Глава четвертая
На войне как на войне
Цесаревич со своим штабом расположился в селе Павло, на шоссейной дороге из Систова в Трембеж.
Зажиточный болгарский крестьянин предложил великому князю весьма порядочную избу, но тот предпочел разбить возле нее свою кибитку и спать в ней: жара была невыносимая.
Накануне Александр Александрович выступил из Зимины вместе с главнокомандующим дядей Низи, а потом с братом Владимиром проделал верхом, без привала, под палящим солнцем утомительный путь в двадцать пять верст. В Павло он прибыл в сопровождении конвоя лейб-гвардии атаманского дивизиона.
Все болгарское население высыпало навстречу; турки бежали, бросив, по обыкновению, скарб и даже скотину. Женщины и девицы осыпали русских освободителей цветами, а духовенство отслужило в местной церквушке торжественный молебен.
Наследник едва дождался окончания церемонии. От сорокаградусной жары он чувствовал себя так, словно только что вышел из парной, а на спине под кителем ощущал некую огромную мокрую перину. Войдя в кибитку, Александр Александрович с огромным трудом стащил с себя прилипшее белье и кулем повалился в костюме Адама на походную постель.
– Какое еще счастье, – бормотал он, – что всем нам разрешили носить бороды и не бриться! Орудовать лезвием – и каждый Божий день – было бы сущей мукой!..
Он приказал денщику Карякину убрать подальше бритвы – до Петербурга! – и, завернувшись в простынку сел за очередное послание своей Минни, которой писал ежедневно:
«Обнимаю тебя, моя душка Минни, и благодарю Господа всею душою за то счастие, которое он послал в эти одиннадцать лет. Вспоминаю с радостию тот счастливый день 11 июня, в милом Фреденсборге, который решил нашу судьбу…»
Он бесконечно скучал по своей ненаглядной женушке – самому близкому и родному существу, делился с ней сомнениями и тревогами, рассказывал обо всем, что происходило на театре военных действий и что он должен был делать со своим Восточным отрядом. Предстояла непростая задача: всего с двумя корпусами – 12-м и 13-м, заняв позиции по речке Янтре, сковать семидесятипятитысячную группировку турок в четырехугольнике крепостей Рущук, Шумла, Варна, Силистрия, прикрыть действия передового отряда Гурко, а также воспрепятствовать возможному выходу противника на коммуникации всей Дунайской армии.
В эти первые дни после переправы через Дунай цесаревич полагал, что война закончится к осени и он очень скоро вернется к своей семье.
«Моя милая душка Минни, – продолжал Александр Александрович, – не грусти и не печалься и не забывай, что я не один в таком положении, а десятки тысяч нас, русских, покинувших свои семейства за честное, прямое и святое дело по воле Государя нашего и благословению Божьему. Господь да благословит нас всех, а ты молись за меня, и Господь, верно, не оставит нас, и молитвы твои и мои, если они будут от чистого сердца, помогут нам, я в том уверен, перенести спокойно нашу разлуку, и благословит наше свидание. Да поможет нам Бог.
Скажи от меня Ники и Георгию, чтобы и они молились за меня; молитва детей всегда приносит счастье родителям, и Господь услышит и примет ее, как Христос никогда не отталкивал от себя детей, напротив того, ласкал их и говорил с ними и запретил прогонять от себя. Да будет воля Божия!»
Цесаревич промокнул письмо песком из походной бронзовой чернильницы и велел Карякину позвать своего начальника штаба. Появился генерал-лейтенант Ванновский, большелицый, с маленькими, близко посаженными глазками и лопатообразной бородой, похожий на волка из русских сказок. Пока Александр Александрович облачался с помощью денщика в чистое белье, он разложил на походном столике бумаги на подпись и напомнил:
– Ваше императорское высочество! Генерал Гурко уже приехал в Павло и ожидает приема…
– Просите, Петр Семенович… Дайте только в штаны влезть…
Генерал-лейтенант Гурко, русый, с серыми глубокими глазами и густой раздвоенной бородой, был, как всегда, подтянут, молодцеват, немногословен.
– Не скрою, Иосиф Владимирович, горячо завидую вам! – встретил наследник Гурко. – Идти впереди всей армии и овладеть балканскими проходами! А мне? Сидеть на Янтре и ожидать у реки погоды! Когда сунутся от Рущука турки? И сунутся ли?
– Приказ есть приказ, ваше высочество, – густым командирским голосом отвечал генерал. – Я ведь первый раз в деле. Как я мечтал, еще корнетом лейб-гвардии гусар, принять участие в Венгерском походе! А потом? Ушел из гвардии в пехоту для того только, чтобы отправиться в многострадальный Севастополь. Но город был уже покинут…
– Но зато теперь… С какого дела вы начинаете! На вас смотрит вся действующая армия. Да что там! Вся Россия…
– Да, но мы опоздали с войной, – смело сказал Гурко. – Если бы начать годом раньше, когда турки были ослаблены, их войска разбросаны по мятежным провинциям, а перевооружение еще не закончено… Тогда можно было бы идти прямо на Константинополь.
– А теперь разве поздно? – с юношеской пылкостью воскликнул цесаревич. – Разве увяли лавры Румянцева и Суворова?
– Конечно, нет! – отвечал Гурко. – И главное, остался тот же русский солдат. Выносливый, неприхотливый, отважный и добрый. С ним я долгие годы делил последний сухарь, рубил и колол чучела, совершал марш-броски…
– Тяжело в ученье – легко в походе… – любуясь генералом, говорил Александр Александрович. – Так ведь учил Суворов. А вы столько раз отличались в ученье. Я, мальчиком, помню, как ваш эскадрон поразил всех лихой джигитовкой. Помню, как мой отец обнял вас перед строем лейб-гусар и пожаловал флигель-адъютантом!..
– Спасибо, ваше высочество, на добром слове… И разрешите откланяться… – Гурко был уже весь во власти предстоящего похода.
– Нет, нет, никуда без обеда я вас не отпущу. – Наследник позвал адъютанта графа Шувалова: – Боби! Распорядись-ка угостить нашего гостя чем Бог послал. Не могу обещать, Иосиф Владимирович, разносолов. Но рюмку за успех вашего дерзкого дела осушить просто необходимо!..
Во дворе уже жарили целого барашка, из которого были приготовлены шашлыки, а затем подали довольно гадкий суп все из той же баранины и неспелых слив. Впрочем, под водку все шло превосходно. Гурко и в самом деле ограничился одной рюмкой, а вот Александр Александрович – так тот пропустил несколько фужеров русской горькой за громкими тостами. Напоследок они расцеловались, и великий князь шутя и не шутя сказал:
– Желал бы я служить в вашем отряде командиром батальона. Да ведь пехоты-то у вас нет. А на лошадях скакать по эдакой жарище – страшная пытка. Ну да хранит вас Бог!..
После того цесаревич с Ванновским, чудовищно потея, выдули два самовара чая с лимоном за рассуждениями о возможных действиях Абдул-Керима-паши и о первых стычках с башибузуками, которые произошли на аванпостах.
Петр Семенович Ванновский остался в памяти многих прямолинейным солдафоном, окончившим лишь кадетский корпус и не жаловавшим «академиков». Он был настолько непопулярен среди офицеров либеральной милютинской закваски, что командный состав целой бригады, оскорбленный его крепким матерком в публичном о ней отзыве, поголовно подал в отставку. Александр II после такого казуса едва не отправил в отставку самого Ванновского, но дело в итоге ограничилось лишь двухмесячным отпуском без содержания.
О его грубости ходили легенды.
– Ведь я собака, не правда ли? – сказал генерал одному из обиженных им подчиненных. – Я всех кусаю. Никому дремать не даю! А потому у меня и порядок такой, как, может быть, ни у кого нет. Когда вы будете начальником, советую вам также быть собакой…
Порядок во всех руководимых им частях и в самом деле был образцовый. В своих приказах он карал, а порой и просто высмеивал подчиненных. Еще в пору командования Павловским военным училищем Ванновский прямо и сурово заявил:
– Я вас заставлю уважать строй и выкинуть из головы все бредни, не отвечающие традициям военной службы!
Но требуя от других, Ванновский подавал пример сам. И если совершал ошибку, то лично извинялся перед незаслуженно обиженным. Крайне недоверчивый и подозрительный, он трудно сближался с людьми, предпочитая, чтобы его больше боялись, чем любили. Зато поверив в кого-то, Ванновский отстаивал и защищал его до конца, обнаруживая простой и ясный ум. Он был одинок, и семью ему заменяли армия, вверенная часть, исполнительные подчиненные и преданный денщик.
В пору либеральных реформ Милютина Ванновский казался осколком николаевской эпохи с ее жестокой дисциплиной и непререкаемостью послушания. Однако то, что могло выглядеть устарелым и даже неуместным для военного министра и самого Александра II, как раз и подходило цесаревичу. Он давно знал Ванновского и теперь верил, что отлично сойдется с ним, ценя в генерале спокойный характер, качества умного и дельного и даже образованного, пусть и практическим опытом, человека. Цесаревич разглядел в Ванновском и то, чего, пожалуй, никто не подметил: симпатичную натуру. А это было, очевидно, главным в тяжелых походных буднях.
Милютина же Александр Александрович хоть и уважал, но недолюбливал и отклонил все предложенные им кандидатуры на пост своего начальника штаба. Проявив обычное упрямство, он настоял на своем:
– Только Ванновского!..
«25 июня 1877 года. Павло.
Моя милая душка Минни!
Третьего дня было блестящее дело кавалерии под начальством генерал-лейтенанта Гурко. Участвовали гвардейский сводный эскадрон, драгунская бригада, 16-я конная батарея и две сотни 21-го Донского полка. Все эти части взяли с боя Тырнов, гарнизон которого состоял из 3000 низама, нескольких батальонов редифа,[87] 6 орудий. Нами взят почти весь обоз. Недурно! С одной кавалерией, да еще столь незначительной, немногим больше бригады!..»
Цесаревич томился без дела.
Помыслами он был там, с передовым отрядом генерала Гурко, который смелым броском открыл дорогу на Балканы.
Вечером 24 июня начальник передового отряда отдал приказ: «Произвести усиленную рекогносцировку через деревню Балван на Тырново. При этой рекогносцировке я буду присутствовать сам…»
Гурко прибыл на бивуак на другой день в шесть утра в сопровождении своего помощника генерала Рауха, начальника штаба передового отряда полковника Нагловского, принца Баттенберга и ординарцев.
Выслушав от князя Евгения Лейхтенбергского донесения разъездов и познакомившись с командирами частей, он сел на коня и проехал к бригаде, которая была выстроена в походном порядке. Здороваясь с солдатами, Гурко своим громким, энергичным голосом обращался к каждой части с кратким, но сильным словом.
– Вам, господа офицеры, – говорил генерал, – напоминаю, что никогда русский солдат не бросал своего офицера. Следовательно, если вы впереди, и они будут за вами!.. А вы, балованные дети царя, – обращался он к гвардейскому конвою, – должны сослужить особенную службу нашему отцу-благодетелю! И если придется, лечь всем до единого костьми!.. Драгуны! – продолжал генерал. – Помните, до какой чести вы дослужились! Из всей русской армии вас выбрали первыми, чтобы перейти Балканы! Так докажите, что вы заслужили доверие государя! Будьте молодцами!.. Артиллеристы! – восклицал он. – Стрелять редко, да метко!..
– Постараемся! – после каждой паузы генерала отвечали солдаты.
Святые чувства русского человека были метко задеты славным военачальником – сердца дрожали от добрых, благородных побуждений. Победить, а коли нужно, то отдать жизнь «за други своя».
Вперед двинулся взвод гвардейского почетного конвоя под командой штабс-капитана Саввина; Гурко со свитой ехал в голове колонны.
Получив донесение, что авангард обнаружил турецкую кавалерию в значительных силах, открывшую огонь из магазинных ружей, генерал остановил отряд в скалистом дефиле – теснинах, а сам выехал на скалу, откуда отлично видна была ближайшая местность.
Турки плотной массой шли по шоссе из Сельви на Тырново.
– Евгений Максимилианович, – обратился Гурко к князю Лейхтенбергскому. – Соблаговолите-ка поставить здесь несколько орудий…
Еще свежая 16-я батарея подполковника Ореуса лихо исполнила приказ, карабкаясь по глыбам, и заняла позицию рядом с генералом.
Между тем взвод Саввина продолжал рысью идти на неприятельскую конницу. Видя, что смельчаков не много, турки бросились на них, охватив с трех сторон. Чтобы не быть смятым, Саввин на удивление быстро спешил взвод и открыл огонь, неожиданный для неприятеля, заставив его повернуть назад. А на подмогу уже неслись гвардейцы и эскадрон казанских драгун. Заработала и батарея, стоявшая на скале. Под градом картечи турки укрылись за горной грядой. Гурко спустился вниз и поехал догонять авангард, оставив князя Евгения Лейхтенбергского с главными силами на месте.
Лошади тяжело шли пашней. Прогнав противника до высот, Гурко с кавалерией, утомленной быстрым движением и невыносимой жарой, остановился и послал приказание главным силам присоединиться к нему. Он тут же повелел выбрать позицию для орудий на высотах, по которым турки уже открыли огонь.
Конец ознакомительного фрагмента.