Глава 3. Смерть в гримерке
Примадонна сидела за сценой, в специальном закутке с аппаратурой. Здесь же была и ее гримерная. Было невыносимо жарко и душно. Невыносимо жарко. И невыносимо душно.
Она подняла подол своего коротенького платья и стала обмахивать им лицо, стараясь создать хоть какое-то движение воздуха. Раньше, когда у нее был голос, вернее не так, когда голос ее был настоящим и имел ту силу и мощь, которые и …эх… когда это было. Элла вздохнула. Тяжело было вспоминать об этом. В кого она превратилась. Нет, она еще ничего… Вполне. Правда, юбка теперь была выше самого некуда. Чем больше возраст, тем меньше становится край платья… С чем это связано? А чем еще было привлекать внимание, ускользающее и ускользающее…
Раньше она бегала по сцене в просторных балахонах, в которых с трудом не заплеталась сама. И уже тогда считала себя полноватой. А теперь… Теперь… Пиво было слишком вкусным. Как можно было от него отказаться. Она не могла…
Давно надо было уходить.
Как хорошо было бы сидеть сейчас дома и пить это самое пиво. Но нет… Элла вздохнула и махнула коротеньким подолом. Она уйдет – это конец всему. Конец карьере дочери, конец зятю. Пусть бывшему, но все—таки это был отец ее внука, не чужой человек.
Сейчас все они держались на ней, как на соломинке.
Она снова вздохнула, взглянула на экран аппаратуры. За чем она могла следить тут? Там был и режиссер, и операторы, и художники – все были. Но! Надо было исполнять роль великой примадонны, великой и ужасной.
Как Гудвин. Художественный руководитель. Ну хоть как-то…
Страх вползал в мозг, разворачивался в извилинах, заполняя каждую клеточку, каждый нейрон, каждый аксон.
Что дальше?
Как и что будет с дочкой, как она будет, если придется уйти, если что-то случится…
А чувствовала она себя все хуже и хуже. Не в этом возрасте было ездить по гастролям, изображая из себя звезду. Не в этом… хотя… какой такой возраст был у нее…
Ей не было еще и 60. Но сил почти не оставалось. Сцена забрала свое. Почему так быстро убежало здоровье? Куда? На страсти и мужиков?
Элла посмотрела на монитор. Ее молодой любовник отрабатывал свой номер. Да, она еще хорохорилась. Еще таскала с собой молодого парня. Но это было уже скорее для видимости, для имиджа, для рекламы, для скандала… Для привлечения внимания.
Элла расстегнула белые сапожки. Конечно, нельзя, чтобы кто-то видел ее разутой. Но терпеть эту узкую колодку в такой жаре и духоте она не могла.
Пальцы не слушались. Руки дрожали. Что-то совсем плохо. Скоро это станет заметно всем.
Устала. Как же она устала. Давно. Но как долго она еще будет топтать эту землю, чтобы уходить сейчас? Сколько ей отмеряно? Надо еще подзаработать. Надо еще и еще, Или умирать бомжом. Иль распродавать квартиры. Ну, может быть, еще чуть-чуть.
Но уйти, это перечеркнуть дочку. Чем она тогда будет заниматься? Дочь никто тут не потерпит. Ей …она моментально вылетит из всего этого высшего общества… и никто не поможет… никто не засуетится, чтобы сказать слово за…
Надо… придется сидеть тут до смерти, пока есть хоть какие-то силы.
Элла посмотрела в сторону темного проема, ведущего в коридор.
Коридор… Пустой коридор выглядел страшно и напоминал вчерашний день.
Похороны. Вчера похоронили Сашу. Актер, режиссер, – он был моложе ее почти на 6 лет… Как он мучился… Рак. Как он цеплялся за жизнь, как до последнего не верил, надеялся, что не умрет. Саша Авлов. Великий тусовщик.
Сколько женщин у него было, и как все его хотели. Он тоже все… хотел… хотел все и сразу… все работал и работал… Все снимался, снимал, все бегал по рыбалкам, футболам и вечеринкам.
Когда сказали, что у него рак – никто не поверил. Он сам в это не верил. Такие, как я, не умирают.
Все так говорят.
А еще никто не остался в вечности…
Ну не вечность… но в 54 года…
Может, и ее ждет такой же точно конец.
Она вспомнила, как Авлов несколько лет назад внезапно прилетел на день рождение Равнининой. Его уже никто не ждал. Он был на спектакле в Питере. И вдруг. Он входит. Весь в белом… Великолепен, как всегда…
Оказалось, что он до спектакля позвонил кому надо, чтобы задержали самолет. И самолет три часа ждал окончания спектакля, и вот… Он в Москве на дне рождении. Как он был жаден до впечатлений. Метался и туда, и сюда… Все хотел ухватить за хвост. Боялся не успеть что-то, не увидеть, не услышать, не получить, не сыграть.
Элла вдруг ясно и отчетливо представила самолет, поздний рейс. Ночной. Между Питером и Москвой, и лететь-то всего ничего. И вот… уже ночь, все сидят и ждут, когда вылетит самолет, чтобы оказаться дома в своих кроватях. И вот целый самолет три часа ждет актера Александра Авлова….
Она невольно зажмурила глаза. Весь самолет в тот момент проклял его. И неоднократно. Проклинали, наверное, каждые полчаса.
Да, последние годы он не сходил с экрана. Почти как я, – не удержалась от сравнения Элла…
Она опять зажмурила глаза. Потекла предательская слеза. Опять придется поправлять грим.
Чем больше мелькаешь – тем осязаемее конец.
Может, и так. Но что это меняет?
Она все равно не оставит тут дочь одну. Она не может оставить ее тут одну. Если уходить – то вместе.
Нет, не так. Уходить придется вместе. Сейчас уже все катится под откос. Уходить придется вдвоем.
Почему-то опять в голове раздался голос Авлова. Зачем он стал звонить по редакциям? Что за шило сидело у него в заду? Он и ей зачем-то позвонил.
– Я не лечусь козьим дерьмом. Это неправда. Зачем вы пишите это. Люди будут следовать этому и…
Элла покачала головой. Всего неделю назад. Он звонил. Люди будут следовать этому… Чему?
Везде кланы. Все держатся друг за друга. У Авлова был свой круг. Круг друзей, которые всегда готовы были ему помочь, достать денег, сценарий, дать роль, задержать самолет.
А вот жизнь задержать не смогли….
Она снова вспомнила, как он все собирался в монастырь. И его друзья звонили, чтобы оповестить о времени посещения…
О времени посещения…
О времени ухода оповещает не Авлов…
Тягучая боль в области сердечной мышцы напомнила о себе. Она была привычной, но странной. Странной, потому что… Наверное, тоже надо ложиться в больницу. Но выйти из струи – и все… – больше в этот поток не войти. Как в Греции. В одну и ту же реку нельзя войти дважды…
Но сейчас дело не в ней. Дело в ее дочери. Она еще молода, чтобы остаться вне потока.
На краю канавы, – вдруг почему-то подумалось Разиной.
Странно. Такие ассоциации. Но канава – да, все это стало напоминать ей сточную канву.
Пропадет девка, ох пропадет тогда. Куда мне уходить, – тяжелые, мрачные мысли наваливались, морщили лоб. Столько пластики. Сколько операций она сделала. Все зря.
Больше нет. Хватит. Сил нет. Так будет доживать. Она все же примадонна. Имеет право быть любой.
Она вспомнила, что у Авлова осталась годовалая дочка. Только женился, только обзавелся ребенком.
Да, жизнь выбирает момент, чтобы ударить как можно более остро.
Почему мы не умеем даже умирать достойно? – искры мыслей в голове уводили не туда, куда должны были бы.
Вот умер человек. Моложе ее. Известен всем. Неужели нельзя было спастись?
Не верится. И он не верил. Он всемогущий, все может, а тут умирать. Нет.
Умереть достойно. Это как?
Наверное, без суеты.
Вот и награду какую-то пошел в кремль получать. На фига ему эта награда нужна была? Что она ему жизнь продлила? Зачем ему нужен был это визит в кремль, этот звонок в редакцию?
Интересно, что человек и правда считает себя кумиром и легендой. Откуда приходит это чувство собственной значимости и значимости?
Почему нет? Вот она же, Элла Разина, считала себя легендой отечественной эстрады. И он хотел быть легендой.
Хотел стать легендой, или быть легендой.
Настоящие легенды, наверное, об этом не задумываются.
Наверное, истинные легенды просто живут и умирают достойно.
А все остальное уже сатира, пародия… картография…
Элла поежилась. Ей вдруг стало холодно… как будто смерть дотронулась до нее своим ледяным лезвием.
Рак… Что надо делать, чтобы остаться здесь, на земле…
Такая длительная и мучительная смерть – это, конечно, наказание… Но за что. За славу… Но ведь раком болеют не только…
Надо будет менять все. Круто менять жизнь. Если у тебя рак – надо просто менять жизнь. Если ты был везде – тебе надо уходить, запираться, закрываться, уходить… менять…
Но зачем менять, если все равно умираешь? Еще чуть-чуть пожить… Это хочется всем…
А может, они просто не верят в чудо?
Обыкновенное чудо… Элла верила. Она верила, что…
А если ты наоборот, был заперт и вел уединенный образ жизни, ученый, иль отшельник? Тогда что? Нужно идти в люди получать по мозгам?
Эллочка скривила губы. Получать по мозгам. А что еще можно было ожидать чужаку, пришедшему в мир?
Здесь никто никого не ждал. С распростертыми объятиями. Никто и никого. Будь ты супер-пупер, талант расталантище. Везде уже все было схвачено, везде все было занято. Все теплые местечки были поставлены на контроль – везде была очередь.
Очередь была даже на место у гроба.
Разина вспомнила вчерашний скандал на похоронах Авлова. Его друзья отгоняли его молодую жену.
– Ты кто такая, чтобы тут стоять!
Кто это сказал?
Ответный крик молодой женщины до сих пор звенел в ушах.
Кто же так цыкнул на нее?
Вот она жизнь. Друзья. Отгоняющие вдову от гроба. Драка за место у гроба.
– Ты кто такая, чтобы его хоронить.
Абсурд. И кто тут идиот? Жена, или друзья?
А на нее еще говорят – мафия. Ну какая она мафия?! Она всего лишь старая, больная женщина, которая не может отойти от сцены, потому что хочет, чтобы ее дочка не оказалась у разбитого корыта.
И что – неужели она не заслужила этого? Не заслужила, чтобы ее дочка была пристроена – прикормлена, чтобы у нее было куда пойти, что надеть, кем быть?
Не так уж плохо она и пела. Временами и вовсе хорошо.
Получше многих сейчас. Конечно – не так, как она когда-то.
Драка у гроба стояла перед глазами.
Какая чушь лезет в голову.
Похоронили и забыли. Жизнь, смерть. Главное, чтобы костюмчик сидел. Главное, чтобы ты был успешным, состоявшимся, чтобы тебе все завидовали, чтобы ты делала то, что хочется, чтобы ты была… была кем-то…
Вот и дочка… Сейчас она певица. А что будет делать, если с ней что-то случится? Ну что?
Руки опять предательски вздрогнули.
На ее место тоже уже стояла очередь. Примадонна.
Мест было мало.
А талантов… А где они таланты?…
Коротенькое платье, как обычно – колокольчиком, сегодня было из белого шифона. Белое немного омолаживало лицо, отбрасывая дополнительный свет и создавая игру бликов, отвлекающую от ничем уже не скрываемых дефектов.
Толстый слой грима затушевывал и заштукатуривал мелкую сеточку характерных морщин, свойственных артистам.
Кожа становилась как древний пергамент. Вялой, блеклой, вислой, как тряпка… половая… От грима, от плотного слоя этого профессионального грима было еще жарче.
На ее место…
Смешно. Место примы. Место главной певицы страны. Место бесспорного и заслуженного таланта.
Да, голоса у нее уже не было. Тот хрип, что раздавался из нее теперь, трудно было даже рядом…
Но все же она пела… она пела еще. Она могла петь.
А главное – петь хотела ее дочь.
Но на все эти места уже стояла очередь.
И люди в ней стояли очень серьезные.
Смешно, она боялась человека, который сейчас выйдет из «Звездного зазеркалья».
Смешно. Но смешно – это когда ты ничего не знаешь. Не знаешь, кто и как стоит за этим Гиршманом.
Когда Разина думала об этом, у нее потели ладони.
Она вытянула руку. Пухлые пальцы дрожали. Старательно наведенный маникюр, длинные ногти лишь усиливали предательское дрожание пальцев.
Страх…
Страх остаться в стороне, если не сделать то, что требуют.
Страх оказаться на обочине канавы, если сделать то, что требуют.
Она давно уже ничего тут не контролировала. Все, что она могла, всем кому могла помочь – она помогла.
Не бесплатно, конечно.
Вот – Лютикова – поет, глупенькая девушка, что ей стукнуло вломиться сюда, на сцену. Дом ломится от всего, – сиди и празднуй. Чего ей тут не хватает?
Да, она, Элла Владимировна Разина взяла ее за ручку и вывела на сцену.
Да, это всего лишь платье, вешалка для новых и модных нарядов, нелепо и безвкусно напяленных на эту богатенькую самочку, так воспылавшую любовью к музыке.
Но …это живые деньги. Эти деньги получала она… Это все пойдет на старость, когда она останется не у дел. Когда уже ничто не способно будет удержать ее тут.
Ее и ее дочку.
А время это уже заглядывало в окно, ползло по крыльцу, принюхивалось к вентиляционным трубам.
Гиршман. Кузен Волкова. А это правительство. Это власть. С которой не поспоришь. А то не сыщешь потом и косточек.
Волков организовал для своего кузена все последнее «Зазеркалье». Целиком. Целая передача, которая должна была открывать новые таланты, – функционировала для раскрутки кузена Волкова.
Правительство. Не последний человек. С какого края? Этот Волков не сегодня – завтра станет совсем не последним. Совсем не последним. Остались считанные месяцы, что будет… что будет…
Гиршман явно претендовал на ее место.
Да. Он был всего лишь кузеном. Он не имел голоса, такого, как был у нее. Был… Когда-то был… Теперь и у нее не было голоса…
Эх, черт возьми, не она ли сама виновата, что тут на этой сцене нет, не оказалось сейчас ни одного реально талантливого, сильного и хорошо стоящего организатора, таланта, музыканта.
Одни свои.
Как оказалось, – чужие…
Как в той новой песне… «Чужой… и фильм совсем не о любви»…
Да, она тоже двигала и проталкивала на сцену своих. Своих старых друзей, знакомых, мужей. Пусть так. Но куда-то им надо было деваться.
Вот как аукалось все это ей.
Теперь ее сталкивали, как гнилой, повисевший плод с трухлявой яблони.
Ей ставили в вину, что сцена опустела, что слушать некого, что нет ни песен, ни музыки…
А что взамен?
Кузен Волкова? Смешно…
Он не имел и голоса… а песни, которые он писал, были похожи на…
Но в «Звездное зазеркалье» Волков устроил не только своего кузена.
Видно он решил, – раз уж его «зазеркалье» – так его.
Там был его любовник, мальчик, который вообще не умел петь. Не мог. Обман был настолько грандиозен, что даже видавшие виды фанерные обманщики удивились. Содрогнулись.
Канализация.
Мальчик – пел в «зазеркалье» под чужую фанеру. Вот так просто.
Но и этого Волкову показалось мало. Гулять, так гулять. Раз позволено многое – значит, позволено все.
Он решил сделать певицей и юную стриптизершу – мулатку, участвовавшую обычно в его оргиях.
Такой маленький Волков, а столько всего мог напридумывать. Он был большим выдумщиком, хотя и болтал ногами под обеденным столом, не доставая до пола.
Огромная мулатка обычно ходила в кожаном фартуке и время от времени хлестала огромной плетью по девушкам стриптизершам.
Элла закрыла глаза.
Она представила, как Офелия Ванго ходит в блестящем, лаковом фартуке по комнате. Комната огромная. Говорят, у Волкова самая большая квартира…400 квадратных метров… В центре, на роскошной огромной кровати сидит маленький Волков. Рядом лежит белокурый мальчик. Он улыбается своими мягкими губами, заискивающе заглядывая в карие глаза хозяина. Сам Волков смеется. Обнаженные и полуобнаженные девушки танцуют, плавно освобождаясь от одежды. И огромная, как авианосец мулатка, с толстыми, жирными бедрами и широким тазом смачно ударяет хлыстом по полу, или по обнаженным частям «тяней», маленьких и изящных. Они кажутся рядом с ней невероятными статуэтками, карлицами, червячками, немыслимыми в стране великанов.
И Волков – как главный карлик, командует всеми, в том числе и великаншей – Офелией, весело смеясь и хохоча, отдавая распоряжения и переглядываясь с миниатюрным мальчиком-блондином.
Какой он разноплановый, горько усмехнулась Разина. И мальчики, и девочки…
Элла услышала голоса в коридоре. Обуваться не хотелось. Не хотелось застегивать молнию на сапожках, не хотелось наклоняться. Не хотелось двигаться. Слабость разливалась по всему телу…
На ее место шел Гиршман. Уверенно, нагло. А тот великий член, что стоял за его спиной, требовал, чтобы она, она сама вывела его за ручку на сцену, поставила на свое место и еще раскланялась, и расшаркалась в благодарность. Правительство. Да это было реально круто.
Она даже вообразить такого не могла, что вообще возможно такое. На сцену, в полном составе, на телевидение, в «Звездное зазеркалье» засунуть свой собственный бордель.
Куда катится все. Куда катится.
И что она может?
Только пассивно смотреть и с ужасом думать о том, что будет дальше. Не с ней. Уже не с ней. Что будет дальше с дочкой. Ее дочкой.
Эстрада превращалась в простую канализацию. В клоаку. Грязь. Здесь были любовницы, любовники, дети любовниц, какие-то родственники, дальние и левые…
Подрыгаться и покрасоваться хотели все.
Что же это такое.
Концепции, концепции… Элла вдруг вспомнила, как на каком-то интервью у нее спросили… Сейчас-то никто уже не задавал ей вопросов. Никто. Она сама пыталась отвечать, – но никто уже не слушал. Кому она была интересна. Хотя и цеплялась всеми коготками пухленьких ручек. Вот и радио свое сделала.
Концепция современной эстрады. Концепция современной музыки…
Разина улыбнулась, вспомнив, как хохотала тогда этому напыщенному вопросу молодой журналистки.
Концепция…
Да, она понимала, она видела и осознавала, что тут уже давно никто не пел. Голос – это было неважно.
Сцена стала прибежищем картинок – фонограмм. Не больше, не меньше. Сразу, изначально задача была – выучиться петь под фанеру. Раскрывать рот. Вот вопрос. Теперь сюда лезли все. Все, кто мог.
Она ждала приезда из звездного зазеркалья Гиршмана. Сегодня она выведет его за ручку на большую сцену.
Он не первый, да… Трудно было отказываться от живых денег.
Но в этот раз решили ее заменить.
Это четко читалось в нагло усмехающихся глазах члена правительства, того самого Волкова, который еще не стал первым…
Гиршман шел на ее место.
Всем было все равно.
Кому какое дело – кто открывает рот под фанеру – любовник Волкова, или любовник кого-то еще. Бордель в полном составе.
Такое было впервые.
Публика…
Неужели это совсем лохи? Неужели им без разницы, поет человек, или трясет своей использованной попкой? Неужели душа уже стала не видна?
Или сами зрители стали абсолютно бездушными? Смотреть на мальчиков, открывающих рот под чужие фонограммы!
Все-таки пора уходить. Или она не выдержит. И кого-то просто потрясет за грудки.
А всем было все равно. А она, как полная дура, покрывала весь это беспредел.
Беспредел российской сцены.
Она вспомнила, как совсем недавно к ней пришел директор «Звездного зазеркалья».
Юрий Милюта убедительно и долго, потея лицом и ладошками, слащаво говорил о столе и щенках.
Что это была за присказка. Какой-то бред. К чему он ей —то все это говорил?
Про щенков, что отбираются для… чего там он отбирал щенков? Ах да, он рассказал, как отбирают щенков для направляющих в упряжке.
Щенки, ползающие по столу. Кто не свалится – тот и направляющий. Его воспитывают отдельно.
– Интересно – кто в «Звездном зазеркалье» щенок?
Направляющий, конечно, Гиршман. Он всем правил. Его кузен. Одна стриптизерша на двоих. Один на воле пользовался Офелией, другой в «Зазеркалье».
Хорошие направления у нас…
Элла… не будь старухой… занудство все это… ну пусть, пусть…
Что пусть? Щенки на столе.
А что – хороший образ….
Только, кто пустил щенков на стол?
Дерьмо, кругом сплошное дерьмо.
Ммммррразь, – смачно выругалась про себя Элла.
В коридоре все еще громко кто-то разговаривал. Что там такое. И так долго. Она прислушалась. Это был голос Максима.
Она неохотно застегнула молнию на сапогах и вышла.
Палкин стоял перед двумя молодыми женщинами и что-то тихо говорил им. А они громко вопили в ответ.
– Что тут происходит? – Элла сразу признала этих двух женщин.
Уже месяца два они постоянно появлялись рядом с Максимом. Они не пропускали ни одного его концерта, или съемки.
Элла медленно подошла к ним, стараясь двигаться как можно величественнее.
– Вы кто такие, – начала она издалека, хотя вдруг поняла, что зря, совершенно зря она вступила в этот разговор. Ничего она не выиграет, а только потеряет. Прошлого не вернуть и, вот, даже и Палкин, если захочет – уйдет. – Я вас предупреждаю. Чтобы не видела вас рядом с Максимом больше никогда.
Вот это я зря сказала, – сразу пожалела Разина. Что за ерунду я несу. Какое мне дело. Это истерика. Не иначе, это уже истерика. Надо уходить.
Она посмотрела на Палкина. Он стоял, как провинившийся школьник, тихо, не смотря, или старясь не смотреть ни на кого.
О чем я думаю. Что тут решать. Тут не я решаю. Скоро уже и так уйдут меня, Гиршман сейчас приедет, и… сколько мне еще концертов отыграть.
Может, сегодня я в последний раз в качестве художественного руководителя, в последний раз выйду на сцену, В последний раз что-то решаю.
Впрочем, а что я вообще решаю?
– Максим нас не гонит, – ответила одна из поклонниц.
– Это пока, – усилила голос примадонна, показывая на обвисшую фигуру Палкина.
– Фамилию вашу можно узнать? – не нашел ничего лучшего этого вопроса вдруг оживший любовник.
– Максик, ты же знаешь нас, – фанатка смотрела обожающе.
Элла Владимировна теряла терпение.
– Во-первых, не тыкайте, – начала было она.
Но ее тут же прервали. Фанатку тоже понесло.
– Во-первых, не вмешивайтесь.
– Если вы больные, девочки, если вы больные, – примадонна не хотела уступать, но мысленно уже ругала себя на чем свет стоит. С больными не разговаривают. Разве не так. А где найти здоровых, усмехнулась она про себя. И потом, почему Максим с ними тут так долго стоял?
– Мы с консерваторским образованием. Мы музыкальные критики, – достоинство так и выпирало из девушек.
Элла Владимировна попыталась изобразить на лице искреннее презрение. Но мысли были заняты другим, а играть не получалось.
– Да посмотрите на себя в зеркало… пару раз, – махнула рукой примадонна и пошла в комнату с монитором.
– Ты сама на себя посмотри, – пронеслось вслед, но это было уже за пределами добра и зла.
Посмотреть на себя… У кого получается посмотреть на себя со стороны? Элла усмехнулась. Все мы либо переоцениваем себя, либо страдаем комплексами. Или состоим из смеси…
– Как твоя фамилия? – раздалось уже где-то сзади… Максим пытался сохранить лицо…
В гримерке перед монитором стояла Лора Краснельщикова. Жена, друг соратник… Еще одна начальница телевидения.
Элла неприязненно посмотрела на нее. Тоже мне, командирша.
Белый воротничок на черном строгом платье Лоры был главной загадкой ее манеры одевания. То ли это был символ монашества и строгого обета, что при таком муже – гуляке, было несколько неуместно… Хотя… Гулял-то муж. Знала ли она… Должна была знать. Чтобы сидеть таким начальником на голубом экране и быть непорочным…
Почему Краснельщикова из себя строила такую непорочную монашенку – было непонятно…
Хотя…
Может, смысл белого воротничка и черной одежды был в другом? Может, она и вправду вообразила себя наставницей в «Звездном зазеркалье»?
Смешно… Бордель на выезде с монашкой во главе….
Элла сама одевалась однообразно, но наряды с белым воротничком у Краснельщиковой ее убивали. То ли школьница… Тогда все становилось на свои места… наверное, она играла гимназистку в этом борделе… Интересно, Лора в курсе, что в зазеркалье любовница ее мужа…
– Вы привезли Гиршмана?
Странный вопрос. Он бы зашел. Вообще, сегодня какой-то странный день.
Разина села. Она внимательнее посмотрела на бледное лицо Краснельщиковой. Та молчала. Дым от выкуренной сигареты висел в воздухе.
Даже покурить тут успела. И так дышать нечем.
– Гиршман мертв.
Тихие слова повисли вместе с сигаретным дымом. Смысл их еще не обозначился для одной из собеседниц.
Тишина.
– Значит, замены мне не будет, – только и мелькнула мысль у Разиной.
– Он покончил с собой.
Краснельщикова решила продолжить эту тему, хотя вопросов со стороны примадонны не следовало.
Смерть вообще вызывает желание рассказать, как и почему это случилось, как, при каких обстоятельствах, долго ли болел, тяжело ли умирал. Это странное, патологическое желание обычного человека поведать о случившейся с ним рядом смерти всегда умиляло Разину. Умер. Ну, умер и умер. – Мы все, как говорится, там будем. Не сегодня – так завтра. Внезапная смерть – вот все, о чем мечтала лично она.
– Он в джакузи взял и покончил с собой, – почему-то повторила Краснельщикова, словно оправдываясь.
И тут только до примадонны дошло, что в «зазеркалье», где камер больше чем людей, невозможно умереть незаметно.
– То есть, как покончил с собой? А вы, разве у вас они не под постоянным наблюдением? – басом пробормотала она, хотя задала этот вопрос исключительно, чтобы поддержать упавшую духом Лору.
Осунувшееся лицо той, хотя она всегда выглядела каким-то недокормышем, еще более осунулось. Длинный нос заострился и теперь торчал уж совсем по буратински. Белый воротничок был чем-то закапан.
– Не знаю, сама еще не знаю. Так непохоже на Марка. Он такой жизнелюб.
– Был, – почему-то поправила ее Элла.
– Такой выдумщик, такой заводила, такой жизнелюб, такой…
– Весь в своего кузена, – опять припомнила бордель с мальчиком и мулаткой Разина.
Краснельщикова странно посмотрела на Эллу.
– Что?
– Ничего. Нельзя заполнять эстраду чьими-то левыми дочками.
– Что вы хотите сказать?
– Хороший у вас набор в этот раз. Левая дочка Перестроева, родственник его жены, родственники его самого… Может хоть раз попробовать отбирать по музыкальным способностям? Я уж не говорю о блондинистых мулатах…
– Не вам судить. Сами… разве не вы привели своего друга, который умеет работать только ногами и задом? Разве не вы заполнили эстраду…
– Он один. И это не бордель. Моя дорогая, – примадонну тоже понесло. Наверное ее заразила фанатка Палкина. Уж чего чего, а связываться с Краснельщиковой явно не стоило. Она уже убрала двоих только за то, что они высказали свое «фа» в сторону мулатки…
– Ну, мы еще посмотрим, – явно не к месту произнесла Краснельщикова, сузив злобно маленькие глазки.
Она хлопнула дверью.
Максим, все еще выяснявший отношениям с двумя фанатками, преградил ей путь.
– Лора Алексеевна. Как там наш Гиршман? Элла уже отошла от скандала?
Лора промчалась мимо него, даже не посмотрев.
Пухлые губы Макса удивленно скривились.
– Максим, ну…
– Погодите- ка, девочки. Надо взглянуть, что происходит.
– Ну ты хоть разреши щелкнуть тебя в этом костюме? Это ведь новый? Да?
Фанатки явно решили получить хоть что-нибудь.
Пара снимков решила дело.
Палкин спокойно шел в гримерку. Он знал, что Элла долго сердиться не умеет. А сейчас и вообще ей было не до того.
Он открыл дверь, заранее изобразив самую очаровательную свою улыбку.
– Элла, дорогая, – только и смог произнести он.
Облокотившись на светящийся голубым светом монитор, истекала кровью примадонна. Белое платье было все в красных разводах, как будто кто-то вытер свои руки об него, как о полотенце, или гаражную тряпку. Шифон обвис мокрыми, странными комками. Лужа была и на каменном полу.
– Что, что, – Максим приподнял Эллу и попытался что-то услышать. Губы Разиной едва шевелились.
– Он…
– Кто он? Что?
– Гиииршмааан… – шепнули на последнем вздохе накрашенные губы великой Эллы….