Бао—бабы
Внутреннюю раздёрганность, суетливость и даже слабость Вадим Палыч почувствовал ещё на работе, когда стали перетаскивать мебель из их кабинета в библиотеку (ремонт – а он почему-то всегда не кстати). Вадим Палыч вспотел, пиджак хотел сбросить, но спохватился – замедлил движения, стал ловить температурный баланс: и подсохнуть чтоб и не покрыться испариной снова. Затем его прошиб озноб…
И это ведь очень хорошо, подумал Вадим Палыч, что застукал, так сказать, наличие в организме простуды. Этих бацыл коварных вовремя надо ловить, да. Затем был, разумеется, выпивон по случаю передислокации, и Вадим Палыч принял самую малость (свою норму) и слинял из коллектива без всяких проволочек, зная по опыту, что «перебор» в подобном состоянии чреват нестоянием… Как сказал бы приятель Веня: «Привязанность иссякла в связи с отсутствием присутствия» (но это, пожалуй, из другой арии).
Но, видимо, и норма оказалась нынче не вполне нормальной: он ощутимо окривел, его даже слегка бросало на смене галса – заносило, что называется, на повороте. И он, усмехаясь фаталистически, делал над собой усилие, дабы в нужный временной отрезок вписаться в кривую маршрута (минуя, к примеру, комнату милиции в метро), собраться с силами и выглядеть сообразно законопослушному гражданину. И это ему удавалось, благодаря хотя и пресловутому, но всё же автопилоту, настроенному достаточной житейской практикой.
Добравшись до вокзала, Вадим Палыч не пошёл сразу в тёплый вагон, справедливо полагая, что в тамбуре ему легче будет придти в равновесие.
На Луговой, что ли, в тамбур ввалилась толпа… Сумбур, короче. Вадим Палыч едва успел отскочить к противоположным дверям, иначе снесли бы к чертям собачьим и потоптались бы, не обратив на сие незаконное действо никакого внимания. Громоздкая тётка впереди. Её поддерживал мужик и хрупкая девчонка. То ли двери для них троих оказались узкими, то ли оттого, что мужик держал в руках ещё и ведёрки, завязанные поверх сырой тряпицей (с рынка, знать: огурчиками домашними приторговывал, да и не один, а с той же тёткой, после чего и погрелись водочкой), но тётка оторвалась-вырвалась и плюхнулась на заплёванный пол, так что даже вагон покачнулся.
– Ой, да помогите ж! – взвизгнула девчонка. Вадим Палыч подхватил упавшую тётку под мышки, но лишь охнул от боли в пояснице. Поэтому зло чуть ли не заорал на сердобольную девчонку:
– Так помогай, доброхотка! Чего пищать? Помогай! – И девчонка сунулась помогать. Но и вдвоём обмякшее грузное тёткино тело поднять не удалось. И Вадим Палыч отступил:
– Пусть слегка оклемается. А то кисель сплошной. Не ухватишь.
И вдруг улыбнулся распахнутым в испуге девчоночьим глазам:
– Ничё-ничё, ребята сейчас помогут.
Двое парней, впрыгнувшие в тамбур последними, протиснулись, приподняли тётку, им помог мужик с вёдрами (то есть он уже ими брякнул об пол), распахнули двери в вагон, и уже там началась суета-сутолока: кто-то просил-требовал освободить место, кто-то возражал, что всякой пьяни места уступать замучаешься, третий: «Сердце у неё, сердце!.. Валидолу!..» Словом, Вадим Палыч и эта девчонка-пискля остались в тамбуре и, смущённо поглядев друг на друга, перевели дух. Девчонка тут же отвела большие пугливо дрогнувшие зрачки, а Вадим Палыч по привычке своей усмехнулся – это ему всегда помогало отстраняться:
– Отбой. Расслабимся.
И минуту-другую действительно оба выравнивали «кардиограмму». Затем девчонка – а Вадим Палыч уже рассмотрел её с пристрастием, в подробностях, и проникся и прозрел, что называется… нет-нет, вовсе уже не девчонка перед ним – барышня настоящая, только миниатюрная: фигурка точёная, личико свеженькое, неглупое при том (студенточка?), целеустремлённое, жадное до новых впечатлений; глазки большие, эмоциональные, поблескивают при каждом внутреннем импульсе, губки… так что да, барышня, – и опять заволновалась:
– А вы не знаете: на Катуаре останавливается? – и голос у неё оказался вовсе не писклявым, а очень даже мелодичным.
Вадим Палыч пожал плечами:
– Чего-то объявляли, да как-то… ни к чему. Мы же тут копошились… с вашей протеже.
И глаза у барышни стали постреливать то в левые стёкла дверей, то в правые, в надежде различить в сумраке проносящиеся мимо платформы. И Вадим Палыч спросил:
– Что, промазали? Бывает. Зато женщине вот помогли. Добро сотворили. Библии, небось, не читали? – И усмехнулся, не поймав в ответ любопытства на своё умничанье («Какая ей библия сейчас?») – Ну да ничего, на Икше сойдёте… – Тут Вадим Паныч был вынужден придержать барышню за локоток, потому что электричка как раз начала тормозить: – Нет-нет, не здесь. Вокзала тут нет настоящего. И темень, к тому же. А с Икши обратно много всяких идёт. Прицепитесь к каким-нибудь бабам с поклажей и через мост… там фонари. А по путям не ходите – каблуки свернёшь. У этих же баб и поспрашаете. Да и это… по динамику сообщат. – Затем, помолчав: – А что на Катуаре? Кто ждёт? На какую-нибудь вечеринку? То-оже понятно.
Был Вадим Палыч разведён пятый уж год, но жил себе, естественно… то есть у него имелась постоянная женщина, потому как в пятьдесят совсем одному быть ещё и рановато и не очень-то складно. И хотя Гертруда доставала его своими жалобами на жизнь – на безденежье, на бытовые дрязги, на сотрудников-коллег – он вполне нормально с ней мирился… в гражданском браке. И даже позволял себе подтрунивать над ней: «Если дать тебе всё и даже больше, чем ты сможешь употребить себе во благо, всё равно ты, по натуре своей, будешь недовольна этим миром и вряд ли станешь счастливее. И меня, между прочим, ты держишь и терпишь не по любви, а как переходный вариант – до той поры, пока не явился твой настоящий прынц». И он приходил к ней раз в неделю (в основном, когда сын её уходил в ночную смену) и старался быть лояльным… Короче, жил себе сносно и в ус не дул. То есть об интрижках, тем паче с молоденькими барышнями, не помышлял уж так сильно, как принято поминать сие в народном фольклоре: дескать, седина в бороду – бес в ребро. Увы, не всякий мужик способен похвастать этакой прытью. Есть, знаете ли, некая уравновешенность в той же самой природе, есть… а лучше сказать: есть бабы умные, а есть… то же самое, и у мужиков, впрочем. Был ли наш герой умён, нормальный вопрос? Возможно. Заметим только: не был он совсем уж и прост – горазд иногда был разыграть из себя простачка: меньше спрос, а тем более с устатку – кем только не прикинешься, лишь бы выпутаться из какой-нибудь передряги. Ну а на самом деле служил он в серьёзном учреждении, имел степень даже учёную. Но вот именно: коси под дурачка, коль не совсем дурак. По нашей жизни оно и спокойнее выйдет. Впрочем, опять же к слову: на трезвую голову оно бы и совсем не так, скорее всего, рассуждалось…
Но потому, знать, и общался наш Вадим Палыч с девчонкой именно таким вот макаром, что трезвым как стёклышко не был. Как с дочкой, скажем. Жалеючи. Заботливо. Участливо. Э-э, мол, сколько тебе ещё шишек набить предстоит, смазливенькая ты наша, ишь какое добродушие в твоих порывах юных сквозит. И, разумеется, сленг соответственный, на молодёжный жаргон дабы смахивал.
Поразмышляв подобным образом, Вадим Палыч заглянул в вагон, где на ближнем сиденье лицом к тамбуру разместили упавшую женщину. По её разбросанно-неряшливой посадке можно было предположить, что она действительно крепко набралась, но по бледному и обмякшему лицу могло показаться, что и обморок был вполне натуральный: уставший лик, равнодушный до любых внешних проявлений… Этак бывает после бешеных порывов, когда думаешь: ну чего это я мельтешил?.. мелочь всё, чуть не сдох из-за пустейшего пустяка.
– Н-да, – сказал уже вслух, – может, и впрямь день неблагоприятный… У меня календарик есть. – И, сунув руку в карман якобы в поиске, глянул на девчонку: внимает ли? – Или диабет. Такая полная женщина… толстушка, центнера полтора, не меньше. Вполне мог удар хватить от перегрузок. – И Вадим Палыч подмигнул: – А я поначалу, признаться, разозлился.
Барышня отвлеклась от своих соображений и взглянула внимательней и с укоризной как бы, оттого Вадим Палыч поспешил разъяснить:
– Да! Знаете ли, второй уж день от баб страдаю. Вчера, например, с третьего пути отправляли… на нашей станции, я имею в виду. Первые два ремонтируют. Шпалы, кажись, меняют. Ну. И соорудили две приступочки из досок. А народ, как обычно, волнуется – не успеть. Я-то, что ж, уцепился за поручни и вспрыгнул с полотна, с земли то есть. А тут баба за мной, кило опять же на двести да сумками наперевес. Ой, сынок, пособи. Сынка нашла! Ну, я и пособил. Поясницу сорвал по её милости. И сейчас, когда э-эта бабища ввалилась, я и взвыл… мысленно, конечно. Тебя только на мою… поясницу не хватало. Такие вот дела. – И Вадим Палыч поцокал языком: – А вот и твоя станция… готовьсь.
Электричка стала замедлять ход, пассажиры в вагоне повскакивали с мест и Вадим Палыч зорко приценился к выходящим:
– Вон за той мадамой чернявенькой держись – у неё и спросишь.
Девчонка козочкой соскочила на перрон и обернулась – с неким ожиданием, как показалось Вадим Палычу, во взоре.
– Счастливо, – помахал он ей, и она сразу кинулась к мадам, на которую ей указал попутчик, и Вадим Палыч понял, что ошибся в выборе: мадам засылала девчонку своим указующим перстом совсем не в ту сторону – как раз через неосвещённые пути в противоположной стороне платформы. «Зараза! Не знаешь – молчи! Вредительница, едрёна вошь!»
Девчонка дёрнулась туда-сюда и замерла в раздумье.
Двери съехались, чуть не прищемив Вадим Палычу лицо, он выругался и неожиданно посмотрел на стоп-кран, и в следующее мгновение повернул его книзу. Шипение и резкий голос в динамике:
– Закрой тормоз, придурок! Всё равно не выпущу! По твоей милости торчать будем! Все слышат? По его милости!
Вадим Палыч метнулся в вагон, надавил кнопку переговорника:
– Открой, браток, прошу!
– Я те открою! Я щас приду, подожди! Наряд милиции, пройдите по вагонам! За что вам деньги платят?!
Вадим Палыч скоренько переместился в соседний тамбур.
«Ну и чего бы я сказал ей? – размышлял он чуть погодя, закуривая. – Поехали-де со мной?.. Утром воротишься?..»
– Да ну вас… всех! А баб в особенности! (Баобаб! – репертуар приятеля Вени не отпускал и тут, рефреном следуя основной мысли.) Самому б в живых остаться…
Однако до самой своей станции пытался Вадим Палыч угадать, какой бы ответ она ему выдала. Сойдя на платформу, потоптался, пропуская вперёд шибко спешащих, после чего, убедившись, что на углу здания вокзала не пасут линейные милиционеры («Уж больно вы наловчились вылавливать… поддатых чтоб и одет прилично…»), направился в буфет.
– Это дело надо загасить пивком. А как же. Чтоб усы не топорщились.
– Да ла-адно, – сказал себе, уже выпив половину кружки, – моя баба тоже ничего.
Но про себя этак осторожно и с недоумением даже прикинул: а рассчитывал ли он, вообще говоря, на что-то – ну так, отвлечённо если, в принципе? – или всё же действительно забеспокоился о живой и неопытной душе?
– Тьфу ты, какая там, к чёрту, неопытная! Душа! Душа им покоя не даёт! Им не душа, а нечто другое треба, да!
– Это ты прав! На все сто! – откликнулся мужик с соседнего стола и приподнял в знак солидарности свою кружку.
Однако истории этой не суждено было закончиться столь пресно и невыразительно. К сожалению или к счастью – подождём…
Когда Вадим Палыч явился наконец домой, он уже не ощущал свои ноги твёрдо попирающими землю – груз пива давал себя знать. Ну, это понятно. Понятно, что и голова соображала не столь блестяще… Резонно также будет заметить, что наслоение алкоголя на простуду (помните озноб, каковой он засёк утром на работе при перетаскивании мебелей?) даёт иной раз довольно-таки шизофренический оттенок, чего, собственно, и опасался Вадим Палыч, когда ещё на работе обратил внимание на чрезмерную потливость и слабость в коленках… (тьфу, повторяюсь!)
И тут этот телефон – ох, не любил он поздних звонков!.. Но трубку взял.
– Я по объявлению, – сказал знакомый голос будто бы (быть может, оттого, что за мембраной трепетал ещё какой-то посторонний фон? Не будем всё подряд сваливать на шизофрению).
Вадим Палыч напряг память: «Объявление, объявление… объявление?.. Какое объявление?»
– Ну? – Ему вдруг стало любопытно узнать, какое он мог бы дать объявление и куда.
– По поводу знакомства.
– А-а!.. Понял. Это не ко мне. Вот завтра будет матушка моя – это она племянника женить хочет. Ей звоните. Она вам всё расскажет, и у вас всё облизательно выспросит – ей точно интересно. Так что готовьтесь. А я… я, собственно, не в курсе.
– И телефона не знаете своего племянника?
– Ну почему, знаю, только мне он, сами понимаете, не племянник, а двоюродный брат, – и Вадим Палыч назвал номер.
Только он примостился на кухне поклевать чего-нито на сон грядущий и, помышляя при этом тяпнуть для полной лакировки желудка и психики стопарик перцовки («лечебного пойла»), как вновь зазвонил телефон.
– Привет! – Он был в полной уверенности, что это Гертруда (ну та самая женщина, о которой мы уже мельком упоминали).
– Знакомый голос, – донеслось ему в ответ.
– Ещё бы не знакомый! – воскликнул он и принялся уверять, что всё-всё он помнит, но просто припозднился с работы – там, видишь ли, ремонт и прочее… И так оправдывался минуту-другую, при этом всё больше и больше удивляясь, что ответы сожительницы несколько странны. Стоп, сказал себе, наконец. И в трубку:
– Вы кто, собственно?! – Конечно, будь он трезв, он бы выразился куда аккуратнее, интеллигентнее, но в эту минуту у него пошло, к тому же, некое смещение в голове: даже при полном здравии, согласитесь, бывает такое, когда человек обнаруживает, что находится несколько в иной плоскости общения, чем предполагал до этого.
– Я вам недавно звонила по поводу знакомства.
– А-а!.. И что?
– Мне не понравилось.
– Что не понравилось?
– Голос вашего племянника.
– Он мне не племянник, а двоюродный брат, сколько можно повторять… – и спохватился: зачем он это говорит? – Подожди-ите, сударыня, я-то тут при чём?! Не понравился один голос, ищите другой.
– Мне ваш понравился.
Вадим Палыч отнял трубку от уха и посмотрел на неё, как на предмет, который выкинул номер, ему несвойственный и, стало быть, не ожидаемый.
– Позво-ольте! – рявкнул он и сам спохватился – это опять чересчур резко.
– Нет-нет, я вас не разыгрываю. Но дело даже не в этом…
– Ну и в чём… в чём? Говорите поскорей, и покончим… – оставленная на столе рюмка обожгла ему память и вызвала приступ раздражения.
– Мне в самом деле почудилось, что мы знакомы… и голос… вот…
Вадим Палыч опять посмотрел на трубку с укоризной – может, её попросту положить на аппарат и вся недолга?
– Послушайте, что вы хотите? Только вкратце. В самом деле, это слишком утомительно!.. на сон грядущий.
«Тьфу!»
Голос стал излагать какую-то… чушь – не чушь, но близко к этому, и Вадим Палыч шмякнул-таки трубку на её законное место. Идя на кухню, он глянул на себя в коридорное зеркало, и не понял: какое у него лицо. Досадливо-брезгливое – да, растерянное – нет… но какой-то оттенок обескураженности присутствовал. Так и не сообразив, он поправил свалявшиеся под кепкой волосы, которые обычно расчёсывал, заходя в квартиру (сегодня вот позабыл), и – взял рюмку…
От звонка он чуть не подпрыгнул, едва не расплескав лечебное пойло, потом два раза вдохнул и выдохнул через нос и выпил. И только после этого, прищемив-прижегши сорокоградусной неудовольствие в самом зародыше, пошёл в комнату.
– А теперь чего? – уже не сдерживаясь, ехидно поинтересовался он, и включив динамик. – Чего молчите? Излагайте! И прошу: по делу, только по делу! Дело говорите!
Динамик молчал. Вадим Палыч в сердцах переключился на трубку:
– Ну! Так слышнее?
Голос Гертруды заставил Вадим Палыча вновь пережить состояние близкое к смещению сознания. Он некоторое время слушал выговор своей гражданской жены и затем стал торопливо и сбивчиво объяснять, что произошло недоразумение – словом, пересказывать то, что мы уже знаем, – но довольно сбивчиво и неубедительно, отчего, возможно, связь вскоре прервалась.
Вадим Палыч погладил себя по голове, соображая, надо ему перезванивать или обождать до утра и решил, не без сомнений, что всё же лучше – не сейчас…
«Ох уж эти бао-бабы…»
Утром он, однако, чувствовал себя достаточно хорошо, успел и душ принять, и кофе выпить, и вспоминал вчерашний день – именно как вчерашний: ну его, чего только не приключится. Да и ничего особенного, собственно – небольшая заморочка, не более того.
Звонок в дверь, он открывает – на пороге свежезнакомая мадмуазель… Да, он сразу её вспомнил и подумал, что, видимо, вчера в вагоне что-нибудь обронил и вот теперь эта девочка, неизвестно как, правда, разыскавшая его (хотя сейчас для молодых-интернетных нет ничего невозможного), хочет ему вернуть… Жестом он пригласил её войти.
– Итак, мадмуазель?
– А вы разве не предложите мне раздеться?
– У-уп, уп… пардон. Конечно, конечно.
И уже в комнате, с насмешливой улыбочкой: дескать, те пустяки, которые для меня пустяки, для вас могут иметь значение… пока вы молоды.
– Кофе я уже пил, но… если вам… Угодно меня поэксплуатировать?
Короче, прозрачный намёк.
– Вы меня не помните?
– Отчего ж. Вчера мы вместе ехали в тамбуре и… тётку какую-то…
– А ещё?
– Как?.. Неужели это вы звонили вечером… насчёт племянника?..
– Он ещё, на самом деле, ваш братец.
И для Вадим Палыча девушка в электричке и звонившая по объявлению слились в одно лицо. Справедливости ради, заметим, что сегодняшнее соединение плоскостей общения произошло почти безболезненно. Вадим Палыч произнёс лишь «хм». На что девушка поспешила отреагировать:
– Нет-нет, вы загляните ещё раньше… на несколько годочков.
Это уже попахивало мистикой (или шантаж?), но Вадим Палыч отчасти привык к подобным делам, постоянно общаясь с молодёжью, отчасти же он был слегка заинтригован… а любопытство порой способно подавить другие эмоции лучше всякого окрика-угрозы – такие, как раздражение, например, или негодование…
И вот – да, представьте себе! – он вынужден был (а его принудили, по сути) вспомнить: эту девочку он, действительно, когда-то…
О-о, бэм-бэм-бэм… Память иной раз способна прочиститься в долю секунды – решительно-положительно!
Он знал эту девочку уже лет десять…
Ему всегда казалось, что у таких красавиц не бывает проблем… ну, типа наличия обожателей-поклонников… н-да.
Действительно, красивая… обаятельной красотой, тёплой, доступной как бы… в смысле притягивающей, а не цепенящей, заставляющей робеть… шаловливая, с рассыпчатым смехом дитя…
Обратил он внимание на неё в парке, где присел на скамейку с выгнутой спинкой просмотреть газету. Стайка учениц-первоклашек кружилась неподалёку. Именно кружилась, именно как облачко весенних бабочек на солнцепёке. Порхали друг за дружкой, заливались, щебетали (хоть это на птичек больше похоже), проказили. Вдруг одна присела, закрыв ладошками личико, зарыдала отчаянно-противно, так что Вадим Палычу тут же захотелось вскочить и уйти подальше, настолько этот вопль не был похож на детский плач. Скорее – на каприз испорченной бабёнки. Подружки столпились вокруг неё, одни утешали, а кто-то выговаривал:
– Вечно ты, Натка, представляешься! Ну, нечаянно я тебя… Не нарочно же. Покажи! Покажи, чего закрываешь? Ничего там нету! Прикидчица!
Одна же девчушка присела рядышком с обиженной Наткой, погладила её по голове, затем осторожно отняла её ладошки от лица и стала дуть в мокрые сожмуренные ресницы. Приговаривая:
– Ветер-ветер-ветерок, высуши наши слёзки…
Этой утешительницей и была Верочка.
С того дня она стала попадаться Вадим Палычу на глаза (видимо, сознание, зафиксировав её однажды, стало выделять из…), не так чтобы очень часто, даже скорее – не очень, так как с каждой встречей она казалась ему взрослее прежнего. Однако эта её весёлость, благожелательная расположенность к жизни, непосредственность, чуткость… да, всё это угадывалось в чертах её милого лица, плавно-округлых жестах, приятно радующих слух интонациях отрочески-ломкого сопрано – в общезначимом каком-то житейском контексте… Не должен, думалось ему, быть обделён такой вот солнечный человечек дружеским вниманием, удачей, любовью, наконец. Уж так, думалось ему, что на роду у человечка записано: быть ему счастливым, интересно существовать, иметь любимых и быть любимым… потому что это высшая стадия человеческого развития психически полноценного существа. Таким даже позавидовать удаётся без зависти… как-то вот так, и не выразишь точнее. Они, такие, предназначены напоминать окружающим, что не всё так плохо в этом мире, не надо, мол, отчаиваться, и тебе улыбнётся судьба… Банально, конечно. Но этакая истома в голове, этакая блаженность… что и в самом деле оглянется ушибленный человек, поднимет глаза к небу, вздохнёт освобождено и скажет себе: ладно, повременим с выводами, есть ещё запас жизнелюбия.
Однако вскоре он её позабыл, потому что переехал в другую часть города.
И однажды – мы всё ещё говорим о прошлом – случилось вот что. Вадим Палыч сидел за столиком у кафе и чирикал в блокноте некоторые каракули, когда к нему подошла девочка-подросток и сказала:
– Здравствуй.
– Привет.
– Мне сегодня исполнилось одиннадцать.
– Поздравляю.
– Ты возьмёшь меня замуж?
Вадим Паныч посмотрел на девчушку, надул щёки и – само собой – согласился:
– Возьму. Конечно. Лет этак через семь.
– Хорошо. Ты не забудешь?
– Ну… главное, чтоб ты не позабыла.
– А тебе сколько?
– Лет? Сорок два.
– Склероза нет?
Он рассмеялся:
– Я не забуду, не волнуйся.
– Верунчик! – позвала девочку мать. – За мной, шагом марш!
– Ну, пока?
– Покеда.
– До встречи.
– Будем надеяться.
Вадим Палыч улыбнулся вслед. Она обернулась, звонко крикнула:
– Так не забудь.
– Ну что ты, как можно…
И спохватился: «Верунчик? О Боже! Неужели?.. Вот те ра-аз…»
И хотя такой разговор, прямо скажем, из ряда вон, но вот, подишь ты, состоялся – незатейливый и одновременно судьбоносный (надеюсь, не только политики вправе употреблять это словцо). И Вадим Палыч (чутьё порой изменяет даже самым талантливым педагогам) отнёсся к этому неожиданному разговору (и обещанию) так, как, собственно, любой взрослый человек отнёсся бы к лепету ребёнка. Тем более, мамаша девочки выглядела ещё ох как привлекательно. Так почему бы не попытаться – и пусть даже через дочку Верочку – произвести впечатление, а то и завести пикантное знакомство. Но… на нет и суда нет. Мамаша, знать, деловая и занятая дама, чтобы размениваться на случайные знакомства. А разговор-чик, что ж, он и есть разговор-чик. Кто и когда придавал значение необязательному, мимолётному общению. Впрочем… Вадим Паныч не числился в анахоретах, и студентки с его факультета, где он преподавал, нет-нет да и вводили его в мирской грех. Но это к слову. Что же касается продолжения с Верунчиком, то… вот вам и продолжение. И какое! Как это он только вчера не признал её – в электричке? П-фи! Не понятно!..
Вадим Паныч смотрит на Веру, сидящую перед ним в кресле и, в свою очередь, разглядывающую стеллажи с книгами по истории и философии, и думает не то чтоб суетно и волнуясь, а с некоторым прохладно-враждебным недоумением застигнутого врасплох человека, наподобие: она что, не знает, кто я такой, не знает, что я таких… но, собственно, чего это мы, Вадим Палыч, ударились в догадки, ты же этих девчонок насквозь видишь. Давай просто спросим и послушаем, а потом вытурим взашей. То, что имело место в прошлом, не обязательно в настоящем. Категорично? Пусть! Вы, новое поколение, такие раскрепощённые, право, без комплексов, но и мы ещё тоже, знаете ли… Нет, он бы её выгнал уже давно… хотя бы за столь продолжительное (невежливое?) молчание, но… перед ним действительно та женская порода, которая нравится ему всего больше… приятный ненавязчивый и не кокетливый взгляд серых глаз, улыбчивый рот, изящный овал лица…
– Итак, чем могу?..
– Я насчёт замужества.
– ?
То бишь сказать, похоже, нам, Вадим Палыч, и нечего – на вскидку, по крайней мере? Вот вы сидели друг против друга и, оказывается, думали об одном и том же… Или всё же не совсем о том?
– У меня завтра свадьба.
– А-а… понял.
«Слава те Господи! О том… о том, да не совсем. Хоть это успокаивает».
– Ну а я, извините, причём?
– Но именно сегодня… нет, вчера, когда мы с вами тётю в вагоне поднимали, я вспомнила… – И, потупив взор: – Ты обещал на мне жениться.
«Так-так!..» – Вадим Палыч откидывается на спинку кресла. – «А больше вам ничего не надо?.. уж сразу, до кучи».
Его молчание расценивается следующим образом:
– Это хорошо: с памятью у тебя всё в порядке.
«Пресечь это панибратство, понимаешь! Немедленно! И выгнать!.. Но это, пожалуй, паника». Вместо этого спрашивает:
– Хорошо? Ты сказала: хорошо? Чего же хорошего-то?.. А как же свадьба? Завтра, ты сказала.
– Теперь это меня не волнует. Разве что моего жениха…
И здесь – вообразите себе такую картинку – в квартиру входит мать Вадим Паныча, Марья Васильевна, женщина уже пожилая, но из тех, кто до самой старости выглядит барственно, вследствие природной осанки, язвительного ума и умения себя держать при любых невзгодах и обстоятельствах… Нет, конечно, ничего особенного – не в первый раз она застаёт своего великовозрастного сына в обществе студенток, которые являются сдавать зачёт или хотя бы договориться о поблажках. Просто на этот раз Вадим Палыч смущён и это его натуральное смущение Марья Васильевна замечает. А помимо этого вскоре звонит Гертруда и Марья Васильевна о чём-то с ней долго и обстоятельно беседует, и Вадим Паныч понимает, что обсуждают его, потому как мелькают такие обороты: «завихрение в мозгах», «очередная блажь», «выволочка», «он у нас запоёт» и т. д.
– О чём это я запою? – интересуется он как бы между прочим, когда спроваживает, наконец, Верочку за дверь.
– А то я не слышу, о чём вы тут воркуете!
– Мамуль, ты что, в своём уме?
– Я-то в своём, а вот ты… На старости лет хвостом крутить!. Одна тебя бросила, вторую ты сам хочешь отшить… А эта вертихвостка молоденькая!.. Нужен ты ей, как же! Сдаст свои экзамены и прощевайте? А ты опять останешься один? Мне уж скоро в гроб ложиться, а ты мне тут преподносишь… очередной подарок?
– Да вы в самом деле чокнулись, маманя. С Гертрудой заодно. На пару оно веселее, я понимаю.
– А вот это ты расскажешь ей лично.
Вадим Палыч развернулся и ушёл в свою комнату. А вскоре пришла и Гертруда. Приличная бабёнка, но уж очень суматошная… так что как-то и нет охоты присутствовать при выяснении… и, пожалуй, тут мы с вами перескочим на несколько дней вперёд… Ну да, к более существенному, поскольку ну что может происходить между мужчиной и женщиной, чего мы не знаем? Тем более, с женой, хоть и гражданской.
И всё же почему, почему? – некоторым ещё не надоели сцены ревности и прочие аксессуары семейной жизни. Ну, хорошо, уступим слегка. Во-первых, должна же остаться некая тайна, которая будет держать в напряжении ваше внимание. Во-вторых, искушённому читателю не обязательно излагать общеизвестные прописи, он и без нас сам-сусам… В-третьих, совсем уж искушённый… Кроме того, мы ведь заняты не трактатом, где последовательность мотивировок непреложно обязательна. То есть надо же оставить место для экспромта. Вдруг мы и сами не знаем…
И вот сидит наш Вадим Палыч уже в знакомом нам кафе и выясняет отношения (опять выяснения и куда от них деться?) с Верочкиной мамашей, Жанной Викторовной (хотя сказать мамаша – чересчур сильно: молодая ещё особа, да вы, наверно, помните: она как-то мелькнула у нас перед глазами):
– Зачем вам эта соплюшка, дорогой вы наш проф-фэсор?.. К тому же, у неё жених… из новых… В финансовом плане вряд ли вам потягаться с ним.
– А если это мой шанс? Последний и решительный…
– Да ну, какой шанс, бросьте. Вы хоть и профессор, но содержать эту взбалмошную девчонку вам не по карману, поверьте. Вам больше подошла бы я. Мне тридцать семь. И я уже давно перебесилась. К тому же самостоятельна… в том самом отношении.
– Вы себя предлагаете – всерьёз?
– А почему бы нет? Я свободна.
– Не есть ли это манёвр? Защитить таким способом свою дочь? А потом – до свидания? Адью? После скандала?
– Вы торгуетесь?
– Почему бы и нет? Мы взрослые люди, Жанна Викторовна. Верунчик мне больше по сердцу. Из неё ещё возможно что-то слепить для себя подходящее. Из вас – сомневаюсь, вы сами уже лепить и ваять предпочитаете.
– Больше? Значит, выбор налицо. Вы её не любите. Так.
– Ошибаетесь. Я от неё без ума. Хотя и, в силу своего возраста, не чураюсь практических соображений. Её не испорченность, податливость к альтруизму – залог моего счастья. Пусть недолгого, но…
– Экие словечки употребляете забавные, Вадим…
– Ну, как вы тут, договорились? – это, разумеется, за столик подсаживается Вера.
– Не совсем, – раздумчиво произносит Жанна Викторовна.
И буквально в следующую минуту:
– День добрый!
А вот это для Вадим Палыча поворот, похоже, опять неожиданный, не просчитанный – ай-яй-яй, профессор, негоже садиться в лужу при столь несложном уравнении: к столику подходит молодой человек. Положение становится затруднительным… Вадим Палыч с тревогой смотрит на Верочку, но мы пока не знаем, какой именно немой вопрос мелькает в его глазах (помните, мы пропустили пару эпизодов – последние несколько минут разговора Вадим Палыча с Верой и затем – с Гертрудой), да и Вера также слегка растеряна. Или нет, не растерянна?
– Познакомьтесь, – берёт инициативу в свои холёные ручки Жанна Викторовна. – Вадим Палыч. Сергей. Верунчика ты знаешь – всё ж таки твоя невеста. Пока что.
Сергей протягивает руку и как бы зависает… ну то есть спохватывается и глядит на Жанну Викторовну: что, мол, означает пока что?
Вадим Палыч пожимает крепкую ладонь атлета, при этом думает: «Футболист или каратист?» Рассматривает скуластое симпатичное лицо, встречается со спокойными глазами.
– Вы спортсмен?
– Шахматы.
«Уже легче», – и Вадим Палыч переводит взгляд на Веру, говорит:
– Логика и натиск импонировали мне всегда.
– Мне тоже.
– Вы о чём? – спрашивает Сергей.
– О свадьбе, – поясняет Жанна Викторовна.
– Да? Надеюсь, о нашей с тобой? – поворот головы в сторону Веры.
– Уже нет, – деланно вздыхает Жанна Викторовна.
– То есть?
– Семь лет назад они, видишь ли, заключили договор, – Жанна Викторовна произносит это таким тоном, что понять в точности её интонацию невозможно. – Договор очень оригинальный – пожениться.
Сергей слегка приоткрывает рот и, похоже на то, подсчитывает в уме:
– Семь лет назад? Ты серьёзно? Или опять фокусы? – спрашивает молодой человек, но смотрит не на невесту, а на Вадим Палыча с надеждой, что хотя бы он улыбнётся, затем заметным усилием смещает своё внимание на Веру: – Серьёзно?..
Вадим Палыч наблюдает за мизансценой и лихорадочно размышляет: чем может закончиться сия «шахматная» партия? Отвечает за всех, так как вопрос Сергея выносился как бы к широкой общественности:
– Поглядим – увидим.
– Вы с ума сошли – оба?! Второй жених тут лишний!..
Сергей неожиданно хватает лишнего за галстук левой рукой, а правую заносит… Верочка тут же цепляется и виснет на руке шахматиста. Жанна Викторовна (надо полагать, нечаянно) выплёскивает на сцепившихся свой бокал вина… Отлетают стулья, переворачивается стол, визг, гвалт… Вера кричит:
– Стойте, стойте, я вам всё расскажу! Я вас обманула!
Помаленьку всё успокоилось, все рассаживаются, как прежде. Вадим Палыч поправляет галстук, смахивает с лацкана пиджака капли белого – и то слава Богу, что не красного – вина, делает знак официантам: всё нормально – всего лишь недоразумение. Сергей же продолжает катать желваки на своих крутых разрумяненных скулах, пышет огнём глаз то на Жанну Викторовну, то на Верочку:
– Что расскажешь?! Расска-азывай давай!
И Верочка сообщает – очень деловито, спокойно, с достоинством:
– Я попросила Вадим Паныча подыграть мне…
– Что?
– Ну ты послушай. Разве не ты первый дал повод к ревности? Вот поэтому… я решила проверить: по-настоящему ты любишь меня или нет… Вот и всё, вот и всё.
– Да? – Сергей поворачивается к лишнему жениху. Вадим Палыч, покусывая губу, согласно кивает, про себя же думает: «Интересно бы наверняка знать, всегда ли я буду таким дремучим дурнем?..» – что он имеет в виду, мы, признаться, не догадываемся.
Вечером Вадим Палыч звонит своему приятелю Вене (нам он уже знаком, не так ли, по многочисленным цитатам) и договаривается о встрече в пивной.
И вот они сидят уже за третьей или четвёртой «порцией» и разговор их уже катится без запинок.
– Знаешь, брат, я тут влепился в историю. У-у-у! И сам не пойму, с какого рожна.
– Да уж наслышаны.
– Это от кого?
– Сорока на хвосте… Стулья поменьше ломали б в местах общественных.
– Не может быть. Это ж только-только… Да-а! И что теперь делать? Моя Гертруда…
– Да брось ты. И ничего-ничегошеньки не делай. Сами разберутся. Им в аппетит. Это ж бабы. Бао-бабы – питоны-тритоны-удавы. Главное, не мешать им… не то проглотят в запале. Тебе это надо?
– Хочешь сказать, зря я тебя напрягаю?
– Ну почему. Напротив, разумею так, что лучше все эти дела проговорить вслух, чем будут они трепыхаться в Пучин-ни подсознания.
– Да, ты прав. Но самое интересное вот ведь в чём.
– И в чём же, брат ты мой, и в чём?
– Понимаешь, я думал… игра-игрой… – Вадим Палыч облизал губы и как бы решился: – Я думал, она выберет меня.
– Что? Не понял. Ты хочешь сказать, что не был в курсе её плана?
– Да был я, был в курсе её плана!
– Ну ты авангардист! – И крепыш Веня начинает беззвучно закатываться смехом. – Фу ты – ну ты – вольтануты. Ну ладно кто-то там, невзрачный в смысле интеллекта, но ты, учёный муж!.. Педагог-психолог! Они, эти ребятки, насмотрелись «Окон»1 и бредят теперь исключительно штучками-дрючками. Ты для них кукла тряпичная, крепдешиновая. Поиграют тобой всласть и кинут на капот устаревшей иномарки.
– Не понял, при чём тут иномарка?
– Сленг такой… ихний.
– Да брось ты. Вера… такая чистая. Кристально.
– Ой-ёй-ё-йоё! Ты ещё поплачь от умиления. Пусти мир-ровоз-зренческую слякоть из глаз своих, подёрнутых морщинками. Сегодня она такая, а завтра о ней сам же и скажешь: с такой сучкой надо встречаться исключительно перед случкой, ну и в день получки, конечно, да и то деньги в форточку с осторожностью, не то пальцы откусит. Нет разве? Тут, братка мой, всегда нужно помнить и различать: одни особи на самом деле учатся на чужих ошибках, а другие, наоборот, подражать начинают всякой всячине, мартышничать. Вот и Верунчик твой… соблазнилась. Как она ещё на телевидение тебя не вытащила – в какейное-нибудь шоу, наподобие «Семейное лоно». Ну всё, ладно, не горюй, переболеешь. Помнишь мой афоризм: «Привязанность разрушается долгим отсутствием присутствия». Классика! Почему не слышно аплодисментов?
– Ты считаешь? – Вадим Палыч тоже начинает уже победно посматривать на окружающий его забулдыжный ландшафт пивной. И Веня, круглолицый и плюгавый мужик, улыбается, что тебе психотерапевт за хорошие деньги…
– Ну ладно, – и Вадим Палыч ковыряет мизинцем в ухе. – Ещё, что ль, по кружечке?
– А где наша не пропадала!
С неделю, примерно, Вадим Палыч приходил в чувство, наслаждался прежним благополучием и благоденствием: мать и Гертруда разговаривали с ним сладкими голосами, точно с тяжелобольным, отчего ему постоянно хотелось зевнуть, – пока…
Пока не позвонила Верунчик.
– Не понял, – удивился Вадим Палыч.
– А чего не понять? Я просто испугалась.
– Чего?
– Что Сергей тебя покалечит.
– И что изменилось теперь?
– Я объяснилась с ним… сама. Надо встретиться.
«Ну и когда ты говоришь правду и когда врёшь?» – подумал Вадим Палыч.
Но что же теперь ему делать?
Увы, мы также не знаем.
Так что придётся опять подождать. Пока действительность не преобразуется в историю…