Пан и нимфа
После одного из вышеописанных выступлений Айседоре посчастливилось узнать адрес месье Родена, скульптора, за творчеством которого девушка благоговейно следила уже несколько лет. Время от времени брат делал рисунки с особо заинтересовавших ее скульптур, после чего они подолгу разглядывали позы роденовских статуй, изумляясь игрой атлетических мышц.
Недолго думая, Айседора решила нанести визит мастеру. Решено. Надев свое лучшее платье, она пошла на улицу Юни-верситэ, где размещалась мастерская ее кумира.
Невысокий, коренастый, бородатый Роден был воплощением греческого бога Пана и сразу же очаровал Айседору. Узнав, кто она такая, мастер был настолько любезен, что пригласил гостью пройти в мастерскую, где, показывая ей свои работы, представлял их Айседоре по именам, которые, однако, поразительным образом путались в голове их создателя. Тем не менее он гладил бедра и руки своих мраморных и глиняных детей, усмехаясь и бормоча себе что-то под нос. Неожиданно он схватил Айседору за талию и, поставив ее на небольшое возвышение, принялся месить в руках кусок глины, пока он не принял форму женской груди.
Предположив, что мастер желает изваять ее, Айседора смутилась, но тут же решила, что будет рада послужить искусству, как служили ему позировавшие скульпторам прошлого танцовщицы и гетеры. Узнав, где она живет, Роден потребовал немедленно отправиться в ее ателье, где Айседора танцевала бы только для него. Похоже, этот человек никогда не откладывал ничего в долгий ящик, воплощая все свои идеи и желания мгновенно.
Точно в бреду, Айседора села в экипаж, рядом с ней расположился тяжелый Роден. Всю дорогу девушка говорила о танце, пытаясь увлечь своего спутника описаниями греческих мистерий и с удивлением понимая, что мастер не слышит и не воспринимает ее вдохновенного рассказа. Коляска двигалась на удивление быстро, управляемая лучшим колесничим, может быть, даже самим Гелиосом. Айседора видела мелькающие дома, магазинчики, лавочки зеленщиков, все казалось знакомым и одновременно с тем представлялось будто бы во сне.
Она даже не сразу поняла, что они прибыли, и экипаж остановился у знакомого парадного. Краснея и бледнея, теряя почву под ногами и чуть ли не повиснув на твердой, точно камень, уверенной руке Родена, нежная Айседора поднималась по крутой лестнице, не чувствуя ступеней.
И вот они уже в ее салоне, который сегодня кажется ей незнакомым домом. Айседора тяжело дышит, как пробежавшая большое расстояние ездовая лошадь. А может, так и было, может, Пан превратил ее в кобылку и пронесся на ее спине по улицам Парижа? Почему бы и нет? Появился же во Франции Пан, и Гелиос со своей колесницей, а она… ее все время называли Афродитой… не случайно все это. Столько говорить о перевоплощении душ, чтобы встретиться вот так.
Наконец, она собирается с мыслями, отряхивает дурман, прогоняет наваждение, в доме сам месье Роден, а она дура дурой! Айседора предлагает гостю чего-нибудь выпить, дома оставалась бутылочка шампанского, с прошлых гостей осталась, так почему бы и нет. можно сварить кофе. Но нетерпеливый Роден не желает ничего. кроме, разумеется. танца. В порыве страсти он пытается сорвать с Айседоры мешающее ей платье, дабы она могла, наконец, облачиться в более подходящую Афродите тунику. Девушка выбегает в соседнюю комнату, где сдирает с себя зеленоватую «лягушачью шкурку», после чего протирает подмышки стоящей тут же розовой водой. все-таки жаркий Роден, точно хорошо натопленный камин или целая кузница Гефеста, и, облачившись в тунику, она выходит к мэтру с поднятыми на греческий манер волосами, босоногая Афродита, вот сейчас Пан откупорит бутылку шампанского, ударит волна розовой пены. Ах!
– Пустите же меня, месье Роден, я не могу танцевать, когда меня целуют?! Не обнимайте так крепко. Я еще не изложила вам теорию моего нового танца, я.
Крепкие руки Родена мнут ее тело, властно, требовательно, как до этого мяли глину, при этом от него валит жар, даже стекла в ателье запотели, душно, тяжело, МАМА! Каким-то невозможным вывертом Айседора выкручивается из объятий своего кумира и, схватив первое, что попало под руку – старую мамину шаль, накидывает ее себе на плечи, после чего бежит в соседнюю комнату и натягивает поверх всего давешнее платье…
Ничего не понимающий Роден откланивается.
Придя в себя и вволю наплакавшись и напричитавшись, Айседора еще долго бранила себя за то, что не отдалась мастеру. Вот бы воспоминание на всю жизнь осталось! А так… одно сплошное недоразумение! «Как часто я впоследствии жалела, что мои детские заблуждения помешали мне отдать детство самому великому богу Пану, могучему Родэну. Безусловно, и Искусство, и вся Жизнь обогатились бы от этого!» – пишет в своих воспоминаниях Айседора Дункан.
Бедная, бедная Айседора. Все чаще, в своих одиноких прогулках по Парижу, она вспоминала японский театр и черноволосую Офелию – Сада-Якко. Где хорошо знакомая пьеса Шекспира словно выворачивалась наизнанку, какие-то детали укрупнялись, какие-то уменьшались и оттого делались колкими, точно булавки? Афиши говорят, что театр Каваками Отодзиро ездит по Франции с «Ромео и Джульеттой», божественная Сада-Якко, без сомнения играет, Джульетту. Айседора попыталась представить себе японского Ромео, несколько дней назад она ходила на выставку японской миниатюры, устроенную в Лувре, и имела представление, как может выглядеть знатный юноша, но отчего-то вместо красивого японца ей представился черноволосый, загорелый цыган. С карими глазами и волосами черными и одновременно золотыми. Да, так и никак иначе должен выглядеть ее Ромео. Почему ее? Неужели она хочет сыграть Джульетту? А почему нет? Не сыграть, а прожить.
Она закрыла глаза и представила себе Ромео, своего Ромео – не очкастого Андрэ и не милого Шарля, какая глупость вообще была думать об этих людях. Ее Ромео не отказался бы от обладания любимой женщиной и сделал бы ее счастливой.
Бедная, бедная Айседора. Пройдет совсем немного времени, и ты встретишь своего Ромео, и он будет цыган и актер. Он будет играть юного Монтекки, а ты сидеть в ложе бельэтажа, как та самая Джульетта, смотря в его блестящие потрясающе красивые глаза, слушая шекспировские строки и мечтая броситься в гримерку, чтобы зарыться лицом в черные с рыжим отливом волосы и рассказать, как она едва не умерла во время второго действия, дожидаясь, когда же можно будет, наконец, обнять его.
Не хмурься, не печалься и даже не пытайся найти его в Париже, твой Ромео не здесь, и он не прискачет к тебе на белом коне, а ты, именно ты появишься в его жизни, вольготно устроившись в карете, запряженной белыми лошадями, вся в ослепительно белых цветах, словно юная богиня. За твоей каретой будут идти люди, крича: «Вива Айседора!», а он… а впрочем, не будем забегать вперед, тем более что до означенных событий осталось совсем чуть-чуть. Так подождем.