Аккорд. Натали (Александр Солин, 2015)

1

Богатство стен и бегство статуй пустой не терпит пьедестал.

Чувства важнее и сильнее разума. Они – наш внутренний океан, они – среда обитания нашей личности. В литературе важны не мысли, не слова, а образы. Только они одни и могут вернуть нас к чувственным вещам, чьи суверенные права узурпированы словами. Образы есть прочные сходни к наитию, а истинная литература – это гипноз. «Когда я скажу «три», вы заплачете. Раз, два…»

Литературе интересны не поступки, а их последствия, не брачная ночь, а заявление о разводе. Взыскательному читателю следует помнить, что дотошность есть беспардонная сестра пытливости, а язвительная проницательность утомительнее навязчивого любопытства. Логика убивает чувства, и поскольку переживания сиюминутны, литература любит невзыскательных и доверчивых. И то сказать: как можно всерьез относиться к тем несуразным переживаниям, которыми бессердечные авторы пытают своих героев? Только приняв их на веру! Скажем откровенно: время изящных сервизов, столового серебра и высоких помыслов прошло. Наступила эпоха иллюстрированных кружек, одноразовой посуды и пошлых пародистов. Но что за дело порхающей над скошенным лугом бабочке до бескрылых энтомологов и их мнения о ней?

С другой стороны, снисходительность мудрее хулы, ибо конец у всех один, а жизнь подобна залу ожидания, где каждый убивает время как может. Мы убиваем время, а время убивает нас. К сему почтительнейше напоминаю, что предмет моего эссе есть некая вещь, условно именуемая «любовь». «What is this thing called love…»

Если в истории с Ниной вы не заметили, как реальность постепенно растворяется в мечтательном вымысле и становится сном, то откроюсь: да, все так и было, но… большей частью без меня. Жизнь предлагает нам свою версию бытия, мы ей – свою, и правила игры у них разные. Согласитесь: между «мать» и «твою мать» есть существенная разница. Именно последнее, коннотативное значение я и употребил, узнав, что отца Нины переводят в Германию. Случилось это накануне девятого класса, в самый разгар наших трогательных и многообещающих отношений. Она уехала, и больше я ее никогда не видел. Проклятая Германия – она убила моего деда и вычеркнула из моей жизни Нину!

Если бы я получил годовую двойку по поведению (поповедение – это что еще за новый предмет?) и по остальным предметам впридачу, я бы переживал куда меньше. Мой чудесный мир разом рухнул, и окрестности его заволокло густой серой пылью на много, как мне казалось, лет вперед. Некие тайные силы, до этого благосклонные ко мне, навсегда подорвали мое к ним доверие, породив заодно вещий страх, который впоследствии исправно поднимал голову в минуты затянувшегося блаженства.

А между тем не было отбоя от претенденток на мое тоскующее сердце.

Стыдно признаться, но я тоже предпринимал попытки к сближению, однако в какой-то момент моя печальная верность Нине превосходила силу нового влечения и словно эластичным канатом возвращала меня к ее незабвенному образу. По ночам мне снились ее лебединые руки, тонкие пальцы и нежные, смущенные черты.

Я вернул себе маску героя, подрисовал на ней улыбку всеохватной иронии и вместе с моими сверстниками с хохотом вступал в большую жизнь, имея чесоточное намерение все в ней поменять. И никто не знал о моей внутренней Волге, по берегу которой я, влюбленный бурлак, тянул баржу моей несчастной любви. Так и дотянул ее до десятого класса, с чем и ушел на каникулы.

В ту пору мне исполнилось шестнадцать, и был я зеленый и невинный, как трехрублевая денежная купюра на складе Госзнака. Мало того что сны мои населяли шустрые Венеры с вполне дееспособными руками, так еще сводили с ума Гошины рассказы о тех неслыханных бесстыдствах, которые ему позволяла Валька и о которых без жаркого, колкого смущения и слушать-то было невозможно!

Однажды в порыве дружеской откровенности он рассказал, как пришел к Вальке в гости, как они сели на диван и занялись тем, чем уже давно занимались, то есть, принялись целоваться. Как он положил руку на ее голое колено, а она – ничего. Он выше – она ничего. И тогда он сначала гладил ее через трусы(!), а затем залез в них рукой(!) и делал там все, что хотел(?)! От этого мокрая Валька стала часто дышать, изгибаться и закатывать глаза, а потом сама запустила руку ему в трусы, и тут он не выдержал и кончил(!!). Ну, чувак, вот это классный кайф, скажу я тебе! Нет, нет, самого главного она ему пока не позволяет, но рано или поздно позволит: куда она денется!

Я слушал его, красный как рак: я бы ему никогда про себя такого не рассказал!

«Юрка, что ты ходишь один? – удивлялся он. – Валька говорит, с тобой все девчонки хотят дружить!»

На следующий день в школе я смотрел на затянутую по горло в коричневую монашескую форму Вальку, на ее гордый, неприступный вид и никак не мог представить ее за бесстыжим занятием. Разговаривая с ней, я заметил в ее глазах новый, дерзкий, похожий на вызов огонек: дескать, вот, Васильев, не спутался бы ты с Нинкой, сейчас был бы на месте Гоши! Я представил себя на месте друга, и мне пришлось сунуть руку в карман, чтобы унять вожделение. Выходило, что в то время как Гоша хоть и наощупь, но знал потайные женские места, я имел о них лишь скабрезно-мифическое представление. Согласитесь – недопустимое и обидное отставание, и причину его сегодня я вижу в моих усердных занятиях спортом, которые выжимали мое либидо, словно губку, в то время как здоровяк Гоша прятался со своей рыжей ведьмой по укромным углам.

Диспозиция на тот момент была такова.

Свойства моей вполне взрослой царь-пушки давно уже не являлись для меня секретом, и сама она время от времени участвовала в потешных сражениях, где стреляла отнюдь не холостыми. Однако отдельные акты самопознания, принося временное удовлетворение, лишь разжигали мой аппетит. Мое огнедышащее орудие рвалось в настоящий бой, и я жадно собирал сведения о противнике, в чью сторону оно должно было палить. Кое-что, в том числе и со слов того же Гоши я уже знал, однако качество этого знания напоминало обывателя, который на вопрос, что такое Вселенная, снисходительно отвечает: «Ну, ясное дело – звезды…» Все что мне, по большому счету, было известно, это то что пушкарь – таинственная особа женского рода, но как добраться до нее и что с ней делать, предстояло еще выяснить.

«Чудак ты, дядя!» – снисходительно улыбнутся те нынешние мальчики, которых порносайты сделали к шестнадцати годам всезнающими и всеядными. Они умеют управляться с различными гаджетами, но у них отсутствует главный гаджет – сердце. Подкрепив себя энергетиком, они совокупляются с тем скороспелым знанием дела, которое мне, непосвященному, приходилось по крохам добывать годами. Завидую ли я им? Ничуть, потому что это тот самый счастливый случай, когда путь познания важнее и упоительнее самого знания, подобно тому, как для писателя процесс рождения романа куда слаще его последней точки.

Кстати говоря, во все времена оба пола подходят к потере невинности по-своему, но в одинаковом неведении. В то время как мальчишки «поигрывают пушечками», девчонки потирают свою волшебную лампу, грезят о любви и не догадываются, что в один прекрасный день к ним вместо надушенного принца явится грубый, потный Алладин, откупорит их лампу и выпустит из нее джина.

Итак, в то лето я тайно и страстно вожделел. Это было совершенно новое, несносное, тазобедренное состояние, которое я никогда не испытывал рядом с Ниной. Иначе говоря, взросление мое, углубляясь в анфиладу любви, требовало открыть ему очередную дверь. Ах, Нина, моя безгрешная, совершенная, незабвенная любовь! Прости мне мои грязные помыслы! Ты остаешься на Олимпе, я же спускаюсь к людям – таким же похотливым и незамысловатым, как я сам. Склоны Олимпа повелительней самого повелительного наклонения и, ступив на них, невозможно им противиться…

Между тем, предметы моего вожделения находились вокруг меня и при всей кажущейся доступности оставались недоступными. Особое значение приобрели походы на пляж, где я глазел на обнаженных девчонок, находя их всех до одной прелестными. Оставалась самая малость: возвести одну из них на пустующий престол. Этого требовали два обстоятельства. Во-первых: трон не может пустовать по определению, а во-вторых, по моему тогдашнему убеждению путь женщины в кровать должен начинаться с трона, а не наоборот. Да будет известно самому суровому мужчине, что покорность женщине-богине есть врожденное свойство самца. Да пожалеет себя тот из них, кто это богатое наследство из себя вытравил или промотал!

Выбор мужчиной женщины есть в первую очередь дело его вкуса. Кто-то поднимет с пола десять копеек, кто-то – рубль, а кто-то и за сотней не нагнется. Как ни желал я поскорее расстаться с невинностью, но к выбору своему относился с большой привередливостью.

Натали словно возникла из воздуха. Еще вчера невидимая, она вдруг материализовалась и оказалась девчонкой из соседнего двора, не раз мимо меня проходившая и не оставлявшая после себя никаких следов. Была она на год меня моложе и училась в той же школе, что и я. И вот как мы познакомились.

Однажды в конце июня, когда вечерние сумерки сгустили небесную синеву до тенистой прохлады, я, поеживаясь от свежего загара, спустился во двор, где меня ждал долгий, как кругосветное путешествие вечер. В воздухе витало умиротворение, хотелось улыбаться. Метрах в двадцати от себя я заметил небольшую компанию друзей. Сунув руки в карманы, я направился к ним и уже приготовился предъявить входной билет – насмешливую реплику, как вдруг взгляд мой упал на незнакомую девчонку, которая стояла ко мне вполоборота. Короткая юбчонка, тугая, навыпуск футболка и живая, игривая пластика ног. Держа перед собой пляжную сумку, она как будто разминалась перед забегом: пружинисто переминалась на носках, слегка раскачиваясь, подрагивая и поигрывая подтянутыми, ровными икрами. Прямая спина, длинный хвост волос, откинутые плечи – была в ее стройной фигуре диковатая, зрелая независимость. Я остановился и некоторое время наблюдал за ней, пытаясь угадать, кто это может быть. Не угадал и, подойдя к компании, кинул: «Привет!» Она обернулась – да, я ее здесь уже видел. Поигрывая нахальной белозубой улыбкой, она уставилась на меня.

В то время женская фигура еще виделась мне неразложимой на части, а потому я воспринял ее, как единое, весьма симпатичное целое. И более позднее Гошино замечание: «Ты смотри, чувак, какие у нее ноги! И попа – какая классная попа!» заставило меня лишь смутиться. Сегодня я, умудренный неудачник, извлекаю ее из памяти, прошу не шевелиться и описываю такой, какой она была в первый день нашего знакомства.

Натали находилась в возрасте поздней Нины и была одного с ней роста, к чему мой личный Прокруст отнесся весьма благожелательно. Только абсолютные, не подлежащие переоценке прелести моей Нины не позволяют мне остановиться на достоинствах поджарой Натальиной фигурки. Замечу только, что у пары «Наталия – талия» резонанс не только фонетический, но и эстетический. Ее гладкие ноги на тонких лодыжках имели чистую, волнующую линию. Те же хрупкие, узловатые коленки, и та же манера подталкивать ими сумку. К сему прилагалась разумных размеров грудь.

Дальше начинаются расхождения и касаются они в первую очередь лица (русоголовость я, так и быть, проглочу). Да, миленькое, чистенькое, губастенькое и зубастенькое, но… застенчивой гармонии тонких черт, какой пленила меня Нина, я в нем не разглядел. Впрочем, проглочу и его. Хотя, нет: сначала прожую.

Было в выражении ее лица какое-то раннее женское всезнайство, некая ускользающая от порицания грешность, этакая не по годам портновская цепкость взгляда, редкий, можно сказать, для ее возраста глаз-ватерпас и та же дерзкая, многообещающая, как и у Вальки, искра в глазах. Она смотрела на меня с тонкой, снисходительной усмешкой, как смотрят на маленьких. И конечно же, улыбка. Ею она меня и зацепила. Такова, видно, моя грешная участь: клевать на наживку улыбки. Случайным, необязательным движением она поднесла к лицу руку, и я отметил, что запястья у нее толстоваты, пальцы коротковаты, а ногти розовые и плоские. Впрочем, недостатки ее вполне укладывались в мой похотливый интерес: мне не нужна была вторая Нина, к которой я не полез бы в трусы даже под страхом смерти. Она сказала: «Ну, я пошла!», повернулась и ушла. «Кто это?» – спросил я. «Наташка из 35-го дома!» – был небрежный ответ.

На следующий день я увидел ее на пляже. Она была с подругой (эта точно жила в нашем доме и, как выяснилось, училась с ней в одном классе), и когда подруга ушла играть в волейбол, я, увязая в горячем песке, подкрался и сел рядом. Наталья лежала на спине, прикрыв сгибом локтя глаза и выставив на всеобщее обозрение хрупкие шестки ключиц, два наполовину упакованных любознательных полушария, мягкий, трепетный живот с похожим на нахмуренный глаз пупком, веретенообразные бедра, сомкнутое скрещение гладких ног и ту свою холмисто-ягодичную сакральную часть, что была защищена стыдом и тугими, темно-синими плавками. Испытывая крепнущее волнение в области таза, я не мог отвести глаз от лакомого бугорка. Нет, в самом деле: что за чудное, бессовестное место – пляж!

«Привет!» – наконец сказал я.

«Привет!» – откинув руку, удивилась она и быстро села.

«Слушай, мы, оказывается, живем рядом. А почему я тебя раньше не видел?» – спросил я.

«Зато я тебя видела! – усмехнулась она. – Ты – Васильев…»

«Точно! А ты откуда знаешь?»

«Кто же тебя не знает…» – загадочно улыбнулась она.

«В смысле?» – напрягся я.

«Ну, ты же у нас такой правильный… Хорошо учишься, на пианино играешь, в баскетбол… – растягивала она иронией слова, словно высматривая место для удара и, примерившись, вдруг быстро и точно ударила под дых: – И с девчонками не дружишь…»

«Кто тебе это сказал?» – вскинулся я.

«Все знают…» – смотрела она на меня без малейшего смущения.

«Ну и что дальше?»

«Ничего. Ты спросил – я ответила»

«А если я с тобой хочу дружить?» – покраснел я.

«Вообще-то мне нравятся взрослые мальчики!» – усмехнулась она.

«Интересно, а я какой?»

«А ты еще маленький…» – глядела она на меня с невыносимой усмешкой.

«Я маленький? Я маленький?! – взбеленился я. – А сама-то ты какая? Что, очень большая?!»

«Да, большая…» – насмешливо щурилась она.

Да ё-маё! Это мне что, так отказывают? Мне, Юрке Васильеву, красе и гордости школьной общественности? И, главное, кто? Эта задиристая малявка? Мне что, встать и уйти?!

«А если я все же попробую?» – смирил я гордыню.

Она смерила меня своим портновским глазом и усмехнулась:

«Хм… Ну, попробуй…»

«Слушай, а чего ты такая гордая?» – возмутился я. Она нравилась мне все больше и больше.

«Я не гордая, я своенравная…» – дерзили мне карие глаза.

«Ну, тогда пойдем купаться!»

«Ну, пойдем…»

Мы искупались и потом на глазах удивленной моим вторжением подруги сидели и говорили обо всем на свете. Вернее, говорил я, а Наталья сидела боком, опершись на руку, вздернув острое плечо и целясь в меня глянцевыми коленками. Совсем как копенгагенская русалочка, о которой она раньше слыхом не слыхивала. Она слушала с легкой улыбкой, опустив глаза и просеивая другой рукой песок, которым отмеряла время нашего знакомства.

Песочные часы моего вожделения…

2

Улыбкой маски безмятежной судьбы скрывается мятеж…

Как, однако, стремительно и бесцеремонно эта норовистая, еще вчера чужая мне девчонка вторглась в мой привычный мир! Не прошло и получаса, а она уже распоряжалась моей жизнью – заслонила собой ревнивое солнце, отодвинула на задний план сухой, горячий воздух, редкие, изнывающие от жары облака, обжигающую прохладу и рыбный запах реки, пляжный гомон, удивленную подругу и разноцветный хоровод купальников. Ее свободная гибкая грация, снисходительная усмешка, далекие от смущения манеры и насмешливые замечания словно говорили: «Да, я знаю, чего ты хочешь. Знаю и не бегу от тебя…». От нее веяло дразнящей доступностью, и похотливое помешательство распространилось по мне со скоростью внезапного расстройства желудка. Мои бедра и живот опоясало тягучее замирающее ожидание, а всем остальным завладело стеснительное смущение. И что мне, неискушенному адепту платонической любви, следовало делать? Стать вдруг бессовестным и развязным? Полно! Мне страшно даже взять ее за руку, не говоря уже о чем-то большем!

С пляжа возвращались втроем. Напяливая то маску героя, то клоуна, вещая то покровительственно, то дурашливо, я развлекал моих спутниц, как мог. Впервые я позволил себе такое смешение жанров. Исподтишка любуясь медовым оттенком Натальиной кожи, я настаивал на своей якобы бывалости. К концу пути она притихла, ее насмешливая улыбка сошла с лица, уступив место молчаливому равнодушию. Мне ничего не оставалось, как перебрасываться короткими репликами с ее подругой, окончательно сбитой с толку моим неожиданным к ним интересом. Дошли до нашего дома, расстались с подругой, и я предложил Наталье ее проводить.

«Не надо, я сама дойду… – торопливо ответила она. И видя мое замешательство, добавила: – Нет, честно, не надо!»

Что значит, не надо? Может, я ей надоел? Может, она хочет поскорее от меня избавиться? Да ради бога! Тоже мне – принцесса! Да кем она себя возомнила?! И криво усмехнувшись, я спросил громко и насмешливо, благо эта свежезагорелая заноза еще не вошла мне под кожу:

«Я что, уже надоел тебе?»

Она с легким испугом взглянула на меня и быстро ответила:

«Нет, нет, что ты!»

Я помолчал и спросил:

«Хочешь, вечером погуляем или в кино сходим?»

Она подумала и ответила:

«Можно…»

«Где встречаемся?»

«Давай здесь, в восемь…»

«Договорились!»

В восемь я, сторонясь бесцеремонных вечерних компаний, ждал ее на подступах к дому. Она неожиданно выплыла из-за угла, словно аккуратное темно-сиреневое облако. Заметив меня, она опустила глаза, а подойдя, вскинула их и улыбнулась.

«Какая ты классная!» – не сдержался я, разглядывая ее заминированное, приталенное платье с крошечными рукавчиками, которое, обнажая ее тонкие руки и ноги, делало ее похожей на миниатюрную фарфоровую статуэтку с комода моей бабушки.

«Правда?» – с радостным недоверием воскликнула она.

Ее гладкие, зачесанные назад волосы были схвачены на затылке мохнатой сиреневой резинкой, а чистое, покрытое ровным загаром лицо сияло смущением. Я испытал гордое удовлетворение от своего выбора, за которым тут же последовало короткое разочарование: для моих похотливых планов эта смущенная девочка ни с какой стороны не годилась. Но ведь на пляже она была совсем другой!

В тот вечер мы гуляли долго и с наслаждением. Она оказалась не по возрасту рассудительной, легко схватывала суть, вопросы задавала четкие и разумные, где надо, охала, где надо, молчала. Когда я вспомнил про спор, который возник у меня с классной в конце учебного года, она схватила меня за руку и воскликнула: «Подожди, подожди! Ты что, так ей и сказал: не ваше дело?» И когда я подтвердил, рассмеялась с радостным удовольствием. Мы шли, и я поглядывал на нее с крепнущим удовлетворением.

«Ну, теперь я могу тебя проводить?» – спросил я, когда мы возвращались.

«Проводи…» – согласилась она.

Соединив нашими следами несколько дворов-близнецов, мы остановились и укрылись под березами.

«Дальше я сама… – сказала она и, нерешительно переступив, вдруг произнесла своим насмешливым пляжным голосом: – Можно, я тебя спрошу?»

«О чем?»

«Почему я?»

«Что – ты?» – не понял я.

«Ну… почему ты решил дружить со мной? Ведь полно других девчонок! Я знаю, любая из нашей школы рада с тобой дружить! А я – кто я такая?» – тихо и напряженно говорила она, глядя на меня немигающими глазами.

Вот это проницательность, вот это интуиция! Подцепила, как шкодливого щенка! Да, Наташка, ты правильно догадалась – сначала хотел без проблем залезть тебе под юбку, да после сегодняшнего вечера вижу, что ошибся! Ты классная девчонка, и я буду честно с тобой дружить!

«Потому что ты самая классная девчонка из всех, кого я знаю!» – с чистым сердцем признался я.

«Тебе, наверное, что-нибудь про меня рассказали…» – не унималась она.

«Что рассказали? О чем?»

«Ну, что-нибудь плохое…» – мучилась она.

«Да никто ничего мне не рассказывал!» – занервничал я.

«Так вот: если будут рассказывать – никого не слушай, понял? Врут они всё!»

«Да не собираюсь я никого слушать! Я что, сам не вижу, что ли?» – разволновался я.

Она выступила из бутафорской тени берез и с усмешкой спросила:

«Обратную дорогу найдешь?»

«Найду!»

«Тогда пока!» – и круто развернувшись, зашагала под немигающим взглядом фонарей.

На другой день я, как обычно отправился на пляж, но ее там не нашел. Я поинтересовался у подруги, что с ней, но ничего вразумительного не услышал. Не появилась она у нас и вечером.

Следующий день оказался пасмурным, и я, не зная, куда себя деть, в самом гнусном настроении слонялся по квартире, выглядывал с балкона во двор, спускался вниз и обшаривал глазами укромные места. Натальи нигде не было.

Наутро я вызвал ее подругу на лестничную площадку и спросил, знает ли она номер Натальиной квартиры.

«Ну, знаю!» – мерзко улыбнулась подруга и назвала номер.

Я повернулся, чтобы уйти.

«Слушай, Юрка! – окликнула меня подруга. – Только имей в виду – у нее взрослый парень есть!»

«Какой еще парень?» – развернуло меня к ней.

«Ну, я не знаю, там какая-то сложная история… В общем, имей в виду…»

Я отмахнулся и, не дав волнению уняться, устремился к дому Натальи. Поднявшись на последний этаж, я позвонил в дверь. Мне открыла неопрятная, хмурая тетка, и я, замирая, спросил, дома ли Наташа. Прищурив опухшие глаза, она пробурила меня ими насквозь, затем, ни слова не говоря, прикрыла дверь и ушла. Через минуту на пороге возникла Наталья – непривычно домашняя и строгая.

«Жди во дворе, я сейчас спущусь» – сухо велела она и тут же закрыла дверь.

Я спустился во двор. Минут через пятнадцать появилась она – в цветастом, соблазнительно легком, залитом солнцем платье – и направилась ко мне. Поравнявшись и не говоря ни слова, она продолжила путь, предлагая мне таким молчаливым способом последовать за ней. Заведя меня под березы, она остановилась и сказала скучным голосом:

«Не надо было сюда приходить»

«Но ты же куда-то пропала, и я захотел знать, что с тобой!» – глупо улыбаясь, смотрел я на нее во все глаза. Оказывается, я страшно соскучился по ее лицу и по фарфоровой хрупкости ее фигурки!

«Не надо сюда приходить… – смягчился ее голос. – Все равно у нас с тобой ничего не получится…»

«Почему? – испугался я. – Почему ничего не получится?»

Наталья отвела глаза, закинула руки за спину и принялась утаптывать землю носком туфли.

«Подруга сказала, что у тебя есть взрослый парень… Поэтому?»

Наталья резко повернула ко мне лицо, прищурилась и процедила:

«Дура… Ну, дура!»

«Так что – поэтому?» – наседал я.

«Что вы все ко мне пристали! Нет у меня никакого парня!» – выкрикнула она и вдруг заплакала.

И тут я взял ее за безутешные плечи (первые женские плечи в моих руках!), притянул к себе (первая плачущая женщина у меня на груди!) и обнял (первые объятия в моей жизни!). Она не сопротивлялась.

«Знаешь что, – сказал я, – пойдем ко мне! Я тебе покажу, как живу, с родителями познакомлю! У меня отдельная комната. Посидим, поговорим, музыку послушаем. Потом, если хочешь, в Москву прокатимся! Ну, пойдем?»

Она отстранилась и взглянула на меня мокрыми глазами. Затем беспомощно улыбнулась, филейной частью большого пальца правой руки торопливо вытерла слезы и пробормотала:

«Пойдем…»

Оказывается, быть защитником женщины в сто раз приятнее, чем лезть ей под юбку!

Итак, мое любовное чувство нашло себе новую жертву. Да, да, жертву, ибо женщина всегда есть жертва мужской любви, даже если пытки, которым она подвергается – нежные и страстные. Думаю, мне нет здесь нужды описывать радужные оттенки моего неопытного, юного чувства, как и прыткие, семимильные шаги нашего сближения. За одним исключением.

Приходило ли мне на ум, что незаменимых женщин не бывает? Что было бы бесконечно обидно, если бы я не узнал Наталью? Что если бы Нина не уехала, я не гулял бы сейчас с Натальей, умиляясь и удивляясь красоте мира? И хватало ли мне в то время мозгов для вывода: для того чтобы мир был прекрасен, я должен здесь и сейчас кого-то любить. Неважно – Нину ли, Наталью, Ирен, Софи, Лару, или кого-то другого.

Нет, не приходило. Нет, не хватало. Сегодня, когда мой путь освещают янтарно-фиолетовые фонари синяков и багрово-лучистые маяки шишек, я ответственно заявляю: да, незаменимых женщин нет! Но почему это так, объяснить не берусь. Только не говорите мне про железы и гормоны и не поминайте всуе химические реакции! Лучше ответьте на вопрос, кто и зачем их запускает? Кому и зачем нужно, чтобы на месте одного костра разгорался следующий, а из пепла одного идола рождался другой? Не хочется верить, что любовь есть лишь красивая декорация, скрывающая скотный двор нашей жизни, и что мы, облагораживая свои глупости любовной мишурой, на самом деле влекомы сексуальными инстинктами и подчиняемся не разуму, а естественному отбору. Какой злой и оскорбительный жребий для разумного существа!

И еще.

Как то раз Наталья спросила меня:

«Говорят, ты в восьмом классе бегал за своей одноклассницей…»

«Это было давно и неправда. Она уехала, забудь» – небрежно кинул я, самым неожиданным и бесчувственным образом предав Нину. В оправдание скажу: если уж апостолы за ночь трижды предавали своего учителя, то мне, что называется, сам бог велел!

Отныне мы все дни проводили вместе. Днем, если позволяла погода, отправлялись на пляж, вечером она приходила ко мне во двор, и мы шли дышать сгустившимся ароматом глянцевой листвы, либо погружались в душную, соблазнительную темноту кинотеатра. Мы принялись обживать Москву. Тридцать минут на электричке, и мы – москвичи. Начав с Красной площади, мы постепенно раздвинули наши владения до Садового кольца. Особенно полюбился нам Новый Арбат, где мы шли в кинотеатр или гуляли, взявшись за руки, как, впрочем, делали это и в других местах. И когда ее горячая, мягкая ладошка доверчиво цеплялась за мою лопату, я расправлял крепнущие плечи и, зорко поглядывая вокруг, прокладывал дорогу среди суетливых горожан.

Однажды в электричке Наталья вынула из сумочки расческу и расчесала мне волосы. После этого я стал через день мыть голову и следить за ногтями. Требовал у матери чистые рубашки, гладил брюки и чистил обувь. Пробуя тыльной стороной ладони щеки, пытался обнаружить там зарождение щетины.

На первых порах мои так называемые друзья и подруги пытались меня остеречь. Говорили о ее корнях. Что мать ее пьет, а отец бьет ее, и что сама она какая-то нервная и дерганая. Дальше следовали несвежие инсинуации о ее скороспелости. Якобы числилась за ней некая темная история, подробностей которой никто не знал, но выводы делались самые смелые. Все это подкреплялось печным завыванием слухов и разбойничьим посвистом недосказанных сплетен. Да пошли вы все сами знаете, куда!

Да, она бывала грубой. С подругами не церемонилась, и на волне плохого настроения (а с ней такое случалось) могла поднять их на смех. Однажды я, отступив от дверей квартиры, ждал ее на лестнице. Открылась дверь, она ступила через порог и вдруг, обернувшись, пронзительно и раздраженно бросила в глубину квартиры:

«Я же сказала – скоро приду!»

«Кто это?» – спросил я, когда мы сошлись.

«Мать!» – зло откликнулась она.

Со мной она всегда была кроткой и ласковой. Из ее глаз исчез дерзкий огонек, и теперь она смотрела на меня светло и радостно, как, впрочем, и я на нее. Иногда она просила меня что-нибудь сыграть. Садилась на диван, складывала руки на коленях и слушала с умилением на лице. И если вначале нашего знакомства, настраиваясь на нее, я слышал языческие каденции «Весны священной», то теперь моим любимым композитором стал Шопен – клавиатура, залитая святыми, возвышенными слезами.

Она никогда не приглашала меня домой и прощалась в одном и том же месте под березами. У нее не было телефона, и мы вечером договаривались, где и когда встретимся на следующий день. Нам нужно было лишь соединиться, и после этого мы не расставались. Она затмила Нину и готовилась затмить белый свет. Меня не смутила даже новость о том, что она уходит из школы и поступает в техникум, чтобы учиться на бухгалтера.

Так прошло лето, и наступила осень.

3

И вот в подол травы зеленой летит на землю ранний плод!

Не могу удержаться и не воскликнуть: что за чУдное слово «Итак»! Возможно, вы удивитесь: что чудного в этом строгом, подбористом, очкастом существе? Сопровождаемое угрожающим поблескиванием стекол и стуком указки, оно ничего, кроме оцепенелого ожидания не вызывает. Ведь за ним может последовать все что угодно – и любовь, и смертная казнь, и помилование. Оно как взметнувшийся над пустой сценой занавес, что призывает на публику забывшего текст актера. Оно требует ответа, притом что заранее его знает, оно наслаждается нашим страхом и не торопится помочь.

Все так, но мне известна одна его уязвимая тайна, что открылась мне в том наивном возрасте, когда я только-только привыкал к шелесту страниц. Как палач в свободное от работы время собирает полевые цветы и, поддерживая их головки, спешит поставить их в вазу, так и это слово-гильотина имеет свое болезненное пристрастие. Вернувшись с работы, натянув стеганый халат и расположившись в кресле, оно достает с полки букву «а», цепляет его к своему короткому составу и чудесным образом превращается в небольшой, уютный остров.

Итака, земной рай. Душисто-влажный, как моя Натали после купания.

Чудное слово – Итак! Каждый раз, когда я его произношу, я не знаю, во что оно превратится. Может, в домашнее Ионическое море или в ушлого Одиссея, а может, в бутафорское яблоко раздора – Трою. Или в Гомера – красноречивого и призрачного анонима, Шекспира древности. Или меня вдруг окружат пронырливые венецианцы, или возьмут в плен распоясавшиеся пираты, а мимо тяжелой поступью проследует проходимец Наполеон…

Я закрываю глаза и заклинаю: «Натали-и-и…» (чем она, в конце концов, хуже Н.Н.Гончаровой?!), и она откликается цветущим деревом ссылок, каждая из которых сочна и весома, как тропический плод.

Часто бывая у меня дома, Натали сумела понравиться моим родителям. Все мои паскудные мысли на ее счет испарились, и когда мы закрывались в моей комнате и садились на диван, я не давал ей ни малейшего повода к смущению. Нам всегда хватало тем для общения, и томительные паузы, возникнув, тут же свергались очередным приступом моего красноречия. Мы могли бы уединиться на моей даче, что находилась в десяти километрах от города, и там, в полном одиночестве я был бы просто вынужден ее поцеловать и бог знает, что еще себе позволить. Вот потому я ее туда и не приглашал.

Моя деликатность подкреплялась ее сдержанностью. Смеясь, она не хватала меня за руку с тем, чтобы забыть на ней свою, не склонялась ко мне порывистой головой, подставляя ее гладкий русый шелк моим смущенным губам. Не бросала на меня томные взгляды и, сидя рядом, не искушала расчетливыми прикосновениями. Неловко качнувшись, искала опору на стороне, а не хваталась за меня. Словом, не пользовалась теми проверенными ужимками, что есть в арсенале каждой женщины, и тот единственный раз, когда я прижал ее к груди, остался во мне романтичным, негаснущим воспоминанием.

Возможно, таково одно из многочисленных свойств любви, но я тонко чувствовал ее настроение. А менялось оно у нее довольно часто и без видимых причин. Случалось, в разгар нашего оживленного разговора она вдруг затихала, и лицо ее гасло. Я спрашивал, в чем дело, но она отводила глаза и молчала.

«Опять с матерью поссорилась?» – подсказывал я.

«Да!» – охотно хваталась она за брошенный канат.

Иногда, внезапно к ней повернувшись, я перехватывал ее серьезный, глубокий взгляд, который она по причине его гипнотической сосредоточенности не успевала отвести, и я читал в нем взрослую материнскую печаль. Как будто она уже знала наше будущее и жалела нас. Что поделаешь: Кассандра живет даже в женщине-ребенке, и все женщины, как одна считают нужным предсказывать только несчастья. Мало-помалу я пришел к мысли, что она носит в себе занозу неизвестной, чуждой мне породы, которая исподволь беспокоит ее и томит. Поначалу я думал, что здесь замешаны ее отношения с родителями. Ну, как же: мать пьет, отец бьет. Не оттого ли она всегда уходила от меня с большой неохотой? Оказалось, что мать и в самом деле пьет и придирается, а отец хоть и попивает, но любит ее и всегда защищает. Чем я мог ей помочь? И с моей легкой руки она почти все вечера стала проводить у меня. Делала вместе со мной свои бухгалтерские уроки, ужинала с нами, смотрела телевизор и о чем-то шепталась с матерью.

Однажды в конце ноября я пришел за ней и, как обычно, ждал ее на лестничной площадке между этажами, когда до меня вдруг донеслись глухие, косноязычные раскаты крепнущей ссоры. Внезапно дверь ее квартиры с треском распахнулась, и на площадку вылетела Натали. Ее догнал звенящий визг:

«Ну, погоди! Лешка вернется, я все ему расскажу!»

«Дура! – согнувшись, сжав побелевшие кулаки и тряся скрюченными руками, забилась в истерике Натали. – Пьяная дура, дура, дура, дура, дура, чтоб ты сдохла!..»

И скатилась по лестнице прямо в мои объятия. Несколько минут ее сотрясали рыдания, и когда от них остались лишь детские всхлипывания, я обнял ее за плечи и повел на улицу. Пока мы шли ко мне, она не обронила ни слова и потом сидела на диване, сложив на коленях руки и смахивая слезы с глаз. Наконец она затвердевшим голосом сказала:

«Ладно, все нормально…»

И тогда я спросил:

«Кто такой Лешка?»

Она отвернула лицо и долго не отвечала.

«Сосед, – наконец сказала она, все так же не глядя на меня. – В армии сейчас…»

«И что?» – спросил я.

«Понимаешь, – повернула она ко мне возбужденное лицо, – эта пьяная дура с его мамашкой решили нас поженить! Нет, ну ты представляешь, а?»

«А как они могут вас поженить без твоего согласия? Ведь ты же не хочешь с ним жениться?»

«Конечно, не хочу! – воскликнула она. – Я что, дура что ли?!»

«Ну, и хорошо! – широко улыбнулся я. – Дождись лучше меня! Я скоро вырасту и женюсь на тебе! А пока пойдем пить чай!»

Когда мы вернулись в комнату, она сказала:

«Сыграй мой любимый вальс, пожалуйста!»

Я заиграл вальс № 7 Шопена. Она подошла, встала у меня за спиной, положила руки мне на плечи и так стояла, пока я играл. Я закончил играть и вдруг почувствовал, как теплое облако ее дыхания опустилось на мой затылок. Скрестив на груди руки, я накрыл пальцы Натали и так сидел, не смея пошевелиться. Когда мягкий напор ее губ иссяк, я повернулся к ней и посмотрел на нее снизу вверх. Она снова положила мне руки на плечи и, надвинувшись на меня, крепко и протяжно поцеловала набухшим, слегка приоткрытым ртом.

Потом мы сидели на диване, и она прятала голову у меня на груди, а я гладил ее и говорил:

«Не бойся, я никому не позволю тебя обижать…»

«Можно, я переночую у тебя?» – пробормотала она с моей гулкой груди.

«Конечно!» – ответила гулкая грудь и велела губам поцеловать ее голову.

Мать уложила ее на мою кровать, и я зашел пожелать ей спокойной ночи. Она лежала в розовой тени ночника, натянув одеяло до подбородка и разметав по подушке потемневшие волосы. Я осторожно присел на краешек кровати, и она, выпростав из-под одеяла руку, отдала ее мне.

«Спокойной ночи!» – сказал я и впервые поцеловал женщине руку. В ту пору рецепторы моих губ не были еще оскорблены крепкими напитками и обуглены грешной страстью, а потому задохнулись от весеннего вкуса Натальиной кожи.

«Спокойной ночи!» – ответила она и, оторвав голову от подушки, потянулась ко мне губами. Я припал к ним и ощутил их мягкую, пунцовую податливость. Она забросила руку мне за шею и долго не отпускала, а когда отпустила, сказала, сияя влажными глазами:

«Юрочка, какой ты хороший!»

В гостиной я добрался до дивана, залез под одеяло, и только тут до меня дошло, что меня сегодня впервые поцеловали, как взрослого! «Твой поцелуй в тот день мне довелось узнать…» Пусть поздний поцелуй, зато какой! Я попробовал оживить впечатление, и губы охотно откликнулись, вернув мне ощущение чего-то заоблачно-небесного. Наверное, такова была на вкус ангельская карамель.

Счастливые события роднят нас с прошлым, несчастливые – отделяют от него. Это значит, что две мои любви соединились в одну, и Натали стала законной наследницей Нины. Отныне то, что не успела Нина, должна завершить Натали. И еще: целовать – значит, доверять.

На следующий день я сказал матери:

«Мам, Наташе нужен свитер и шерстяные колготки»

«Это она сама так сказала?»

«Еще чего! Сама она никогда так не скажет! Но я же вижу, что она мерзнет!»

«Но у нее ведь родители есть!»

«Ну, мам! Ну, я же тебе говорил, какие у нее родители! Слушая, давай не будем покупать мне новый костюм, а купим Наташе какую-нибудь одежду!»

«Ты о ней так заботишься… Она что, нравится тебе?»

«Очень! После школы мы поженимся!»

«Иди уроки делай, жених! – замахнулась на меня полотенцем мать и добавила: – Наташе много чего нужно… Ладно, что-нибудь придумаем…»

Через несколько дней мать принесла домой ворох вещей, которые собрали ее знакомые. Там были кофточки, два свитера, две юбки, платье и всякая мелочь.

«Ушьем! – сказала мать про юбки и платье. – На каждый день сгодится! А вот и на выход!»

И достала из шкафа новый черный свитер и шерстяные колготки.

«Обязательно носи колготки, Наташенька! – сказала мать, понизив голос. – Нам девушкам, наши места беречь надо…»

Я хоть и был в другом конце комнаты, но про места услышал, понял и покраснел.

Моя жизнь в одночасье обрела взрослый смысл. В девятом классе я добавил к баскетболу гимнастику, и за год заметно подрос и раздался в плечах. С музыкальной школой я расстался, и у меня прибавилось времени. Наталья приходила вечером, словно молодая жена после работы, и если я задерживался на тренировке, помогала матери и делала в моей комнате уроки. Я прибегал, ужинал, садился с ней за один стол, и мы молча и сосредоточенно спешили покончить с уроками, чтобы перебраться на диван и предаться новому, упоительному занятию. Впрочем, воровать поцелуи я начинал уже за столом. Скосив глаза, я любовался ее склоненным над тетрадью лицом с нахмуренной, непокорной переносицей, ее угловато вздернутыми, напряженными плечиками, заметной грудью, острыми локотками и порхающей от книжки к тетрадке и обратно рукой, пока не сосредотачивался на ее пухлых, шевелящихся губах, которыми она шептала ученые заклинания. Внезапно она вскидывала голову и ловила мой нерасторопный взгляд. Лицо ее озарялось понимающей улыбкой, и она, оглянувшись на дверь, закрывала глаза и подставляла мне губы.

Я не понимаю тех богов, что подражая людям, предаются обжорству и оргиям. Пища богов – это поцелуи, а мораль – целомудренно сжатые колени. Я понимаю Гошу, но не представляю Натали в расстегнутом халате, с раздвинутыми ногами, поглупевшим лицом и мокрыми трусами. Это не Натали, это Валька. Натали – это пылающие щеки и одурманенный нежностью взгляд. Это сомкнутые ресницы и тихий вздох у меня на плече. Натали – это своенравная досада и капризная мольба: «Не хочу уходить!». Натали – это я, только в тысячу раз лучше…

Новый год мы встречали у нас. Мать приготовила пакет и сказала:

«Это для Наташи…»

Я потянулся посмотреть, что там, но она шлепнула меня по руке и сказала:

«Тебе еще рано на это смотреть!»

Как я потом узнал, там были две комбинации, пара трусиков и чулки.

Если три последующих месяца наших отношений представить в виде райского дерева, усеянного бесчисленными соцветиями поцелуев, среди которых попадались весьма яркие и жгучие, то дерево это определенно изнывало в ожидании затянувшегося опыления. Заметьте, что я, Юрий Алексеевич Васильев, разведенный банкир и по совместительству грустный клоун, далек от обобщений и вместе с тем уверен, что многие, находясь на моем месте, захотели бы ускорить события. Однако в их случае это была бы уже не любовь.

«Поцелуями сыт не будешь» – нашептывал мне змей-искуситель, но имея свои представления о любовном голоде, я крепился, как мог. Три обстоятельства поддерживали меня в этом. Во-первых, мое сформировавшееся любовное чувство, находившее мои тайные плотские поползновения оскорбительными для моей будущей жены. Во-вторых, хроническая сдержанность Натали, чьи закрытые платья в отличие от расхристанных Валькиных халатов удерживали меня от нескромных изысканий. В ответ на мои судорожные, на грани фортиссимо поцелуи она пряталась у меня на груди и просила: «Расскажи что-нибудь…» И в-третьих, внезапное косноязычие обычно болтливого Гоши, ранее возбуждавшего меня откровенными подробностями своих с Валькой шашней. Он вдруг засекретил детали их отношений, а упоминая о Вальке, мечтательно и смущенно улыбался. Я заметил, что они теперь и говорили, и смотрели друг на друга с одним и тем же мечтательным смущением. В ответ на мой настойчивый интерес он нехотя признался:

«Эх, чувак! Любовь прошибла нас, как слеза…»

«Так вы что, уже?» – выразительно посмотрел я на него.

«Да, чувак, уже… Никогда не думал, что все будет так серьезно» – вот и все что счел возможным сообщить мне мой закадычный наперсник юных и не только лет.

В начале апреля, когда нетерпение школьной вольницы было в самом разгаре, Натали спросила:

«Ты сможешь быть завтра дома часа в два?»

Я подумал и ответил, что смогу.

Назавтра она появилась у нас пятнадцать минут третьего и, поцеловав меня, спросила, точно ли мои родители будут на даче дотемна. Я подтвердил, и тогда она, с порывистой решимостью взяв меня за руку, подвела к моей комнате.

«Побудь здесь пять минут, а потом заходи…» – сказала она и скрылась за дверью, унеся с собой таинственный блеск глаз. Я машинально взглянул на часы и озадаченно закружил по гостиной. Выждав семь минут, я толкнул дверь и ступил на порог.

Первое, что я увидел, была ее брошенная на диван одежда. Картина, надо признаться, сама по себе фантастическая, и все же летучее собрание кофты, блузки, юбки и чулок можно было бы объяснить необъяснимой прихотью их хозяйки, если бы не председательство смятой комбинации, лифчика и скомканных трусов. Именно они оказались той подсказкой, что озарила мое немое изумление сумасшедшей догадкой, подтверждение которой лежало в это время в моей кровати, натянув до подбородка одеяло и глядя на меня потемневшими глазами. Отказываясь верить в происходящее, я обнажился до трусов и, не чуя под собой ног, подошел к кровати. Устремив на меня шалый взгляд, Натали откинула одеяло. Полнолунный блеск ее наготы ослепил меня, и я поспешил отвести глаза, унося с собой негаснущее изображение розовых сосков и черной метки подбрюшья.

«Не смотри» – покраснел я, и она закрыла глаза.

Я снял трусы, лег рядом и укрыл нас одеялом. Она тут же обняла меня, прижалась, и мой взведенный тугой курок коснулся ее бедер. В стыдливом порыве я отставил зад и замер, ощущая ее горячее дыхание и тесное прикосновение мягкой груди. Легкими руками она принялась оглаживать меня, и я, следуя ее примеру, робко завозил ладонями по гладкой, узкой спине. Познакомившись с равнинной частью ее тонкокожей страны, я осмелел, спустился к пояснице, откуда взобрался на крутые холмы и расплющил их. Ее бедра подались к моим, и мой подрагивающий от натуги затвор оказался зажат между нашими животами. Закрыв глаза, она потянулась ко мне, и я жадными губами раздавил сочную ягоду ее рта, после чего принялся судорожно тискать покорное тело, ощущая мою полную власть над ним и чувствуя, как меня накрывает мутное, повелительное желание завладеть им сполна. Крепко обхватив меня и не отнимая губ, Натали перекатилась вместе со мной на спину. Наверное, ей тяжело, мелькнуло у меня, и я, оторвавшись от нее, предпринял попытку опереться на локти, но она силой своих рук вернула меня и мои губы на место. Ноги ее незаметно распались, и мой истомленный затворник вдруг оказался один на один с чем-то мягким и непроницаемым. Помню, как смятение перехватило мое дыхание, и я, скрючившись и плохо представляя, что и как нужно делать, неловкими, слепыми движениями принялся искать подсказку и не находил, и во мне возникло что-то похожее на отчаяние, и тогда Натали, просунув между нами руку и чуть выгнувшись, помогла мне, и от ее интимной, откровенной хватки мне стало душно и стыдно, и с этим удушливым стыдом я протиснулся в нее и, подчиняясь ритмичным усилиям ее перебравшихся на мои ягодицы рук, что-то делал, пока меня не стали пытать короткими ударами электрического тока. И так до тех пор, пока Натали не прижала к груди мою до крайности смущенную голову и не пробормотала: «Юрочка мой любимый…»

Женский инстинкт в отличие от мужского более осмыслен, более рационален.

Возможно, все было именно так или приблизительно так: волнение и остановившееся на эти несколько минут время могли существенно исказить мои ощущения. Одно я помню точно: остывая в объятиях моей возлюбленной и впервые уткнувшись губами в прозрачный барельеф ее груди, я испытывал не пустоту, не животное и моральное удовлетворение, не сытое чувство победы и уж тем более не отвращение к поруганной самке, которое возникает у некоторых мужчин, а все то же любовное чувство, сгустившееся теперь до слезливого умиления. Как будто его заключили в золотую, украшенную бриллиантами раму.

Какова, однако, сила любовной иллюзии, если мы, обнаружив у бездны дно, все равно полагаем ее бездонной!

Между прочим, кроме своей потрясающей персональной новизны, событие это в отвлеченном виде знаменательно вот еще чем. Мужчина становится мужчиной не потому что побывал в женщине, а потому что преодолев однорукое самопознание, получил возможность узнать себя через внешние сношения (к женщине все сказанное относится в еще большей степени). Непонятно? Ну, вот, смотрите: язык, до того как в его изучение вмешались неязыковые средства (математика, например) занимался самопознанием. Любовь, не опаленная ответной любовью, ограничена и обречена на прозябание. Человеческий разум заключен в узкие рамки своих возможностей и в таком виде не может выйти за них в принципе: то есть, занимается самоудовлетворением. Нужен некий внешний фактор, который бы проник в нас и эти рамки раздвинул. Первый половой акт дает разуму надежду, что рано или поздно такой фактор объявится, и что когда-нибудь он будет познан и познает сам. Таков, мне кажется, расширительный смысл потери невинности.

4

Безумный бог сожрал светило и проглотил луну с зарей…

Однажды я спросил моего пожизненного друга Гошу, помнит ли он, как лишился невинности и если да, то сохранила ли его память подробности. Жовиальный Гоша хмыкнул и сказал: «А какая по счету тебя интересует? Ведь я терял ее столько раз!»

И в самом деле, стоит ли придавать значение тому, что рано или поздно все равно случится? Небытие, например. Конечно, стоит, считаю я. С той лишь разницей, что теряя невинность, мы оцениваем урон задним, так сказать, числом, в то время как теряя жизнь мы теряем и саму возможность ее оценивать, отчего следует это делать заранее. И мы делали бы это и делали с блеском, если бы не принуждены были иметь дело со словами.

Фокус в том, что наше косноязычие проистекает из суверенного и беспардонного права человеческих слов вещать от имени вещей и своим тощим телом заслонять их многогранную полноту. Иначе говоря, слова по самой своей узурпаторской природе вводят нас в заблуждение относительно истинной сути вещей. Здесь тот же казус, что и с депутатами: присваивая себе право высказываться от нашего имени, они говорят совсем не то, что мы хотим. Или возьмите, к примеру, грибы: в природе их несколько сотен тысяч видов, и все называются грибами. Среди них встречаются весьма красивые – мухоморы, например. Очевидно, что видов любви куда больше, чем видов грибов – хотя бы потому что каждый считает свою любовь единственной и неповторимой. Однако съедобных видов любви, как и грибов – единицы. А между тем половой акт есть лучший способ это выяснить. Естественно, к первому мужскому опыту это не относится, поскольку он совершается либо по случаю, либо по большой любви. Как у нас с Натали.

Уж если кульминацию любви называть половым актом, то самый первый акт следует именовать половой конституцией. Я прекрасно помню то состояние, в котором оказался, после того как присягнул Натали на верность. Помню, обнаружив на себе ее кровь, я был смущен и слегка напуган. Натали, однако, успокоила меня, сказав, что в первый раз так и должно быть. Теперь я понимал внезапно онемевшего Гошу: его красноречие ушло вглубь и там захлебывалось от восторга.

Мне словно открылась тайная и главная сторона жизни и сделала меня всезнающим, всемогущим и великодушным. Будущее представлялось мне ликующим, пьянящим и солнечным, как апрельские дни нашего медового месяца. Руки сами тянулись к рукам, губы к губам и, пожалуй, самой трудной и утомительной нашей задачей была необходимость прикидываться невинными и беспечными. Узнай о нас враждебный взрослый мир, и остракизму подвергся бы не я – Натали. С несмываемой репутацией малолетней шлюхи она была бы зачислена в разряд отверженных и отдана общественному мнению на поругание.

В те дни главным моим занятием, всепоглощающим и неистовым, стало ожидание очередной нашей встречи. В выходные мы пользовались отсутствием моих родителей, проводивших весь день на даче, в будние – их же отсутствием, на этот раз на работе. Занятия были заброшены, уроки делались кое-как, и это накануне выпускных экзаменов!

Натали приходила – возбужденная, сияющая, грешная. Я же видел перед собой сошедшего с неба ангела, каким она рядом со мной, собственно говоря, и была. Испытывая замирающее предвкушение, мы спешили в кровать. Не знаю, как для кого, а для меня блаженство начиналось с первым прикосновением к Натали и затем, минуя бичи и хлысты страсти, продолжалось в послесудорожных объятиях, в которые я заключал мою разомлевшую возлюбленную с ее нежным лепетом.

Возникнув сам собой, обряд нашей любовной мистерии стал каноном: Натали оставляла меня в гостиной, заходила в комнату, раздевалась и забиралась в постель, после чего заходил я и делал то же самое. Она стискивала меня, я стискивал ее, и мы целовались (в губы) до тех пор, пока я не оказывался на ней. Воспроизводя из раза в раз одну и ту же мелодию любви, мы наслаждались ею и не мыслили себе иной. Когда Натали, задыхаясь и мотая головой, бормотала: «Юрочка, миленький, ой, мамочки, ой не могу…», я и понятия не имел, что речь идет об особом женском удовольствии. Вся наша милая возня происходила под одеялом, и все, что мы потом себе, вспотевшие, позволяли – это выпростать утомленные жаркие руки и оголить плечи. Затем мы лежали, обнявшись и обмениваясь милыми возвышенными глупостями, в то время как наши руки, ноги, животы и бедра вели под одеялом деятельный и тесный диалог.

Несмотря на свой нежный возраст, Натали знала все, что положено знать женщине. Объяснила, откуда берутся дети и научила, как этого избегать. Я свято следовал ее инструкциям, что, конечно же, отражалось на качестве моей коды, зато позволяло ей чувствовать себя спокойно.

Я любил смотреть, как она одевается.

«Отвернись!» – говорила она, выбираясь, обнаженная, из постели, за пределами которой обитал стыд. Я закрывал глаза и, выждав несколько секунд, оборачивался в ее сторону.

«Бессовестный!» – улыбалась она, не делая попыток прикрыться.

Пожирая глазами ее точеную, полированную фигурку, я смотрел, как продев в распяленные отверстия ноги, она натягивала трусики, как ломая руки, застегивала лифчик и превращалась в пляжную девушку. Как по воздетым рукам и телу скользила, расправляя складки, комбинация, и полуголые ноги и голые руки торопились доиграть свои партии. Как прятались под блузку флейты рук, а под юбку – виолончель бедер. Как зачехлялись в чулки скрипки ног, и как сверкнув из-под закинутой наверх юбки, покидало сцену ее перетянутое резинкой бледно-розовое бедро. Она шла в гостиную, а я с сожалением покидал кровать и мечтал о том времени, когда мы сможем проводить в ней все дни и ночи напролет.

Мои выпускные экзамены ничуть не мешали нам наслаждаться друг другом. Мы освоили мою дачу и узнали о себе много нового и приятного. Например, я узнал, что одеяло только мешает, что целовать можно не только в губы и что страдальческие стоны, гримаски и лепет Натали, за которые мне всегда хотелось ее пожалеть, на самом деле означают высшую степень женского удовольствия. Узнал про женские дни и про томительное воздержание. И самое главное – с каждым днем Натали была мне все дороже и ближе, а возможно, уже слилась со мной.

Так продолжалось до конца июня, когда однажды Натали не пришла в назначенный час. Такое случалось и раньше, но, как правило, вечером недоразумение рассеивалось. Однако в этот раз она не пришла и вечером. На следующий день около одиннадцати утра я отправился к ней домой. Разгорался чудный летний день. Воздух дышал покоем и миролюбием. Ах, сейчас бы на дачу! Искупаться и в кровать. У нас с каждым разом получается все лучше и лучше. Люблю, когда она после этого дремлет, уткнувшись мне в плечо…

Добравшись до ее квартиры, я позвонил. Мне открыл низкорослый, широкоплечий, коротко стриженый парень с приплюснутым, как у боксера носом и глубоко запавшими глазками под выгоревшими бровями. Я спросил дома ли Наташа. Он прилип ко мне злым, тревожным взглядом и вместо ответа спросил бесцветным голосом:

«А ты кто?»

«Знакомый» – ответил я.

Парень несколько секунд рассматривал меня, а затем сказал:

«А ну идем!»

«Куда?»

«Во двор…»

«Мне Наташа нужна…»

«Нет ее дома. Во дворе подождем…»

Мы молча спустились во двор и дошли до знакомых мне берез. Парень повернулся ко мне и криво ухмыльнулся:

«Так это ты, что ли, ее жених…»

«А тебе какое дело? Кто ты такой, чтобы спрашивать?» – отступил я на шаг.

«Слушай сюда, щенок! – ощерил он желтоватые зубы. – Ее жених – я! И если еще раз увижу тебя здесь – убью!»

«Да ну! – рассмеялся я ему в лицо. – Ну, давай, убивай, потому что я никуда не уйду!»

Парень сузил глаза и как бы нехотя, с ленцой махнул правой рукой и угодил мне под дых. Я сломался и рухнул березам под ноги.

«Убью, я сказал…» – обронил парень, развернулся и зашагал к дому.

Я пришел в себя, отдышался, встал и побрел туда же. Поднялся на этаж, позвонил и отступил от двери. Дверь открыл тот же парень.

«Ты чо, не понял?» – прорычал он.

Прикрыв кулаками лицо, я бросился на него. Он обхватил меня, и мы влетели в квартиру. Под моим напором он грохнулся на спину, и его затылок с коротким, тупым звуком впечатался в пол. Я оседлал его и вцепился ему в горло.

«Убью, сссука, убью!» – хрипел я, чувствуя, как напряглась под моими пальцами вражеская шея.

Извиваясь, парень тянул пальцы к моему горлу. Мои руки оказались длиннее, и тогда он принялся лупить меня по почкам, по печени, по прессу и в солнечное сплетение. Но пробить мышцы гимнаста не под силу даже этому хрипуну. Ненависть пропитала и превратила их в броню, которую сейчас не пробила бы даже пуля, не то что кулак. Он все же разбил мне губы, и тогда я, нависнув над ним и сжав его горло клешней одной руки, кулаком другой стал молотил ненавистное лицо.

«На, сссука, на, тварь, на, получи!..»

Прихожая наполнилась бабьим визгом. Он бился в уши прозрачной звенящей волной, и на гребне ее пенилось:

«Ой, что делается! Он же убьет его, убьет! Ой, не могу, ой, помогите!»

«Юрочка, миленький, отпусти его, отпусти!» – неизвестно откуда кричала Натали.

Растерянный мужской голос вставлял:

«Тащи его за правую, а я за левую!»

Парень подо мной хрипел, дергался и с резиновым визгом возил подметками по полу. Я же ослеп от ненависти. Я хотел оторвать эту проклятую багровую башку и забросить ее в корзину унитаза! Я жаждал разорвать это тело на куски и спустить туда же!! Хрипящий враг обеими руками вцепился в мое запястье. Меня пытались оттащить, и два голоса – мужской и женский, визжали мне в самые уши: «Отпусти его, отпусти!..»

«Юрочка, родненький, миленький, отпусти его, прошу тебя, отпусти-и-и-и-и!» – верещала Натали.

Визг проник, наконец, в мою голову. Я ослабил хватку, встал на ноги и распрямил скрюченное тело. Между мной и парнем тут же стеной встали две фигуры, а к моей груди прилипла Натали. На полу, держась руками за горло, корчился раздавленный мною червяк.

«Пойдем, пойдем отсюда скорей!» – повиснув на мне, кричала в лицо Натали.

«Все нормально, – приходя в себя, прохрипел я, – все нормально, пойдем…»

Обняв добычу за плечи и облизывая разбитые губы, я спустился с ней во двор. Было тепло и солнечно. Отходя от наркоза ненависти, надсадно ныли костяшки рук. Я заткнул за пояс разорванную рубашку и сказал:

«Пойдем ко мне…»

Пока мы шли, не сказали друг другу ни слова. Когда пришли, Натали развела марганцовку и принялась промывать мои ссадины. Когда она приложила ватку к моему лицу, ее страдающие глаза оказались так близко, что я не выдержал и, отведя ее руку, поцеловал мои любимые омуты. Словно погрузился в них. Она молчала, и только подрагивали под моими губами ее веки.

«Что случилось?» – спросил я, оторвавшись.

Глаза ее наполнились слезами, и она тихо сказала:

«Ничего…»

«Рассказывай» – велел я.

«Мне стыдно…» – пробормотала Натали.

«Рассказывай» – повторил я.

«Если я расскажу, ты меня бросишь…»

«Рассказывай!» – прикрикнул я.

Она с испугом посмотрела на меня и начала:

«В общем, это Лешка… Я тебе про него говорила… Из армии вернулся. Теперь хочет на мне жениться…»

«Да мало ли что он…» – начал я, но она прикрыла мне ладошкой рот, убедилась, что я молчу и продолжила:

«В общем, его мать и моя мать – старые подруги, и Лешку я знаю с детства. Когда была маленькая, даже считала его своим братом. Он всегда заступался за меня и все такое… А перед армией стал ко мне… приставать… В общем, один раз заманил к себе… ну и, в общем… силой заставил…» – всхлипнула она, отвернулась и замолчала.

До меня не сразу дошел смысл ее слов. Заставил силой что – поцеловаться? Ну, конечно! А что еще он мог заставить сделать четырнадцатилетнюю девчонку! Ничего сверх того я и представить себе не мог! Она тем временем продолжала:

«Ну, в общем, я тогда никому ничего не сказала, потому что и сама не очень сопротивлялась… А потом приходила к нему еще несколько раз, и мы с ним этим занимались…»

И тут я все понял. Меня обдало волной жаркого, срамного стыда. День вдруг разом померк, а к горлу подступила равнодушная тошнота.

«Перед армией он сказал, чтобы я его ждала и что когда он вернется, то женится на мне… А потом мы с тобой… ну, в общем, надо было давно тебе все рассказать…» – проникали в меня словно сквозь вату ее слова.

Оглушенный громом ее признания, я сидел с окаменевшим лицом, отгоняя воображение от смутной тени чужого мужчины, который занимался с ней тем же, чем и я. Она всхлипнула и проговорила:

«Ты теперь, наверное, не захочешь меня больше видеть, да? Ну, и правильно, все правильно…» – поникла ее голова.

Мне пора было что-то сказать. Например: «Уходи…» или «Все нормально, не переживай!», но тупое, безжизненное разочарование размерами с целый мир – разочарование, о котором я еще вчера не имел понятия, опечатало мой рот. Натали и разочарование – можно ли представить себе что-либо абсурдней?

Я долго молчал, очень долго. Непозволительно долго. Натали сидела рядом, отвернувшись и тихо всхлипывая. Молчание мое затянулось, и казалось, еще чуть-чуть, и оно станет красноречивее слов, и тогда Натали тихо встанет и незаметно уйдет. И я сказал:

«Мне плевать, что у тебя с ним было. Ведь ты же не знала, что мы встретимся…»

«Не знала…» – эхом откликнулась Натали и громко всхлипнула. Потом вдруг бросилась ко мне, упала рядом со мной на колени, обхватила меня, неудобно прижалась и заплакала в голос:

«Юрочка, миленький, родненький прости меня, пожалуйста, прости! Ведь я никогда не любила этого проклятого Лешку, я только тебя люблю, тебя одного, слышишь! Я жить без тебя не могу! Я же, дура, сказала матери, что мы с тобой поженимся, а она сказала Лешке, и он сказал, что убьет тебя, если я его брошу…» – и дальше сплошной бабий вой – тоненький и безнадежный.

Я поднял ее, обнял, подождал, пока она успокоится и сказал:

«Пойдем, ляжем…»

«Пойдем…» – покорно откликнулась она, вытирая слезы.

Мы вошли в мою комнату и впервые разделись на виду друг у друга. Затем легли, прижались и долго лежали, пока я не ощутил на своем плече горячую влагу.

«Не плачь, – сказал я. – Ты сегодня же переедешь к нам…»

Она затрясла головой:

«Ты ничего не понимаешь…»

«Тут и понимать нечего: переедешь – и все!»

«Нет, нельзя!» – трясла она головой.

«Почему? Ну, скажи, почему?»

«Нельзя…» – тихо и печально ответила она.

Я добрался до ее скорбного лица и, глядя в него, воскликнул:

«Почему – нельзя? Ведь я тебя тоже люблю!»

Так я впервые произнес великое слово, обозначив им то огромное и нежное, что с трудом вмещалось во мне. Произнес, не задумываясь, как будто говорил его уже сотни раз. Я принялся покрывать поцелуями мокрое, солоноватое лицо, и она потянула меня к себе. Я занял исходное положение и вдруг всей кожей ощутил, как тень чужого мужчины слилась со мной. Все то же тайное разочарование кольнуло мое сердце.

Глядя на меня огромными, пылающими глазами, она попросила:

«Юрочка, когда тебе будет хорошо, останься во мне, не уходи…»

Я не послушался и сделал по-своему.

«Ну, зачем, ну, зачем! Не уходи, останься!..» – стонала Натали.

«Нельзя!» – сказал я, когда она успокоилась.

В следующий раз она обхватила меня ногами и прилипла бедрами, но я изловчился и вырвался. Ребенок? Да, я не против. Но показывать пальцем будут на нее.

«Ну, почему ты меня не послушался, почему…» – припав ко мне, печально бормотала Натали.

Уходя, она сказала:

«Потерпи несколько дней, не приходи ко мне, я сама к тебе приду… Насовсем…»

Я ждал три дня. Я ждал целую вечность. Я жил, подгоняя нерадивые жернова времени. На четвертый день я не выдержал, договорился с двумя крепкими друзьями из нашего двора, и мы отправились к Натали.

Поднявшись на ее этаж, я позвонил. Дверь открыла Натали, и по ее безжизненному лицу и пустым глазам я понял, что опоздал.

«Привет!» – сказал я.

«Привет…» – безжизненным эхом отозвалась она.

Мы стояли и смотрели друг на друга: я – с белым от плохого предчувствия лицом, она – со скорбной печалью.

«Что?» – выдавил я.

«Я к тебе больше не приду…» – еле слышно проговорила она.

«Почему?» – шевельнул я мертвыми губами.

«Потому что если я от него уйду, он тебя убьет…»

«Чушь!» – воскликнул я.

«Нет, не чушь… Он бешеный, он может, я знаю…»

«Так переезжай ко мне!»

«Поздно…» – смотрела она на меня с черной мукой в глазах.

«Почему?» – не унимался я.

«Потому что я… – ее глаза наполнились слезами. – Потому что я… с ним… потому что я с ним… уже живу…»

«Что значит – живешь?» – не понял я.

«Живу… Как жена…» – пробормотала она и опустила глаза.

Язык у меня онемел, неимоверная тяжесть придавила плечи, тело опустело.

«Ты… ты… ты…» – силился сказать я, сам не зная что. И вдруг круто развернулся и, миновав растерянных друзей, кубарем скатился по лестнице. Ноги сами понесли меня прочь от этого дома, от неслыханного предательства и от самой моей жизни. Слепой, оглохший, раздавленный, я не знал, как дальше жить, как смотреть на этот мир, как дышать этим воздухом. Опустевшее тело наливалось кипящей жидкостью. Она заполнила грудь, подступила, клокочущая, к горлу, достигла глаз, перелилась через веки и покатилась по щекам.

Помните, в начале этой истории я предупреждал, что когда скажу «Три!», вы заплачете? Итак, я говорю: «Три!»

Ну, плачьте же! Ну, что же вы не плачете?!.