Берлин, 1914 год и далее. Война объявлена. ОТО
Макс Планк, пристально следя за успехами и неудачами своего протеже, всячески настаивал на возвращении автора специальной теории относительности домой, в Германию. Благодаря его стараниям Прусская академия наук уже была готова избрать доктора Эйнштейна своим действительным членом. Берлинский научно-исследовательский центр предлагал ему возглавить физический институт на сказочных условиях: никаких административных обязанностей! Только наука! Столичный императорский университет гарантировал профессору Эйнштейну право читать лекции только тогда и столько, когда и сколько он сочтет необходимым. Возвращайтесь!
Наконец, в Цюрих на «открытую охоту» за Эйнштейном прибыла целая миссия в составе Планка и профессора Вальтера Нернста с супругами. Вновь обрисовав радужные перспективы, которые открываются перед Альбертом уже завтра, Планк поинтересовался, чем он занимается сейчас. Эйнштейн с энтузиазмом начал рассказывать ему о своих находках в области ОТО. Планк остановил его:
– Как старший товарищ я должен предостеречь вас против продолжения этой работы. Во-первых, у вас ничего не выйдет. А во-вторых, даже если вы добьетесь успеха, вам все равно никто не поверит.
Взяв минимум времени на раздумья, Эйнштейн сообщил, что дорогие гости узнают о его решении, если сегодня вечером они соизволят прогуляться по окрестностям Цюриха. Там он встретит Планка и Нернста и в случае согласия помашет им белым платочком. «Капитуляция» – маленький спектакль «режиссеру» Эйнштейну – к всеобщему удовольствию, удался. Он вообще обожал театральные эффекты. Друзья замечали: отдельные свойства актера, довольно средненького, непостижимым образом уживались в нем с его духовным величием.
Поддавшись на уговоры и щедрые посулы, Эйнштейн честно предупредил:
– Господа берлинцы, вы носитесь со мной, как с несушкой-рекордисткой. А я ведь сам не знаю, смогу ли еще снести хотя бы одно яйцо…
Макс Планк был человеком слова. Вместе с коллегами он составил особую рекомендацию Альберту Эйнштейну для принятия в члены Прусской академии. Уже весной он отправился в Берлин. Слава бежала впереди. Журналисты крупного немецкого издания «Die Vesicle Zeitung», расталкивая конкурентов, чуть ли не на перроне вокзала атаковали Эйнштейна, предложив рассказать читателям их газеты о своей научной работе. В статье «О принципе относительности» автор касался, главным образом, проблем заветной ОТО. Публикация была полемична и завершалась вопросом: «Является ли очерченная выше теория относительности в основном законченной, или же она представляет только первый шаг на пути дальнейшего развития?.. Даже физики, ценящие теорию относительности, еще не имеют единого мнения».
2 июля 1914 года Альберт Эйнштейн стал членом Прусской академии наук. Напутствуя 35-летнего академика, Планк заметил: «По-настоящему вы любите то направление работы, которое позволяет личности проявить себя с наибольшей свободой». И выразил надежду, что немецкая экспедиция, которая вот-вот будет направлена в Крым для наблюдения солнечного затмения 21 августа 1914 года, предоставит все необходимые данные для проверки расчетов по искривлению лучей света, ранее произведенных господином Эйнштейном.
Но только какая там крымская экспедиция? Какое еще солнечное затмение?! 28 июля выстрелом юнца-провокатора Гаврилы Принципа в Сараево началось вселенское затмение на Земле – Первая мировая война!
Развернувшиеся военные действия перечеркивали все прежние перспективы и надежды. Преподавательская работа оказалась никчемной. Научные институты спешно переориентировались исключительно на выполнение заказов армии.
– Простите, господа, – отнекивался от настойчивых предложений Эйнштейн, которому паспорт традиционно нейтральной Швейцарии пока еще в какой-то степени служил некой индульгенцией, – но в настоящий момент я крайне занят одной неотложной теоретической проблемой. Извините…
Еще до начала военных действий профессор осмелился обнародовать свою непримиримо пацифистскую позицию: «Я глубоко презираю тех, кто может с удовольствием маршировать в строю под музыку, эти люди получили мозги по ошибке – им хватило бы и спинного мозга. Нужно, чтобы исчез этот позор цивилизации. Командный героизм, путы оглупления, отвратительный дух национализма – как я ненавижу все это. Какой гнусной и презренной представляется мне война. Я бы скорее дал разрезать себя на куски, чем участвовать в таком подлом деле. Вопреки всему я верю в человечество и убежден: все эти химеры исчезли бы давно, если бы школа и пресса не извращали здравый смысл народов в интересах политического и делового мира».
Макс Планк и Альберт Эйнштейн оказались по разные стороны баррикад. Добро бы, если бы сугубо научных…
Коллеги по Прусской академии, используя имя прославленного ученого, заявили о своем бесспорном долге перед фатерляндом, о священной миссии Германии и о необходимости новой организации Европы. Около сотни интеллектуалов выступили с воззванием к немецкой нации в поддержку вторжения Германии в нейтральную Бельгию, именуя врага «русскими ордами, объединившимися с монголами и неграми для развязывания войны против белой расы». Авторы ура-патриотического обращения заклинали, предупреждая, что без германской военной силы «немецкая культура будет стерта с лица Земли. И мы как культурная нация – нация, которая дорожит наследием Гете, Бетховена и Канта, не менее священным, чем домашний очаг, – будем вести эту борьбу до самого конца».
Альберт Эйнштейн не собирался отмалчиваться. Вместе с друзьями-единомышленниками он подписал «Обращение к европейцам» с призывом объединить усилия тех, кому действительно дорога европейская цивилизация, стремиться к учреждению «Европейской лиги». Первым шагом на этом пути стало создание пацифистской организации «Лига за новое общество».
Другу Паулю Эренфесту Эйнштейн с горечью в сердце писал: «Международная катастрофа тяжело отзывается во мне, человеке интернациональном. Тот, кто живет в это «великое время», начинает осознавать, что принадлежит сумасшедшему, опустившемуся виду, которому к тому же дарована свобода воли. Если бы был где-нибудь остров для доброжелательных и светлых людей, вот там хотел бы я быть пламенным патриотом».
Снисходительно именуя национализм «детской болезнью, корью», Эйнштейн, видимо, все еще не забывая своих наблюдений за пациентами Богемской лечебницы, замечал: «Я начинаю привыкать к теперешнему нездоровому ажиотажу, ибо сознательно отстраняюсь от всего, чем озабочено наше сумасшедшее общество. И в сумасшедшем доме служитель может жить спокойно. С сумасшедшими приходится считаться, ведь дом, в котором живешь, построен для них. Выбор же дома отчасти зависит от нас, хотя, впрочем, разница между всеми этими заведениями куда меньше, чем нам представляется в молодости».
Лидеру пацифистов того времени, знаменитому французскому писателю Ромену Роллану Эйнштейн с энтузиазмом и отчаянием написал: «Из газет и при содействии союза «Новое Отечество» я узнал о смелости, с которой Вы выступили, чтобы устранить то тяжелое, что разделяет сейчас немецкий и французский народы. Это заставляет меня выразить Вам чувство моего горячего уважения. Пусть Ваш пример пробудит других людей от ослепления, которое охватило столько умов… Поблагодарят ли будущие поколения нашу Европу, в которой три столетия самой напряженной работы привели лишь к тому, что религиозное безумие сменилось безумием националистическим? Даже ученые различных стран ведут себя так, будто бы у них ампутировали головной мозг…
Я предоставляю в ваше распоряжение мои слабые силы на тот случай, если вы сочтете разумным воспользоваться ими, учитывая мои связи с германскими и иностранными академиями.
Глубоко преданный вам Альберт Эйнштейн».
Когда осенью 1915 года они встретились в отеле на берегу Женевского озера, писатель был поражен: «Необычайно вольны его суждения о Германии, в которой он живет. Не всякий немец обладает такой свободой суждений. Другой человек страдал бы, чувствуя себя духовно изолированным в этот страшный год. Этот – нет. Он смеется».
Нет, не только смеется. Эйнштейн все больше задумывался над «проклятыми вопросами»: «Как могло случиться, что эпоха, столь любящая культуру, могла оказаться так чудовищно безнравственной? Все больше и больше убеждаюсь, что милосердие и любовь к ближнему – ценнее и выше всего остального… Весь наш хваленый технический прогресс – да и вся наша цивилизация – подобны топору в руках психически больного преступника».
Тем не менее, ученый сторонился каких-либо организованных форм борьбы за мир, неуступчиво отказываясь «ходить строем» даже в том самом союзе «Нового отечества», в создании которого принимал самое деятельное участие. У него, с юных лет ненавидящего любые формы насилия – Zwang, пацифизм имел, скорее всего, инстинктивную природу, нежели являлся плодом длительных интеллектуальных раздумий. Отвечая по данному поводу литературному секретарю Льва Толстого В. Булгакову, Эйнштейн писал: «Понятие «насилие» является столь нечетким и общим, что, в конечном счете, под него попадает все – потому что мы причиняем вред всему живому… всем тем, что мы делаем… То, что мы делаем с чувством любви к творению Божьему, – это для меня «хорошо». Радоваться радостям ближнего и страдать его страданиям – вот лучшие ценности, которыми всегда можно руководствоваться… Считаю войну мерзкой хотя бы из-за тех чувств, которые делают ее возможной».
Его Отечеством оставалась наука. Конечно, ученый суеверно кокетничал, когда говорил, что не стоит сравнивать его с «несушкой-рекордисткой». Уже осенью 1915 года вышла в свет первая статья Эйнштейна, посвященная общей теории относительности (ОТО). Далее последовал еще ряд серьезных публикаций, которые окончательно обосновали самую выдающуюся, по признанию мировой общественности, научную идею XX века.
Он пытался более-менее популярно объяснить суть ее в книге «О специальной и общей теории относительности (общедоступное изложение)».
Итак, пространство деформируется объектами, и чем массивнее объект, тем больше эффект. Степень деформации или искривления пространства выше всего вблизи объекта, и становится все меньше и меньше по мере того, как расстояние от него увеличивается. Представьте, к примеру, что пространство – упругая резиновая простыня. Помещенный на нее камень, конечно, заставит ее прогнуться или деформироваться в этом месте. И чем тяжелее будет камень, тем, естественно, большим станет прогиб. Шарик, катящийся по поверхности простыни, будет отклоняться, проходя около камня. И по мере приближения к камню это отклонение будет расти. Если бы шарик смело прошел очень близко к камню, он стал бы многократно вращаться вокруг него.
Отсюда вывод: точно так же и в нашей Вселенной излучение и материальные объекты, проходя около массивных объектов, отклоняются кривизной пространства. Именно поэтому Земля вращается по орбите вокруг Солнца, а Луна – вокруг Земли, двигаясь по линии наименьшего сопротивления в поле, создаваемом Землей.
Понятно, господа? Да как сказать… Во всяком случае, сенатор Брэндиджи признавался: «У меня такое ощущение, как будто я бесцельно пространствовал с Алисой по Стране чудес и участвовал в чаепитии с Безумным Шляпником».
Время от времени Эйнштейна охватывало вполне объяснимое уныние: «Меня постоянно угнетают безмерно трагические события, обременяющие нашу жизнь. Раньше я спасался, погружаясь в физику, но теперь уже и это не помогает».
Кое-кто посмеивался, считая пустой тратой драгоценного времени внезапно возродившийся у Эйнштейна в период интенсивных исследований по ОТО интерес к экзотическим лабораторным экспериментам. А он писал другу Бессо: «Эксперимент скоро закончится… Изумительная работа… Какую же изощренность демонстрирует природа, когда пытаешься проникнуть в ее тайны… Я все еще увлекаюсь проведением опытов». Речь шла о гиромагнитных явлениях микрочастиц – о повороте свободно подвешенного образца при его намагничивании внешним магнитным полем.
Практические уроки Бернского патентного бюро все-таки сказывались. С Лео Сциллардом Эйнштейн запатентовал три типа холодильных машин, насосы для них, компрессоры. С Мюзамом измерял диаметр капилляров. После завершения работы с Гольдштейном над созданием слухового аппарата Эйнштейн выразил свои эмоции в стихотворной форме:
Я понял,
Что мыслителю порой
Немного техники
Несет отраду и покой…