Уберблик
Мучительное беспокойство. Я не сплю, но и не бодрствую. Все смешалось и искажается. Ночь – упала на крыши, остатки людей, тени. Макеты пробудившихся, как аневризма, некогда светлых в горизонт взоров. Митра спит в кроватях спелого облака. Тротуары цветут под истощенный, постгеморратическо-анемийный свет возрастающей луны.
Перед сном я читал о жизни Якова Уберблика. Опубликованную статью, в местном еженедельнике «Новый день». Это была наша первая встреча. Я его представил в голове, не по описавшему его тексту, а по мысли.
«Если бы земля стала вдруг реминисценцией неба, а небо реминисценцией земли, жили бы мы в небе?»
Образ жизни в небе, не такой близкий – казалось образу жизни моему. Вдруг заставил в моем мозгу вырасти огромной глыбой, образ жизни на небе.
Я иду по небу. Пробиваю грудью густые облака, свежесть, воздух облизывает мое тело.
Там, наверху, что-то творится. Аккуратными пятнами видно как лежат поля. Как город пускает ядовитые струи плотного дыма, лицо города снизу округлое, серое, с вкраплениями синих, золотых, красных точек.
Эти точки, не считая круга озер и квадратов полей, заставляют пристальней потупить взгляд, пытаться разглядеть то, чего нет. Как порой невольно мы провожаем взглядом самолет далеко в небе, пытаясь разглядеть то, чего не можем.
Мне нет охоты смотреть на эти точки, на квадраты, на круги, на это новое небо, в нем нет бесконечности. Оно исчерпаемо во взгляде.
Мне хочется прогнать его.
Оно не говорит мне о чем-то бесконечно важном. О чем то таком, что я не пойму или не найду в себе. Оно как крупное, невыразительное создание, топорщится аспидного цвета глазами. Стремится обратить на себя мой взор.
Все наполняющие это небо – не свободные птицы, легкомысленные облака. Не светят эти огни как звезды, не хотят рассказывать не о чем.
Задрав до горла ткань одеяла, маскируюсь от беспокойства луны. Искусственно во сне перед ней. Сплю и вижу сны.
Добровольно или нет, отчетливо в глазах расплываюсь в редком тумане сна.
Уберблик поник, она ему не нужна, не знает жизни. А она (жизнь) преследует. Навязывая людей, отношения, всю нелепость своего создателя.
У моста.
Плещется вода. Он целиком в ее холодных объятиях. Предсмертные судороги. Ах, если бы так. Иначе просто вода, просто течет, отражая небо, мерещится смертью.
Болтается шарф приносимый ветром слева. Как пламя, светится взор, устремленный по сторонам моста, на воду. Так близко. Так близко еще не было. Что там, за неуверенным движением? Единственным шагом в ночь облака, скользящего по воде. За его взглядом следил кто-то еще. Кто-то там, на той стороне. Тот, кого спрятала тень аллеи. Свидетель трагического момента, наступившего по вине шага. Ему безопасней под красной рожей рябины. Грузом упадет на дно его души подсмотренная смерть.
Может со стороны на мосту они видят друг друга ищущими успокоения у вод? Может ли так случиться, что они оба пришли просить смерти у этого болота, кишащего паразитами, охотно жаждущими две нелепые смерти?
Утро, расследование. Двойное самоубийство? Но это его последний вечер, это только его могила. Тень скрылась. Может, никого и не было? Причуда разума, фантазия? Вот этот миг, вот та минута, вот ни к чему не обязывающий день настал, ни к чему не привязанный конец жизни. А ничего не происходит, нога не поднимается. Последних слов не найдено. Нет даже прощального возгласа. Нет ничего того, проводящего черту, под бесславным концом. Под трупом набухшим глазами матери. Символическим эхом судьбы. Знаком свыше.
Значит, стоит еще пожить? Еще хотя бы день? Еще хотя бы раз, застать рассвет за спящими глазницами домов? Одну неспешно выкурить сигарету. Одну выпить чашку кофе. Всего один, такой же ни к чему не обязывающий день. И снова сюда. Тут сносно. Тут запах с деревьев. Сюда можно приходить моим близким. Они, вероятно, сейчас спят, их, вероятно, застанет врасплох звонок из полиции. Разбудит ощущение нелепости случая. Может, испугает. А может, им будет плевать. Еще день, еще чашку?
*** *** ***
Яков Уберблик. Человек с опаской в глазах. Растворившийся убийца, вешающий замок на дверь. Выдумка корреспонденции по утрам.
Утро, день начинается с него, а заканчивается красными глазами укравшего у сна ночь. Чай. Столик может уже и не терпит его бесконечные недосыпания и хочет уволиться, но привязан туго канатом к дивану, к давно съехавшему с общепринятых. На стене улыбка Готамы, на полу раскрытые розы (кинуты ткачом небрежно на ковер) намекают на уют. Стройный овал лица, натянутое по горло одеяло. Он не привязан к этой жизни; дивану, розам, кофейному столику, к ней, порхающей среди людей. Он не нажмет на спусковой крючок, не затянет петлю вокруг шеи. Это не так красиво, как в кино, не так изящно будет вкупе с траурным костюмом. А река? Может и она. Пусть ищейки сотрут носы потом, потом шумиха, экспертиза, несчастный случай, несчастная жизнь. Продать такую историю. Очернить книжных продавцов на углу. Чтоб под костюм – пресса.
Завтрак в полголоса, жизнь в полубиении сердца. Утро царапает фарфор его кружки в объятиях пальцев. Кто еще этим утром плачет просыпаясь?
Кто поймет его, кто способен на такое содействие? Сидит и ждет судьбы. Страдает, к чему такой обман себя? Река? Книги, пыль оседает на телефонную трубку. Его суть, ментальность закрыта в себе. Любит поэзию, несколько кабаков неподалеку. Но не ее, не жизнь. Она ему вдруг отвратительна, всем естеством он гонит ее от себя, как бродячую собаку, также презирающую голод. Текучесть ее заставляет мучить кофейный столик стонами, ночной возней у письменного стола. Ждать судьбы или гордо уйти.
Конец ознакомительного фрагмента.