Натали. Эпилог
Смещеньем дней смущает сердце звезды потухшей параллакс…
Избавьтесь от любви, и мир снова станет недобрым. Так после анестезии к нам возвращается боль.
«Создать, чтобы разрушить» – вот протозакон Вселенной. Именно ему мир обязан своим непрерывным обновлением. Однако то, что для неживой материи – благо, для существа разумного есть зло. Сотворить любовь, а затем разрушить ее – разве это разумно, разве это не зло?
Скажем прямо: зло есть нормативное состояние мира, в то время как добро – навязанный ему паллиатив. С момента своего создания мир подчиняется злу. Оно во всем: и в звездах, и в черных дырах, и в природе, и в человеке. Ненависть к постоянству питает материю, антиматерию и человеческий род. Две тысячи лет назад сентиментальный Бог, не в силах видеть человеческие мучения, дал человеку любовь, чтобы с ее помощью тот мог хоть как-то противиться злу. И в этом смысле я, Юрий Алексеевич Васильев, неверующий финансист и воинствующий материалист, принимаю христианскую доктрину и нахожу ее весьма дельной и полезной. Только вот что прикажете делать, когда любовь сама становится злом?
Не стану изводить вас печальными подробностями моих постнатальиных (постнатальных?) страданий. Во-первых, их отчаянная безысходность не превосходила общечеловеческую, а во-вторых, как уже было сказано, они лишь материал, из которого я сегодня извлекаю крупицы любовного вещества, чтобы построить из них мою периодическую систему любовных элементов. Вот некоторые из вновь извлеченных.
Избавление от Натали было бурным и мучительным – совсем не таким, как от Нины. Разница между ними такая же, как между абортом и выкидышем – то есть, вмешательством и помешательством. Отличаются ли любовные переживания разнообразием, и можно ли их каким-то образом смягчить надлежало выяснить в дальнейшем.
Два раза из двух моя журавлиная партия была прервана враждебным вмешательством внешних сил. Два раза мои пальцы в самый разгар исполнения бесцеремоннейшим образом прищемили крышкой рояля. Случайность это или закон покажет будущее.
Пожалуй, главное достижение: я впервые пал жертвой женской измены. С годами мне открылось следующее: коварное или самоотверженное, оно всегда внезапно и разрушительно. Тебя попросту выбрасывают за борт, и корабль плывет дальше, не обращая внимания на твои истошные крики. Твоя задача – доплыть до первого попавшегося острова и дождаться следующего корабля. Стоит ли говорить, что на новом корабле у тебя возникает желание поднять мятеж и завладеть судном. Не является ли тот бессердечный любовный карнавал, в который я, возмужав, вовлекал замужних женщин, бессознательной местью за мое поруганное юное чувство?
Далее. Даже того короткого времени, что было нам с Натали отпущено, достаточно, чтобы утверждать: постель истинную любовь только укрепляет.
Кроме того я обнаружил у себя стойкий семейный рефлекс, и несмотря на фиаско, осознал, что когда-нибудь им воспользуюсь. О том, что он, как и все наши инстинкты, уязвим, я узнал позже.
А вот и верное средство от любви: дура – самый убийственный диагноз, который только можно поставить любимой женщине.
Сердце наше, что старинный замок: тут тебе и тронный зал, и подвалы с темницами, и пыточные. Попавшие в них бьются о прутья грудной клетки, требуя их освободить, но остаются там, пока не умрут вместе с сердцем. Мне еще долго мерещились Натальина фигура и ее голос, и проклиная изменницу, я с болезненным замиранием вглядывался в ту тополиную аркаду в конце нашего дома, откуда она однажды мне явилась. В нашем дворе она с тех пор не появлялась. О ней быстро забыли, и даже ее бывшая подруга не могла сказать о ней ничего вразумительного. Не удивительно: Подольск не такой уж и маленький, и при желании в нем можно не видеться годами.
Расскажу о двух наших случайных встречах, подробности которых, надеюсь, сотрут с этой истории налет натужной театральности.
Первая случилась через три года после нашего разрыва. Была середина мая, и я, отгородившись от публики ширмой солнечных лучей, блаженно щурился на перроне вокзала в ожидании электрички. Свежее и невесомое, как майский воздух настроение, боевая готовность крепкого, пружинистого тела, предстоящее свидание с Ирен – разве этого мало, чтобы быть счастливым?
«Привет!» – вдруг услышал я позади себя.
Открыв глаза, я обернулся. Смешно сказать, но сердце мое ахнуло и замерло. Натали. В модном кремовом расстегнутом плаще, под которым темно-синей искрой (цвет ее незабвенного купальника) переливалось добротное платье. Новая, подросшая, повзрослевшая. Короткая пышная стрижка и косметика. Ни тени смущения и все тот же портновский глаз. На меня с бесцеремонной улыбкой взирала зрелая девица на выданье, явно не нуждавшаяся в прощении.
«Ба-а! Кого я вижу! Вот так встреча!» – воскликнул я, безотчетно взяв развязный тон.
«А ты сильно изменился!» – не отрываясь, смотрела она на меня. Голос у нее набрал грудную силу и тембр.
«Ты тоже» – ответил я.
«В Москву?» – она.
«В Москву…» – я.
Мы продолжали рассматривать друг друга, и я лихорадочно листал иллюстрированное резюме нашей истории. Думаю, она тоже. Мне даже показалось, что взгляд ее на несколько секунд затуманился и ослеп. Еще бы, ей есть что вспомнить: когда-то из-за нее подрались два парня, и один из них чуть не задушил другого.
Подошла электричка. Мы прошли в вагон и уселись друг напротив друга. Поезд тронулся, и по лицу ее побежали быстрые прозрачные тени. Черты его, преждевременно и обильно обожженные мужскими гормонами, потеряли былую бархатистость и отдавали гладким керамическим блеском. Некоторое время я молчал, не зная, с чего начать. Она, словно чувствуя мое смущение, взирала на меня с ободряющей улыбкой. Роли наши незаметно поменялись, и теперь вместо нее неловкое замешательство испытывал я.
«Замужем?» – подавшись вперед, спросил, наконец, я.
«Нет. Собираюсь»
«За этого твоего Леху?» – усмехнулся я.
«Да что я, дура, что ли?» – усмехнулась она.
Я замолчал, не зная, о чем говорить.
«Слышала, у тебя после десятого класса любовь была…» – не сходила с ее лица покровительственная улыбка.
«У меня после тебя много чего было…» – прищурился я.
«Ну вот, а говорил, что любишь только меня! Обидно, черт возьми – ведь я из-за тебя, можно сказать, счастьем своим пожертвовала!» – не переставая улыбаться, пропела она.
«Да что ты говоришь?! А что же ты перед тем как жертвовать, со мной не посоветовалась, а?! Что же ты сразу к другому в постель прыгнула, а?!» – издевательски процедил я.
«Времени не было, Юрочка, времени… – невозмутимо смотрела она на меня уже без улыбки. – Не уступи я ему, убил бы он тебя…»
«Да ну! Так уж и убил бы?!»
«Так уж и убил бы…»
«Ну, убил бы и убил, тебе-то что!» – раздраженно воскликнул я.
«Как – что?! И как бы я с этим жила?!»
«Молча! Вон, мы три года не виделись, а ты веселая, довольная и замуж собираешься… Так что брось мне эти сказки рассказывать! Незаменимых мужиков не бывает!»
«Дурак ты!» – подобралось и отвернулось к окну ее лицо.
Короткий разговор наш, словно пустая вагонетка, шумно и стремительно прогрохотал по колее, которую мы, как оказалось, все эти три года молча и ожесточенно тянули навстречу друг другу. Прогрохотал и застрял. Подождав, я спросил:
«И как же твой Леха тебя отпустил?»
«Нашелся один, который ему рога обломал…»
«А я бы не обломал?!»
«А ты бы не обломал…»
Я шевельнул желваками, и она сказала:
«Не обижайся, но он на шесть лет тебя старше, и вообще…»
Я тут же вспомнил наш первый разговор на пляже, когда она, снисходительно усмехнувшись, сказала: «А ты еще маленький…», и мне вдруг до зубовного скрежета захотелось ее унизить. Нехорошо улыбнувшись, я сказал:
«А ведь ты меня обманула…»
«То есть?» – взглянула она на меня с недоумением.
Подавшись вперед, я криво усмехнулся, понизил голос и напомнил ей о том, чему не придал поначалу значения, и что моя обида открыла мне много позже:
«Ну, эта твоя кровь в наш первый раз… Ведь ее не должно было быть… Интересно, как это ты умудрилась?»
Она заметно покраснела, откачнулась и, справившись с замешательством, спокойно произнесла:
«Ничего особенно… Надо было только день подгадать…»
«Что и требовалось доказать! А ты мне все – любовь, да любовь!» – смотрел я на нее с язвительной усмешкой. Она вскинула на меня отчаянный взгляд и собралась что-то сказать, но передумала и, нахмурившись, уставилась в окно.
Говорить больше было не о чем, и оставшиеся до Москвы пятнадцать минут мы провели, пряча глаза и хмуря брови. Выйдя из вагона, мы молча проследовали через вокзал и вышли на улицу. Тут она остановилась и повернулась ко мне.
«Я скоро перееду в Москву, и мы с тобой, наверное, больше не увидимся. Прошу тебя, не думай обо мне плохо. Я всегда тебя любила и все, что делала, я делала для тебя. И еще я очень хочу, чтобы ты был счастлив!»
Ткнувшись губами в мою щеку, она повернулась и ушла, а я поспешил на свидание с Ирен, успокаивая взбаламученное подземное море чувств, которое все это время, как оказалось, было ворчливо и неспокойно.
С тех пор мы не виделись восемнадцать лет. И вот как-то в мае девяносто восьмого я приехал проведать родителей, и мать мне сказала:
«Можешь себе представить, кто тебя искал?»
«Кто?» – не удивился я: меня всегда кто-нибудь искал.
«Наташа!»
«Какая еще Наташа?» – теперь уже удивился я, отыскивая в памяти знакомую женщину с таким именем.
«Ну, Наташа, с которой ты в школе дружил!»
Насколько тесно я с ней дружил, мать так никогда и не узнала.
Оказалось, что Натали заявилась к ним собственной персоной – шумная, богатая, нетрезвая, и после ахов и охов дала матери номер своего телефона, наказав, чтобы Юрочка обязательно ей позвонил.
Я позвонил и несколько минут слушал ее причитания по поводу отпылавшего солнца, отрыдавшего неба, отшептавшей воды, остывшего песка, отскрипевшей кровати, отзвучавших вальсов Шопена и почившего гостеприимства родительского дома. Потом она спросила, можем ли мы встретиться, и я сказал, что не против, и мы встретились в ее большой московской квартире. И пустой, добавлю я, поскольку кроме нее там никто больше не жил. Меня ждал богатый стол и в меру располневшая, с медными волосами и выражением показной беззаботности на лице женщина, лишь отдаленно напоминавшая юную Натали. Радушие ее не знало границ и, помогая себе шведской водкой, она познакомила меня с неизвестными подробностями своей жизни.
Оказалось, что мужа ее, паука-мироеда из нынешних, потянуло на молоденьких, и он с ней развелся, обеспечив ее квартирой, машиной и кое-какими средствами. Нет, она не бедствует и, можно сказать, живет в свое удовольствие. И теперь, став свободной, она подумала, почему бы нам не попытаться по старой памяти сойтись, раз уж все так сложилось. Мы выпили еще, и она, сверкая пьяными слезами, стала извлекать из себя и перетряхивать переживания двадцатилетней давности – слежавшиеся, потускневшие, неубедительные, потерявшие цвет, вкус, запах и не вызывавшие во мне ни малейшего отклика. Она, видите ли, тяжело переживала наш разрыв. Целыми днями плакала, приходила украдкой в наш двор, пряталась за деревьями и высматривала меня, а когда видела, то стискивала зубы, чтобы не завыть. Узнавала обо мне через третьи руки и питалась слухами. Потом я поступил в институт и каждый день стал ездить в Москву. Она даже знала, на какой электричке, и когда ей было совсем невмоготу, приходила на перрон и смотрела на меня из-за чужих спин. Потом она познакомилась со своим будущим мужем, и страдания ее поутихли. Нет, она меня никогда не забывала, но память ее как бы окуталась нежной, грустной дымкой. Она часто вспоминала нашу встречу в электричке, и того трогательного, обиженного парня, каким я остался в ее памяти. С тех пор я, оказывается, почти не изменился.
Потом у нее родился сын, и пока она была молода и соблазнительна, все было хорошо. Но постепенно муж стал посматривать, а потом и похаживать на сторону, а она знала, но молчала. Потому что если бы любила, то и не молчала бы, а так молчала и утешалась воспоминаниями обо мне.
Да будет навеки проклят этот спившийся урод Леха, который испортил ей жизнь! Она ненавидит себя за то, что поддалась на его шантаж, который оказался блефом. Она до сих пор помнит залитую солнцем комнату, где мы последний раз любили друг друга, и бесконечно жалеет, что не сумела воспользоваться той единственной и последней возможностью забеременеть от меня. Она должна была вцепиться в меня, слиться со мной, обмануть, оглушить, изнасиловать! И этот ее фокус с менструальной кровью, за который она до сих пор себя корит! Да, она обманула меня, но только потому, что без памяти любила и хотела быть со мной! Кто же знал, что все так обернется… В общем, как ни крути, она кругом виновата и умоляет простить ее и пожалеть! Сегодня, прожив полжизни, она знает, что незаменимые мужчины есть, и что ее незаменимый мужчина – это я. А потому пожалуйте, Юрочка Васильев, к ней в постель, и она докажет вам, что любит до сих пор!
Я смотрел на нее – когда-то любимую, юную и хрупкую, а теперь чужую, полнотелую и надрывно-утомительную, страстями двадцатилетней давности, как гнилыми канатами подтягивающую меня к причалу снисхождения. «За нас!» – глядя на меня одурманенным воспоминаниями взором, воскликнула она, и я выпил – за ту мою далекую, сумасшедшую и желанную девчонку, что жила теперь где-то глубоко внутри нее, как в тюрьме. Выпил и снизошел – исключительно из желания знать, на что она еще годна, ибо ни о какой любви с моей стороны говорить уже не приходилось. К тому же, как свидетельствовал мой свежий опыт, дважды войти в одноименную любовную реку никак невозможно.
«Раздень меня, как когда-то…» – жеманно закатив глаза, попросила она заплетающимся языком, и я обнажил ее пухлое, многократно употребленное тело. Не находя в нем гибкости, изящества и свежести прежней Натали, я минут десять выталкивал из нее слезы, стоны и клятвы, так и не обнаружив и не присоединив к ним свои. Дождавшись, когда она заснет, я встал и оделся. Раз уж нам не суждено было быть вместе, то и пробовать не стоит, рассудил я и, посмотрев на прощание на ее тупенький, щекастый профиль, ушел навсегда, тихо защелкнув за собой дверь.
Если бы, не дай бог и при самом благочестивом стечении обстоятельств я на ней женился, то был бы счастлив до тех пор, пока мои привычки не стали бы ее привычками – то есть, приблизительно лет пять. Что было бы потом, лучше не думать.
Переводя ее значение в музыкальную плоскость и определяя ее место в моем аккорде, выражусь так: имея все шансы разрешиться в тонику, она так и осталась доминантой – зудящей и нерасторопной.
И все же, черт возьми, что нам делать, когда любовь сама становится злом?