Ю. П. Прищепо. У нас был вес[1]
Начинать приходится с конца. Умер академик Соколов Владимир Евгеньевич, далее полагалось бы перечислять все его должности и звания, институты, кафедры, комитеты и редакции, общества и советы, российские и международные, в которых B.E. был, состоял, которые он возглавлял и руководил, но, честно говоря, во-первых, я их все и не знаю, а во-вторых, для людей, работающих в биологической науке, одного его имени достаточно, чтобы остановиться и снять шляпу, преклоняясь перед его вкладом в… (пришлось задуматься, чтобы правильно определить адресность его вклада) конечно же, в науку, в его любимую териологию, но не менее важна его работа по общей биологии во всех ее разветвлениях, от дельфинов до бабочек, от хемокоммуникаций до биосферных заповедников, от заполярных биостанций до тропических биоцентров, от Института проблем экологии и эволюции до Отделения общей биологии РАН.
На поминках академик Н. А. Плате высказал интересную мысль о том, что неплохо бы написать книгу о B.E. и что книга эта должна быть не академической биографией выдающегося ученого, это все и так известно профессионалам всего мира. Книга эта должна быть о человеке, с которым все мы жили на одной планете, в одном городе, встречались не только в Президиуме или лабораториях, но и в поле, в море, в тайге и в джунглях и говорили не только о чешуекрылых или копытных, но и о перестройке, о войне в Чечне, о протекающей крыше института, о роли обученных в России иностранных специалистов для поддержания престижа нашей науки в странах, где нас еще уважали, и о многом другом неофициальном, но человеческом и не менее важном для всех нас, объединенных общей работой и общением.
Ну и, конечно же, на эмоциях большой потери, горя и жалости мы пообещали, что книгу такую в виде сборника заметок и воспоминаний должны написать сотрудники ИПЭЭ, присвоившие себе право считать себя самыми близкими коллегами B.E., его учениками и последователями. Он смог вдохновить нас на преданность общей биологии в любых, самых, казалось бы, безвыходных и безденежных ситуациях, на продолжение исследований, так сказать, на безвозмездной основе, т. е. без каких-либо возможностей получать за свой труд достойную зарплату или хотя бы плату на сдельной основе. Наверное, это от веры в науку в целом, от собственной увлеченности биологией и, конечно, от ответственности за порученное дело перед непререкаемым авторитетом – академиком В. Е. Соколовым. Проработав в институте рядом с B.E. более десяти лет, я тоже стал приверженцем этой науки, хотя до того только и занимался тем, что строил разные объекты, в том числе и в тропических странах, и возмущался, когда через год после завершения построенные из прекрасного соснового пиломатериала жилые домики для советских специалистов в Эфиопии были с большим аппетитом съедены великолепными африканскими термитами, а покрашенные стойкой краской фасады госпиталя в Ханое (СРВ) через три месяца почему-то покрывались несмываемой черной плесенью. Кстати, оба этих, казалось бы, безобидных вопроса были включены академиком в тематику Тропического научно-исследовательского центра в СРВ, которым он бессменно руководил более десяти лет с момента его создания, инициатором которого в значительной степени он же и являлся. Я занимался под его руководством разработкой тематик исследований Тропцентра, важнейшую часть которых уже тогда, почти пятнадцать лет назад, составляли вопросы заражения среды обитания химическими боевыми веществами, примененными американцами во время войны во Вьетнаме для дефолиации лесных массивов – укрытия для патриотических сил вьетнамской народной армии. Отдаленные временем последствия этой акции и, в частности, присутствие диоксиносо-держащих веществ до настоящего времени отражаются (естественно, не в положительном смысле) на состоянии природы зараженных районов и на здоровьи людей, проживающих в этих районах. Я тогда еще уловил его своеобразную ироничную оценку приоритетного рейтинга наук: когда-то во времена Ньютона механика была на подъеме и создавала своими открытиями огромные возможности для борьбы с силами природы, затем появились физики и атомщики, и силы борьбы с природой у человека возросли до опасного уровня. Подключившиеся к этому процессу химики довели природу до состояния беспомощного ягненка, над которым вплотную склонили свои клыкастые пасти механико-физические и химические монстры, не решившие еще, кто из них первый, а может быть, и все вместе, проглотит невинное, естественно сбалансированное создание, называемое планетой Земля, вместе с ее населяющими уж очень умными, а вернее неразумными, существами о двух ногах и при одной голове на тонкой шее. И теперь осталась надежда для этого ягненка только на биологическую науку, и она, и только она сможет исправить развороченное чело нашей невинной планеты и вернуть ее к тому божественному равновесию, которое предусмотрел Всевышний, создавая всякой твари по паре, и вместо Всевышнего (он, по-видимому, в настоящее время занят созданием еще чего-то более сложного) это сделать должна биология, причем самая общая.
В понятие «общая биология» B.E. вкладывал, по-моему, весь смысл существования каждого индивидуума и нашего общества в целом. На примерах жизни других видов, кроме человека разумного, при этом последнее определение все меньше относится к этому самому человеку, когда он начинает проявлять одно из самых важных в природе и биологии качеств, называемое борьбой за существование, B.E. слегка иронически, всего-навсего легкими и неожиданными штришками показывал причину поведения живого организма в том или другом случае интеракции с окружающей средой (да простят меня ученые за околонаучное использование научных терминов).
Как-то мне пришлось оказаться с B.E. в экспедиции в Эфиопии. Мы в это время забрались довольно далеко от цивилизации и довольно высоко над уровнем моря, то ли в районе Бале, то ли на горе Интото, и, конечно же, наш экспедиционный УАЗик перегрелся и пришлось двум академикам (в экспедиции с B.E. был еще и В. Н. Большаков) возглавить неторопливое восхождение ближе к неизведанной биологически вершине горы. Темп движения мне показался уж очень неторопливым, но зато он позволял спокойно вести научную беседу двум ученым, а мне удалось послушать. Обсуждали они книгу канадского ученого о волках, у B.E. есть и свои публикации о волках, об их поведении в стае, о принципах доминантности, выявляющих вожаков и руководителей стаи, и борьбе молодых самцов за право командования. Интересно. Все не так уж просто, но очень разумно устроено в обществе товарищей волков, и я неосторожно предложил B.E. попробовать применить некоторые из этих принципов к нашему устройству сосуществования в пределах одного вида, правда, на огромной территории и с очень густым лесом заводов, институтов, управлений, колхозов и т. п. и т. д. Он нашел очень простой ответ – очень опасно исходить из принципа доминантности, так как можно самому оказаться за пределами этих определений.
А вообще-то, если говорить о роли биологической науки и, в частности, науки о поведении высших позвоночных, то мне кажется, что каждый стремящийся к власти, большой или маленькой, но связанной с решением проблем взаимоотношения людей в коллективе, если этот коллектив больше двух человек, должен был бы сдать экзамен по общей биологии у B.E. на предмет знания и понимания естественных законов поведения общественных и одиночных видов животных, особенно высших категорий позвоночных, чтобы правильно использовать эти законы в каждодневной работе с людьми. При этом надо бы еще и помнить, что это законы естественные, т. е. они действуют вне воли и сознания тех, кто их игнорирует.
Сам B.E., наверное, очень хорошо руководствовался многими положениями естественных законов в своих отношениях с подчиненными и высшими руководителями. Без сомнения, он по своему характеру был доминантом, но проявлял это качество настолько аккуратно и вежливо, что подчинялись ему совершенно добровольно, при этом еще и чувствовали некоторую гордость, что могли выполнить его просьбу, на самом деле являющуюся скрытой формой указания, а иногда и прямого приказа.
Умение бесконфликтно решать конфликтные ситуации – вот чему можно и нужно было поучиться у BE. Я не знаю и не догадываюсь о биологических основах этого его принципа, но, безусловно, в нем заложено очень многое от уважительного восприятия любого конфликтующего лица, попытки всегда понять глубинные причины любого конфликта и войти в положение противоборца.
А уж простенькие попытки конфликтовать B.E. просто превращал в положительные и уважительные взаимоотношения. Как-то в период безденежья, впрочем, этот период для института и для Тропического отделения длился все последние лет десять, присутствовал на заседании Президиума РАН какой-то лихой борзописец, корреспондент академической газеты «Поиск». А на заседании делили и утверждали секвестрированные, как всегда, сметы институтам и организациям РАН, и, естественно, все были недовольны и искали соседа, у которого можно было бы отобрать и себе присоединить. Иногда при этом используется и принятый в народе способ, т. е. метод наговора – сказать, а там пусть разбираются, то ли он украл, то ли у него украли. Этот самый борзописец, услышав, что на Президиуме принято решение выделить Тропцентру некоторое количество рублей для поддержания наших ученых, работающих там по программам в интересах российской стороны, написал в первой колонке газеты, что незачем давать средства ученым в Тропцентре, которые изучают повадки обезьян, живущих на баобабах. Ответ института за подписью B.E. был подготовлен немедленно. В ответе со всей пролетарской ненавистью и ехидством был отмечен высокий образовательный уровень борзописца, которому было рекомендовано почитать детские стихи про доктора медицинских и географических наук тов. Айболита, который точно знал, что баобабы растут только в Африке, а Тропцентр вырос и десять лет работает во Вьетнаме и что обезьяны, которыми в Тропцентре не занимаются вообще, всегда и во все времена в науке были подопытными моделями их высших производных, и что, прежде чем брать стило и марать бумагу, можно было бы и поинтересоваться у людей сведущих, что такое Тропцентр и чем там занимаются российские биологи, технологи, медики и т. п.
Естественно, ответ был передан B.E. на подпись, чтобы крупным калибром врезать по тем, кто с перьями. B.E. подержал проект ответа в своем видавшем виды портфеле дня три-четыре. И вынес вердикт: письмо переделать полностью, из негативно пренебрежительного сделать уважительно разъяснительным и использовать газету для популяризации научной деятельности Тропцентра и ее важности для науки сегодняшнего дня. Конфликт умер не родившись. Редакция высказала благодарность институту за информацию и обещала прислать своего корреспондента для подготовки статьи о научно-исследовательских работах института в тропическом поясе земли… По-моему, процесс присылки несколько затянулся.
Долго и благородно B.E. решал конфликт по Енисейской биологической станции[2]. Станция, вернее, просто пункт базирования работ биологических экспедиций в тайге в центре пока еще относительно нетронутой сибирской природы, перешла в институт B.E. из ВАСХНИЛа вместе с ее руководителем. Затем она успешно функционировала, достраивалась, дооборудовалась и верно служила всем исследователям института. Но перестройка и здесь вбила клин между нашими людьми. Дело в том, что станция эта очень понравилась немецким ученым для проведения на ней стажировки и практики студентов и аспирантов биологических факультетов некоторых германских университетов. Беседуя как-то с группой вновь прибывших из Германии молодых биологов, направляющихся на Енисейскую станцию, B.E. в несколько извинительной форме рассказывал им, что плохо пока на станции с бытовыми условиями, что воду надо носить из ручья, что дрова надо пилить и колоть, что гостиница там не имеет права так называться, потому что это простые деревенские пятистенки без удобств, и что эти самые удобства есть конечно, но они настолько естественные, что далеко отходить от станции и не требуется. Да и добираться до станции придется на всех видах транспорта, для которых не требуется дороги, т. е. по воздуху, воде и пешечком. Странно, что гости, вместо того чтобы приуныть в ожидании нецивилизованной жизни, обрадовались и заявили, что в этом-то и ценность для них Енисейской станции. Что там можно насладиться близостью к природе, а цивилизации им хватает и в затоптанной и распланированной Европе. Станция, оказывается, имела экспортную стоимость, и как раз из-за нее, т. е. из-за экспортной стоимости, и возник конфликт, так как многие хотели распоряжаться этой самой экспортной стоимостью, естественно, не без учета личных интересов.
Года два вокруг этой станции обтачивались копья у конфликтующих сторон, и у B.E. хватало терпения каждый раз собирать заинтересованные стороны и выслушивать взаимные нападки, читать подметные письма и т. д. А ведь у него было достаточно власти, чтобы этот вопрос решить одним волевым словом.
И снова вспоминаются неофициальные беседы с B.E. Для него вопрос системы обучения оборачивался и личным предметом переживаний, когда вставал вопрос, где и чему учиться его любимому и единственному внуку. Ведь B.E. пытался готовить из внука последователя своих привязанностей, таскал его с детского возраста по экспедициям, привлекал к полевым исследовательским работам биологов, да и в институте он бывал часто и почти на правах члена коллектива сотрудников. BE гордился российской высшей биологической школой и, часто бывая за рубежом и посещая учебные и научные заведения там, считал, что МГУ на голову выше по уровню преподавания, чем аналогичные учебные заведения там, у них.
B.E. знал из первоисточника, т. е. от преподавателей, аспирантов и студентов иностранных университетов и колледжей, о предметах, которые проходят в тамошней системе образования, особенно на факультетах, не относящихся к целевым естественным наукам, и по меньшей мере с удивлением рассказывал нам, что во многих программах нет современной физики, химии, настоящей математики и общей биологии. BE всегда находил веские аргументы, чтобы убедить всех окружающих в преимуществах российской науки и системы образования.
Хотя однажды это ему не очень удалось, может, потому, что аргументы в пользу научного уровня не являются теперь самыми главными. Несколько лет назад B.E. переживал историю с сыном вьетнамского коллеги по Координационному комитету Тропцентра. Тот вьетнамский парнишка блестяще закончил физико-математический факультет МГУ и для продолжения обучения в российской аспирантуре был принят в один из физических институтов РАН. Но вдруг по указанию своего папы этот вьетнамский юноша уезжает для продолжения обучения в Париж. При случае B.E., естественно, спросил своего коллегу о причинах такого недоверия к институту РАН, и коллега со смущением объяснил, что дело не в доверии и что наука в России по-прежнему на высоком уровне, а вот сын у него единственный, а криминал в Москве по отношению к иностранным студентам чрезвычайный, вот, собственно, и вся причина.
Вопросы системы образования и образованности людей вдруг и постоянно вылезали в любых дискуссиях в кабинете у B.E. Началась война в Чечне. Тогдашний Министр обороны обещал закончить ее блицкригом одного десантного батальона. B.E., как и любой из нас, с чувством высокой гражданской ответственности, конечно же, переживал и, естественно, делился своими сомнениями с коллегами по институту. Спрашивал он и меня с особым пристрастием (наверное, потому, что я являюсь отставным военнослужащим – офицером Советской Армии), а чем все это кончится? Я ответил. Почему? Да потому, что я в военной академии изучал историю военного искусства, а эта история однозначно учит, что воевать с народом можно, но победить его невозможно, и что вести боевые действия в городах и в горах надо иными методами, чем «Ура! За мной! В атаку!» Тогда BE спросил: «А наш министр обороны учился в военной академии?» Да… Значит, проблема образования не только в том, что изучать, но еще и как изучать.
Еще, пожалуй, два момента, которые способствовали созданию симпатичного мне ореола вокруг личности B.E.
Я пришел работать в институт более десяти лет назад, а до того я поработал немного в области специальных внешнеэкономических связей. Из опыта я знал, что проведение переговоров с иностранными представителями требует как минимум двух обязательных составляющих: переводчика и вовремя поданного кофе. Нет, конечно, еще важно быть в белой сорочке с галстуком, но в этой части я сразу принял то отношение к костюму, которое, по-видимому, принято в научных кругах и которого придерживался B.E. – костюм должен быть удобным и совсем не обязательно с галстуком.
Наверное, в академии и встречают, и провожают по уму. Но это так, мимоходом, хотя я не могу не отдать должного умению В.Е, одеваться сообразно местным условиям, т. е. в экспедиции в джунгли на острове Баро-Колорадо он заставил нас всех одеться с головы до ног в длинные брюки и рубашки с длинным рукавом и затем собственноручно заклеил воротники, обшлага и запястья широкой клейкой лентой – скотчем. Можете себе представить, каково нам было в жарком и влажном тропическом лесу на экваторе, в парную ходить не надо. Но зато ни один клещ не попал на наши насквозь промокшие тела, а попотеть всегда полезно. Кстати, и снимать клещей с открытых частей тела с помощью все той же клейкой ленты нас научил BE. А на официальных дипломатических встречах с B.E. можно было брать пример элегантности и строгости костюма.
Пригласил меня B.E. на встречу с американскими учеными, с которыми мы планировали сотрудничать в области тропических исследований, втайне надеясь, что эти ученые смогут выделить хоть немного средств для работы в нашем Тропцентре или в Эфиопской биологической экспедиции. B.E. в этой части, может быть, и не был идеалистом, но доверял своим западным коллегам и искал у них финансовой поддержки. Я пришел на встречу с американскими учеными в кабинет B.E. и убедился, что в части обеспечения переговоров кофе все в порядке, но, не увидев переводчика, спросил B.E., а кто будет переводить? В.Е. с удивлением посмотрел на меня и спросил, а вы разве не владеете английским? А я-то не думал о себе, я думал о протоколе и о том, кто будет переводить для B.E. Мне до сих пор стыдно за мою бестактность в этом деле. B.E. блестяще владел английским языком с американским оттенком и, когда однажды он просил меня официально переводить на переговорах со Смитсоновским тропическим научно-исследовательским институтом в Панаме, а там работают в основном американские ученые, я иногда беспомощно ждал помощи от B.E., если в речах американцев проскакивали либо жаргон, либо американизированное произношение английских слов. B.E. спокойно, как преподаватель на уроке, объяснял мне, исполняющему роль переводчика, как это должно было бы звучать по-английски. Кстати говоря, работая в институте, я, к своему восторгу, убедился, что большинство ученых владеют одним или двумя иностранными языками и не считают это доблестью. Просто это часть профессии, своего рода механизм общения и элемент независимости от переводчика в работе и оценке научного материала или иностранного партнера.
Конец ознакомительного фрагмента.