Книга вторая
Каникулы Вершинина-младшего
1
В закопченные стекла огромных вокзальных окон пробился утренний свет. Пассажиры на скамейках и на полу лениво заворочались. В ухо Лешке гулко кашлянул лежавший рядом бородатый дядька. Лешка повернул голову в другую сторону, но прямо в нос ему чихнула замурзанная девчонка. И даже не открыла глаз.
Лешка обтерся рукавом, сел, раскрыл рот, чтобы зевнуть. Но от желудка к горлу потянулась противная ноющая боль. Наверное, от голода. Последний раз Лешка ел ровно сутки назад, на московском вокзале. Да и как ел… Пайку хлеба, которую получил по рейсовой карточке, он сжевал в очереди у кассы: отщипывал и вытаскивал мякиш прямо из кармана. И уж потом, когда закомпостировал билет, запил Лешка свой завтрак теплой желтой водой из туалетного крана.
Сейчас хлеба не было. И вообще не было еды, если не считать полкилограмма твердокаменной фасоли, полученной по талону «мука – крупа». На черта ему эта фасоль? Ее в дороге нигде не сваришь. А обменивать один продукт на другой Лешка еще не научился.
Лешка стал выбираться из мешанины тел. Он вышел в скверик и оглянулся на здание вокзала. Над входом чернели крупные буквы «БОЛОГОЕ». Ниже висели большие часы. Было десять минут шестого. А поезд на Гродно – в пять вечера. А хлебный ларек, где можно будет отоварить последний талон рейсовой карточки, откроется только в девять. Зато Лешка очень ясно представил себе минуту, когда он возьмет с весов солидный брусок серого хлеба с коричневой корочкой, пойдет в скверик, сядет на симпатичную зеленую травку, откроет свой чемоданчик, достанет соль…
То, что он слопает суточный паек за пять минут, Лешка знал заранее. Как он проживет следующие сутки, пока поезд будет тащиться до Гродно, об этом он не задумывался. Все сомнения заслоняло восхитительное видение – полкило хлеба на весах в продуктовом ларьке.
От этого ларька брели в сторону Лешки два ремесленника.
Он услышал обрывок унылого разговора.
– Да еще пока подвезут хлеб, да примут, да начнут давать…
– Во-о! Пуп к спине присохнет. Дымнуть, что ли? Говорят, отвлекает.
– Давай. Папиросы?
– Откуда! Махры натряс из чинариков.
Парни сели на скамейку и закурили. А Лешке стало совсем тошно. Он бы тоже закурил, потому что немножко умел, но у него и махорки не было.
Вдруг он вспомнил. Папироса! Самая настоящая «беломорина», и совсем целая. Она лежала в зале ожидания, где он спал. Каким-то чудом она попала между секциями отопления и, наверное, уже давно лежит там никем не замеченная, потому что стала серой от пыли. Лешка увидел ее вчера, когда устраивался на ночь, но тогда она была ему ни к чему.
В зале на полу уже никто не лежал, но и на скамейках свободных мест не было. Лешка сел на пол, привалившись спиной к батарее, и аккуратно выудил папиросу. Потом он хотел встать, но колени вдруг задрожали, и он снова хлопнулся задом об пол. «Это от голода, – вяло подумал Лешка. – Сейчас закурю, и сразу станет легче. Отвлекает…»
Спички нашлись в кармане куртки. После первой же затяжки потолок из квадратного стал овальным и, медленно вращаясь, стал опускаться. «Посплю», – решил Лешка.
Но поспать не дали. Кто-то вынул у него из руки папиросу, и Лешка услышал очень серьезный голос:
– Документы, гражданин!
Он открыл глаза и конечно же увидел железнодорожного милиционера в тускло-малиновой фуражке, с казацкой шашкой на боку. Лешка не удивился и нисколько не испугался, потому что за длинную дорогу у него уже проверяли документы не меньше пяти раз.
Он привычно сунул руку за борт своей вельветовой куртки, отстегнул на ощупь булавку и достал документы. Здесь был железнодорожный билет, украшенный двумя компостерами на пересадках, пропуск отделения НКВД на право въезда в пограничный город Гродно и официальный вызов от брата, на основании которого и был выдан пропуск с красной полосой. Еще здесь лежала рейсовая продуктовая карточка, свидетельство о рождении и справка, сообщающая о том, что «Вершинин Алексей, 1932 г. рожд., действительно окончил в 1944/1945 уч. году 6-й класс средней школы № 1 с оценкой знаний и поведения согласно прилагаемому табелю». И наконец, была в этой пачке документов десятирублевая бумажка. Самая последняя десятка из тех тридцати, что прислал брат на дорогу.
Эту десятку и хлебную карточку милиционер протянул обратно Лешке, а документы принялся тщательно изучать. «Старайся-старайся, – лениво подумал Лешка. – Не такие проверяли. В Свердловске, Казани, Москве ни к чему не придирались, а тут какое-то задрипанное Бологое».
Но вместо того чтобы вернуть документы, милиционер аккуратно положил их в карман кителя и сказал:
– Ваши бумаги получите, гражданин, после того, как уплатите штраф. В кассу номер три. Десять рублей. Квитанцию принесете мне в дежурную комнату. Все.
Милиционер ловко вышвырнул в разбитое окно Лешкин окурок и удалился по узкому проходу между скамейками с резными вензелями на спинках – «НКПС».
Ошеломленный Лешка остался сидеть на полу.
– Вот так, мил-человек. Не дыми, значит, в помещении, не нарушай атмосферу, – назидательно произнес рядом стариковский голос, и Лешка узнал дядьку, оглушившего его на рассвете своим кашлем. – Это он уже шестого или седьмого оштрафовал нынче за курево. Не иначе ему план доведен. А скажи на милость, какой тут смысл за чистоту воздуха воевать, когда в вокзале тышша человек ночует и каждый выдыхает, что имеет. Папироса твоя – это ж чистый деколон, ежели сравнить ее со всем прочим.
Лешка молчал. Сейчас он понимал только одно: вместе с документами от него уплывало по проходу дальнейшее путешествие в Гродно и неизвестно на когда отодвигалась встреча с братом.
Конечно, можно уплатить штраф и тем самым выручить документы. Но десятка-то последняя. На какие шиши он тогда хлеб по карточке выкупит? Пускай там и нужны копейки, но даром-то все равно не дадут. И потом – за десятку можно купить у теток на привокзальном базарчике две картофельные лепешки. Мягкие и рыхлые от подгоревшей корочки.
Где выход? Догнать милиционера и пустить слезу? Объяснить ему, как и что?
Но даже пустой Лешкин желудок возмутился оттого, что придется стоять и хныкать, клянчить и унижаться. И еще неизвестно, выпросит ли он назад документы. Не все же милиционеры, наверно, такие понятливые, какой однажды встретился его брату Дмитрию. Брат рассказывал, что году в тридцать седьмом, когда ему было примерно столько, сколько сейчас Лешке, взял его однажды за шиворот милиционер. Обоснованно взял: нельзя расстреливать из лука городские афиши, если даже на них и нарисованы представители класса буржуазии. А Митька расстреливал. И попался. И шел уже под милицейским конвоем в отделение, но… они как-то разговорились, подружились, и дело кончилось совсем уже фантастично: милиционер дал Митьке два раза выстрелить в загородном овраге из своего нагана.
Этот легендарный эпизод был одной из самых ярких страниц в семейной хронике братьев Вершининых. Среди мальчишек их двора он передавался из поколения в поколение. Естественно, что Лешка приучился смотреть на милицию без опаски. Конечно, как всякий мальчишка, он понимал, что незачем под носом у постового милиционера махать рогаткой, а лучше пронести ее за пазухой. И необязательно выяснять отношения с недругами из соседнего двора посреди тротуара, поскольку для этого существует пустырь за стадионом. Но недоверия и вражды к людям в милицейских фуражках Лешка до сих пор не испытывал. Может быть, и этот… разговорится и подружится с ним, а потом безвозмездно вернет ему документы?
Не выйдет. Брат Митя подружился с милиционером благодаря счастливому случаю. Выяснилось, что молоденький блюститель порядка учился с шестого по седьмой класс как раз у Петра Михайловича Вершинина и очень уважал своего преподавателя русского языка.
А тут какие могут быть общие знакомые, за две тысячи километров от дома?
Разве что… рассказать милиционеру о брате Дмитрии, к которому он едет. Что это знаменитый снайпер Второго Белорусского фронта, что у него три ордена и восемь медалей, а сейчас он – комсомольский работник. У милиционера на кителе тоже позванивали медали. Фронтовик проникается симпатией к другому фронтовику и…
От отвращения к самому себе за такую шкурную расчетливость Лешка плюнул на пол. «Орденами брата вздумал спекульнуть. Хвастун драный! Узнал бы Митя!»
Штраф Лешка в кассу уплатил и, зажав в кулаке квитанцию, пошел искать милиционера.
Тот стоял у выхода и наблюдал за ремесленниками, которые полчаса назад подкинули Лешке бредовую идею, будто курево утоляет голод. Парнишки занимались делом явно сомнительным с точки зрения законности и порядка. Они развели посреди скверика небольшой костер и жарили на прутиках ломтики картошки. В невидном на солнце пламени тихо и уютно потрескивали обломки крашеного штакетника.
«Сейчас он им выдаст!» – подумал Лешка. Подумал безо всякого злорадства, а скорее с сожалением, что у мальчишек пропадет такая замечательная еда.
Однако милиционер стоял и спокойно смотрел на костер. Это был пожилой и, наверное, не очень здоровый человек с серым отечным лицом, изъеденным оспинками. Ремесленники совсем расхрабрились и насадили на ивовый прут еще одну партию желтых картофельных кружочков. И только тогда милиционер шагнул с вокзального крыльца к ним.
– Проголодались, фабзайцы? А хлеб у вас к картошке есть? – услышал Лешка грубоватый голос милиционера.
Ремесленники отрицательно закрутили головами.
– Никак нет, товарищ сержант. Был бы хлеб – бульбой не занимались бы.
– Понятно… Угостил бы вас, пацаны, да сам еще не отоварился. Вы вот что: жарьте-ка побыстрее, а потом огонек все-таки притушите. Не положено.
Видимо, Лешка слишком громко у него за спиной проглотил слюну. Сержант обернулся.
– Вот! – сказал Лешка, протягивая квитанцию.
– Так. Уплатил, значит. Ну и порядок. Документы я в стол спрятал. Пройдем в дежурку.
В унылой дежурной комнате сержант с трудом втиснулся за маленький канцелярский стол. Достал Лешкины бумаги и поднял глаза на их владельца.
У стола, нахохлившись, стоял щуплый двенадцатилетний мальчишка стандартного городского типа. Аккуратная короткая стрижка под полубокс. Очень приличная вельветовая курточка с поясом. Темно-синие суконные брюки. По бокам они изрядно помялись, но спереди заутюженная складка отчетливо видна. На ногах почти новые желтые полуботинки. Правда, несколько не вяжется с добротной одеждой чумазая физиономия, но дорога есть дорога.
– Что же ты так, а? – вздохнул за столом сержант. – Из хорошей, видать, семьи, а куришь в такие годы. Да еще в неположенном месте. А?
Лешка ничего не ответил, но подумал, что это несправедливо: в дополнение к штрафу читать нотацию.
– Не хочешь разговаривать? Как знаешь. Только непонятно мне все-таки твое поведение. Ну, те фабзайцы махру тянут, так они и постарше и самостоятельные. Может, даже слишком. Мне вот интересно, где они сырую картошку организовали. Ну да голод не тетка, он научит…
Милиционер задумался, словно и забыл о Лешке. А ему стало нестерпимо досадно. Что же такое получается? Тем парням ни за костер, ни за картошку не попало, а он, Лешка, из-за дохлой папироски последнего хлеба лишился. Есть справедливость на свете? В самый бы раз зареветь сейчас от жалости к себе. И от обиды. Но тут Лешка представил, как Дмитрий начнет расспрашивать его о дороге, надо будет признаваться, что пускал слезу перед рябым милиционером на последней пересадке перед Гродно. Он словно наяву увидел, как у Мити в улыбке изгибаются книзу губы и сочувственно морщится нос. Такой жалости старшего брата Лешка боялся пуще всего.
– Пусть ваши любимчики фабзайцы подавятся своей краденой картошкой, – сипло сказал он сержанту. – Они с голоду не помрут. А у меня можете и карточку забрать. Все равно ей пропадать без денег. Только… только всё это неправильно!
Лешка рванул из кармана коричневый обрезок рейсовой карточки и швырнул на стол. Схватив документы, он выскочил за дверь. На полу дежурки остался лежать желтый обшарпанный чемоданчик…
Что было потом в дежурке, Лешка не видел. А было вот что.
– Сейчас вернется, – пробормотал сержант. – Ох и дам я сопляку за грубость. С чего он так на меня остервенился?
Но вместо досады на мальчишку ощутил непонятное беспокойство. Он поднял с пола легонький чемоданчик и откинул язычки замков. Внутри лежали две пары маек и трусов, тапки в газете, белая рубашка, а на ней отглаженный пионерский галстук. Пара книжек: «Человек-амфибия» и «Древние города нашей Родины». В углу скомканная промасленная бумага и в ней крошки. Наверное, от домашнего пирога. Все!
Он еще раз перетряхнул чемодан – кроме крошек, ничего съестного не было. Сержант осторожно опустился на стул, чувствуя, как заныло, потом гулко застучало в левом боку. Взгляд упал на хлебную карточку. На ней сиротливо торчал один-единственный невыстриженный талон…
Через некоторое время Лешка сидел на квартире сержанта железнодорожной милиции и хлебал борщ. Хозяин орудовал ложкой за столом напротив.
– Понимаешь, парень, меня жакетка твоя подвела. Вижу, сидит в уголке нарядный хлопчик и балуется папироской. Сам я, между прочим, за всю жизнь не курящий. Ну, думаю, спрятался маменькин сынок от своих культурных родителей и покуривает тайком. Думаю дальше: штрафану, а потом с папой-мамой объяснюсь. Не пришло мне в голову, что ты в одиночестве путешествуешь. Между прочим, как это понимать? Может, расскажешь?
Лешке не очень хотелось рассказывать. Он еще не до конца остыл после происшедшего. Но вопрос «может, расскажешь?» прозвучал в критический момент, когда перед Лешкой была поставлена вторая миска дивного варева.
Вежливость – долг королей и гостей. Лешка начал рассказывать.
Письмо Дмитрия мать прочитала Лешке вслух.
«Милая мама и возлюбленный мой братец Алексей! Похоже, что в Гродно я осел фундаментально. Как уже сообщал, после основательной штопки в госпитале меня уверили, что сумеют взять рейхстаг без помощи старшего лейтенанта Дмитрия Вершинина, и быстренько демобилизовали. А поскольку я кандидат партии, то столь же оперативно предложили и штатскую работу – в обкоме комсомола. Кадры в этом западном городке нарасхват. День Победы я встретил не верхом на Бранденбургских воротах, как мечтал всю войну, а в командировке, в окружении симпатичных сельских хлопчиков и девчат, которым растолковывал Устав ВЛКСМ. Публика понятливая, и в свою работу я влюбился. А больше ни в кого – смею тебя в этом, мамочка, уверить. Поэтому частенько испытываю потребность ощутить около себя кого-нибудь из близких.
Вот и пришла мне в голову идея вызвать к себе Алешку на его каникулярный срок. Ты, мам, подожди ойкать: все это вполне реально. Во-первых, братья три года не виделись и самая пора им встретиться. Во-вторых, подвертывается удачная оказия, и разлюбезный братик мой двинет сюда с полным комфортом и в абсолютной безопасности, потому что поедет с майором Харламовым, весьма близко знакомым мне по трехлетнему совместному проживанию в землянках, окопах и прочих комфортабельных местах. Он двигается в наши края за женой и карапузом и на обратном пути заберет Лешку. Уговор такой: в день выезда он сообщает тебе телеграммой номер вагона, и ты попросту воткнешь туда Лешку. И все. Остальное – на майорской совести, а она железно проверена. Так что в первых числах июня пусть братик (если, конечно, экзамены сдаст) будет подготовлен к старту «нах вест». А в августе я его собственноручно верну в твои объятия, потому что подойдет мой первый гражданский отпуск, и мы наконец-то увидимся. В общем, собирай братишку в дорогу – пусть поглядит на белый свет. Да и ты от него отдохнешь. А с голоду мы с ним не пропадем: зарплата у меня приличная и к тому же литерный паек. Квартирка хоть пока и частная, но ничего. Мой адрес – улица Подольная…»
Адреса Лешка уже не слышал. Он сделал стойку на руках, потом рандат, прошелся колесом и сбил пятками чайник со стола. Мать хлопнула его ниже спины и сказала:
– Сядь. То есть встань. То есть сядь… леший тебя разберет с твоей акробатикой. Ты что, уже успел всерьез вообразить, что в самом деле куда-то поедешь?
– Мам, а почему нет? – ошалело спросил Лешка.
– Потому что твой старший братец сумасшедший фантазер. За три тысячи верст…
– Две с половиной, – быстро уточнил Лешка.
– …отправлять ребенка – это могло прийти в голову только… – И мама заплакала.
Потом Лешка дочитал письмо Дмитрия:
«P. S. Мам, я очень виноват перед тобой за папу, что не сумел пока побывать на его могиле. Но кто знал, что меня вышибут из седла на польской границе. Придет время, и я поеду в Венгрию. У меня две карточки стоят на столе – папина и твоя. Пойми это и поверь мне…»
Отца Лешка помнил и любил. Он только что кончил второй класс, когда тот в последний раз подошел к Лешкиной кушетке, откинул одеяло, дернул сына за голую ногу, и вдруг на эту ногу капнуло что-то теплое. Лешка вытаращился на отца, который был похож и не похож на себя в тугих командирских ремнях на колючей суконной гимнастерке, а потом глупо сказал:
– На войну, пап?
И уснул. Потому что до смерти намаялся в прошлый вечер с клейкой футбольной камеры.
Больше Лешка отца не видел. В январе пришло в семью Вершининых два скорбных известия: гвардии майор Вершинин Петр Михайлович пал смертью героя при освобождении Венгрии в районе озера Балатон, а старший лейтенант Вершинин Дмитрий Петрович ранен на Сандомирском плацдарме при освобождении Польши и эвакуирован в госпиталь в город Гродно.
Мать слегла. У нее хватило сил только на то, чтобы упрашивать своего младшенького: «Мите об отце не пиши ни слова. Может, хоть он выживет». И только когда Митя прислал карточку, где был изображен невредимым при выходе из госпиталя, мать переслала ему похоронку на отца с коротенькой припиской: «Ты остался старшим в семье».
В общем, мать поплакала, но Лешку начала собирать в дорогу. И чем ближе подходил июнь, тем сборы шли интенсивнее. Откуда-то из комода был извлечен довоенный отрез коричневого вельвета. Из него мать сконструировала замечательную куртку, которую называла толстовкой. Примеряя ее, Лешка млел от восторга и думал, что если Лев Толстой и носил подобные изумительные вещи, то, уж конечно, не за плугом, как изображено на известной картине. Там Репин явно преувеличил: даже граф и классик рискует беспутно разориться, если позволит себе подобную роскошь.
Потом на сцену выступил трехлитровый эмалированный бидон, в который мама начала складывать пайковые брусочки сливочного масла.
– В дороге тебе масло ох как пригодится, – сказала она однажды. Между прочим, скоро Лешка в этом убедился.
Первого июня Лешка сдал последний экзамен, по географии, вечером мама выгладила белье, испекла пирог с капустой, но упаковывать чемодан не стала, а с тонкой улыбкой сказала сыну:
– Похоже, что завтра мы с тобой этот пирог съедим.
– Н-ну? Это почему, мам?
– Телеграммы-то нет от этого майора.
Телеграмма была доставлена в одиннадцать вечера: «Второго поезд семьдесят два вагон семь майор Харламов».
Лешка опять делал фляки и рандаты, а мама завертывала в пергаментную бумагу пирог и мочила ее непонятными слезами.
Купить билет на проходящий поезд было практически невозможно. Но они купили, потому что начальником вокзала работал бывший папин ученик, а сейчас одноногий инвалид. Вот только с номером вагона вышла заминка.
– В седьмой не могу – это офицерский. Не имею права.
– Так Леша и поедет в офицерском. Вместе с Митиным однополчанином. Вот телеграмма.
– Вполне возможно. Но в седьмой могу дать посадочный талон только через военного коменданта. Пусть этот майор к нему и сбегает во время остановки. Поезд стоит четырнадцать минут. А пока – только в общий.
Поезд пришел почти вовремя. Лешка с матерью пробились сквозь перронную толпу к седьмому вагону и стали ждать.
Но оттуда никто не выходил. Пожилая толстая проводница впустила двух саперных капитанов, солидно предъявивших проездные документы. Вслед за ними впрыгнула на подножку шустрая девица в пилотке, плащ-накидке и с вещмешком на одном плече. Она не предъявила никакого документа, и проводница молча загородила вход в тамбур своей мощной фигурой. Девушка ловко скользнула ей под руку, плащ-накидка с одного плеча свалилась, блеснул узкий серебряный погон с зеленым кантом, и проводница также молча убрала с прохода руку-шлагбаум. Только досадливо пожевала губами вслед резвой медичке.
Вокзальное радио угрожающе прохрипело, что до отправления пассажирского поезда Новосибирск – Москва остается пять минут, а никакой майор не показывался. Откуда Лешке было знать, что три часа тому назад, перед самым отправлением семейства Харламовых на вокзал в своем городке, их двухгодовалый отпрыск сглотнул пуговицу от папиного кителя, приняв ее за леденец. Об этом Лешка узнал значительно позже, а пока он ощутил теплую ладошку мамы.
– Пойдем, сынок, домой, – сказала она. – Не вышло с твоей поездкой. Пойдем в кассу, сдадим билет. Еще пять минут, кто-нибудь купит. Вон сколько народу…
Жизнь рушилась. Все летело в тартарары. И встреча с братом. И путешествие на Крайний Запад, как давно окрестил свою поездку Лешка. И последующие рассказы в классе о далеком пограничном городе на реке с удивительным названием Неман.
Пять минут – и совершится жуткая жизненная катастрофа. Из-за чепухи. Из-за того, видите ли, что какой-то майор не вышел из вагона. Можно такое допустить?
– Мам, я поеду, – тихо и серьезно сказал Лешка.
– Ну-ну, не дури, – только и ответила мать.
Ответила ласково и даже весело.
– Мама, я поеду! – громко и в отчаянии повторил он. – Митя же ждет.
Рявкнул локомотив. Могучая проводница седьмого вагона вытащила из-за пазухи желтый флажок. Лешка глянул на мать, на медленно повернувшиеся колеса вагона и швырнул в тамбур, прямо под толстые ноги проводницы в брезентовых сапогах, свой чемоданчик. Он наспех ткнулся носом в мамин подбородок и одним прыжком взлетел на площадку. При этом он здорово трахнулся головой в живот железнодорожной тетки.
Вагон двинулся быстрее.
– Ле-шень-ка! – закричала мама.
– Мам! Я доеду! Я тебе… телеграмму!..
Проводница глянула на Лешку, посмотрела на бегущую за вагоном мать и вдруг гулко захохотала:
– Этот – доедет! Этакий куды хошь доедет. Как он меня под пуп двинул! Мадам, не волнуйтесь, он доедет.
– Лешенька-а, бидончик забыл! – кричала мать.
Проводница спустилась на ступеньку ниже, подхватила из рук матери посудину и так и стояла на подножке – с флажком в одной и бидоном в другой руке, пока вагон не скрылся на повороте за длинным пакгаузом.
Лешка поехал.
– Ну, а где же тот бидон? С маслом то есть, – усмехнулся сержант, выслушав Лешкин рассказ.
– У тетки он и остался, – вздохнул Лешка.
– Это как?
– Она меня в седьмом вагоне до Москвы везла, в своем купе. Говорила, от контролеров прячет.
– У тебя же билет, чего тебя было прятать?
– Ну… не знаю. Попросила в благодарность какую-то оставить масло.
– Та-ак. Непорядочная она баба. Какой, говоришь, номер поезда? Ну-ну! Значит, так ты и прохарчился в дороге. А деньги? Ты же сказал, что триста рублей имелось.
– Так телеграммы же! – Лешка выдернул из штанов комок квитанций. – Я их маме из Свердловска, Казани, Москвы посылал. Еще Канаш какой-то, Вятские Поляны. – Лешка помолчал и вздохнул. – Здорово дорого стоят телеграммы.
– А чего сообщал-то матери?
– Ну – чего! «Еду хорошо. Уральские горы маленькие, Волга широкая, но не очень, в Москве видел двух дважды Героев, наверное, приехали на парад Победы, сам здоров, только потерял носовые платки».
– И все это телеграфом отстукивал? – сержант долго смеялся, и его пухлые щеки тряслись, как холодец.
Из Бологого Лешка уезжал с комфортом. Он был посажен, а вернее, положен в плацкартный вагон на среднюю полку, снабжен буханкой хлеба, десятком яиц и парой здоровенных соленых огурцов. Уже прощаясь с Лешкой, сержант сунул ему в кармашек куртки бумажный пакетик:
– Это тут… адрес мой. На всякий случай. Мало ли что… Брату передавай привет. А будешь матери писать, так уж… того: не шибко поминай меня лихом. Бывай здоров, парень.
Укладываясь спать, Лешка развернул пакетик. Химическим карандашом и не очень ровными буквами там действительно был записан адрес: «Отд. милиции ст. Бологое Окт. ж. д. С-нт Кононов Никанор Никанорович».
И еще там лежала красная тридцатирублевая бумажка. Лешка улыбнулся и крепко уснул на полке. Проспать он не боялся: поезд шел до конечной станции – заманчивого и уже близкого города Гродно.
2
Брата Лешка увидел еще из тамбура вагона. Посредине перрона стоял высокий блондин в безупречном офицерском кителе без погон, отутюженных галифе и начищенных до сияния тонких хромовых сапогах. В руке он держал армейскую защитную фуражку. Прохожие уважительно косились на три ряда орденских планок на груди молодого человека, а какой-то стриженый солдатик на всякий случай козырнул ему.
Это и был Дмитрий Вершинин. Быстрым шагом он догнал Лешкин вагон и подхватил брата на руки вместе с чемоданчиком. Через минуту они сидели в привокзальном скверике, и Лешка уплетал бутерброд со свиной тушенкой. Дмитрий извлек его из заднего кармана галифе.
– Дожевывай, и пойдем на телеграф, – сказал старший брат. – Мать бомбардирует телеграммами с того самого момента, когда ты лихо стартовал в свой межконтинентальный вояж. Диву даюсь, как она разрыв сердца не получила за эти дни. Нашелся на ее голову новоявленный Миклухо-Маклай.
Лешка поперхнулся тушенкой.
– Я же слал телеграммы с каждой станции, что еду нормально.
– Разумеется. Всемирно известный путешественник Вершинин снисходительно извещает родных и близких об этапах своего блистательного передвижения из Азии в Европу. Они полны признательности за его чуткость и пунктуальность. А также просят фундаментально выпороть путешественника по прибытии его в назначенную точку земного шара.
– Ненужные церемонии, – сказал Лешка.
Глаза брата смеялись, а его длинные сильные пальцы ласково теребили стриженую Лешкину макушку. Наконец Дмитрий сунул его голову себе под мышку и слегка хлопнул по тому самому месту. Тогда Лешка окончательно развеселился. Этот жест брата он помнил с младенческих времен и знал, что он свидетельствует об отличном настроении Мити.
Город Лешку обрадовал и удивил. Он был очень чистый и очень зеленый. На мостовой из квадратных, отполированных временем камней не было ни соринки. Паркетно блестел и плиточный тротуар. Сплошной аллеей уходили вдаль шеренги уже отцветающих каштанов. Такие деревья Лешка видел впервые и залюбовался их желто-белыми свечами.
Почти незаметно было разрушенных зданий, на которые он насмотрелся начиная от самой Москвы. Но вскоре Лешка понял почему: за пышной зеленью не видно было и самих домов. Только в конце улицы высоко в небо врезались несколько башен.
– А чего церкви… такие острые? – удивился Лешка.
– Гм… Такова уж архитектура католических храмов. Это костелы. Справа – называется Фарный, а вон тот – Бернардинский. Там сейчас женский монастырь.
– Чего?! – усомнился Лешка. – И монашки есть?
– Есть немного, – улыбнулся Дмитрий. – Надеюсь, скоро исчезнут.
– А куда они денутся?
– Наверно, в Ватикан отправятся, к папе римскому. Чего им здесь делать? А пока мой тебе совет – не закрывай рот, раз уж открыл. Потому что изумляться придется еще и еще. Во всяком случае, в первый день. Это тебе не наш сибирский городок.
Лешка был вконец заинтригован. Они неторопливо шагали по плиточному тротуару, и Дмитрий понемногу продолжал рассказывать:
– Тут, милый братик, пока население что слоеный пирог у пьяного кондитера. Какой только начинки и примесей не встретишь. Само собой, что больше всего рабочих, поскольку фабрик в городе хватает, да плюс железнодорожники. Однако и хлама разного немало. Монашки – это так, мелкие песчинки. А есть нежелательные добавки и посерьезнее: недавние чиновники, коммерсанты, просто бездельники. Если угодно, даже помещики попадаются.
– Настоящие? – Рот у Лешки действительно не закрывался от удивления.
– Бывшие настоящие. Кто не успел с немцами удрать. Но ты не думай, что эта публика щеголяет в соломенных канотье и пикейных жилетах. Из Ильфа и Петрова они усвоили лишь финальный завет Остапа и пытаются срочно переквалифицироваться в управдомы. Вакансий только не хватает. Хотя и в смысле туалетов тоже встречаются… человекоподобные. Полюбуйся, например, на того пестрого фрукта.
Лешка полюбовался. По другой стороне улицы медленно вышагивал долговязый мужчина в расстегнутом длиннющем плаще канареечного цвета, из-под которого виднелись ярко-клетчатые брюки. Внезапно он остановился перед девицей с шикарной трехъярусной прической. Левой рукой он ловко сдернул с головы оранжевую шляпу, а правой подхватил женскую руку и громко чмокнул ее куда-то выше кисти, затянутой в перчатку.
– Я в восторге, что пани вышла на шпацир! – донеслась воркующая речь.
И снова поцелуй ручки. Пораженный Лешка пошел боком. Такое он видел только в кино.
– Образец фланера-тунеядца, – хмыкнул Дмитрий. – Идти рабочим на завод ему шляхетский гонор не позволяет, гешефты на черном рынке кончились, а больше он ни к чему не приспособлен. Вероятно, ждет, когда его пригласят бездельничать в Польшу. И фатально заблуждается, потому что там сейчас тоже трудовая дисциплина.
Лешка стал внимательно присматриваться к прохожим. Да нет, за исключением «фрукта», никого особенного больше не встречалось. Никаких купцов и помещиков. Навстречу шли самые обычные люди в обычных будничных костюмах. Женщины тащили с базара кошелки с редиской и салатом. Много попадалось гимнастерок без погон, а если с погонами, то чаще всего зелеными.
Но вот снова мелькнуло перед глазами что-то непривычное. Прямо по проезжей части улицы степенно двигался плотный бритый дядя в странной белой накидке. Сзади и спереди ее были нашиты рогатые черные кресты. Рядом с ним чинно вышагивали в таких же накидках, только без крестов, двое мальчишек Лешкиного возраста.
Он вопросительно уставился на брата.
– Такое вот дело, раб божий Алексий, – сказал Митя. – Ксендз с херувимами идет сопровождать в лучший мир какого-то правоверного католика.
А потом навстречу попалась гурьба пионеров. Они шли очень знакомо для Лешки: пытались двигаться строем, но разве его выдержишь на тротуаре, где толкаются прохожие и приходится их обходить. И только горнист и барабанщик маршировали строго по прямой, и все перед ними расступались.
Лешка приосанился и хотел салютнуть, но вспомнил, что без галстука.
Дмитрий надел фуражку и взял под козырек.
А еще через десяток шагов Лешка увидел в полукруглом подъезде четырех оборванных пацанов, которые вдохновенно резались в карты, кидая их на кучку бумажных денег.
Действительно, слоеный пирог…
– Мы зайдем ко мне в обком, пообедаем в буфете, а потом уже на квартиру, – сказал Дмитрий. – Не исключено, что вечером выкупаемся в Немане. Угадал твою светлую мечту?
– Угу, – счастливо выдохнул Лешка. – А Неман – река пограничная? Там уже сопредельная территория, да?
– Ух ты, до чего же тебе экзотики хочется, – фыркнул старший брат. – Между прочим, мать пишет, что от этой экзотики и всяческих приключенческих ситуаций я обязан тебя оберегать пуще своего глаза. Она упоминает, что у тебя талант влипать в разные истории. Это как понимать?
– Преувеличивает, – сердито буркнул Лешка.
…Подумаешь, талант. Всего и было-то, что их пионерский патруль застукал весной на реке четырех браконьеров, а в милиции выяснилось, что один из них является прямым маминым начальником из треста. Сейчас мама подумывает об увольнении по собственному желанию. Но Лешка же не нарочно…
Правда, в другой раз мама тоже немножко понервничала. Это когда он со своим приятелем утащил домой чужую пилу и топор. А что – неправильно? Пришли два дядьки и собрались пилить березу, которая росла под их окнами, говорят, со времен Ермака. Проводам, видите ли, береза мешает. Ну и тяните провода выше или с другой стороны! Дядьки сели покурить перед работой, а их инструмент исчез тем временем. Потом нашли его под крыльцом Лешкиного дома. И долго потрясали перед маминым носом кулаками, требуя какого-то протокола. Мама рассердилась и позвала соседа, который был эвакуирован из Ленинграда и работал в горсовете. Сосед тоже рассердился и увел куда-то дядек. Они больше не приходили, а мама треснула Лешку между лопаток и объявила, что это – за «донкихотство».
Вот и все. А они сразу – «талант»!
Обком комсомола помещался в двух этажах серого особняка. Здесь была знакомая Лешке атмосфера делового учреждения. Из комнаты в комнату проходили парни в обычных пиджаках или кителях без погон, как на брате, пробегали девчата в блузках с комсомольскими значками, а одна даже в пионерском галстуке. Она скрылась за дверью с надписью «Отдел школ и пионеров».
Митя подошел к двери с табличкой «Отдел крестьянской молодежи».
– Моя резиденция! – объявил он Лешке. – Ты отдышись тут на стуле, а я освобожусь ровно через пять минут.
Лешка присел на стул у двери. Из-за нее доносился разговор.
– …Двенадцать комсомольцев и не могут создать в родной деревне колхоз? Ох, что-то ты, Иван, клевещешь на сельскую гвардию. Пусть своих папаш вовлекут для начала.
Это голос брата. Спокойный и, как всегда, немного насмешливый.
– Папаши им вовлекут… сыромятными вожжами. Один парень отвез соседке-вдове телегу навоза, так и то пришлось судить отца за избиение.
Это произносит сердитый бас с хрипотцой.
Лешка вдруг затосковал. «Навоз, колхоз…» Неужели это его брат Митя рассуждает там за дверями о столь обыкновенных вещах? Тот Дмитрий Вершинин, который срезал из засады командира дивизии СС и получил «Красное Знамя» из рук самого маршала Рокоссовского! Что ему, работы поинтересней не нашлось?
Из школьного отдела вышла в коридор очень высокая, полная, красивая тетя с комсомольским значком на тугом голубом свитере. Она была такая большая, что Лешка невольно поджал под стул ноги, освобождая проход. Но высокая девушка остановилась. Она возвышалась над Лешкой, как башня. Так же монументально и безгласно.
Лешке стало не по себе.
– Здравствуйте, – на всякий случай сказал он и привстал со стула.
Девушка взяла его могучей рукой за плечо и подтянула вплотную к себе. Еще секунда молчания.
– Ты – приехавший на каникулы младший вершининский брат, – сообщила она Лешке звучным, красивым голосом. – Ты похож на Диму. Очень похож. Как… жеребенок-сосунок на взрослого скакуна.
Пока Лешка медленно багровел от возмущения и сочинял в уме достойный ответ, монументальная девушка нагнулась и крепко поцеловала его в губы. А пока он обалдело вытирался, величественно удалилась по коридору.
Вскоре вышел Митя и с ним невысокий прихрамывающий парень с густой копной черных-пречерных волос и такими же бровями.
– Приезжай, Вершинин, в район, не тяни, – сказал он Дмитрию.
– Скажи сестренке, пусть готовит блины. Вот только братика приучу к местной жизни и приеду. Знакомься с ним, кстати.
Черноволосый рассеянно сунул Лешке жесткую ладонь и захромал к лестничной площадке.
– Ты чего губы трешь? – спросил Дмитрий брата, когда они сели в буфете за столик.
– Да… меня тут какая-то сумасшедшая тетка обмусолила.
Выслушав Лешкин рассказ, Митя схватился от смеха за живот. Потом хитро подмигнул:
– Не будь самонадеянным и не слишком принимай это на свой счет. Боюсь, что ты выступил в роли промежуточной инстанции. А вообще-то девушку эту зовут Соня Курцевич. Отличнейший человек и превосходный инструктор отдела школ, а в недалеком прошлом – уникальный партизанский подрывник. Говорят, таскала на плечах по полцентнера взрывчатки.
– А сейчас она что делает?
– Э, братик, есть что делать. Это только называется – отдел школ. А сколько всякой босяцкой публики еще предстоит загнать в школы. Сколько ребятишек из-за войны отбились от рук. Вернее, отбили. Отцов с матерями поубивали оккупанты. Вот тем и занимается бывшая лихая партизанка. Софья – инструктор по детдомам.
Лешка самым невинным тоном спросил:
– А ты – по колхозам? И по навозу?
Старший брат поперхнулся рисовой кашей и угрожающе положил вилку. Лешка тоже перестал есть, ожидая заслуженной нахлобучки за дерзость.
– Значит, подслушивал? – свирепо спросил Дмитрий.
– Не подслушивал. Вы там басили на весь коридор.
– Ешь компот и запоминай, что я тебе скажу. Относительно моей персоны ты, разумеется, мыслишь феерически: толпы народа ликуют при виде твоего прославленного в боях братца. В этом роде мерещились миражи?
Лешка сердито промолчал. Он с пеленок помнил вредное умение брата влезть в самые сокровенные мысли и высмеять их. Правда, делалось это обычно один на один и потому было не очень обидно.
Они быстро помирились и на этот раз.
– Мить, а почему называется отдел крестьянской молодежи? – спросил Лешка.
– А какой надо?
– Почему не колхозной…
– Н-да, парень ты наблюдательный. Только дело-то в том, что колхозов у нас в области еще нет. Почти. Только начинаем создавать. Тут же Советская власть меньше двух лет была, с тридцать девятого до начала войны, а потом – немцы три года. Фашисты здесь нагадили за оккупацию еще хуже, чем белополяки за девятнадцать лет. Впрочем, для политграмоты у нас с тобой время еще будет. Рассказывай о доме.
3
Вторую неделю Алексей Вершинин живет в гостях у Дмитрия Вершинина. А если точнее, то живет сам по себе. Потому что Дмитрий как уйдет с утра в обком, так и приходит в девять вечера. Правда, в полдень Лешка бегает к брату, и они вместе обедают в обкомовской столовой.
А ужинают дома. Из яичного порошка, сгущенки и консервированных заморских абрикосов, которые Митя получает по своим карточкам «ответственного работника», квартирная хозяйка Фелиция Францевна готовит разные вкусные блюда. За это ей Дмитрий приплачивает какую-то сумму.
Лешке хозяйка нравится, хотя она худая, длинная, плохо говорит по-русски и без конца тянет из белой фаянсовой кружки горячую «каву», то есть кофе. Нравится за то, что каждое утро гладит брату его офицерские брюки, а самого Лешку без всяких наставлений отпускает на реку, как только Дмитрий уходит на работу.
Их домик стоит на тихой прибрежной улице с красивым названием Подольная. От дома до песчаного берега Немана шагов триста. Никакая это не пограничная река, как сначала думал Лешка. За ней тоже город, там заводы и фабрики. А граница от города самое близкое километров за восемь. Но все равно это очень интересная река. Она широкая и быстрая, а посредине мелкая. На солнце ясно просвечивает желтая отмель. А у берегов – глубина. Переплывешь ее, и на середине можно спокойно ходить по щиколотку в теплой воде. Дальше снова глубоко, но после отдыха на отмели совсем нетрудно добраться до другого берега.
Это Лешка сегодня и сделал.
Вообще-то Дмитрий предостерегал его от такого шага.
– Понимаешь, Алексей, коварный этот Неман. Мин, конечно, уже нет, раз пароходы пошли. Зато воронки. Тут, говорят, каждый год кто-нибудь отправляется к Нептуну. У тебя как с плаванием?
– Ну как… Нашу Туру переплываю, а она же без острова посередине.
– Гляди. Все-таки надо поосторожнее.
Сегодня Лешка махнул на другой берег ввиду необходимости. Еще вчера трое мальчишек с той стороны обидно захохотали, когда он доплыл до отмели, передохнул и тут же повернул обратно. Один из них отчетливо прокричал что-то насчет толщины кишок и заждавшейся мамочки. Ночью Лешка спал плохо.
И вот сейчас он подходил четким кролем к бревенчатому плоту, на котором сидели мальчишки. Подплыл, подтянулся на руках и выметнулся на плот.
– А ничего шлепает! – одобрил один из троих, обращаясь не то к Лешке, не то к приятелям.
Он полулежал на сосновых бревнах, худой и черный от загара. Лобастая голова коротко острижена. Глаза круглые, глядят в упор.
Лешка встал на ноги. Он открыл рот, чтобы сказать парням деликатное «здравствуйте», но язык сам собой произнес более подходящее к обстановке:
– Здорово!
– О! Восточник! – захохотал вдруг плотный белокурый мальчишка и дурашливо задрал ноги. – Еще один на нашу голову. Ты из какого колхоза, лапотник?
Смысл вопроса Лешка не совсем уловил, но его интонация сомнений не оставляла. Она была откровенно издевательской.
Лешка нащупал пяткой углубление между бревнами, уперся в него ногой и выбросил руку по направлению к белокурой кудрявой шевелюре. Но дотянуться не успел, потому что блондинчик вдруг заскользил по мокрым бревнам в сторону, получив основательный пинок в зад. Это угостил его широколобый.
Проследив медленно-поступательное движение кудрявого к воде и убедившись, что тот не свалился, паренек повернулся к Лешке и коротко улыбнулся. Вверху у него не оказалось двух зубов.
– Плюнь. Садись. Меня зовут Михась. Тот, что под хвост получил, – Казик. А это Стась.
Тут Лешка разглядел и третьего мальчишку, который сидел в сторонке. Как и все, он был в одних трусах и такой же загорелый. Но и не такой, как все. Лешка наблюдал за ним всего лишь пару секунд и испуганно отвернулся.
У парнишки непрерывно дергалась куда-то в сторону и кверху голова, судорожно поднимались и опускались плечи, ходуном ходили или вдруг начинали трястись мелкой дрожью сложенные на коленях руки.
И еще были у него карие мохнатые глаза. Получалось как-то так, что глаза не дергались вместе с головой, а все время прямо и будто укоризненно смотрели на Лешку.
– Чего он так? – шепотом спросил Лешка.
– Контуженный, – коротко объяснил Михась. – Немец в погреб гранату кинул, а Стаська ее обратно. Чуть-чуть не успел: близко разорвалась. Мать жива осталась, а все шишки – ему.
– Он хоть разговаривает?
– Заикается здорово. Стесняется. Но слышит все. Ты с ним поговори. Стаська! Он с тобой познакомиться хочет.
И Михась прыгнул в воду, а Лешка остался на плоту с контуженным Стасем. Но из головы у него словно ветром выдуло все подходящие слова. С девчонками и то легче было бы знакомиться. Выручил сам Стась.
– От… от… отк… – мучительными толчками вырывалось из его горла.
Лешка испуганно и вместе с тем облегченно замахал на него руками:
– Да ладно, ладно, я понял. Откуда я приехал?
Стась утвердительно махнул ресницами.
…Западная Сибирь. Самая опушка тайги. Знаешь ты, парнишка с Немана, что такое тайга? Про это Лешка может рассказывать долго. Тайга – как океан. Город будто на берегу. Хороший город. В войну там мины, снаряды, автоматы делали для фронта. Лешкин класс ходил на воскресники разгружать баржи. Встанут цепочкой и передают из рук в руки чурбаки лиственничные. Из них приклады точили на заводах. А еще ребята теплые вещи собирали фронтовикам, у кого были лишние. Валенки, шапки, рукавицы. Верховный Главнокомандующий прислал благодарность школе. Не одной, конечно, Лешкиной, но и ей тоже…
Лешка говорил, говорил, говорил. Чтобы только снова не наступило молчание, чтобы еще раз не услышать жуткого, натужного заикания. Он говорил обо всем на свете: рассказывал, как его отряд собрал железного лома на целый танк, как мальчишки сделали в кабинете географии огромную карту фронта и отмечали флажками освобожденные города, как он многие эти города сам увидел, пока ехал сюда от Москвы. Он немножко приврал, рассказывая о целых вагонах трофейных знамен: будто бы видел, как их везут в столицу воины-победители. Зато он говорил сущую правду об оркестрах и толпах народа на каждом вокзале, где народ встречал воинские эшелоны из только что поверженной фашистской Германии.
Он не заметил, когда вылез из воды на плот Михась и стал внимательно слушать, как тихонько подобрался и сел сзади розовощекий Казик. Именно он-то и прервал затянувшийся монолог.
– Здорово ты брешешь, – услышал вдруг за спиной Лешка. – Послушаешь, так у вас в России точь-в-точь как в ксендзовском раю. А чего же вы тогда к нам сюда, на Запад, претесь? Небось сытнее тут, пока не успели колхозов наделать. А если вы такие непобедимые, то зачем немца пустили до самой Москвы?
Лешка так был огорошен нелепыми вопросами, что посмотрел на розовощекого Казика даже с интересом. Как смотрят обычно на полоумных. Потом молча пожал плечами.
– Что – заело говорилку? – не унимался кудрявый блондинчик. Его круглый подбородок с бороздкой посредине затрясся в недобром смехе.
Ответил Михась. Коротко и внушительно.
– Стихни, зануда! Человек от души разговаривает, а ты в свару лезешь. Не нравится, дуй отсюда. Верно, Стась?
Карие глаза согласно моргнули…
На следующий день они снова встретились. Утром Лешка сказал брату, что обедать к нему сегодня не придет, потому что дела. А возьмет что-нибудь пожевать с собой на берег. Дмитрий хмыкнул:
– Привыкаешь? Ну валяй.
Что ни говори, а такой брат заслуживал всяческого почитания.
Привязав на голову завернутые в майку бутерброды с неизменной тушенкой, Лешка переплыл реку и вскарабкался на плот. Михась и Стасик сидели на прежнем месте, а Казика не было.
– Наверно, ждет, пока батя отлучится по надобности, – улыбнулся щербатым ртом Михась. И тут же объяснил:– Обещал добыть часы. У Казимира отец – часовой мастер, и всяких ходиков в хате до черта.
Часы им сегодня действительно были необходимы. Они затевали контрольный заплыв на двести шагов, и нужен был хронометр. Вчера Михась смотрел-смотрел на Лешкин кроль и вдруг объявил, что перегонит его без всякого стиля. Казик сказал, что за ночь выучит по книжке какой-то особый стиль и тоже утрет нос «восточнику». Стась участия в споре не принимал и даже отвернулся в другую сторону.
А сейчас мальчишки сидели на теплых, пахнущих смолой бревнах и в ожидании «хронометра» болтали.
Ласково шлепала о плот маленькая волна. Падал в воду пух тополей. Добродушно басил за поворотом реки буксир. Начиналось первое мирное лето.
Но война все еще была главным в мыслях и разговорах людей. И больших и маленьких. Две голубые стрекозы, сцепившись крыльями, сели на колено Михася. Он осторожно взял хрупких насекомых в ладони.
– «Рама», – сказал он.
– Точно, – подтвердил Лешка. – «Фокке-Вульф-190». Двухфюзеляжный разведчик среднего радиуса.
– Чего-о? – недоверчиво уставился на него Михась своими круглыми глазами. – Откуда ты знаешь? Ты же их в своей Сибири не видел.
– Знаю. В кино видел. В журналах. Военрук в школе рассказывал. Мы про войну много чего учили.
Михась пренебрежительно сплюнул в воду.
– А меня сама война учила. И не журналы читать, а всему… чтобы не подохнуть. Это тебе не кино… И не школа. Я в школу три года не ходил. А сейчас и идти будет стыдно. Усы вон растут, а мне в пятый класс. Да ладно, я сопли не распускаю. Зато кое-чему научился за войну. Например, фрицам карманы щупать… Так что руль не шибко задирай. Лучше расскажи, как это ты плаваешь, что руки поверху ходят, а ноги в воде винтом? Хоть и обставлю тебя, а все-таки интересно.
Лешка слегка обиделся, но рассказал, что плавать кролем он научился в прошлом году в пионерском лагере. Учил сам начальник лагеря, демобилизованный по ранению морской главстаршина с Северного флота. Подводник. Их лодка потопила два транспорта, а потом сама получила повреждение.
– Американская! – сказал за спиной мальчишек Казик. Он держал в руке большие серебряные часы на длинной блестящей цепочке. – Вот достал. С секундной стрелкой.
– Почему американская? – сердито перебил его Лешка. – Наша советская подлодка.
– Брешешь, – хладнокровно возразил Казик. – У Советов подводных лодок не было. И кораблей не было. Все американское. Об этом немецкое радио каждый день кричало, а сейчас сами американцы сообщают.
– Может, и танков, и самолетов не было? – возмутился Лешка.
– Танки были, да и то их строили по американским чертежам.
– Это наши-то «тридцатьчетверки»! – Лешка вскочил и вплотную придвинулся к розовой физиономии Казимира.
– Это ваши-то! – продолжал измываться Казик. – И вообще татусь говорит, что если бы не американцы, Советам капут.
И вдруг он упал. Свалился на бревна, как сноп. Это больной Стась, собравшись с силами, делал ему подсечку и сейчас торопился схватить за горло своими трясущимися руками.
– Г-га-д, – хрипел он.
– Это же не я, это батя говорит! – отбивался от него Казик.
Порядок восстановил Михась. Он легко оторвал руки Стася, треснул два раза Казика по шее, а подскочившего Лешку оттолкнул в сторону.
– Не тронь ты его, засмердит. У него же ума, как у той утки подсадной, с чужого голоса крякает.
– Это как сказать! – бормотнул Казик.
– Еще получишь! – пообещал Михась.
– По отдельности, – добавил Лешка. – Надаю и за корабли, и за самолеты, и за танки.
Казимир захныкал:
– Это вы потому все вместе на меня, что я поляк, а вы кацапы. Ты белорус – значит, тоже москаль.
– Дурак ты толстый, – снова рассердился Михась. – При чем тут поляк? Стась тоже поляк, а влепил тебе пенделя. Потому что правильно соображает. Между прочим, его отца-поляка кто сгноил в тюрьме? Польские жандармы, а не москали. У нас в городе половина рабочих – поляки, а кто скажет против Советов? Сколько их фрицы показнили за подполье! А вот твоего татуся небось не тронули, потому что и он их не трогал, а делал с ними шахер-махер. Сам ты об этом рассказывал. И заткнись.
– А ты шахер-махер не делаешь? – быстро спросил Казик.
Михась кинул испуганный взгляд на Лешку. Но тот не реагировал на ехидную реплику. Он думал о том, что вот и еще что-то непонятное встретилось в этом городе. Поляк, русский, белорус… Раньше Лешка о таких вещах не думал. Лучшим другом в шестом классе у него был татарин Гафур. И еще эвакуированный из Молдавии Иона. Была в классе латышка Аустра. И если бы классная руководительница не рассказала, откуда эти ребята, никто бы и не интересовался их национальностями. Лично Лешке это было абсолютно все равно, лишь бы Гафур не мазал по воротам в матче с шестым «Б», а рыжая Аустра не делала в диктанте больше четырех ошибок, потому что каждая двойка ложилась чугунным балластом на отряд, а его, Лешку-председателя, мылили на совете дружины…
Спор на плоту утих, и можно было приступать к заплыву. Договорились плыть по течению на двести шагов, отмеренных по берегу. Финишем сделали куст ивняка, нависший над водой. Надо было схватиться за ветки. Для точности решили плыть по одному.
Засекать время они доверили Стасю. Отвели его к лозняку и положили перед ним на песок часы, потом вернулись на плот. Когда Стасик поднял руку, первым бросился в воду Казимир. Лешка понял, что он пытался изучить по книжке брасс. Но разве одной теорией чего-нибудь добьешься? Правда, плыл Казик довольно быстро, но больно уж некрасиво. Выскочил на берег и сразу ткнулся носом в часы.
– Минута сорок! – завопил он, как будто уже стал чемпионом.
Потом прыгнул Михась. И вынырнул только метрах в десяти от плота. Здорово! Лешка признался себе, что он под водой столько не продержится. Михась резкими сильными взмахами рук начал набирать скорость, а под конец снова нырнул и выскочил уже у самого куста.
На этот раз Казик ничего не закричал. Михась тоже молчал и равнодушно прилег на песок.
– Сколько? – не выдержал Лешка.
Стась высоко поднял один палец, а потом еще два. Минута двадцать. «И плыл вроде не быстрее Казика, – удивился Лешка. – Ну, держись теперь, Алексей Вершинин, твоя очередь…»
…Давным-давно, в последнюю зиму перед войной, Митя учил Лешку ставить перед собой цель. Они ходили тогда на лыжную прогулку за город. Было Лешке восемь лет.
– Ну вот как быстрее всего добежать до того кедра? – спросил Митя у братишки.
– Как! Торопиться – и все.
– Нет. Ты должен что-нибудь вообразить. Ну, например, кого ты больше всех любишь? Маму любишь? Так вот, представь, что она заболела, а ты несешь ей драгоценное лекарство. На счету каждая секунда. От одного мгновения зависит все. Понимаешь – все! Жизнь мамы.
Тренерский прием был жестоким, но действенным. Лешка жалобно посмотрел на брата и рванулся вперед. Как он бежал! Даже когда слетела с валенка лыжа, он все равно бежал. Прыгал и падал, падал и тянулся к заветному кедру. Наконец он схватил коричневый ствол руками и прошептал: «Мама, я принес!» И стал есть снег.
Давно это было, а запомнилось.
– Чего дрейфишь, восточник! – закричал от куста Казимир.
«Это не куст, а фашистский снайпер, – внушал, напрягаясь изо всех сил, Лешка. – Он целится в Митю, который на том берегу. Если я не успею вышибить у него винтовку, он Митю убьет. Он уже прищурил глаз!»
…Лешка выбил винтовку из рук фашиста через минуту и пять секунд. Он с такой силой хватил кулаком по кусту, что одна ветка обломилась.
Шумнее всех радовался Лешкиной победе Стасик. Он суетливо размахивал непослушными руками, что-то лепетал и все совал Лешке под нос часы.
Позднее Лешка узнал, что еще год назад Стась был на Немане абсолютным мальчишеским чемпионом по плаванию.
Прошла еще неделя. Спокойно и нескучно текли друг за другом безмятежные летние дни. По вечерам братья засыпали поздно, потому что тем для разговоров у них хватало. Но сегодня Митя распорядился:
– Давай, брат, спать. Завтра у меня бюро. Весьма насыщенный день. Кстати, снова придется тебе питаться бутербродами.
Лешка еще повертелся на своем тюфяке, а потом объявил:
– У меня, наверное, тоже будет… насыщенный. И между прочим, я завтра приду в обком.
– Так я же говорю: бюро.
– А я не к тебе приду. Нам эта… Соня нужна. Которая по детдомам.
На этот раз постель заскрипела под старшим братом.
– Даже так? – удивился он, – Влазишь в местную жизнь?
– Влажу, – вздохнул Лешка.
…Сегодня на берегу Стась сказал Лешке:
– В д-д-ере-вню уе-з-з-жаем з-завтра.
– Зачем?
– Ж-ж-ж-ж, – мучительно задергался Стасик.
– Жрать нечего? – догадался Лешка.
Он хорошо помнил, как в сорок втором мама тоже ходила в спасительную деревню менять вещи на продукты.
– Жить им негде, – мрачно пояснил Михась. – Ты помолчи, Стаська, я сам расскажу.
И рассказал.
Когда старенькую деревянную хатку разнесло снарядом, Стасик с матерью сидели в погребе и уцелели. А когда немец от нечего делать швырнул туда при отступлении гранату, мать вытащила бесчувственное тело сына на воздух и стала искать какую-нибудь крышу над головой.
Лил теплый июльский дождь. Бой откатился за город, и по наплавному мосту на их рабочую окраину вступали советские части. С бронетранспортера спрыгнула девчонка в пилотке и плащ-палатке. Волоча за собой сумку с красным крестом, она подбежала к матери.
– Живой?
– Н-не знаю, – заплакала мать. Девчонка быстро ощупала скрюченное тело мальчишки.
– Живой. Это контузия. Быстро в помещение. Ему нужен укол, массаж, тепло и покой. Где живете?
– Нигде.
Девчонка-военфельдшер была до краев налита той решительностью, какую дает солдатам наступление.
– Федор! – пронзительно заорала она в сторону бронетранспортера.
Через борт махнул здоровенный автоматчик.
– А ну, выдай гражданке ордер на этот особняк. – Она ткнула рукой в сторону соседского кирпичного дома.
– Есть, товарищ младший лейтенант!
Двумя ударами приклада солдат сшиб замок с парадной двери, стволом автомата отодрал прибитые крест-накрест доски. Через полчаса Стась ожил, а потом уснул на теплом и сухом широком диване.
Мать со Стасем так и остались в этом доме. В нем было на первом этаже четыре комнаты и еще одна в мезонине. Стоял он на их же родной улице, и хозяина дома мать хорошо знала. Это был владелец часового магазина и мастерской Август Сигизмундович Шпилевский. Вернее, являлся владельцем до сентября тридцать девятого года, а потом стал часовым мастером. Но при немцах магазин ему вернули, и торговля вновь закипела. С утра до вечера в магазине толпились офицеры гарнизона, и больше всего эсэсовцы. Они не столько покупали, сколько продавали по дешевке часы, причем сразу большими партиями. Шепотом люди передавали друг другу, что в магазине сбывался «товар», реквизированный у тысяч узников еврейского гетто.
Через год у пана Августа появился собственный автомобиль – маленький юркий «опель-кадет». На нем и удрал куда-то в деревню преуспевающий часовщик со своим семейством за месяц до отступления немцев. В доме он оставил все как было, но товар из магазина взял с собой. Видимо, отлично понимал пан Шпилевский, что, убегая, немцы начисто забудут свое доброе знакомство с ним и хладнокровно реквизируют до последней нитки все его достояние. А то и ухлопают потихоньку, дабы поменьше оставалось свидетелей черных дел.
Полгода назад Шпилевские вернулись. Как ни в чем не бывало они явились в горсовет и предъявили законные документы на свой дом.
– Все равно вас придется пока уплотнить, – сказали в горсовете Шпилевским. – Пять комнат, а вас трое.
– Господи, а кто против этого! – лояльно улыбнулся Август Сигизмундович. – Живет же у нас в силу военного несчастья семья Мигурских и пусть на здоровье живет. Мы и квартирной платы с них не спросим. Тем более, что мы почти соседи и лично знали самого пана Мигурского. Превосходный был слесарь.
На том и порешили. Мигурские остались жить в доме Шпилевских. Правда, не в прежней комнате, а в смежной с верандой. Там здорово дуло зимой сквозь стеклянную дверь, и Стасю снова стало плохо.
А месяц назад пани Шпилевская сказала Мигурской:
– Не бывает для матери ужасней горя, чем больной ребенок. И сердце мое скорбит за вас. Но поймите и меня: припадки Стася пугают нашего Казика. Он боится проходить мимо… гм… вашей комнаты. Не подумать ли вам о переезде? Мне кажется, вы не должны быть в претензии на нас: все эти месяцы мы не спрашивали с вас ни гроша.
Они действительно не требовали денег, только Данута Иосифовна два раза в неделю мыла полы во всем доме, включая мезонин. А насчет Казика пани Шпилевская откровенно врала. Вовсе он не боялся больного Стася, а наоборот, при первой возможности, когда не видели родители, заявлялся к нему в комнату и начинал разговоры:
– Страшно было, когда ты гранату схватил?
– Н-не…
– Не ври. По-моему, тут любой испугается.
– Н-не успел ис-ис-пугаться.
– Тогда правда. Ты и до контузии не шибко соображал. Скажи, вас к нам большевики поселили из-за того, что твой отец был коммунистом? Татусь говорит, что большевиков скоро американцы отсюда попрут… Но-но-но, не очень. Ты пока один раз выругаешься, я сто успею. Пошли лучше на Неман.
Он подхватывал под мышки Стася, и тот повисал на своем мучителе, упитанном и благополучном сыне часовых дел мастера… Еле двигая полуотнявшимися ногами, Стась брел с его помощью к родной реке. Он понимал, что ему уже никогда не плавать в Немане, но все равно жить без реки не мог.
На берегу их обычно встречал Михась Дубовик.
4
В свои пятнадцать лет Михась был человеком многоопытным. Людей он делил на три категории: вредных, бесполезных и нужных. Вредными были, конечно, фрицы, полицаи и прочие фашистские гады, которые угнали мать и старшую сестру в Германию. Сам он по приказу матери спрятался тогда под лодкой на берегу и в эшелон не попал. Но зато потом пришлось скрываться по подвалам, потому что дом Дубовиков полицейские спалили.
Мать и сестра из Германии так и не вернулись. Не вернулся из партизанского отряда и отец-железнодорожник. Сейчас Михась жил у глухой старухи-побирушки, которая была существом абсолютно бесполезным. Кроме крыши над головой, от нее ничего урвать было нельзя. Да Михась ничего от нее и не хотел. Он считал себя обеспеченным человеком. Скоро год, как он работал сортировщиком на табачной фабрике и получал там паек и зарплату. Правда, пятисот рублей хватало по рыночным ценам, чтобы купить пару потрепанных башмаков, но у Михася был дополнительный источник доходов…
Нужными для себя он считал франтоватого экспедитора фабрики и сумрачного долговязого вахтера в проходной будке. Когда дежурил длинный, экспедитор засовывал Михасю под рубаху и в штаны десятка полтора сотенных пачек «Казбека», и Михась бесстрашно выносил их с фабрики. Если бы ему сказали, что он вор, он бы очень удивился. Украсть можно у человека, и это подло, да и то смотря у кого украсть. При немцах Михась проникал в вестибюли офицерских столовых, очищал карманы шинелей от рейхсмарок и ничуть не чувствовал себя вором.
К советскому офицеру он, разумеется, в карман не полезет. Но фабрика – это не человек. И потом, у нее нет хозяина. По радио говорят, что она народная. А он что, разве не народ? Да и делают там сотни миллионов папирос. Десяток пачек разве потеря для фабрики?
Сам Михась папиросы не продавал. По указанию экспедитора он относил их пану Шпилевскому. Раз или два в месяц тот давал Михасю по сторублевой бумажке. Потому Шпилевский был тоже человеком нужным. «Патрэбным», – как говорил Михась на родной белорусской мове.
В доме часового мастера он и познакомился с Казиком и со Стасем.
Отношения с сыном часовщика у Михася сложились странные.
– Спекулируешь! – уверенно сказал Казик Михасю, когда тот в первый раз вышел из комнаты его отца.
Разговор происходил на крыльце. Михась оглянулся на окна, смазал пухлого Казимира по носу и только потом осведомился:
– Тебе кто накапал?
Как ни странно, Казик не заревел.
– А я сам догадался, – невозмутимо ответил он. – Раз от таты вышел, значит – коммерция. Ты меня не бойся. И не дерись. А то скажу отцу, и весь твой бизнес – ф-фук!
Михась снова замахнулся, но не так решительно. Он почувствовал, что в словах Казика есть правда.
Такое чувство было нестерпимо унизительным, и Михась постоянно искал случая поставить Казика на место. Поводом послужил больной Стась.
– Ты чего же, зараза, хворого человека заставил зимовать в холодной комнате? Забыл, что теперь не панские времена, – сказал он однажды Казимиру. – Заявить вот в горсовет, оттуда вам быстро напомнят, какая сейчас власть.
– А я комнатами не распоряжаюсь, – возразил Казик. – И в горсовет ты не заявишь. Если власть сейчас не панская, то и не воровская.
– Сволочь ты буржуйская, – бессильно выругался Михась.
Свой сегодняшний невеселый рассказ Лешке о печальных делах семьи Мигурских Михась закончил странным словом «альтиматым».
– Чего? – не понял Лешка.
– Ну, велела им вчера эта пани Шпилевская немедля выматываться из дому. Поставила этот самый…
– Ультиматум, – рассеянно поправил Лешка.
– Нехай так. И они в веску собрались к какой-то дальней родне. А чего им делать в деревне? Они же городские. Там и докторов хороших нет. Помрет Стась. Давай будем думать, что делать. У тебя брат, кажись, большой начальник в городе.
– Ну… не знаю, – неуверенно сказал Лешка. – В обкоме комсомола работает. В армии старшим лейтенантом был.
– Армия уже не в счет, – отмахнулся Михась. – А вот обком – это да. Ты, может, втянул бы брата в это дело? А то, ей-богу, загнется пацан.
У Лешки защипало в носу.
– Я купнусь, – невнятно сказал он и нырнул с плота.
Он плыл к отмели и думал о том, что был круглый дурак, когда с пятое на десятое читал книжки о прежней жизни. Ну, о той, до революции, когда еще везде существовала несправедливость, всякие купцы, банкиры и прочие домовладельцы. Считал, что все это давно кончилось, а значит, незачем и голову забивать грустными историями. Куда веселее читать о пиратах и сыщиках. И вот, оказывается, не везде это прошлое стало прошлым. А он понятия не имеет, как надо действовать в таких случаях. И ничего подходящего не может вспомнить из тех книжек, где герои боролись с несправедливостью. Выходит, что он законченная балда, хотя и перешел в седьмой класс.
Усталый от плавания и самокритики, Лешка выбрался на плот. Он не успел еще ничего придумать и потому спросил:
– А чего этой пани вдруг приспичило? Жили-жили, и вдруг немедленно выметайтесь.
И тут выяснились интересные подробности. Рассказал о них уже сам сын часового мастера. То ли по глупости, то ли из-за обиды на папашу.
– Не надо было Стаськиной матери совать нос в чужие бумаги, – сказал Казик.
– Она не соо-о-вала. Она не… не-грамотная, – возразил Стасик.
– Все равно наделала такой суматохи, что батя стал весь белый, а плешь синяя. Я под дверями сам слышал, как он орал: «Донесет, погибли, к белым медведям загонят!» А мать сказала: «Уедут, так и не донесут. Я им денег дам».
Мать Стася мыла в мансарде окно и случайно нашла завалившуюся за наличник бумажку. Она сразу же отнесла ее пану Августу. Лысина Шпилевского приобрела аквамариновый оттенок.
– Вы… вы умеете читать по-немецки? – почему-то шепотом спросил он квартирантку.
– Я и по-польски-то один класс кончила, – усмехнулась бледными губами мать Стася.
– Врете! – хрипло сказал Шпилевский.
Женщина удивленно и обиженно раскрыла глаза.
– Я, я умею по-немецки, – сунулся изнывавший от любопытства Казик и подскочил к бумаге, которую отец положил на стол.
От полновесной затрещины он галопом пересек всю комнату, ткнулся лбом в подоконник и расквасил нос. Такой оплеухи он не получал за все свои тринадцать лет.
– Будильник пузатый, – непочтительно отозвался Казимир о родном отце, заканчивая рассказ. – До сих пор сморкаться больно.
– А что за бумага, успел разглядеть? – спросил Лешка.
– Ни холеры я не успел. Заметил только немецкую печать с орлом и на ней буквы: GKLJ. Вот в тот день моя матуля и прижала Стаськино семейство. Тыщу рублей им дает на переезд.
У Лешки даже в носу зачесалось от волнения. Значит, пан Шпилевский хочет избавиться от Мигурских из-за какой-то бумаги! Боится, что Стасикова мать прочитала документ! Почему боится? Что это за документ? И что означают четыре буквы на печати?
Пообещав Михасю что-нибудь до утра придумать, Лешка поспешил на свой берег. Но Дмитрий еще не вернулся. Хозяйка сидела под окном на скамеечке и, по обыкновению, тянула из чашки кофе.
– Фелиция Францевна, вы немецкий язык хорошо понимаете? – спросил Лешка и присел на край крылечка.
– Так. Розумем. Тши годы была кельнером в кафе. То есть официанткой.
– В каком кафе?
– На Костельном плаце. Кафе «Адрия», для панов офицеров.
– Для немецких офицеров? – уточнил Лешка.
– Так. Для германских. Кельнерам тшэба было ведать мову.
Лешка почти с испугом посмотрел на Фефе, как он успел мысленно прозвать хозяйку. Выходит, эта белобрысая тетка три года подряд изо дня в день подносила фашистам еду, улыбалась им, как улыбаются все официантки, а сейчас так же улыбается старшему лейтенанту Советской Армии Дмитрию Вершинину и гладит ему брюки. Чудеса! Такие вещи не укладывались в Лешкиной голове.
– А вы не знаете, что означают по-немецки буквы – гэ, ка, эль и ёт?
Лешка щепочкой написал буквы на песке.
Хозяйка с минуту всматривалась в них и вдруг удовлетворенно хмыкнула:
– То я добже вем. Знаю хорошо. Скорочено… сокращенно то есть, будет: управление еврейских концентрационных лагерей.
– А… откуда вы знаете? – недоверчиво спросил Лешка.
– Хо! Такие литеры у нас в кафе стояли на всем: на салфетках, на полотенцах, даже на видэльцах… на вилках то есть. То значило, что их у жидов отобрали… у евреев то есть, – быстро поправилась она и сбоку глянула на Лешку.
Он опустил глаза в землю. Похоже, что дело тут серьезнее, чем квартира Стася. А вообще-то почему они все уперлись в этот проклятый особняк Шпилевских? Будто по-другому нельзя помочь парню. Есть же в городе люди, которые специально занимаются такими делами. В памяти Лешки вдруг всплыла фигура большой девушки в голубом свитере, и вспомнился рассказ брата о ней… Он уговорил Михася идти завтра к Соне Курцевич.
5
Лешка и Михась встретились на Советской площади – бывшей Костельной. Ее с четырех сторон обрамляли острые башни старых католических храмов. В одном из костелов шла служба. Из высоких резных дверей доносились мощные аккорды органа, и в промежутках между ними гудел баритон ксендза, читавшего по-латыни молитвы.
Орган Лешку заинтересовал. Он осторожно поднялся по истертым гранитным ступеням на паперть и попытался между спинами молящихся рассмотреть внутренность храма. Тотчас он получил здоровый подзатыльник, а с головы его сдернули кепку.
– Куда лезешь в капелюше, хамово отродье!
Лешка вырвал кепку из потной руки усатого дядьки и кубарем скатился на мостовую.
– Уже схлопотал по уху? – услышал он голос Михася. – А чего лезешь, если порядок не знаешь? Ты бы еще в красном галстуке в костел сунулся.
Лешка растерянно оглядел площадь. Ну и город! Вот вывеска на доме: «Областная библиотека имени А.М. Горького». Вот киоск «Союзпечать». В нем продают «Комсомольскую правду» и любимый Лешкин журнал «Пионер». Все как полагается. И тут же рядом какое-то средневековье. Бредут две монашки в черных балахонах и белых платках. Не хватает только великого инквизитора и аутодафе. Вон опять хлюст в блестящих сапогах прикладывается к ручке размалеванной мамзели.
– Ну их к черту, – мрачно сказал Лешка. – Идем в обком.
– А меня не того… не завернут оттуда? Сам-то вырядился как на пасху, а от меня люди и на улице шарахаются, не то что в хорошем доме.
Лешка вгляделся в своего спутника. На плоту все они были одинаковыми хлопцами в выгоревших сатиновых трусах. А сейчас бросалось в глаза убожество обмундировки Михася. Какие-то брезентовые штаны, серая ситцевая рубаха без пуговиц, полотняные туфли на босую ногу. Ну да ведь не от веселой жизни ходит парень в растерзанном виде.
– Ничего, как-нибудь обойдется, – уверенно сказал Лешка. – Там ведь тоже не в лакированных сапогах ходят. Там – свои.
– Тогда ладно, – вздохнул Михась. – Только говорить будешь ты. А если что пропустишь, я добавлю.
Но в вестибюле серого здания Михась снова круто затормозил. Он посмотрел на стеклянную табличку «Обком ЛКСМБ» и буркнул Лешке, что он «все-таки сюда не сунется, а то будет себе дороже».
Лешка обозлился. Если он один пойдет, то чего добьется? Он в городе без году неделя. Кого он может убедить без живых свидетелей? Он даже имена-то не может запомнить толком. Всякие там Августы да еще Сигизмундовичи.
– Большой, а трусишь! Чего трусишь? Я же говорю, что на твои штаны никто и внимания не обратит. Мы такие факты выдадим, что не до штанов будет.
– И о четырех буквах рассказывать?
Лешка подумал: «Нет, это не здесь. Это надо чекистам».
Михась поддернул свой жесткий брезент на бедрах и шмыгнул носом.
– Н-не. Все равно не пойду. Я же на работу опоздаю. Вторая смена.
Это был довод. К тому, что Михась являлся рабочим человеком, Лешка относился с великим почтением. Это тебе не председатель совета отряда в шестом классе. На два года всего старше, а уже на фабрике.
– А ты в самом деле работаешь? – загудел над мальчишками грудной альт. – Сколько же тебе лет? И где произошло нарушение трудового законодательства о подростках, если ты во второй смене?
Во всех случаях, когда вмешивались в его личную жизнь, Михась стремился отступить в тень. В данном случае это было бессмысленно, потому что тень говорящего простиралась по всему вестибюлю. Лешка узнал Соню Курцевич.
И она узнала его.
– О, здесь младший Вершинин. Но если ты к брату, то он на бюро.
– Мы к вам, товарищ инструктор. По важному делу! – очень громко доложил Лешка.
Сонина голова возвышалась над ним где-то очень далеко, и он был убежден, что к таким крупным людям следует обращаться в полный голос.
Мальчишки сидели на стульях у Сониного стола, а она разговаривала по телефону:
– Горздрав? Мне инспектора по детским больницам. Здравствуйте, звонят из обкома комсомола. Стоит у вас на учете больной Мигурский Станислав, тринадцати лет? Стоит? Очень хорошо. А позвольте спросить, почему он не определен в больницу на стационар? Не было сигналов? Вот, значит, как. А патронажный персонал имеется? Так чем же он, разрешите знать, занимается, если не проверяет состояние детей, пострадавших в боях за город, а ждет каких-то сигналов? Примете меры? Самое лучшее, если вы сообщите содержание этого разговора секретарю вашей комсомольской организации. Завтра мы проверим.
Лешка и Михась заерзали на стульях.
– Завтра? Они сегодня собираются уезжать, – сказал Лешка, когда Соня повесила трубку.
Она снова взялась за телефон.
– Горотдел милиции? Мне капитана Голуба. Здравствуй, Антон. Это Соня. Слушай, скажи, кто у вас участковый по улице Пограничной за Неманом? Зачем? А затем, что там один частник выбрасывает на улицу семью с больным ребенком. Вот и скажи своему оперу, пусть он поставит на место этого домовладельца. Пусть хоть штрафанет его для начала. Как это не имеет права? Что значит – разобраться? А я, по-твоему, не разобралась? Ты как со мной разговариваешь? Или я уже для тебя не командир взвода? Нечего смеяться, я вполне серьезно. Вот именно – приезжай. И немедленно.
Соня Курцевич хлопнула на рычаг трубку и подмигнула ребятам:
– Разводит формалистику: я уголовный розыск, а не наружная служба, надо разобраться… О тебе, Дубовик, тоже нелишне подумать. Куда это годится, что ты… Ты чего вертишься, будто на мине сидишь?
Михась действительно ужом закрутился на стуле, когда услышал, что сюда явится капитан милиции. И не какой-нибудь, а начальник уголовного розыска. Только этого и не хватало! Вот влип… Этот капитан отправится, чего доброго, лично к Шпилевскому, и пан Август сразу же накапает на Михася, чтобы отвести удар от себя. Скажет: кому вы верите? Этому ворюге, который сбывал мне краденые папиросы?
Михась ясно представлял, что из всего этого выйдет. Милиция возьмет его за шиворот. К чертям собачьим полетит дружба с Лешкой-сибиряком. Презрительно отвернется от него эта большая тетка. Худо будет Стаське, потому что кто захочет сочувствовать человеку, у которого приятель вор?
Михась впервые употребил это слово применительно к себе.
– Куда? – прикрикнула на него Соня. – Я еще не кончила звонить. Сейчас займусь твоей фабрикой. Подросткам до шестнадцати не положено работать в ночную смену. Так что лучше ты сегодня отправишься с нами к этому Мигурскому. Раз начали, сразу и кончать будем с этим делом.
Михась молниеносно сориентировался:
– Дак… я как раз туда и хотел рвануть. Застать Стаську… чтобы, значит, не уезжали.
– Это дельная мысль, – одобрила Соня. – Рвани.
Михась вылетел из обкома и перевел дыхание только в крытом подъезде дома напротив. В ту же минуту к обкому подкатил «виллис», и из него ловко выпрыгнул офицер милиции. Он был маленького роста, но такой мускулистый, что походил на тугой канатный узел.
Капитан уже входил в вестибюль, но вдруг круто обернулся. Михась не успел спрятать голову за угол, и глаза их встретились. Случайно? Вряд ли. Потому что капитан поднял руку и недвусмысленно погрозил Михасю пальцем. Потом скрылся за дверью. Растерявшийся Михась еще пару минут столбом торчал в подъезде. Ничего не придумав, он все-таки отправился к Шпилевским.
В их доме он прежде всего заглянул в угловую комнату к Стасю. Тот лежал на тощей железной койке и глядел в потолок. Михась нагнулся к уху больного и шепнул:
– Скажи матери, чтобы не вздумала уезжать. К вам сегодня начальство придет. Лешка кое-что провернул.
Стась махнул ресницами, и Михась отправился в кабинет хозяина дома. С паном Августом он говорил коротко и по-деловому.
– Мигурских не отпускайте, а сами сматывайтесь подальше.
– Нелогично! – возразил Шпилевский. – Если квартиранты будут у нас жить, то чего же мне опасаться властей и зачем сматываться?
– Есть зачем! Сами знаете.
– Папиросы твои, что ли? Кто о них кроме тебя знает? Не думаю, чтобы ты пошел доносить сам на себя, – ухмыльнулся пан Август.
Но Михась решил избавиться от него любым путем. Если исчезнет Шпилевский, ему, Михасю, жить легче. Меньше свидетелей, которые знают о папиросах.
– А может, и пойду доносить, – вызывающе сказал он. – Меня не расстреляют. Зато потом буду по-людски жить. А вот насчет вас – не знаю. Потому что тут не только папиросы, а и документик замешан.
– Какой документик? – лицо пана Августа пошло пятнами.
– Будто не знаете. Немецкий, из гетто, – брякнул Михась. – Вы чего-о-о?!
Шпилевский попытался схватить мальчишку за горло, но Михась боднул его головой в живот и вскочил на подоконник. В руке у него оказались увесистые настольные часы в мраморном футляре.
– Не подходи, панская рожа, а то тресну по плеши.
Пан Август глянул в бешеные глаза мальчишки и понял, что он действительно треснет.
– Откуда узнал? – прохрипел часовщик.
– Не твое собачье дело. Последний раз говорю: не чеши лысину, а мотай из города, если жить хочешь. К тебе уже едут. Понял, пан?
И Михась выпрыгнул в окно.
Он уже не видел, как пан Шпилевский ворвался на кухню и рявкнул жене:
– Рюкзак! Сапоги! Одеяло! Консервы!
Еще через десять минут он давал указания пани Шпилевской:
– С этим хамьем… с Мигурскими… как с родными. Терпи. Они тебе вся защита. Про меня говори, что уехал по районам искать детали к часам. Жди вестей.
На следующий вечер у Лешки был с братом разговор. Дмитрий всерьез заинтересовался его делами с Соней Курцевич. Она похвалилась Вершинину, что с помощью его младшего братца разыскала погибавшего от эпилепсии парнишку и определила его в больницу. А семье больного по всем правилам выдали ордер на комнату в доме Шпилевских. Кроме того, она всерьез занялась судьбой Лешкиного друга Михася Дубовика и уже установила контакты со спецдетдомом для партизанских сирот.
Конец ознакомительного фрагмента.