Альбом моей памяти. Родословная семьи. Часть І (Лидия Кобзарь-Шалдуга)

Мои прадеды

В давние времена о девушке говорили: «она честного рода», а о парне: «он славного рода». А чем могут гордиться наши сородичи, не дворяне, а простые хлеборобы? Конечно же, отзывчивостью и щедростью, честностью и трудолюбием.

Мой отец Кобзарь Иван Нестерович 1927 г.р. всю жизнь строил и мастерил. Говорят, это у него от его дядьев: Артема и Данилы Кривули – братьев его матери Неонилы Даниловны Кривули (1888—1978), вышедшей замуж из старинного села Катериновки в село Рогозянку за Кобзаря Нестора Микитовича (18?? -1931).

В семье прадеда Данилы Кривули и его жены Марии (она в девичестве была ещё крепостной) было три брата и три сестры, все – типично украинской, яркой внешности: среднего роста, крепкого телосложения, чернобровые, с пухлыми губами и живым взглядом карих глаз. Одна из сестёр – моя бабушка Неонила говорила, что она девчонкой ходила с подружками собирать ягоды в саду помещика Вадбольского, его имение находилось недалеко от её родной Катериновки.

Семья Кривули считалась зажиточной: были у них волы и кони, молотилка и косарка, но работников-наймитов не держали, со всеми работами управлялись сами. После полевых работ, собрав урожай и подготовив землю к зиме, Данило Кривуля с сыновьями уходил на заработки – на плотницкие и строительные работы: делать возы и арбы, строить сараи, дома, укрывать соломой крыши.

Их ладный крепкий дом стоял недалеко от церкви, где на площади в престольный праздник собиралась ярмарка. На той ярмарке крутой и решительный Данила познакомился с Нестором Микитовичем Кобзарь и заставил дочь Неонилу выйти замуж за старшего и нелюбого, считал, что она в 22 года уже засиделась в девках. Кобзари были из бедных, невысокие, русявые и светлоглазые.

Бабушка не любила своего мужа, говорила мне с пренебрежением:

– Ты знаешь, что кобзарь – это же нищий, с торбой ходит по ярмаркам…. – Она рассказывала про мягкосердечного мужа:

– Соберёт всю детвору на арбу и едет в поле, а в обед уже возвращается: – Дети устали, есть захотели… – А кто ж работать будет?! – сердилась жена Неонила.

Сама бабушка, оставшись вдовой с восемью детьми в страшный голод 1931—33, сумела всех их сохранить в живых, ей помогали в недавно образовавшемся колхозе как бедной многодетной вдове, но больше всего выручала корова и сильный характер самой бабушки.

Пятьдесят пять лет в Украине нельзя было и вспоминать о трагедии 33-го года. У нас в хате очень редко, скупо и тихо говорили об этом. Но тем острее я прислушивалась.

Из записок моего отца. Голодомор

И тут наступил 1933-й год, и был страшный голод. Мы все дома голодали. Мама ходила в Россию, в Белгородскую область, на станции Топлинка и Нежеголь, носила туда полотно, скатерти, сорочки и рушники вышитые, ходила там по селам и меняла на куски хлеба. Поэтому у нас и не осталось ничего из хорошей одежды.

Из Харькова был назначен шефом над нашим колхозом ХАТОРГ. Оттуда привозили некоторые крупы, муку, рыбу-тарань, жмых и сухой сыр. Простым людям сыр и тарань не попадали, это всё оставляло себе начальство. А жмыха (прессованная шелуха от семечек подсолнухов – отходы при отжиме олии – подсолнечного масла) по кусочку колхозникам на работе выдавали.

Еще у колхозной кладовой стоял большой котел, в котором для тех, кто работал в поле, на обед варили галушки или кулеш, варил Тростянко Кузьма Кондратьевич. Мне в те голодные годы было 5—6 лет, я сам ходил в ясли, где детям варили молочную затирку из теста и лапшу. Но все равно мы постоянно хотели есть. Вечером на колхозном дворе котел не мыли, и я по дороге из яслей залезал в него и вылизывал. Если застану собаку в котле, то выгоню ее, а сам туда влезу.

Тогда пасли коров не в общем стаде, а каждый свою, если кто не мог, то нанимали кого-нибудь. На нашей улице Пустовар Иван пас свою корову и еще других людей, а я и наш сосед Алешка Жегусь пасли своих. Алешка был совсем слабый, пухлый от голода. Иван Пустовар ему говорит: «А ну потанцуй, – дам соленый огурец!» Тот Алешка переступает пухлыми ногами и приговаривает известную присказку: «потанцуем дураку за понюшку табаку…» Так Пустовар так его избил, что мы уже на обед погнали коров доить, а Алешка лежал в бурьянах. Я пригнал их корову и сказал, что Алешка лежит в кустах, не может прийти. Его домой привезли возиком. Он остался жив, учился в Харькове в летном училище и работал механиком возле самолетов.

Иногда я бегал в соседний совхоз к старшей сестре Василине на пекарню, а она мне украдкой выносила в посадку кусочек-другой хлеба. Изредка тайком приносила нам и домой то кусок хлеба, то горсть пшена. Она очень боялась, потому что за это ее могли судить и отправить в Сибирь или на Соловки. Однажды меня в посадке встретил объездчик Шестопал Иван Константинович, забрал у меня хлеб и доложил директору. Но тот пожалел сестру и не отправил в суд, а только перевёл её из пекарни в столовую.

В тот государственный свино-совхоз привозили вагонами комбикорм, фуражное зерно и сухари – кормить скот. На свиноферме работал мой 15-летний брат Омелько, но людям строго нельзя было взять ни малого кусочка, ни горсти комбикорма в карман. Тогда Омелько поехал в Дергачи за Харьков, где жил мамин брат Антон. Дядько устроил его в буфете продавать хлеб. Омелько проработал там всего четыре месяца. Однажды получив на пекарне хлеб, вез его с возницей в буфет. По дороге они не удержались – такой вкусный дух от свежего хлеба! – отломили кусочек теплого хлеба и съели. А в том хлебе оказался мышьяк – сильный яд. Возничего спасли, а мой брат Омелько в 16 лет умер. Там его и похоронил дядько Антон.

Зимой 1933-го в селах по всей Украине, и в нашем селе вымерло много людей. Весной мы ели подрастающую траву лебеду, дёргали рогоз из болота, собирали семена калачиков, сушили кукурузные стебли, толкли их в ступе на муку, добавляли лебеды и пекли лепешки. Видел не раз, как сидит опухший человек под тыном без сил. По селу специальная подвода собирала покойников, а некоторых ещё и не совсем умерших, всех везли хоронить в общую яму. В город Харьков голодных, умирающих селян не пускали, выставляли заслоны из милиции и военных.

У деда Елисея и бабы Евдокии Савченко была дочь Катя лет семи, слабая от голода лежала на печи. Мать её пекла травяные лепешки и одну подала ей, а она: – Не надо, мамо, ешьте уже сами, – к утру она умерла. Мать везла хоронить девочку по нашей улице в старой тележке, и я видел, как ее ноги свисали и волочились по земле. Еще взрослые рассказывали, что на улице Загрызовой семья Котенко Тимохи съела свою дочь, дети боялись ходить по той улице. Тогда такое страшное людоедство нередко случалось по всей Украине.

В 1934 году в Ленинграде убили Кирова, вся страна была в трауре, везде устраивали поминки. За столом в Шиповатской школе сидели двое из нашего села: Кизим Василь и Савченко Сашко. Голод ещё не кончился, Василий тихонько:

– Хорошо бы чаще такие обеды были … – Сашко донес директору, и Кизима осудили на десять лет туда, где добывают золото. Он отбыл срок да там и остался, завел семью, говорил:

– Спасибо, что засудили … – Ведь до 70-х годов колхозники не имели паспортов и не могли жить, где вздумается. А он в Магадане получил специальность, обзавелся семьёй, хорошо зарабатывал.

Мой дед, а мамин отец Кузниченко Иван Иванович (1908—1933), был красивым, статным, чернобровым и скромным парнем. Он ушел из жизни совсем молодым, оставив вдову Евдокию с двумя малыми детьми: Ганне (моей маме) пять лет, её братику Ване года три.

В голодовку 1933 года на колхозном поле мамин молодой отец сеял вику (кормовая трава) и две горсти семян насыпал себе в сапог. Это увидел бригадир, пригрозил судом. Тогда, в тридцатые годы лютовали сталинские репрессии, многих судили за подобное и отправляли на Соловки. Он побоялся позора и, придя домой, влез на чердак хаты и там повесился.

У его жены (моей бабушки) Евдокии Максимовны (1910—1988) младший сын Ваня умер, она осталась со своей матерью Мезерной Одаркой Мокиевной (188? -194?) и маленькой дочкой Ганной, моей будущей мамой.

Ещё до войны бабуся Дуня-Евдокия второй раз вышла замуж за Сывокобыленко Василия. Он прошёл войну невредимым, вернулся, хорошо зарабатывал кузнецом в колхозе, выдал замуж падчерицу – мою маму. У него с бабушкой в 1946 году родилась дочь Надя, а лет через десять он ушел из семьи к другой женщине. В свои лет восемь, слушая разговоры взрослых об этой, поразившей меня драме, и я глубоко чувствовала душевную боль бабушки.

Моя мама внешне была похожа на свою мать, бабушку Дуню – с таким же высоким челом, большими зеленоватыми в коричневую крапинку глазами под широкими бровями. Только у бабушки Дуни была толстая коса до колен, а у мамы волосы были тонкие. В семье её звали Галя, так как имя Ганна казалось ей старомодным. У мамы в молодости был стройный стан, тонкая кисть, а характер решительный и весёлый.

Мои родители

Отец Кобзарь Иван Нестерович (28.03.1927) родился в селе Рогозянка Велико-Бурлукского района Харьковской области. Как все Кобзари, невысокого роста, жалостливый и открытый, но лицом похож на родню матери – Кривули: карие глаза под черными вразлет бровями и полные губы, живой и любознательный, такой же неугомонный и работящий. И он, и его сёстры, особенно тетя Катя, всегда выглядели гораздо моложе своих лет.

Я всегда его называла по-украински – тато. Самое яркое, самое счастливое моё первое воспоминание: я сижу на раме велосипеда на специальном сидении у руля между отцовскими руками. Ранним утром он везёт меня в ясли по узкой тропке через кладбище. Благоухают росные травы, солнце встаёт за посадкой, прохладный утренний ветерок дует в лицо, а мне так тепло и уютно между отцовскими руками! С моей головы слетела соломенная шляпка-брылик с полями, держится под подбородком на завязочках, а я сижу, гордая и счастливая – какой, наверное, уже никогда в жизни не была.

Эту шляпку тато сам смастерил из соломы во время передышек на косовице жита: пока другие мужики отдыхали, он из соломинок сплетал косички, а потом их сшивал в брылик. К сожалению, он подгорел в духовке, когда осенью впервые затопили печь.

Тато часто брал меня, совсем маленькую на руки, я помню, как он мне, трёхлетней говорил, что у меня красивые брови и волосы, и вообще – я у него самая лучшая дочка. Мне всегда с ним было тепло, спокойно и надежно – всю жизнь и до сих пор. И сейчас, приезжая к нему, я легко могу его обнять и сказать, что он – самый замечательный на свете таточко и дидусь.

* * *

Отец и мама поженились рано. Их отрочество пришлось на военную оккупацию. Мама сразу после войны закончила в 1946-м семилетку в соседней Андреевке. Отец был старше почти на два года, он до войны успел закончить пять классов в Рогозянке, а после войны уже чувствовал себя взрослым и стал работать в МТС (межколхозная машино-тракторная станция).

Мама Кузниченко Ганна Ивановна (17.12.1928—01.06.2001) рассказывала, что послевоенный 1947 год выдался очень голодным, хотя и не настолько страшным, как 1931—33-й, когда по Украине вымирали сёла, погибло несколько миллионов крестьян. В хозяйстве была корова, главная кормилица любого селянина. Мамин отчим Василий работал кузнецом и получал кое-что на трудодни. После войны многие семьи пекли коржики, добавляя в них траву и зёрна из стручков белой акации.

У самой верной маминой подружки Марийки Бондарь родители держали хорошую пасеку. Мама вспоминала, каким душистым солнечным мёдом и жёлтыми сотами её там угощали! А в саду их соседа деда Йосифа Коваленко росли необыкновенно вкусные яблоки. Хотя, конечно, у всех хозяев были сады, но обычно лишь с ягодами – крыжовником, вишнями, сливами. А на каждое дерево яблони и груши в то время полагался налог, поэтому не всякий мог себе их позволить. И это – на щедрой, благодатной земле Украины!

Мама после школы мечтала уехать в город Харьков на ХТЗ (тракторный завод) или на шахты Донбасса. Но в то лето она познакомилась с Иваном Кобзарь. Серьёзный 19-летний парнишка работал на колхозном току: конной волокушей оттаскивал полову от веялки. А семнадцатилетняя глазастая, весёлая Галя (так её звали дома) – подавала к веялке снопы.

Следующей зимой они сыграли скромную сельскую свадьбу. У мамы фата была из марли, селяне никогда не имели денег на нарядную одежду, а после такой страшной войны вся страна, тем более колхозники с трудоднями, жили совсем без денег.

Выйдя замуж в восемнадцать лет, Галя из родного теплого гнёздышка, от мамы и любящей бабушки попала в чужую семью. Ей, беременной, нездоровилось, хотелось поспать, а надо было рано вставать, работать по хозяйству, привыкать к другой жизни. Весной родился первенец Витя. Ребёнок вскоре умер от коклюша. Помню, у его могилки в нашем саду долго цвели синие ирисы.

Через год, летом 1949 года родилась я. Молоденькой маме у свекрови жилось не очень уютно, бывали ссоры, обиды на свекровь и на мужа. Помню, как мама уезжала к своей матери. По её просьбе соседи из хаты погрузили на арбу её приданое – сундук, перину, подушки, меня усадили наверху. На середине дороги нас повстречал отец:

– Отдай ребенка! – Мне было очень неуютно наверху, хотелось к нему на ручки, вернуться домой, но я молча ждала своей участи. Через несколько лет период притирки прошёл, и они всю жизнь жили дружно.

Отец и мама-молодожены

Я в полтора года под ёлкой

Крестили меня совсем в раннем детстве в городе Купянске. В том же Свято-Никольском храме мы крестили и нашего сына Костика в его 10-летний день рождения. Помню себя там один раз: батюшка причащал прихожан, я сидела на руках у своей крёстной Василины, и мне тоже дали в ложке красного вина. Я родилась похожей на своего отца внешне и, как говорил мой муж, натура вся – в отца.

Дома у нас икон никогда не было, потому что бабушка Неонила была баптисткой, ездила в Купянск на проповеди пресвитера. Однажды ещё до школы она и меня туда взяла, мне там показалось совсем скучно. Школьницей я видела у неё припрятанные религиозные журналы и брошюры, с любопытством полистала их. Она каждый день читала большую старинную Библию со многими её закладочками и дореволюционное Евангелие с «ятями». Я спала в одной комнате с бабушкой и перед сном слушала её молитвы, тогда и запомнила «Отче наш».

Хотя в стране запрещалось отмечать церковные праздники, но тем не менее у нас в семье не забывали праздники, которые веками соблюдали все наши предки-украинцы: на Спаса пекли маковники с медом, от Покровы до начала поста в Пилиповку или к Рождеству резали кабана. В Рождество дети колядовали, а я носила вечерю маминой крёстной. В марте мы с мамой пекли из теста жаворонков, в Благовещенье отец выносил ульи из омшаника. А на Троицу или Ивана Купала мама посылала меня с подружками в посадках и балках нарвать букеты полевых цветов, наломать веточек красного клёна, чтобы украсить входную дверь хаты, а травой чабреца, полыни, пижмы посыпать глиняный пол-доливку. Как красиво было тогда в хате, украшенной вышитыми рушниками, салфетками, скатертями, и какие целебные запахи трав в ней стояли! В народе этот праздник так и называли – Зелене свято, Зелена або Клечальна неділя, то есть Зелёное воскресенье.

Тётя Катя, сестра отца, с годами стала очень активной проповедницей у Свидетелей Иеговы, всегда ездила на разные их конгрессы, приезжала к нам в село и порой даже утомляла своими проповедями.

У маминой бабушки Евдокии Максимовны на покуте – в красном углу под вышитыми рушниками всегда висели старинные иконы и под ними лампадка. В нашем селе церкви не было, бабушка Дуня иногда бывала в храме соседней Катериновки, откуда сама была родом.

Родители мои, как и почти все, родившиеся в СССР, не были религиозными. Отцу не раз предлагали вступить в партию, чтобы строить карьеру, но он всегда отнекивался, мол, недостоин высокого звания коммуниста.

Сейчас я рада, что сын Костя вместе со школьными друзьями приобщился к церкви, постится и причащается. Это – большая опора в разных испытаниях на всю жизнь. Сама я смотрю как-то шире, мне интересно знакомиться с разными направлениями, теологией, внимательно читала Айванхова, Флоренского, Розанова и др. русских философов. Думаю, Творец один, а пути к нему – разные. В церкви почти не бываю, дома есть иконы, Библии разных изданий, Евангелие, семитомник Александра Меня, читаю и молюсь как умею, всегда благодарю Господа за постоянную поддержку.

* * *

Сёстры моего отца были большими рукодельницами – тетя Катя, тетя Шура и особенно тетя Харитина – моя нежная няня до пяти лет, умершая рано. Она необыкновенно искусно плела крючком кружева – из тонких хлопчато-бумажных ниток 50-го номера, – как фабричные! Няня готовила для меня, своей любимицы, подарки на долгую память: кружева к рушникам, нарядный платок из тяжелого вишневого шелка, с длинной бахромой и с красивой вышивкой гладью в одном углу. Платок не сохранился, а кружево и сейчас со мной на Урале, на рушниках, вышитых мамой.

В войну она потеряла своего мужа и сыночка, когда с заводом ХТЗ эвакуировались и попала рыть окопы под Сталинградом. С тетей Харитиной, моей любящей няней, мы были неразлучны, я нежилась в её ласке и любви, а она, одинокая, жила заботой о малышке. Мы вместе пасли её козу по посадкам белой акации и шелковицы, вместе ели и спали. Сколько она вложила в меня в первые годы моей жизни! Всевозможные потешки, песни, небылицы, загадки, сказки – с нею я узнала их множество. Она умерла, когда мне не исполнилось и пяти лет, потом я многое забыла, но тяга к творчеству, любознательность во мне остались.

С бабусей Неонилой и няней Харитиной

Для меня большим потрясением стала её смерть. Помню, поздней осенью она с больным сердцем, с одышкой лежала на кровати, рядом с лежанкой, а я забралась к ней и махала ей перед лицом газетой – она уже задыхалась. Помню последний её вечер, когда она просила положить её на пол, глиняную доливку – может, там легче будет дышать… А на рассвете, поняв из разговора взрослых о её кончине, забралась я на печь, спряталась за дежу с тестом и там плакала тихо, чтоб никто не услышал. Была поздняя осень, мне было всего четыре года, а у меня уже случилось это страшное горе – потеря близкого, дорогого человека. Наверное, каким-то седьмым детским чувством угадывала перемену моей внутренней жизни, перемену в жизни моей души.

Я с татом

Когда в конце пятидесятых наступила хрущёвская оттепель, в сёлах начали строить дома, платить деньги на трудодни, некоторым колхозникам начали выдавать паспорта, отменили продовольственные налоги, люди смогли строить новые дома. Мой отец в свои тридцать лет сам построил хату и сам сделал всю мебель: столы, лавки, табуреты, карнизы, рамки для фото, красивые подставки для цветов, шифоньер. В те годы в колхозах работали без выходных, и всё это отец увлеченно делал вечерами, когда семья собиралась в кухне возле тёплой печи.

Тогда печь была центром домашнего очага. На печи спали старики, грея больные кости. Днем дети играли, тоже не зная никаких простуд. Под сводом печи в сковороде пекли румяные хлебы на хмельных шишках, в чугунках-чавунах варили постный борщ (с курицей – только в редкий праздник) и молочную кашу из пшена. О, что за «шкурка» сверху той каши – толстая, румяная, вкуснющая!

Топили в печи камышом, который по зимнему льду заготавливали в плавнях нашего болота. Камыш косили косами, снопы камыша свозили лошадьми домой и этими снопами обставляли стены хаты, из камыша делали заборы, укрывали крышу хат и сараев вместо соломы. Топили печь брикетами гноя, которые заготавливали вначале лета, сушили, складывая в пирамидки, затем в сарай. Так было до начала 70-х, когда отец организовал в колхозе коммунхоз, стал закупать для людей уголь и газ в баллонах.

Помню картинку зимнего вечера. На глиняном полу-доливке, через всю кухню лежит большой сноп камыша – внесли согреться, утром надо камышом протопить печь. Бабушка на лежанке вяжет варежки из тёмной овечьей шерсти, мама возле керосиновой лампы вышивает рушник или салфетку, я на печи листаю книжку. Отец принёс заготовленную охапку лозы, воткнул прутья в гарбуз-тыкву и плетёт вершу-морду. Завтра утром поставит её на речке в полынью против течения, а вечером сходит вытрясти с полведра вьюнов, а может и окуньков.

Почти через 25 лет в 1980-м отец возведет в соседней Андреевке ещё один огромный дом на две половины: себе и сыну Ивану. Как и его дед Данила, он всю жизнь строил: сараи в колхозе и людям, укрывал крыши соломой и камышом-очеретом. Всю жизнь он себе во дворе постоянно что-то перестраивал: сараи, хлев, погреб, гараж, баню, летнюю кухню. Не знаю более неугомонного человека. Мама всегда его останавливала: «Да посиди, отдохни немного!» А он всегда в дождь маялся без работы и говорил: «Пропал день!» Даже в 90 лет он сажал и полол картошку возле дома, нанимал рабочих разбирать сенник и обновлять забор.

Такой же мастер на все руки и мой брат Николай, который живет в городе Купянске. Там у него небольшой дом и усадьба обустроены с большим вкусом и мастерством. Николай внешне больше походил на своего деда Ивана Кузниченко, был похож на молодого актера Михаила Боярского, в нем всегда чувствовался мужской стержень, своим обаянием очень нравился женщинам. А его брат-близнец Иван (1954—2015) хоть внешне и схож с Николаем, но – иной, видимо, в другого деда, Нестора Кобзаря, жалостливого и доброго. Он, в отличие от Николая, любил читать, предпочитал одиночество. Природа отдала одному брату все лучшие деловые качества, а другому – слишком доброе и мягкое сердце, от которого он сам страдал.

Тогда в конце 50-х в Украине стали сажать сады. Отец возле хаты насадил огромный сад. И чего только не было в том саду! Не меньше пяти сортов яблок: от ранних, как белый налив, до зимних – снежный кальвиль, макинтош. Несколько сортов груш, сливы—угорки, а ещё большие мясистые, и мелкие сладкие, жёлтые. Вишня-шпанка и черешня, красная и жёлтая, медовые абрикосы, кусты крыжовника, разной смородины, малины!.. Под деревьями в саду стояли отцовские ульи, а в палисадниках и в огороде у мамы цвело много разных цветов. У неё все соседки просили цветочные семена и клубни георгин, пионов, лилий.

Там, в том райском саду, в родном доме, на цветущей родной земле прошли мои счастливейшие детские годы, среди самых родных, самых дорогих людей. Навсегда в моей душе осталась бесконечная благодарность судьбе и моим родителям за безмятежное детство и юность. Это благодатное время – главная наша опора на всю жизнь, в этих воспоминаниях мы черпаем радость и силу для преодоления всех жизненных невзгод.

Мир моего детства

С бабусей Неонилой. Мама с восходом солнца работала на колхозном поле, а я оставалась с бабусей Нилой. В год меня отлучали от груди: когда мама приходила в обед домой, бабушка со мной уходила до бабы Параски, чтобы я не плакала, не просилась к матери. Я так и привязалась к бабусе больше, чем к маме. Бабушка тоже всю жизнь любила меня, хотя внешне это почти никак не проявлялось, но я почему-то это знала, чувствовала всем сердцем.

Моя крёстная, у которой бабуся жила последние два года своей многотрудной жизни, призналась, что когда моя бабушка умирала на 90-м году, у неё под подушкой лежал мой последний подарочек – ситцевый белый платочек, который я прислала ей из Североморска.

Бабуся брала меня в лес собирать дикие груши, лесные яблочки, ягоды шиповника, вишни и тёрна. В посадках встречалась шелковица, но ею не запасались, а тут же лакомились. Всё это сушилось на чердаке на зиму, особенно хороши были лесные грушки, когда полежат и станут такими мягкими и вкусными! Из этих плодов варили узвар-компот, а в солодушку вместо сахара резали белую сахарную свёклу.

У нас посреди огорода тоже росла огромная дикая яблоня, я в раннем детстве всегда собирала под нею много яблочек-кисличек. Уже на Урале, в Златоусте, я увидела похожие местные яблоки, их называли ранетками.

С бабушкой я бывала у родственников: в городе Купянске у её дочерей – моей крёстной Василины и тёти Шуры, а на Донбассе в Краматорске у тёти Кати. До поезда на станцию Шиповатое надо было идти пять километров балками. По дороге мы останавливались в яру возле родничка, доставали из сумки бутылку молока и краюшку хлеба. Подкрепившись и передохнув в холодке под кустами ольхи и лозы, шли дальше. По дороге бабушка собирала разные травы, объясняла их названия и рассказывала, для чего их нужно собирать. Особенно ценила она зверобой, материнку-душицу, горицвет.

До сих пор я в минуты отчаянья закрываю глаза, мысленно прижимаюсь к её широкой юбке, чувствую запах тех трав и молю её: – Бабусенько-голубонько, помогите… – И мне становится теплее и легче.

* * *

Наше село Рогозянка состояло из разных улиц, мы жили на новой улице между Рогозянкой и Андреевкой. Летом в воскресенье моя молодая мама повязывала голову красивой шелковой косынкой, брала меня, четырёхлетнюю, за руку и мы шли через всё село в гости до бабуси Дуни на Выселок. По дороге заходили на Пятихатку к сестре маминого отца бабе Ганне и её деду Трофиму Савченко. Это мамина крёстная, улыбчивая, ещё красивая, с живыми карими глазами и тонкими чертами настоящей украинки, угощала нас молоком и пирожками с вишнями.

За селом дорожка вилась вдоль заболоченной речки, под крутым склоном, среди душистых полевых трав. Мы с мамой срывали разные травы и цветы, и она учила меня плести веночек. Приближаясь к своей улице, она будто возвращалась в счастливое детство.

Бабушка Евдокия жила в самом конце Выселка. Мы шли через всю улицу, поросшую мягким спорышом. По одну сторону – белые хатки под соломенными крышами, с густыми палисадниками. А по другую сторону, напротив хат, кучерявились вишневые сады, за ними огороды спускались к лукам и наполовину заболоченной речке. Посреди улицы стоял колодец с высоким журавлем. Возле дворов сидели на лавочках и заговаривали с нами женщины в праздничных платочках и ситцевых нарядных фартуках с оборочками. Уже давно нет Выселка, но эта улица осталась в моем сознании, как настоящий солнечный, зелёный украинский рай на земле.

У бабушки Дуни в хате, как и у нас дома, глиняный пол—доливку посыпали душистым чабрецом или полынью, на покуте висели старые потемневшие иконы в рушниках, под ними на трёх цепочках лампадка, между окон – старинное потемневшее зеркало в раме. Я сидела на деревянном диване возле стола с тканой клетчатой скатертью. Мама расспрашивала о новостях своей улицы, бабушка рассказывала и поглядывала в окошко на улицу: кто это там прошёл? Потом бабуся Дуня в кухоньке из печи вынимала тёплые, с хрустящей корочкой пирожки с капустой, наливала из тёмного глиняного кувшина молока в алюминиевую кружку…

Бабушка Евдокия Максимовна

Бабушка Неонила с дочерью, а моей крёстной Василиной

Отец Иван Кобзарь

Мама Кузниченко Анна

Все эти мои первые детские воспоминания всегда сопровождаются щебетаньем ласточек под крышей сарая и звоном жаворонка в бесконечной сини небес, освещены, осиянны летним солнечным светом, согреты ласковым, не знойным теплом, заполнены буйной зеленью садов и мягких луговых трав, ароматами полевых дорог и придорожных посадок.

Запомнился случай, когда мама недели на две попала в больницу – как же пусто и тоскливо было без неё, даже с бабушкой! Когда она вернулась – будто солнце в дом вошло, всё ожило и засветилось, наполнилось жизнью, на душе сразу стало спокойно и радостно.

Мама согревала весь дом одним своим присутствием и заботой. В нашей хате всегда было чисто и уютно: живые цветы – фикус и китайская роза на подставках, сделанных отцом. На спинке дивана, на кровати – вышитые крестиком дорожки и салфетки. На столе – белая полотняная скатерть с вышитыми гладью цветами. Белые кружевные занавески на окнах, вышитые рушники обрамляют портреты, кровати с вышитым подзором и с высокими перинами всегда с утра застелены красивыми покрывалами.

В нашей семье чувства целомудренно прятались, наверно, мы неосознанно стыдились выставлять напоказ то, что считалось глубоким и сокровенным. Хотя любовь своего отца я всем сердцем, всем своим существом ощущала всегда, и почему-то знала, что я для него самая любимая и дорогая – лучше всех!

Моя мама никогда не ласкала меня, не обнимала, не говорила нежных слов, никогда не похвалила, не погладила по голове. Ребенком я никому не надоедала, всегда умела сама занять себя, и она говорила, сравнивая меня с неугомонными братьями-близнецами: «Не помню даже, как ты и выросла – совсем незаметно…»

Росла я стеснительной и замкнутой. Позже немного завидовала своей школьной подруге Любе, когда её мать называла ласковыми словами. Она всегда находила за что похвалить свою дочь перед людьми. А моя мама говорила: «Пускай тебя люди похвалят». И ещё: «Детей надо любить так, чтобы они об этом не знали». Никогда я не соглашусь с этим! Детей, особенно девочек обязательно надо часто хвалить. Маме приятно было, когда моя фотография постоянно висела на доске почета в школе, но я всегда ощущала, что я не такая, как ей хотелось бы, нет во мне задора и самоуверенности, грации и достоинства. Она мне строго говорила:

– Ну что ты как ветер! А ну, потише! – когда я порывисто, задевая двери, летела в другую комнату… Ей хотелось, чтобы я была похожа на нашу учительницу Раису Егоровну, которая важно несла своё полное тело в светлом шелковом платье под летним зонтиком… Мама не раз говорила, что чужие дети – лучше её детей: «У меня и зять, и невестки лучше моих детей». Она стеснялась показывать соседкам мои книжки стихов. Маме хотелось, чтобы её дочка была как у всех людей. Её гордость тешили бы мои деловые и хозяйственные способности, что так ценились в селе: если бы я доила корову, закатывала банки с помидорами и огурцами, мазала и красила сараи и дом, расторопно управлялась по хозяйству. Но она никогда и не учила меня этому. А я предпочитала читать, мечтать, рисовать…

Однажды подошла наша очередь пасти коров с женщиной из другого конца села. Как всегда, я взяла с собой в поле интересную книгу. В какой-то момент оторвалась от книжки, а коров нигде не видно: ни с того бугра, ни с другого! Едва нашла их…

А то однажды мама поручила мне следить за молоком, чтобы не убежало, Глядя в кастрюлю, думала о своем и не устерегла, как молоко полилось на электроплитку…

В 15 лет я уехала из дома в город на учебу в девятый класс. В тоске по дому каждый день с молитвой обращалась к матери, целовала её фото. Но никогда не могла сказать об этом. Уже в последнее её лето 2001 года я чувствовала, что ей, уставшей от жизни и больной, хочется услышать от меня ласковые слова, и мне хотелось подойти, обнять её, прижаться, сказать что-то нежное. Но почему-то я не могла это сделать.

Мама умела и любила составлять красивые букеты из садовых цветов, естественно располагая их в кувшинах и вазах. У неё всегда хорошо росли цветы и комнатные, и садовые – как говорят, была лёгкая рука. Очень много росло разных цветов в огороде и палисадниках. Самые любимые цветы у мамы – пионы! Их у нас росло около тридцати кустов – тёмные, розовые, белые. На кладбище я всегда издалека узнаю могилы наших родственников по кустам пионов. Сейчас они цветут и у маминой могилы.

Книги, музыка, кино

Отец в молодости – середина ХХ века, зимними вечерами часто уходил в колхозную контору в Рогозянке – своеобразный мужской клуб, где можно было почитать газеты, послушать радио и главное – обсудить с односельчанами последние политические и разные другие новости. А тогда крутых перемен в стране было много, как раз шли хрущевские реформы, прошел ХХ съезд с докладом о культе личности Сталина. Вечерами я всегда старалась дождаться тата. Он приносил мне из библиотеки при конторе русские и украинские сказки: «Колобок», «Котигорошко», «Рукавичка», «Ивасик-Телесик». Тогда я впервые увидела яркую цветную картинку в книжке «Иван-царевич и Жар-птица».

Однажды отец посадил меня к себе на колени возле керосиновой лампы на кухонном столе, взял газету и стал показывать буквы. Незаметно и довольно быстро я стала складывать слоги и свободно читать. Летом уже сама бегала в рогозянскую контору, где помещалась библиотека, подолгу не могла оттуда уйти, домой давали только по две книжки. Помню, что «Муху-цокотуху» я прочла по дороге, не дойдя домой, она мне совсем не понравилась: о каких-то пауках и комарах… Я тут же развернулась и пошла её поменять, но молодая библиотекарша Катерина Васильевна велела приходить через три дня.

С той поры у меня появилась страсть к книжкам, а из книг выросла мечта научиться рисовать и играть на фортепиано или скрипке. Но я никому об этом не говорила, нечего было и думать – ведь даже в райцентре Великий Бурлук не было музыкальной школы. Отец покупал мне тетради, альбомы, акварельные краски и цветные карандаши, последняя коробка – из тридцати шести! – штук долго хранилась у меня как память.

Первую книгу я купила в 6-м классе, это была повесть Ирины Вильде «Совершеннолетние дети» на русском языке, я перечитывала её все школьные годы. Она во многом повлияла на моё самосознание. Главная героиня Дарка была мне очень близка: доверчивая и тоскующая по дому, гордая и неуверенная: – Как я буду петь или танцевать у всех на виду… ведь можно сгореть от стыда!..

О, как много значила для меня эта книга и её героиня, с её первой влюблённостью, с её преданностью всему украинскому, с её внутренней независимостью и непокорностью! В своем альбомчике я нарисовала автопортрет с подписью «Дарка». А однажды и мне, как маленькой Дарке, приснился удивительный сон, который помню до сих пор. Будто кто-то в небесах подарил мне коробку волшебных радужных красок. Во сне крепко держала их в руках и предвкушала: теперь я легко могу нарисовать что угодно! Проснулась от переполнявшего восторга с сильно сжатыми кулаками. Не открывая глаз, с блаженным замиранием явно ощущала в руках эти сказочные краски: – Какое счастье!..

Чувство необыкновенной радости ещё долго жило во мне.

В детстве нередко моё сердце пронзало желание как-то сохранить навсегда чудесные моменты: цветок, лицо, пейзаж – чтобы вот таким это осталось навсегда. Наверно, поэтому с 9-го класса я веду дневник, до сих пор храню более двух десятков общих тетрадей и сомневаюсь: может, всё же надо их уничтожить?..

У нас в семье жили заботами о детях, о хозяйстве, говорили больше о работе, учебе, о книгах, о планах на будущее. Но вот у наших соседей, родителей моей одноклассницы Гали Журавлёвой, было несколько иначе, там хозяин, инвалид войны без ноги, шил сапоги и летние тапочки всем односельчанам, у них водились деньги не только для хозяйства. Нередко они собирали весёлые компании с выпивкой, анекдотами и сальными разговорами, шумными ссорами и разными застольными песнями. У них я впервые услышала пластинки на патефоне. Меня тогда поразили и навсегда запомнились песни непревзойдённой Лидии Руслановой, особенно её знаменитые «Валенки» и «Степь да степь кругом»!

В нашем доме никогда не бывало спиртного, я почти не слышала песен или громкого смеха, не было подначивания, никогда не собирали у нас пьяных застолий, не звучали песни. Пение отца я слышала только, когда вся улица собиралась на свадьбу, на проводы или на толоку, чтобы сообща кому-то поставить хату или сарай, а после отметить это за общим большим столом. Обычно там дед Шандура играл на скрипке или наяривал на гармони, а развеселившиеся люди пели частушки и танцевали до вечера. Уже в конце дня несколько человек, среди них отец, сидели у наполовину опустевшего стола, подперев щеку, и в три-четыре голоса красиво пели старинные украинские песни.

Тогда в 50—60-х годах в сёлах Украины всегда звучали песни: вечерами девчата шли в клуб и обязательно пели; везли в кузове грузовика молодых женщин в поле на работу или с поля – они тоже пели! А уж на любой свадьбе, проводах, гулянке – сколько песен пелось! Но потом появились магнитофоны и все перестали петь.

Как задушевны наши песни, как они завораживают, как поэтичны и мелодичны! А в народном многоголосном исполнении с ними может сравниться только грузинское мужское четырёхголосье. Я никогда не любила гармошку, забористых и похабных частушек, также никогда не нравились мне и псевдонародные песни под баян в разных ансамблях. Только старинные народные песни без сопровождения, романсы и классика вызывают во мне ощущение подлинного искусства.

Помню, как в конце 50-х у нас в селе проводили радио – копали траншеи для проводов, и почти одновременно ставили столбы для электричества. Когда включили первую лампочку в хате, она казалась ярче солнца. Позже у нас дома появился электро-проигрыватель, и в 9-м классе в Купянске я купила первую маленькую пластинку с песнями итальянского мальчика Робертино Лоретти. Телевизор родители купили в конце 60-х, когда я училась в Полтаве, а первый магнитофон мой муж купил только в Североморске в 1980-м году.

Пока в селе не было клуба, кинофильмы показывали только летом на побеленной глиняной стене конторы. Эта стена выходила в тополиный сквер. Местный завклубом и киномеханик Витька Шевченко, по прозвищу Буцак накануне развешивал афиши по селу, а мы радостно предвкушали этот маленький праздник. Самые любимые фильмы, конечно же, индийские, главный герой-любовник – Радж Капур.

Теплые летние вечера в украинском селе настояны на сухих травах полыни и чабреца, наполнены запахами ночной фиалки в палисадниках и парного молока во дворе. Мама старалась пораньше подоить корову под летним навесом, покормить свиней, дети торопились загнать в загородку цыплят, уток и гусей. Женщины, переодевшись в чистое платье, брали в руки маленькую скамеечку или табуретку и шли в кино. По дороге оживлённо зазывали соседей:

– Сегодня кино! Индийское! Вы идёте?

– Сейчас иду, подожди меня! – Шли группами, заранее – чтобы занять лучшие места и обменяться новостями. Детвора рассыпалась на траве впереди, перед самым экраном. Девчата в светлых ситцевых платьях стояли в стороне группками, сдержанно смеялись и оглядывались на парней. А позади всех Витька-киновщик крутил киноаппарат, меняя бобины с плёнками. Комары жужжали, ребята курили сигареты, малышня полусонно таращилась кверху на экран, а женщины громко сопереживали и комментировали индийские страсти.

Позже, в начале шестидесятых в Андреевке построили клуб, и там развернулась сельская самодеятельность. Помню, все ждали постановку украинской пьесы-оперы «Наталка-полтавка» Котляревского, в которой Наталку пела очень красивая чернобровая новенькая библиотекарша Лиля, аккомпанировал на баяне завклубом Иван Кривошей, её будущий муж. Любимцем публики был Виктор Шевченко с юморесками Павла Глазового! Также он танцевал на сцене народные танцы в паре с маленькой грациозной Галей, с которой они вскоре и поженились. Летом по воскресеньям приезжала на грузовиках и мотоциклах молодёжь из окрестных сёл. На колхозном стадионе в Рогозянке смотрели футбольные игры районного масштаба, где звездой опять-таки был вратарь Витька-Буцак, наш киномеханик.

* * *

Довольно обширную домашнюю библиотеку в несколько шкафов книг классической литературы, по музыке и живописи, а также альбомов разных художников я собирала в студенческие годы в Полтаве и во время работы учителем в Ялте. Хорошие книги в СССР были большим дефицитом, купить их, впрочем, как и все иные товары, можно было только «по блату», то есть по знакомству с продавцами или отстояв в давке огромную очередь. Книга считалась лучшим подарком ко дню рожденья или при успешном окончании учёбы.

Ещё в первый год учительства в Алупке я по случаю купила две яркие детские книжечки про Карлсона – для своих будущих детей. Они пропутешествовали с нами по всей стране: из Алупки в Североморск, оттуда – на Урал в Златоуст, потом в украинское село Андреевку. Нашим детям Аленке и Косте мы с мужем всегда читали перед сном книги – с продолжением на следующий вечер. Но никогда насильно не принуждали читать. Наверное, поэтому, они тоже стали увлечёнными книгочеями, постоянно ходили в библиотеку.

Мы всегда покупали не только книги, но и диафильмы, и много пластинок – эстрадные, детские и классику, ещё выписывали кроме газет десятка полтора журналов. Среди них детские: «Малятко» из Киева, «Барвинок» и «Пионер» или «Костёр», «Юный натуралист», а также «Вокруг света», «Семья и школа», «Наука и жизнь», «Физкультура и спорт». Несколько толстых литературных: «Новый мир», «Наш современник», «Москва», «Иностранная литература». Сейчас сама вспоминаю и удивляюсь: как много мы все тогда читали! Любимые книги у мужа Анатолия – Александр Дюма и Джек Лондон, у сына-школьника Кости – «Незнайка» и «Волшебник Изумрудного города», повести Вл. Крапивина, а у меня – Лев Толстой, Леся Украинка и сказки Андерсена, особенно его «Русалочка», ещё – Экзюпери и Бунин… А в конце 80-х хлынул поток ранее запрещённых авторов, мы глотали их книги и не могли насытиться!

Когда сын Костя учился в первом классе, мы стали делать домашний рукописный журнал «Улей». В первом номере были рисунки Лены, Кости, его друга Глеба, статья «Как праздновали Новый год», послепраздничная анкета, загадки и стишки, придуманные Костей и его другом Сашей, рассказы о том, как папа приобщает к физкультуре сына, семейный юмор, о погоде, о прочитанных книгах.

За семь лет у нас вышло двадцать три номера журнала «Улей»: хроника семейной жизни, стихи, рисунки, сказки детей и их друзей. В рубрике «Наша родословная» – обо всех наших дедушках и бабушках, родословная схема, странички из школьных сочинений, письма родных и друзей, вырезки из городских и украинских газет, юмор. О нашем журнале узнали и в Киеве, журнал «Малятко» прислал нам в подарок книжечку известной детской писательницы Оксаны Иваненко с её автографом. В Свердловске журнал «Голос» напечатал о нем статью. Подробней о нем я написала в книге о детстве Кости «Мой сын. Дневник матери».

Первая подружка

Уже не помню, как я познакомилась со своей первой подружкой Светланой Шестопаловой, жившей от нас через пять хат, возле бабы Мани. Наверное, когда с бабушкой Неонилой ходила к её подруге бабе Мане, а может быть, в яслях. Света на год младше меня, но мы всегда до третьего класса были неразлучны и дома, и в яслях. Её мама умерла, когда дочке было всего два года. Моя мама её жалела и всегда приглашала к нам. Света и сейчас считает её образцом матери, до сих пор вспоминает её пирожки с протёртой сахарной свёклой и пареным тёрном. Мама показывала нам разные детские игры, давала разные лоскутки для кукол, учила держать иголку. Зимой мы целыми днями играли у нас на просторной печи. На той печи мы никогда не знали простуд и болезней.

Летом я ходила к Светлане нечасто, потому что панически боялась братьев Пустоваровых, моих ровесников Петра и Володьку. С замиранием сердца старалась бегом проскочить, прошмыгнуть мимо их двора. Они это видели и нарочно выбегали за мной – ухватить сзади за косички, это было как в кошмарном сне!

В доме Светы я запомнила на стене несколько картин-иллюстраций художников. На одной – Лиса перед медвежатами надкусывает кусок сыра. Другая – «В городском сквере» детишки в весенних ручьях пускают кораблики. За рамками были яркие германские открытки, отец Светы присылал их, когда после войны служил в Германии. Мне нравилась у них во дворе раскидистая яблоня, от её сочных яблок у нас губы и щёки становились коричневыми. А вокруг яблони красовался роскошный цветник с петуниями.

Отец Светы, дядько Пилип-Филипп, красивый мужчина: высокий, статный, немногословный, с надменным выражением лица. Дочь очень похожа на него тонкими чертами и стройным станом. Он после смерти первой жены Майи, матери Светы, женился на улыбчивой девушке Надежде из соседнего села, но до конца жизни ходил на другой конец своего села к любовнице Наталье, у которой рос его сын Володька – ровесник Светы.

В воскресенье летом мы иногда вдвоем ходили в Рогозянку в гости к её второй бабушке Ольге и деду Илье Савченко, которая угощала нас необыкновенно вкусными пирожками с капустой. Их хата вся цвела в рушниках и вышивках двух взрослых дочерей на выданье – Дуни и Нины.

С подружкой Светой и её сестренкой

Тогда, в середине ХХ века, в нашем селе, как и по всей Украине, в каждой сельской хате было светло и радостно: стены внутри и снаружи побелены, во дворе – подметено. Каждую субботу печь и плиту подбеливали, а глиняный пол-доливку протирали водой, по периметру подводили сажей и посыпав жёлтым песком, узорчато подметали гусиным крылышком. А летом посыпали свежей травой пижмы, чабреца или полыни.

Возле каждой хаты от улицы палисадник, огороженный тыном из лозы, – в нем кусты сирени и роз заглядывают в окна. В палисаднике и огороде много цветов: мальвы и чернобривцы, настурция и ночная фиалка, астры, георгины, пионы. Ниже двора – садок, потом огород, где-то по меже кусты калины, хмеля, бузины, тёрна, за огородом – луг и речка. В Рогозянке речка заболоченная, заросшая камышами и рогозой. Хозяева напротив своего огорода делали между камышей копанку с мостками-кладками, куда летом ходили купаться и полоскать бельё.

Летом, когда в колхозе много полевых работ, мы со Светой ходили в ясли. Там некоторое время, после рождения моих братьев-близнецов работала моя мама. Запомнила я молоденькую, красивую и весёлую воспитательницу, которую звали няня-Люба, малышня её обожала. Она пела нам песни и читала стихи, водила на экскурсию в посадку на горе, откуда видно было всё наше село в долине вдоль речки. Недалеко от яслей, за деревянным мостом, под горой однажды раскинулся цыганский табор, нас в яслях тогда пугали этими цыганами, которые якобы воруют детей. Нам же было и боязно, и очень любопытно поглядеть хотя бы издали на этот табор.

Первую свою куклу я не помню, мне только позже бабушка говорила, что была у меня фабричная кукла Кулина (Акулина) – подарок крёстной, с которой я не расставалась лет до трех. Игрушек из магазина в моем детстве не было. Но я не считаю это большой бедой. Зато у нас было больше простора для воображения и творчества, когда мы сами шили из тряпок кукол, мастерили им одёжки из разных старых лоскутков. В палисаднике среди зарослей сирени мы со Светой всё лето до четвертого класса играли «в хатки» – устраивали там комнаты для кукол и для себя: на кирпичи клали дощечки – это стол, кровать, застилали их, ставили «посуду» – разные баночки, «ходили в гости» друг к другу.

Рядом в палисаднике росла высокая белая акация, мы подпрыгивая срывали и жевали кисточки белых душистых цветов. А из стручков жёлтой акации делали свистульки-пищики. Среди кустов сирени – высокая вишня, её ствол сиренево блестел от наших рук и ног – мы отшлифовали его, часто забираясь на неё то за клейким соком, то за спеющими вишнями. Набирали полузрелых ягод в стеклянную бутылку, палочкой долго толкли и с наслаждением сосали с той палочки кислый вишневый сок.

Однажды мы вдвоём со Светой устроили настоящий концерт. Сценой служила призьба – широкая завалинка под крышей от крылечка вдоль всей стены в виде террасы. За колодцем возле оврага нарвали ромашек, кашки и полевой гвоздики, сплели себе венки на головы, привязали к ним тесёмки-ленты и так пели, кружились в танце на этой сцене-завалинке. В порыве самозабвенного вдохновения даже не заметили, что у двора стоят зрители: женщины, возвращаясь с колхозного поля, остановились и с улыбками глядели на маленьких артисток. Заметив их, мы в смущении убежали в сени.

Со Светой иногда путешествовали на край улицы, где за хатой бабы Параски по склонам оврагов буяли заросли дикой вишни и сирени, а между ними на солнечных прогалинах в густой траве краснели ягоды земляники. Боже, какие щедроты дарила нам земля! Дикие ягоды, душистые травы, тяжёлые кисти сирени после летней грозы… В цветущем разнотравье под жарким солнцем прыгали кузнечики и колыхались на травинках паучки, а над нами вились стайки бабочек-мотыльков, в зарослях на гнёздах видели серых пичужек. Всё это гудело и щебетало, словно мать-Земля пела и весь мир вокруг звенел хором разными мелодиями и голосами.

В детстве дни длинные, бесконечные, и каждый день ждёшь только хорошего, радостного. Всё лето мы бегали босиком, не ощущая ни сухих комьев земли, ни колючек. Зато какое наслаждение чувствовать подошвами живую землю – горячий песок или прохладную траву! А как весело после ливня бегать босиком по лужам и по росной траве! «Дощику, дощику! Звари мені борщику в полив’янім горщику!..» Эти детские воспоминания дарят такие острые ощущения настоящего – чистого, безмятежного счастья…

Когда пришло время идти мне в первый класс, я никак не могла понять, почему Свете нельзя идти в школу со мной вместе? Почему ей нельзя пойти на год раньше?! Ну как же я там буду без неё, среди незнакомых людей!? Первого сентября я чуть не опоздала в школу. Пораньше вышла из дома, чтобы зайти к Свете и горячо её убеждала:

– Давай, скорее умывайся, надевай чистое платье и пойдём со мной! Сядем за одной партой, не выгонят же тебя!.. – Но учительница не разрешила ей зайти в класс: – Придёшь через год!.. – А я навсегда так и не смогла полюбить эту учительницу.

В школу

Моя первая учительница Ира Ильинична, высокая, нескладная, самоуверенная и резкая. Учебники нам выдавали в школе, их не хватало. Читанку («Родная речь») выдали нам на двоих с соседкой Галей Журавлёвой. На уроке задали выучить дома стихотворение. Через день к вечеру я зашла к Гале за учебником – надо было уже на завтра выучить стишок. Она отдала мне книгу, а на следующий день на уроке её вызвали, и она сказала, что не успела выучить, так как я у неё забрала книжку. Учительница отчитала меня: – Так не по-товарищески поступают только жадины! – А я, потрясенная несправедливостью, промолчала, не смея перечить учительнице.

В конце 50-х в школе по распоряжению начальства завели целую кроличью ферму, все клетки разделили по классам, нужно было утром приносить из дому корм для кроликов. Летом перед школой надо вдоль своего огорода по меже нарвать полную сетку-авоську травы. А зимой школьники несли листья капусты, сено, морковь. Однажды отец не выдержал:

– У нас дома тоже надо кормить и кролей, и корову, свинью, птицу, так и скажи там… Когда я сообщила, что не буду больше приносить корм, учительница при всех обозвала меня белоручкой! И без того я росла застенчивым, робким ребенком, а тут и совсем потеряла уверенность в себе.

На большой перемене или на уроках физкультуры играли в классики и резиночку, в «Круглового», «Вдарил-невдарил», «Гуси-гуси», в школьном дворе подтягивались на турнике, ходили по бревну-буму, зимой – на школьных лыжах катались по окрестным холмам. И мечтали скорее перейти после четвертого класса в «красную» школу, где учились с пятого класса.

В младших классах мы пели в хоре малышей «Ой, полным-полна коробушка», танцевали украинский танец в веночках, а к Новому году готовили выступление на сцене в актовом зале: танцевали в пышных юбочках из марли, изображая все действия снежинок из песни:

В семье

Наши родители воспитывали нас, своих детей, не нотациями и поучениями, а всей своей жизнью. Они никогда не наказывали меня, даже не ругали, я была слишком примерным ребенком. Но через пять лет родились мои братья-близнецы Коля и Ваня. Они постоянно что-то не могли поделить и бесконечно ссорились. Только один за что-нибудь взялся, тут же и другому это понадобилось! Приходилось их постоянно мирить, успокаивать, при этом не всегда хватало терпения и у мамы, и у бабушки, надо и шлёпнуть, и отругать, и как-то наказать. Чтобы спокойнее жилось взрослым, им всегда покупали обязательно всё одинаковое: игрушки, одежду, два комплекта учебников, два велосипеда…

Мои школьные учебники и тетради я держала на полках в письменном столике, который отец сам смастерил. Карандаши, ластики, разную мелочь малыши-забияки вечно разбрасывали, пока отец не повесил на дверку столика маленький замочек.

Не помню, чтобы родители при нас, детях, ссорились. В доме у нас никогда вообще не употреблялось ругательных слов, даже таких казалось бы, безобидных, как «чёрт», «зараза», «паразит», которые я часто слышала у соседей. Хотя родители не были религиозными людьми, просто почему-то совершенно не было надобности в таких словечках.

В нашей семье жили в уважении друг к другу, с врождённым тактом и деликатностью. Например, дома я не слышала обсуждений кого-либо из соседей. Не было и в помине жалоб на нехватку денег, на какие-либо жизненные трудности. Вообще о деньгах не было разговоров, мои родители даже мне, взрослой, никогда не задали вопрос о зарплате. Также и я сейчас не спрашиваю у сына, сколько он получает. А когда меня кто-то чужой спрашивает о деньгах – я, теряясь от неловкости за бестактность этого человека, не знаю, как ему ответить.

Вспоминаю, сколько садов мой отец посадил дома и в колхозе! Как самоотверженно трудился всю жизнь! Будучи бригадиром садово-огородной бригады выращивал лучшие в области урожаи овощей и фруктов. На премию купил мощный мотоцикл «ИЖ-Юпитер». Затем стал начальником участка в колхозе и выращивал рекордные урожаи сахарной свёклы и пшеницы, имел много разных грамот, многие годы его фото было на районной доске Почета, получил медаль «За трудовую доблесть».

Отец весной в своем саду

Мама во дворе возле летней кухни

Когда наш отец в своём колхозе им. Красной Армии организовал коммунальное хозяйство, его деловые способности развернулись на полную силу. Он закончил в Харькове курсы и быстро обеспечил газовыми плитами каждый дом, бесперебойно возил газовые баллоны, уголь, дрова сельчанам во все три бригады колхоза: в Рогозянку, Андреевку и Стецковку.

Используя свои обширнейшие личные связи в Харькове и всей области, доставлял вагонами прямо на нашу станцию Шиповатое шлакоблоки, кирпич, целые финские домики, всевозможные стройматериалы из Харькова, Купянска и других мест. Ему, как лучшему в области начальнику коммунхоза, в Харькове выделили персональный грузовик. Это тогда, в семидесятые годы, развернулось бурное строительство и в колхозе, и у односельчан. Люди жили зажиточно и уверенно, спокойно глядели в завтра.

Мама заведовала быткомбинатом, а позже – в отделе кадров колхоза оформляла пенсии и вела учет разных работ. Отец, будучи бригадиром, целыми днями мотался на мотоцикле по фермам и полям, иногда подвозил домой тетку Майку, жившую с мужем от нас через хату. Соседки, конечно, подначивали, но мама всегда отшучивалась, она была абсолютно уверена в своем муже. Между ними царило полнейшее доверие, отец был полностью открыт, всегда советовался по всем мелочам. Возвращаясь из Харькова, подробно рассказывал о поездке маме и всем нам. Мама могла о чем-то умолчать, но нам, детям на все просьбы всегда отвечала:

– Как отец скажет. Надо спросить у отца.

Заскочив домой в обед, отец бросался отбирать у мамы ведро с водой, которое она несла через двор в сарай напоить корову. Больше ни у кого в жизни я не наблюдала таких чистых и целомудренных, уважительных и доверительных отношений.

Правда, мама мне, уже взрослой, жаловалась на болезненную ревность отца, от которой он сам страдал, как-то сказала: «Лучше бы он пил!..» Однажды она в отчаянье даже ушла из дому. Отец через два дня еле нашел её у дальней родственницы и умолял вернуться, обещая больше не давать воли своему наваждению.

Часто в летние каникулы я видела, как отец доставал из багажника охапки полевых цветов и отдавал их не мне, например, а именно в руки маме. Мотоциклом в Харьков он привозил маме в больницу букеты её любимых пионов. Она мне рассказывала: «Выхожу в приёмную, а он отдаёт огромный букет пионов, весь в пыли – ведь ехал 130 км! Я зашла в умывальник, под краном их ополоснула, занесла в палату, так все там просто ахнули!»

Отец на снегозадержании в колхозном саду

Мама на нашем огороде, возле сада

Когда в молодости отец мастерил мебель в нашу хату, мама украшала её своим рукоделием. Зимними вечерами при свете керосиновой лампы увлечённо вязала кружева и вышивала нитками мулине гладью и крестиком рушники, дорожки, картины. Отец вставлял вышитые ею букеты в рамки и вешал на стены, а самый большой букет на чёрном домотканом полотне вставил за стекло в дверцу самодельного шифоньера.

Мама очень любила солнце в доме. У нас всегда на окнах – прозрачные белые занавески, на портретах рушники, а на столе – белая вышитая скатерть, на полу – чистые дорожки. Мне нравилось наводить чистоту и уют – мыть полы, гладить бельё, пока мама поралась в летней кухне, а бабушка – в огороде. Школьницей и студенткой в каникулы я каждый день подметала во дворе и за воротами, в комнатах брызгала китайскую розу и протирала листья фикуса.

Брат Николай в 7 классе

Я с братиками в 6-м классе

Брат Ваня

Дома меня не заставляли заниматься хозяйством, как обычно в сельских семьях. Моя бабуся ещё была в силе, занималась огородом, а мама – домашним хозяйством, она тогда нигде не работала и не доверяла мне кухонные дела. Поэтому я не стирала, не знала кухни, не доила корову, не управлялась со скотиной. После уборки в доме и во дворе я чаще шила, рисовала, много читала. Так что в некотором смысле и правда росла белоручкой.

Хотя, конечно, летом, как и все ровесники, полола тяпкой бурьян на огороде, окучивала картошку, носила коромыслом воду от колодца, а осенью, когда всей семьёй копали картошку, выбирала её из земли в вёдра и в мешке на спине носила с огорода в погреб. Когда подходила наша очередь, пасла в стаде корову.

Но самое приятное – сенокос: ворошить скошенную накануне душистую траву, переворачивать покосы и сгребать их в валки, стягивать в копычки-стожки. А потом свозить сено домой, складывать его в сенник – корове на зиму. И такая хорошая усталость и удовольствие от окончания важной работы!

Конец ознакомительного фрагмента.