9. Александр и женщины
«Однажды, прочтя длинное письмо Антипатра с обвинениями против Олимпиады, Александр сказал: «Антипатр не знает, что одна слеза матери заставит забыть тысячи таких писем»
Еще кое-что из принадлежавшего Дарию имущества осталось неоскверненным македонянами, которые отличались от обычных бандитов лишь тем, что сражались не толпой, а правильным строем. Македоняне доставили в шатер Александра плененных мать и жену Дария: «первая внушала уважение не только своей судьбой, но и возрастом, вторая ― своей красотой, не помраченной даже в ее положении. Она держала на руках сына, еще не достигшего 6 лет, рожденного для столь же счастливой судьбы, как та, которую только что потерял его отец. А на груди старой бабушки лежали две взрослые девушки, ее внучки, подавленные скорбью не столько за себя, сколько за нее. Вокруг них стояла большая толпа знатных женщин, с распущенными волосами, в разорванных одеждах, забывших о своем прежнем достоинстве, величавших своих цариц и владычиц их истинными титулами, утратившими теперь свое значение. Те же, забыв о своем несчастье, расспрашивали, на каком фланге был Дарий, каков исход сражения: они не считали себя пленницами, пока был жив Дарий» (Курций).
Александр не спешил к знатным пленницам: вернувшись из длительной погони за Дарием, он принял участие в пиршестве с самыми близкими друзьями. Развлечение прервали женские вопли, доносившиеся из соседней палатки. «Причиной этой внезапной тревоги было то, ― рассказывает Курций Руф, ― что мать и жена Дария вместе с пленными знатными женщинами с криком и рыданиями оплакивали, как они думали, убитого Дария. Случайно оказавшийся у палатки женщин один пленный евнух увидал в чьих-то руках плащ, брошенный Дарием, чтобы не быть узнанным во время бегства… Думая, что плащ снят с мертвого Дария, он и принес это ложное известие. Говорят, что Александр, услышав об этом заблуждении женщин, прослезился над судьбой Дария и любовью к нему его семьи. Сначала он приказал владевшему персидским языком Митрену, пойти и утешить женщин, но затем, опасаясь, что вид предателя усилит гнев и боль пленниц, он послал Леонната, из своих приближенных, сообщить женщинам, что они по ошибке оплакивают живого».
На следующий день Александр с почетом похоронил павших македонян и велел оказать такие же почести знатнейшим персам, предоставив матери Дария право «похоронить по обычаям их страны кого она пожелает». И лишь после этого Александр решил навестить сиятельных пленниц.
Знакомство началось с небольшого конфуза. Александр вошел в палатку семьи Дария со своим ближайшим другом Гефестионом. Последний был ровесником царя, но превосходил его ростом и потому был ошибочно принят за Александра. Женщины выразили Гефестиону покорность по обычаю своей страны, а Александр терпеливо ждал, пока друг наслаждался вниманием царственных женщин Персии.
Когда выяснилась ошибка, мать Дария ― Сисигамбис ― обняла ноги Александра, «прося прощение за то, что она не узнала царя, которого никогда прежде не видела». Александр поднял царицу и произнес: «Ты не ошиблась мать; и этот человек ― Александр».
Так Александр любезно позволил Гефестиону пользоваться его именем и славой. «Я склонен думать, ― рассуждает Курций Руф, ― что если бы он сохранил эту скромность души до конца жизни, это принесло бы ему больше счастья, чем то триумфальное шествие, в котором он, подражая Отцу Либеру, прошел как победитель по всем странам, от Геллеспонта до Океана. Тогда он, конечно, умел бы подавлять в себе свои неодолимые пороки, гнев и гордыню, не стал бы убивать друзей на пирах и не осуждал бы на смерть без разбора людей, выдающихся в военном деле и вместе с ним покоривших столько народов. В то время удача еще не помрачила его духа: приняв ее в начале очень скромно и мудро, он, в конце концов, не выдержал ее величия.
Он вел себя тогда так, что превзошел сдержанностью и милосердием всех прежних царей. К царственным девушкам изумительной красоты он относился с таким уважением, как к своим единородным сестрам. Жену Дария, с которой не могла сравниться красотой ни одна женщина того времени, он не только не обидел сам, но и позаботился о том, чтобы никто не смел прикоснуться к пленнице. Он приказал возвратить женщинам все их драгоценности, и они, как прежде, ни в чем не испытывали недостатка, кроме чувства свободы. Тогда Сисигамбис сказала: «О царь, ты достоин того, чтобы мы возносили за тебя те же молитвы, которые возносили за нашего Дария, так как ты превзошел столь великого царя не только счастьем, но и справедливостью. Ты называешь меня матерью и царицей, а я признаю себя только твоей служанкой. Я могу подняться до высоты моего прежнего положения и могу перенести тяжесть нынешнего. Но для тебя важно, чтобы ты в обращении с нами прославился больше милосердием, чем жестокостью».
Похожие сведения сообщает и Плутарх. Но что более интересно, этот греческий историк рассказывает об отношении Александра к женщинам вообще:
«…Однако самым царственным и прекрасным благодеянием Александра было то, что этим благородным и целомудренным женщинам, оказавшимся у него в плену, не пришлось ни слышать, ни опасаться, ни ждать ничего такого, что могло бы их опозорить. Никто не имел доступа к ним, не видел их, и они вели такую жизнь, словно находились не во вражеском лагере, а в священном и чистом девичьем покое. А ведь, по рассказам, жена Дария была самой красивой из всех цариц, точно так же как и Дарий был самым красивым и рослым среди мужчин; дочери же их походили на родителей.
Александр, который, по-видимому, считал, что способность владеть собой для царя важнее, нежели умение побеждать врагов, не тронул пленниц; вообще до своей женитьбы он не знал, кроме Барсины, ни одной женщины. Барсина, вдова Мемнона, была взята в плен под Дамаском. Она получила греческое воспитание, отличалась хорошим характером; отцом ее был Артабаз, сын царской дочери. Как рассказывает Аристобул, Александр последовал совету Пармениона, предложившего ему сблизиться с этой красивой и благородной женщиной. Глядя на других красивых и статных пленниц, Александр говорил шутя, что вид персиянок мучителен для глаз. Желая противопоставить их привлекательности красоту своего самообладания и целомудрия, царь не обращал на них никакого внимания, как будто они были не живыми женщинами, а безжизненными статуями».
Как свидетельствует еще один античный автор, гораздо больший интерес Александра вызвало другое: «Затем Александр осмотрел богатства и сокровища Дария, попавшие в его руки, и был охвачен изумлением при виде всего этого, ― далее Юстин говорит о некоторых новых привычках царя македонян, ставших впоследствии его постоянными спутниками. Также Юстин упоминает о первой жене Александра. ― Тогда-то он начал впервые устраивать пышные трапезы и великолепные пиры, тогда же он увлекся пленницей своей Барсиной за ее красоту; мальчика, впоследствии рожденного ею, он назвал Геркулесом».
Македоняне не могли понять, почему их царю чуждо обычное человеческое удовольствие, то есть, общение с женщиной. Это дало повод заподозрить Александра в нетрадиционной ориентации. Мнение такое бытует до сих пор, и в одном нашумевшем голливудском фильме мы видим Александра-гея. Однако в источниках мы не находим подтверждений этой гипотезы; как раз наоборот, Плутарх рассказывает несколько историй о том, что получилось из попыток угодить Александру, предлагая ему объекты для однополой любви.
«Однажды Филоксен, командовавший войском, стоявшим на берегу моря, написал Александру, что у него находится некий тарентинец Феодор, желающий продать двух мальчиков замечательной красоты, и осведомился у царя, не хочет ли он их купить. Александр был крайне возмущен письмом и не раз жаловался друзьям, спрашивая, неужели Филоксен так плохо думает о нем, что предлагает ему эту мерзость. Самого Филоксена он жестоко изругал в письме и велел ему прогнать прочь Феодора вместе с его товаром. Не менее резко выбранил он и Гагнона, который написал, что собирается купить и привезти ему знаменитого в Коринфе мальчика Кробила».
Охваченный желанием покорить весь мир, Александр не имел места в своем сердце для женщин и, тем более, мужчин; большую часть сознательной жизни он провел в военных походах и не имел даже времени на семейный очаг, на длительную привязанность. Настоящей любовью Александра были: слава, шум битв и конь Букефал. И еще… Александр верил в свое божественное происхождение, верил, что он бог, а богам не полагалось желать смертных женщин. Он сознательно лишал себя возможности кого-то любить.
В письме к Пармениону Александр «пишет о себе дословно следующее: «Никто не сможет сказать, что я видел жену Дария, желал ее увидеть или хотя бы прислушивался к тем, кто рассказывал мне о ее красоте». Александр говорил, что сон и близость с женщиной более всего другого заставляют его ощущать себя смертным, так как утомление и сладострастие проистекают от одной и той же слабости человеческой природы» (Плутарх).
Именно в «женском вопросе» наиболее ярко проявилась двойственность натуры Александра. Он при каждом случае стремился подчеркнуть свое равнодушие к слабому полу, и, тем не менее, хранил огромное почтение к женщинам. Он безжалостно стирал с лица земли города, вел войны с небывалой жестокостью, он шел по земле красной от крови, и в то же время, старался защитить даже женщин враждебных народов… Если успевал отдать соответствующий приказ своим воинам, если успевал их остановить… Великий завоеватель благоговел перед женщинами, причем, сохранял уважительное отношение к ним даже во время пиршеств с обильным возлиянием вина.
Александр был безжалостен к собственным воинам, совершившим неблаговидные поступки по отношению к женщинам. «Узнав, что два македонянина, служившие под началом Пармениона, ― Дамон и Тимофей, обесчестили жен каких-то наемников, царь письменно приказал Пармениону в случае, если это будет доказано, убить их, как диких зверей, сотворенных на пагубу людям» (Плутарх).
Несомненно, почтительное отношение к женщинам у Александра сформировалось под влиянием матери ― Олимпиады. Он бесконечно любил и уважал мать, и Олимпиада имела право на подобное к себе отношение. Мужественная женщина даже в изгнании добивалась своих целей, главная из которых ― передать македонский трон сыну. Олимпиада, а не многочисленные воспитатели и Аристотель вырастила великого завоевателя. Всю жизнь она посвятила сыну, и могла рассчитывать на его любовь и благодарность. Чувства Александра к матери распространились на всех женщин мира.
Блестящие победы, следовавшие одна за другой, изменят Александра до неузнаваемости, аскет с удовольствием испытает прелести царской жизни во дворцах Дария, с легкостью ученик Аристотеля будет уничтожать преданных друзей лишь за дерзкое слово. Одно останется неизменным ― его чувства к матери. После победы при Гранике «кубки, пурпурные ткани и другие вещи подобного рода, захваченные у персов, за небольшим исключением, Александр отослал матери». После взятия Газы, самого большого города Сирии, «значительную часть захваченной здесь добычи Александр отправил Олимпиаде, Клеопатре и друзьям».
Даже в пору наивысшего могущества Александра мать имела на него огромное влияние. Она часто посылала ему письма, содержавшие нужные и ненужные советы, и потому царь хранил их ото всех в тайне. Сквозь расстояние в тысячи стадий мать видела просчеты и ошибки сына.
В одном письме Олимпиада выказывает недовольство тем, что сын раздает друзьям и телохранителям огромные богатства. И руководствовалась она не жадностью или бережливостью, а совсем другими соображениями. «Оказывай своим друзьям благодеяния, ― советовала Олимпиада, ― и проявляй к ним уважение как-нибудь иначе: ведь ты делаешь их всех равными царю, ты предоставляешь им возможность иметь много друзей, самого же себя обрекаешь на одиночество». И она оказалась права, ― после невиданных успехов Александр был не менее одинок, чем любой нищий. Македонянам оказалось достаточно богатств из персидской добычи, и ни один воин не желал идти за царем в далекие неведомые страны.
И все же Александр принимал далеко не все советы Олимпиады. «Своей матери Александр отослал много даров, но не позволял ей вмешиваться в государственные и военные дела и кротко сносил ее упреки по этому поводу. Однажды, прочтя длинное письмо Антипатра с обвинениями против Олимпиады, Александр сказал: «Антипатр не знает, что одна слеза матери заставит забыть тысячи таких писем» (Плутарх).
Конец ознакомительного фрагмента.