Лист I
Начало
Милости, мой Боже. Милости и прощения, о Отец наш; Иже на небесех. Помилуй меня и спаси меня от меня самого, ибо я, как Ты знаешь, слаб. О Боже милосердный, дрожат мои руки от ужаса и страха, а сердце и дух мои трепещут от напастей и горестей этого времени. Ты один, мой милостивый Боже, слава Тебе, знаешь, что много лет назад я приобрел этот пергамент в окрестностях Мертвого моря, дабы излить на него свои чувства и устремления к Тебе в своем одиночестве, восславить Имя Твое среди людей на земле, как славен Ты на небесех. На нем я решился записать свои моления, которые приблизили бы меня к Тебе, как, наверное, раньше до меня делали это молитвы монахов и праведных келейников везде и во все времена. Но вот теперь, когда настала пора приниматься за записи, я страшусь поверять бумаге то, что приходит мне в голову и влечет меня на путь горести и погибели. О мой Господь, услышь меня! Я, Твой верный и растерянный раб, Гипа-монах, Гипа-лекарь и Гипа-чужеземец… как зовут меня люди в чужой здешней стране. Лишь Ты один, мой Боже, знаешь мое настоящее имя, Ты да еще люди моей страны, видевшие мое рождение. О, если бы мне никогда не рождаться, если бы мне умереть в младенчестве безгрешным, чтобы снизошли на меня прощение Твое и милость Твоя! Смилуйся надо мной, милосердный, ибо я страшусь того, что собираюсь сделать. Ты знаешь в своей горней выси, как утеснял меня мой и Твой заклятый враг Азазель{4}, понукавший меня записать все, что довелось мне увидеть в моей жизни… И что такое была моя жизнь, чтобы я описывал все, что видел в ней? Спаси меня, милостивый Боже, от его наущений и искушения моей души. Ибо я, мой Господи, не переставал ждать от Тебя знамений, а они все не являлись. Я с нетерпением алкал Твоего прощения, и до сих пор сомнения смущают меня. Если бы только пожелал Ты, владыка небесной силы и всевышней славы, понять меня, дав знак, я принял бы Твой приказ и повиновался. Если оставишь меня наедине с самим собой, я заблужусь… Душа моя утеснена со всех сторон, смущают ее обольщения и мстительные порывы проклятого Азазеля после того, как ушла Марта, ввергнув меня в безнадежное отчаяние.
Смиренно прошу Тебя в ночи, Господи, молюсь и сплю. Ты сотворил из великой мудрости Твоей многие сны для меня. Сниспошли мне из Твоей милости во сне знамение, которое осветит мой путь, ибо откровения Твои и раньше пробуждали мой разум и останавливали меня. И сейчас предзнаменование Твое, Господи, удержит меня от писания, но если Ты оставишь меня наедине с самим собой, я стану записывать. И что я, о Боже, как не перо, носимое ветром и удерживаемое слабыми пальцами, которые так и норовят макнуть его в чернильницу, чтобы начать живописать все, что случилось со мной, все, что происходило и происходит со злокозненным мятежником Азазелем, Твоим слабым рабом и Мартой… Милосердия, милосердия, милосердия…
Во имя Всевышнего Господа я приступаю к составлению описания того, что было и есть в моей жизни, желая рассказать о том, какие события меня окружали и что распаляло страхи в моей груди. Это моя первая запись, начатая ночью двадцать седьмого числа месяца тот{5} (айлюля (араб.), или сентября) сто сорок седьмого года эры Мучеников{6}, соответствующего четыреста тридцать первому году после рождения Иисуса Христа, тому злосчастному году, когда был отлучен и изгнан досточтимый епископ Несторий и сотряслись столпы веры. Я не знаю, как и когда завершу ее, но поведаю о том, какой соблазн и муки довелось испытать мне и прекрасной Марте, что приказал сотворить проклятый коварный Азазель и что случилось с настоятелем монастыря, в котором я обретаюсь, но не нахожу мира и покоя. И еще в этом повествовании я помещу рассказ о своей жизни после ухода с родины, лежащей на краю города Асуан на юге Египта, где несет свои воды Нил, о котором жители моей деревни говорили, что он вытекает из рук Бога, а воды его льются с небес. В детстве я и сам верил в эту сказку, пока не стал учиться в Наг Хаммади, Ахмиме, а затем в Александрии. Тогда я осознал, что Нил такая же река, как и все прочие реки, и все вещи такие же, как и везде. Отличными от других делаем их мы сами, окутывая покровом фантазий, мыслей и веры.
С чего же начать? Прошлое мешается и путается в голове. Быть может, начать словами моего старого учителя Сириануса, говорившего: «Все, во что мы верим, – чистейший вымысел». Начало, конец – все это не более чем точки на прямой линии, границы которой существуют лишь в нашем воображении либо на бумажках, на которых мы строчим то, что напридумывали. А в жизни, да и во всей вселенной, всякая вещь вращается по кругу, взаимодействуя с другими вещами. У истины нет ни начала, ни конца, все, что существует, – лишь непрерывная последовательность. Одно явление цепляется за другое, образуя круг, от которого расходятся новые круги. Наполняется жизнь, замыкается ее круг и истощается смертью, и мы возвращаемся в то, из чего вышли…
Голова моя идет кругом, в сердце теснятся и вихрятся воспоминания, перед которыми я бессилен…
С чего же начать?.. Я начну с настоящего, с моего заточения в келье, длина и ширина которой не больше двух метров. Она меньше, чем некоторые египетские могилы. Стены ее облицованы камнем, добываемым в расположенных неподалеку каменоломнях. Из него построено большинство местных зданий. Когда-то камень был белым, но со временем потерял цвет.
Вход в келью запирает хлипкая деревянная дверь без замка, за ней длинный коридор, куда выходят кельи других монахов. Убранство моего пристанища небогато. Я сплю на деревянном топчане с тремя подстилками из войлока и льна – это мягкая и легкая ткань. Но я привык спать сидя, как это принято у египетских монахов. В левом углу напротив двери стоит небольшой стол. На нем – чернильница и старая лампа с хилым фитилем, дающим дрожащий свет. Под столом лежат еще не исписанные белые листы пергамента и палимпсесты, надписи с которых соскоблены. Рядом со столом – мешок с сухарями, кувшин с водой, фляга с маслом для лампы и свитки книг. Над всем этим на стене висит вырезанная на дереве икона Девы Марии. Лишь на ее, Девы и Матери, лике отдыхает мой взор.
В другом углу стоит деревянный, украшенный узорами из медной проволоки сундук – его, полный фиников, подарил мне как-то один богач из города Тира, когда я вылечил его от хронического поноса, не взяв платы по обычаю благородного мудреца Гиппократа, который научил род людской медицине, описав свое искусство в книгах… А может, это Азазель соблазнил его все записать?
Если мне удастся завершить мое жизнеописание, я сложу написанное в этот сундук вместе с Евангелиями и запрещенными книгами и спрячу под расшатанной мраморной плитой у ворот монастыря, надежно укрою и присыплю плиту землей. Я хочу оставить что-нибудь после себя в этом мире, когда совсем уйду через сорок дней, отсчет которых начался с сегодняшней ночи – времени моего отшельничества и составления этих записок, о которых я никому не рассказывал.
Моя келья, расположенная на последнем этаже дома, – одно из двадцати четырех таких же помещений, где живут монахи этого монастыря. Здесь есть несколько запертых комнат, хранилище для зерна и молельня. На первом этаже дома находятся монастырская кухня, трапезная и просторный зал для приема гостей. В монастыре насельничают двадцать два монаха, а также двадцать послушников, выполняющих различные работы в ожидании пострига. В большой монастырской церкви служит временный приходской священник из небольшой церкви в селении из нескольких хижин, прилепившихся к подножию монастырского холма. В монастырской церкви он стал служить несколько лет назад, после кончины священника из монахов. Хиротония была совершена в соборе Антиохийской церкви, к которой принадлежит и этот монастырь. У приходских священников есть жены, с которыми они спят, а мы, монахи, спим в одиночестве и, как правило, сидя, если не проводим ночи в молитвах и долгих славословиях.
Келья, малый круг моего чувственного мира, окружена большим внешним кругом – монастырем. В день, когда я впервые вошел в него несколько лет назад, он показался мне местом для успокоения души. Я действительно наслаждался здесь покоем, о котором мечтал с тех пор, как пришел сюда, пока не произошло то, о чем я собираюсь поведать.
Я пришел в монастырь, выполняя волю Господа и следуя наставлению Нестория, его заветам и напутствиям. Хотя он, да поможет ему Господь, приглашал меня поначалу отправиться вместе с ним в Антиохию и жить там до самой смерти, но затем ему было веление, он передумал и посоветовал прийти сюда. Он написал рекомендательное письмо настоятелю этого монастыря, и наступили для меня времена, полные неожиданных событий, которые я пережил. Письмо Нестория я по-прежнему храню под деревянным подголовником. Его вернул настоятель по моей просьбе, где-то через год после моего прихода сюда из Иерусалима… Салим, Ирусалим, Ирушалайм, Урушалим, Илия, Дом Господа! Много имен носил ты, святой град, со всех сторон окруженный бесплодной землей. Что ты для меня сегодня, далекий? Много дней, проведенных в монастыре, ты казался мне сияющей мечтой в облаках моей бледной жизни, но вскоре и твой блеск померк.
Почему же все стало тускнеть? Раньше умиротворяющий свет веры освещал мою душу, но, замурованный меж наклонных стен этой кельи, в своем одиночестве, я давно позабыл о нем, и даже солнечный свет стал казаться мне тусклым и пугающим.
Покинет ли тревога мою душу, и достигнет ли меня хоть какая радостная весть после той, что пришла из города Эфеса, где священники и епископы собрались вокруг благородного епископа Нестория и, начав поносить его, предали анафеме? В тот миг прервалась для меня связь времен и овладели мной тревога и смятение. Что будет с гонимым епископом Несторием, которого я знал со времен его священства? Мы встретились в Иерусалиме в тот день, когда он пришел туда с группой паломников из Антиохии, за четыре года до его рукоположения в епископы Константинополя. Давно случилась эта встреча, час которой за давностью лет видится мне в далекой дымке, и вместе с ним стираются в моей памяти и уходят в забвение знакомые местности и города. И подлинно, встречались ли мы с ним в Иерусалиме?!