зелёную с чёрным) выходную пижаму и шёл открывать дверь на веранду и на открытую веранду. На открытой веранде по всему периметру в деревянных ящичках росла и цвела настурция с круглыми ладошками-листьями и огненными цветами. Мне всегда казалось, что это кольцо из огненных цветов охраняет наш дом. Дедушка на даче любил рисовать букеты на открытой веранде. Но прежде долго гулял в одиночестве по полю и на опушке леса – собирал цветы. На открытой веранде начиналось таинство составления букета. Там стоял железный столик, очень подходящий для его постановки. Выбирал вазу или кувшин и ставил цветок к цветку, веточку к веточке – приглашал бабушку на совет и, как ни странно, иногда нас с Анютой.

Я часто стояла у него за спиной и смотрела, как он работает прозрачной акварелью. Один раз я вдруг почувствовала, что очередной букет, который он рисовал, будет принадлежать когда-нибудь мне.

Дедушка как будто прочитал мои мысли и спросил: «Дашенька, как ты считаешь – заканчивать мне его или оставить так?», и я его уговорила оставить – уж очень он мне нравился – прозрачностью и незаконченностью. Так и вышло, что этот букет попал ко мне и напоминает о дедушке.

У бабы Гули была страсть – сажать цветы – это были и маргаритки вдоль дорожки к сараю, и пионы между гамаком и малиной, и поляна нарциссов перед домом, большая клумба с флоксами, и огромное множество других цветов. Однажды бабушка решила совершить подвиг – выкорчевать огромный пень с корневищем перед домом. Хотела на его месте посадить нарциссы. Пока у нас был дневной отдых, мы с Анюточкой прилипли к окну и наблюдали за бабушкой. Она делала подкоп под корневищем гигантской сосны, видимо спиленной бывшими хозяевами. Бабушка билась не на жизнь а на смерть, и, наконец, корень немножко поддался и качнулся, тогда она позвала нас, и мы все, поднатужившись, толкнули, и он перевернулся. К нашему ужасу на дне образовавшейся ямы ползла змея – полоз цвета дождевого червяка с голубым зигзагом на спине. Этот трепет страха я помню до сих пор. Но бабушка спокойно сказала, что это мирный и слепой полоз и он не кусается. Мы были в восторге и устроили папуасские пляски вокруг поверженного монстра да ещё жилища мерзкой змеюки.

Я обожала ирисы. Они, на мой взгляд, – самые загадочные и изысканные цветы. Из Москвы на дачу я привезла тёмно-лиловый ирис. Я посадила его на самом красивом месте участка в песчаную почву недалеко от старой яблони. Может быть, он до сих пор там растет. Конев Бор стал для нас праздником, который всегда с тобой. В самых чудесных снах мне снится дача.

Гроза

Папа, как всегда, приехал на дачу в пятницу вечером. Мама была в экспедиции. Я думала – почему она не может бросить экспедицию и навестить меня? Но папа каждый раз говорил, что она скоро приедет. Мы с Аней-Баней ходили его встречать до уголка – где была дача Татуновых и дорога поворачивала к станции. Когда он появлялся из-за деревьев, у меня радостно что-то ёкало в сердце, и мы с Анютой бежали ему навстречу целовали его в щёки и висли на поясе. Он доставал из портфеля шоколадные конфеты и угощал нас, после этого он говорил: «Ну – двигаемся вперёд!», и мы шли вперёд в сторону дачи. Я ему рассказывала, что происходило за неделю – о наших с маленькой Анюточкой приключениях. С маленькой, потому что её маму – мою тётю тоже звали Анютой.

Папа всегда привозил с собой чего-нибудь вкусненького к чаю – круглые печенья в коробке или конфеты. А бабушке отдавал замороженную курицу и мясо. Она складывала всё это в морозильник. Папа шёл в дом поздороваться с дедушкой и со всеми домочадцами, а после этого мы отправлялись в сарай.

В сарае он открывал два окна в сад, чтобы выветрить сырость. Я ставила заранее собранный букетик в кувшин с водой, показывала свои рисунки, нарисованные за неделю. Это были в основном принцессы в невообразимых нарядах. Папа был доволен, но говорил, что лучше было бы рисовать натюрморты. Он закончил МАРХИ и работал в одном из Моспроектов, дома рисовал необыкновенные картины. Как-то раз, уже в конце жизни он с сожалением признался, что ему надо было поступать в художественный институт. Папа приезжал уставший после работы и долгой дороги на электричке и ложился отдохнуть на диван, а мы с Анюточкой ворковали вокруг него.

Анюточку – мою двоюродную сестру мой папа любил и прозвал Аней-Баней и ещё – Банифацием. Ей это очень нравилось. Ей тогда было пять лет, а я готовилась идти осенью в первый класс. Она была «шалуньей и плутовкой» с честной и открытой душой. В карих глазах сквозила хитреца и кокетство. Она тоже показывала папе свои рисунки в стиле Миро. Папа ее хвалил.

Раздавался бабушкин голос: «Ужинать!». Все собирались на ужин на закрытой веранде. Иногда варили глинтвейн или открывали бутылку вина. В сумерках зажигали фонарь над столом, очень красивый и таинственный, привезённый тётей Анютой и дядей Ваней из Египта. Мне казалось, что наша веранда – такая же красивая и таинственная снаружи, как этот фонарь. Завязывался шумный разговор. Нам с Банифацием разрешали посидеть подольше. Но нам были скучны взрослые беседы. Мы шли на открытую веранду и наблюдали за ночными насекомыми, прилетающими на свет старого фонаря, висевшего над металлическим столиком. Там мы впервые увидели огромных ночных бабочек с серо-сизыми крыльями и чёрными глазками на передних крыльях. Они были пушистыми от пыльцы. Дедушка и мои родители собирали бабочек. Но мы им ничего о них не сказали, нам хотелось, чтобы наши бабочки были живыми.

Папа перед сном приходил сказать «спокойной ночи» мне и Банифацию и предупредить, что завтра мы идем в поход, и шел в сарай делать зарисовки в альбомчике и спать.

Утром папа сказал: «Махнем в Можайск!», и мы, прихватив Бани-фация и ничего никому не сказав, махнули. Шли через поле в сторону деревни. Вокруг колосилась пшеница, среди неё вспыхивали ярко-синие пятнышки васильков. Над нами висел, как бисеринка, жаворонок и пел нежную песню. Настроение светилось и ликовало, как может быть только в детстве. Я поняла, что мы, наконец-то, идем смотреть плотину. Её почти не было видно с холмика по дороге на речку – так она была далеко. Холмик этот образовался во время войны – рядом с ним были две огромные воронки от разорвавшихся снарядов.

Утро обдавало нас солнышком из-за деревни – мы наслаждались утренней прохладой и напевали с Банифацием какую-то песенку. Папа думал о чем-то своём. Подойдя к деревне, он сказал: «Сейчас свернем направо». И мы свернули в небольшой сосновый бор, в честь которого, возможно, и называлась деревушка – «Конев бор». Песок забивался между ступнями и сандалиями. Слева от нас осталась деревня с неказистыми домишками, а впереди виднелась маленькая речушка или старица, впадавшая в Москва-реку. Речушку мы перешли по мостику и начались совсем незнакомые места.

Мы шли через гречишное поле, которое всё сверкало и переливалось. Солнышко припекало всё сильней и сильней. Мы с Банифацием изнывали от жары и уже еле-еле плелись за папой. Он нас всячески подбадривал, подшучивал над нами – это он умел, как никто другой. Наконец, пройдя небольшой дубовый лес, вышли к плотине. Саму конструкцию я помню плохо. Но она произвела на нас грандиозное впечатление. Как раз в этот момент воду в шлюзе поднимали, и она шумела так, что мы плохо друг друга слышали.

И тут в один момент небо заволокло чёрными тучами, и грянул первый оглушительный гром. Сразу сверкнула молния. Мы перепугались и метнулись в дубовую рощу. Но это не помогло – вода лилась с небес, как из ведра, мы сразу же промокли до нитки. Молнии сверкали прямо вокруг нас. Гром гремел, как будто Илья пророк ехал на колеснице. Было страшно. Когда дождь немного поутих, мы побежали по гречишному полю в сторону деревни. Папа взял Банифация на руки, чтобы она меньше промокла и чтобы быстрее двигаться. Гречиха полегла на землю от дождя. На ней сверкали драгоценные капли. Мы убегали от грозы, а она как будто гналась за нами. Мы решили идти обогреться и подсушиться к тете Нюре, у которой всегда брали молоко. Тетя Нюра гостеприимно пустила нас в дом, дала полотенце, чтобы мы вытерли наши мокрые космы, напоила горячим чаем, дала нам сухие внучкины футболки. Мы довольные отправились в обратный путь. Папа нас поторапливал в предчувствие скандала. А гроза исчезла, не оставив даже намека на облачко в глубоком синем небе. Солнце сияло во всю мощь. Мы грелись и торопились домой.

Дома нас поджидала вторая гроза. Тётя Анюта – мама Банифация набросилась на нас, как разъярённая мегера. Выпустив весь пар и отправив нас в дом, она отчитала бедного папу, словно мальчишку, потом простила всех и накормила обедом. На следующий день ближе к вечеру я, провожая папу до угла, спросила, пойдём ли мы ещё на плотину, он сказал, что нет, потому что с него хватит гроз и Анны Вадимовны. На обратной дороге я ревела, а, придя на дачу, уткнулась и доревела все свои слёзы на плече у бабы Веры. Она меня гладила по спине и приговаривала: «Потерпи всего недельку, и они приедут».

А в следующий раз папа приехал с мамой – я была счастлива, и казалось, что той грозы и не было вовсе. Мама сказала мне – выбирай – хочу я братика или сестричку? Я сказала – сестричку. И она осенью родила мою Топосинку.

Обернитесь

Мгновение, не уходи, остановись, постой, замри на минуту, на секунду, на один лишь миг. Люди, обернитесь вокруг себя и прислушайтесь к тому, что происходит рядом с Вами сегодня и сейчас.

Может быть, Вы забыли с кем-то поздороваться, не сказали слов благодарности близкому человеку, или не попросили у него прощения за то, что сделали когда-то не так и не то. Ещё не поздно, время остановилось. Прочувствуйте этот удивительный и уникальный шанс, который необходимо использовать сегодня, потому что завтра, возможно, он не представится? Потому что Новый год бывает только раз в году. А в нём возможно всё. Ведь «окунуться с головой» в это остановившееся мгновение, в этот мир Волшебного и Таинственного можно, если сильно, сильно этого захотеть. Разве часто предоставляется такая возможность, когда что-то неожиданное, ранее не опробованное, ранее неизведанное находится рядом с Вами……???

«В воздухе чувствовалось присутствие Волшебства и Таинства!!!

Как будто кто-то неведомой силой дарил нам сказку. Этот «кто-то» серебряной краской разрисовал весь город, Накинув на дома млечную вуаль.

В зеркало окон он вдохнул мир таинственных лабиринтов. …А на одетых скатертью столах гордо красовались праздничные сервизы, бокалы и фужеры, поражая своим великолепием.

Их гладкие бока крикливо блестели, отражая миллионы оттенков. Горьковатая свежесть хвои утонула в изобилии запахов и ароматов.

Хрустальным звоном пели бокалы, расплескивая шампанское. И громко смеялись люди, приветствуя год наступивший, провожая год минувший.

Но никто из них не мог уловить ощущения тайны начавшейся ночи.

А тайна была!!!!!!

В ней забытые всеми вздыхали свечи, сводя с ума мир теней, оживший вдруг под их трепетным взглядом. Всё только начинается.

Мягкие лапы ели в сверкании наряда, качались в такт, стрелкам часов, напевающим вальс, как бы напоминая о том, что время отчёта наступило и пришло.

И тихо кружился за окнами, пеленая землю белый пух пролетающих над ними лебедей, манящий в даль прекрасного и неповторимого, определившегося в своём пути следования навстречу к чему-то Величественному…

А что дальше, спросите Вы? А это уже решать исключительно Вам. Каждый из Вас сам для себя писатель и режиссёр, сказочник и фантаст, понимающий и воспринимающий мир таким, какой он есть.

Но всё же, может быть, этот один единственный взгляд сейчас Вам откроет в будущее глаза? И не надо ждать никакого очередного Нового года, потому что для нахождения в стране Волшебства, повод абсолютно не нужен.

Просто обернитесь. На миг, на мгновение, обернитесь.

Возможно, нечто важное и необходимое, главное и нужное, находится, «живёт и дышит» где-то рядом с Вами. А Вы этого по какой-то причине, может быть даже случайно, не заметили, не увидели, не прочувствовали, не поняли.

Обернитесь! ЗАДУМАЙТЕСЬ!

Три Солнца

Мы неторопливо шли вдоль набережной Оки. Дул холодный апрельский ветер.

Мой приятель неожиданно остановился, внимательно посмотрел вниз. Туда, где у самого берега нервно плескалась, пенилась весенняя вода, словно пытаясь освободиться от вечного движения неизвестно куда и зачем.

– Пять лет назад, – глухо начал он, – валялся я здесь на раскалённом песке. И люди, и деревья, и мост через реку Оку – всё вокруг было затянуто, пропитано знойной паутиной. Бездумно и лениво смотрел я из-под козырька бейсболки на кувыркающихся в воде ребятишек. Время от времени дети резко выбегали на берег, гонялись друг за дружкой. И тогда прохладные капли влаги на мгновение освежали лежащих на песке людей. И от их смеха и визга, от веером летящих капель как будто бы слегка раскачивался берег на невидимых, теплом и лаской обволакивающих качелях.

Конец ознакомительного фрагмента.