Гиперчувствительность и модно одетые демоны
Изначально план действий казался мне довольно удачным. Нужно всего лишь найти работу, где можно было бы действовать на автопилоте и не задумываться над тем, что я делаю и как. Бариста. Продавец в ломбарде или продавец гитар. Или ландшафтный дизайнер (и это означает, что мне придется где-то в окрестностях Боулдера, штат Колорадо, возить камни на тачке из одного конца чьего-то частного владения в другой). Или работать в каком-нибудь прокате аудиокниг и чистить их чертовой зубной щеткой. Мне не нужно будет хоть как-то вкладываться в свою работу, кроме как приходить вовремя с утра и получать зарплату в конце месяца. Тогда и только тогда у меня бы оставалось достаточно сил и энергии, чтобы днем писать песни, а вечером дорабатывать тексты и музыку с моей группой «Папа цирка Богов».
Помнится, тогда я работал развозчиком багетов в одной пекарне, и было 4 утра, когда произошло ЭТО. Одетый с головы до ног, ибо в феврале холодно, а в бочине фургона, на котором я ездил, зияла огромная дыра, я, как обычно, колесил по улицам города, и внезапно мне на ум пришли слова одной из моих самых любимых песен, темп которой был синхронным с моими стучащими от холода зубами: «В другой жизни я буду ждать ее всю ночь напролет, и, когда она, наконец, откроет замок моей кредиткой, я притворюсь спящим». Потом я сочинил припев, он был мощный и стремительный, чем-то даже напоминал гимн. И пока красные лучи утреннего солнца карабкались по Флатайрон-билдинг,[2] родилась песня «Записки из сарая». Я почувствовал огромное облегчение, потому что с тех пор, как лет в 11–12 я понял, что у меня получается писать песни, я знал, что рано или поздно вдохновение иссякнет. И каждый раз, когда я что-то сочинял, я выдыхал и понимал – я еще могу писать!
К слову, рассветов, подобных этому, было много в моей жизни, но таких озарений, к сожалению, тогда на меня не снисходило, вот поэтому я и решил именно этим утром, что мой план работает. Но я сам себя вводил в заблуждение. На самом деле, шесть месяцев я страдал от нервного истощения, а все внешние проблемы и внутренние неурядицы вообще закрыли вход в мой источник вдохновения, к которому я обычно обращался инстинктивно. И по злой иронии, все, что мне нужно было в этот раз, находилось именно там. Не знаю точно, возможно, это было именно так. А может, сыграло роль мое отчаянное «самолечение» (ну, вы понимаете, алкоголь, наркотики), но в итоге я обнаружил, что жить и уж тем более стремиться к чему-либо мне совершенно не хочется. Моя цель состояла просто в том, чтобы выбраться из той ямы, в которую я попал, и остаться на плаву. Сочинительство совершенно не подходило ни для достижения этой цели, ни для поддержания хоть какого-то минимального уровня жизни. Проблема заключалась и в том, что я никогда не мог держать свои амбиции под контролем. Когда я работал в ломбарде, то постоянно мечтал о том, что однажды я переоборудую его в первый в Боулдере магазин редких музыкальных инструментов. В кофейне мне недостаточно было быть просто баристой, там нужно быть и мастером, и подмастерьем. Мои фантазии и амбиции постоянно сталкивались со страхом сойти с ума и с невообразимым количеством всякой дряни, которую я вливал в себя, чтобы держаться. И, если вы никогда не сходили с ума, то расскажу, каково это: как будто к вам приезжает потный вонючий таксист, сажает в свою машину, запирает дверь и увозит вас туда, куда хочет и на сколько хочет. И чем сильнее вы сопротивляетесь и хотите выбраться, тем счастливее становится он. Безумие любит – нет, оно нуждается в собеседнике.
Как-то раз моя очень непродолжительная карьера в одном знаменитом ресторане закончилась практически в одночасье, когда окровавленный пластырь соскочил с моего не менее окровавленного пальца и попал прямо в рот моего патрона. Именно в тот момент я понял: «Пора кончать со сферой услуг». Когда на следующей неделе я просматривал газеты, то увидел объявление: «Общество защиты животных Боулдера (ОЖЗ) ищет помощника по социальным вопросам». И тогда я решил, что это – знак, и теперь я буду служить животным. Мои отношения с этой точки и далее будут настолько чистыми и открытыми, насколько я мог их сделать таковыми. В конце концов, я искал простоты. Писать песни, быть со своей группой, помогать животным – то, что надо, и это соответствовало убеждениям моих внутренних командиров – идея работает! Самое забавное в этих решениях, основанных на каких-то знаках свыше, предчувствиях или видениях, то, что они являются всего лишь оправданиями или, скорее, отговорками. Просто еще один способ пожалеть, поберечь себя и остаться в том же безвыходном положении. Но под всей этой маской благородства попросту скрывалась «эмоциональная нищета»: я не мог позволить себе построить нормальные отношения с людьми. Я был слишком уставшим от жизни, слишком осторожным и очень боялся того, куда эти отношения могут завести.
Я уверенно шел на интервью в ОЖЗ, поскольку у меня уже был опыт собеседований в ресторане, ломбарде, аудиопрокате и дизайнерской фирме, той, где я занимался перевозкой камней на тачке. Татуировки на руках были еще не такие заметные, как сейчас, и не покрывали их целиком, но все же я чувствовал, что у меня нет причин скрывать истинного себя. Меня звали Джексон Гэлакси, я обожал огромные побрякушки, носил очки в стиле Элтона Джона, на голове у меня красовались разноцветные дреды (всех цветов радуги!), африканские бусы и еще невесть что. Возьмите меня в свою контору, ведь я просто фонтанирую энтузиазмом. Наймите меня, потому что я был волонтером и помогал животным (выдумано), а еще потому, что никто, кроме меня, за такие «огромные» деньги не будет вычерпывать дерьмо, чистить клетки и ухаживать за животными.
Одри была управляющей приютом. Она была довольно умной и активной, хотя чаще работала «на расслабоне». И очень жаркой – жарче, чем июль. Это интервью было одним из тех событий, когда ты мало что соображаешь и находишься как бы вне своего тела. Но самое странное, что я не только умудрялся отвечать на вопросы, но еще и флиртовать. Не в открытую, не при помощи галстука-бабочки или золотой цепочки и дешевого одеколона; но едва заметно и достаточно, чтобы начало казаться, что я уже повелся и очарован.
Когда ты безусловно и абсолютно убежден в правильности своих действий, знаешь, что Вселенная швырнет тебя на землю с такой же силой, как когда-то в Розуэлле шмякнулся НЛО, и сделает она это с единственной целью заставить тебя сложить все кусочки пазла – твоей жизни – в единую картинку, ты поймешь, что не надо бояться окончить свой путь, как продавец подержанных авто.[3] Пока мы говорили, не было нужды выражаться иносказательно, с подтекстом. К примеру: «Так, и что я должен сделать, чтобы забраться в эту красотку?» – указывая на довольно потрепанный Монте-Карло 1974 г. Когда Одри спросила, есть ли у меня опыт работы в приюте для животных, то я начал проникновенно врать, что уже трудился в подобном месте в Нью-Йорке. Я не думаю, что Одри выполняла свои обязанности с надлежащим усердием. Когда я уходил, то едва ли сомневался в том, что она назначит меня чуть ли не своим заместителем сразу же, без испытательного срока.
– Есть у вас опыт общения с агрессивными животными?
Я вытянул вперед свои сплошь покрытые тату руки, и начал показывать на воображаемые царапины и шрамы, как бы перекрытые татуировками: «Видите вот это? Акита сотворила. Страшновато, да? А вот это, – я указал на скопление родинок на левом запястье, – это действительно больно. Верите или нет, но котенок. А вообще я готов к укусам и агрессии хоть каждый день».
– Решено, – многозначительно добавила Одри.
Вы когда-нибудь видели сон, что ходите, нет, даже бегаете по чему-то, а потом смотрите под ноги и понимаете, что вы на натянутом канате? И сразу же начинаете шататься, пытаетесь удержать баланс и конечно же падаете. Ну так вот, я в этом сне никогда не смотрю под ноги, чтоб не упасть и достичь-таки своей цели. Я представляю себя персонажем Джона Траволты из фильма «Лихорадка субботнего вечера». Я вытряс все, что мог из этого интервью, даже больше.
Взять, не купитьПримерно 4 миллиона кошек и собак умерло в этом году в приютах Нью-Йорка. Мы зашли слишком далеко, пропагандируя стерилизацию животных: вместо того, чтобы увеличивать число стерилизованных животных, нам нужно просто забирать их с улиц и заботиться о них.
Сейчас около 30 % всех брошенных животных – породистые кошки и собаки, но, несмотря на это, мы продолжаем поддерживать их массовых заводчиков.
У нас два варианта – принять и признать себя в роли опекунов для животных или создать культуру, где коты и собаки будут одноразовой безделушкой. Больше никак.
– Джексон, мы здесь имеем право усыплять животных, и я не смогу вас нанять, если вы не хотите этого делать.
– Конечно, наверное, это единственный вариант… Не могу представить даже, что скину эту обязанность на другого человека. Это же нечестно, да?
– Итак, вы согласны?
– Мое согласие относительно. Если бы я полностью поддерживал эту идею и был на вашем месте, то, пожалуй, начал бы искать другие варианты. Но я все-таки соглашаюсь, и надеюсь, что с вашей помощью смогу пережить это.
В конце концов, последние мои слова – не вранье. Это было попыткой представить, что я мог бы чувствовать в таком случае. Одри предоставила мне цифры. Не забудьте, что действие происходило в 90-е, а тогда в приютах убивалось 9–10 миллионов животных в год. Просто было мало домов. А предположить, что мир, где не убивают, было труднее, чем сейчас, а уж попытаться что-то изменить – тем более. Нашей работой было просвещать общественность, рассказывать людям о преимуществах кастрации/стерилизации зверья, ну и, конечно, быть с несчастными животными, пока усыпляем их. Вот это я ей сказал.
– Животные приходят сюда к нам такими запуганными и измученными, что мы вряд ли можем их спасти.
Я кивнул. Мне было трудно глотать, подбирать слова, потом начался нервный тик. Это состояние мне напомнило то, как я, тринадцатилетний мальчишка, выступал перед большой аудиторией.
– Вашей обязанностью будет загружать и чистить крематорий.
И снова молчаливое согласие.
– Вам придется усыплять животных по просьбам их хозяев и делать это при них.
И снова я с трудом сглатываю и безмолвно соглашаюсь. Кажется, это единственный раз, когда я смотрю под ноги, балансируя на канате. Мне стало страшно, ведь придется успокаивать и животное, и человека, пока я ищу вену для укола смерти. В этот момент мне стало трудно продолжать играть свою роль уже работавшего в питомнике человека. Я пытался, хотя это было довольно неумело и неуклюже.
– Я буду своего рода наставником в этой роли?
– Верно. И пока вы можете делать это относительно легко, и мы не хотим, чтобы хозяин напрягался, пока вы потеете за работой.
– Уф! Хорошо, тогда нет проблем.
Одри пыталась нащупать слабое место в моих добрых намерениях. Должно быть, находясь в этой должности, она разговаривала с бесчисленным множеством неопытных претендентов «на взводе», таких напряженных и нервных ребят, которые в умелых руках раскрываются, как дешевые зонтики на северо-востоке.[4] Я же сдаваться не собирался, хотя пару раз мой инстинкт «борьбы или бегства» шептал мне, что неплохо было бы сейчас выйти из комнаты и направиться прямиком на улицу.
По иронии судьбы в комнате находился талисман приюта, кот по имени Чикс[5] (названный так благодаря отсутствию хвоста), который чудесным образом возвращал кровяное давление (мое) в пределы нормы, пока я усиленно потел, не давая Одри себя раскусить. Я гладил его, пока он прогуливался по поверхности белого ламинированного стола, прохладного на ощупь в жаркий летний день. Коту достаточно было перевернуться с живота на спину или сделать еще что-то, чтобы напряжение, болтающееся в воздухе, исчезло. И в конце каждого из этих моментов Одри спрашивала: «Все в порядке?»
– Да, все в порядке, я согласен.
И это было правдой, я только удивлялся, как слова вообще выскальзывают у меня изо рта! И что я не мог видеть тогда, так это то, что даже сквозь всю ту чепуху, которой я прикрывался, все-таки пробивалось желание познать жизнь и служить кому-то.
А через час собеседование было закончено, и Одри провела меня по приюту. И пока мы были на заднем дворе и стояли у пруда, я ее спросил, когда они примут решение. Она мне ответила, как бы подмигивая словами: «Чуть позже, сегодня, я уверена».
Я шел домой и думал, что сегодня в моей жизни наступил новый этап. Это не было так же, как обычно: «Круто! У меня есть деньги на еду и оплату счетов на ближайшие пару дней». Здесь было другое чувство. Я просто знал, что здесь мне придется вкладываться эмоционально, но меня это не пугало совершенно. Животные, у которых я только что побывал, буквально разговаривали со мной: собаки, лизавшие мне пальцы через решетки клеток, увидев меня, начинали лаять одна за другой, как по принципу падающих доминошек; кошки выглядывали из своих убежищ, а в их взглядах читалось недоверие и попытки оценить надвигающуюся угрозу. Пока я ехал домой, эти картины так и всплывали у меня перед глазами, а потом я рассказывал людям, собравшимся в моей комнатушке, что в приюте почувствовал себя нужным, что здесь мое место. И мне было хорошо от осознания этого. Я думал, что такая работа спасет меня. В моей гостиной постоянно находились люди, человек двенадцать или больше: члены группы и прочие. Я был своего рода старшим, руководителем этой команды. Поздно ночью мы сидели в кругу в центре комнаты, передавали друг другу бонг (такая специальная трубка, чтоб курить травку); я, как настоящий серьезный вождь знал, что и они это чувствуют. Мое стремление найти точку опоры раскаляло атмосферу в комнате.
А потом позвонила Одри и сказала, что меня не взяли.
– Правда?
И в этом вопросе не было ни капли сарказма, да и как такового вопроса тоже не было. Я был ошарашен.
– Правда??
Обычно в таких случаях я просто забывал о том, что произошло, и продолжал жить дальше. Но в тот момент я был зол: «Неужели я провалился?»
– Нет, не провалились.
– Ну, я, – лицо мое покраснело от злости и стыда за тот спектакль, который я устроил перед друзьями: сидел как какой-нибудь Будда в кругу приспешников и вещал о том, что жизнь моя приняла новый драматический оттенок.
– Нет. Поверьте мне, вы этого не сделали, нам просто нужно что-то иное.
– Что? Другое… Что же именно?
Тактичная пауза, а потом продолжение: «Простите, Джексон. Надеюсь, вы решитесь попробовать еще раз».
– А, да, конечно… Я тоже… Да…
Щёлк. Положила трубку.
Да что, черт возьми, происходит?
Я посмотрел на телефонную трубку и быстро повесил ее, как будто она была радиоактивная. И сразу же я почувствовал себя очень плохо: тошнота, боль, депрессия разом навалились на меня.
Я в полубессознательном состоянии слонялся по комнатам, искал то соседа, то наркотики, то соседа с наркотиками. Самое смешное было то, что в тот момент в доме было девять человек и девять кошек, и тридцать шесть пар глаз следили за моими перемещениями. И когда они видели меня, то никто даже не пытался спрашивать, почему я в таком состоянии, потому что они понимали, что произошло что-то действительно жуткое.
«Чертово общество защиты животных, – думал я. – Если бы они только знали, какого человека не взяли на работу! Да я был подарком судьбы для них. И если они этого не поняли с первого взгляда, то они меня точно не достойны». Я всегда был мастером пострадать и пожалеть себя. Тогда бы я написал хитовую песню, растянул ее на 13 минут, добавил цепляющего текста, а потом еще минуты три своего соло и категорически отказался бы этот кусок вырезать. Возьмите меня всего или не берите вовсе.
Не помню, когда я выяснил, что эта работа мне не досталась из-за моих дредов, но подтверждение этому я получил изнутри. Тот факт, что я не мог присоединиться к организации, к людям и животным там меня просто взбесил, и я ушел в запой. Я пил неделями. Я даже придумал специальный коктейль: смешивал клонопин (мое успокаивающее), марихуану, сироп от кашля, грибы и антидепрессанты. Это было жуткое месиво – после него я становился невменяемым, галлюцинировал, а когда накачивался им до предела, то у меня начиналось глобальное слюнотечение, и я мог пузырить весь день. Я даже начал «встречаться» с девчонкой; правда, сейчас я и не вспомню, как она выглядит, да, впрочем, и имя я ее забыл. Мы с ней пили, ржали, глотали всякую дрянь, какую могли найти, а однажды ночью у нас появился кокаин из серии «вскрыть в случае необходимости», в итоге мы нанюхались и шатались без дела, причем уснуть после этого зелья не получалось. Мы двигались как в замедленной съемке и не переставая целовались. Наши губы постоянно соприкасались, мы целовали подбородки друг друга, зубы, неуклюже (и неосознанно!) смеялись. Целью этой нашей «черной дыры» было стремление потерять всякое чувство собственного достоинства, раствориться в другом – да так, чтобы потом не рыдать от стыда где-то посередине процесса. Если бы я тогда хоть на минутку осознал, что происходит, я, скорее всего, понял бы: все эти «встречания» были отчаянными попытками выжить, но эти самые попытки были малоэффективными: примерно с таким же успехом можно черпать воду консервной банкой из лодки с пробитым днищем.
Но я не проснулся, а просто понадеялся на Вселенную – что она спасет меня и не даст умереть.
Большую часть жизни я представлял себя живущим в эдакой тонкой яичной скорлупе, которая не перенесет не только целого цикла стирки, но и даже деликатного полоскания. Другие же говорили, что я просто слишком чувствительный. Кажется, большую часть жизни я не жил, а слонялся где-то рядом, и непременно должен был стать свидетелем автокатастрофы. Когда я был маленьким, моя бабушка по материнской линии, эстрадная актриса и единственный человек в семье, у которого был актерский талант (кроме чувства ритма, конечно: мои родители познакомились в клубе и преодолеть языковой барьер смогли при помощи танца), любила мне рассказывать одну историю о том, как в первую ночь медового месяца на Ниагарском водопаде она проснулась в холодном поту и разбудила деда. «Су! – кричала она, собирая вещи, – нам нужно сейчас же уехать отсюда!» И они уехали. Он знал, даже будучи новоиспеченным мужем, что спорить с ней было без толку. А отель в ту же ночь сгорел. Она любила повторять, что мы с ней сделаны из одного теста, она это видела во мне. (Во многом она была права, но только не в одном: она была наркоманкой и умерла от рака легких. В последний раз я ее видел, когда приходил к ней в больницу – она дотронулась до моей щеки и сказала: «Кто-то хочет заставить тебя бросить курить. Не поддавайся!»)
И хотя эта сверхчувствительность мешала мне жить и трепала мои нервы 24 часа 7 дней в неделю, она же давала мне нечто другое: я буквально мог понимать души людей и животных. И именно это предопределило мой выбор стать художником в широком смысле слова, а не каким-нибудь кадровиком или клерком. Я могу понять, кто ты, просто глядя на твою походку – то, как идешь по улице, покачивая бедрами.
И вот однажды мой отец (венгр, к слову), принес домой старый проигрыватель «Моторола»: такая большая коробка, у которой верхняя крышка раскрывалась как книга, а в середине был поворотный столик, куда укладывались записи. Потом он сходил в ближайший книжный магазин и купил там по дешевке несколько пластинок. Мне было неважно, какие песни звучали. Конечно, я нашел там парочку любимых. Я безнадежно потерял себя в музыке. Мои родители были поклонниками ду-воп (это когда песня исполняется без музыки), поэтому я проглотил и выплюнул все, начиная с Дион[6] и заканчивая the Shirrels.[7] Каждый вечер я давал представление, единственным номером там была песня «Chantilly Lace» Бига Боппера; я брал в руки телефонную трубку вместо микрофона, и песня начиналась. А начало было такое: звенел колокольчик и сразу же запевал приятный баритон: «Привет, Крошка!» И я уже заранее знал в то время, кем стану, когда вырасту. Без всякого планирования, без беспокойства об успехе и даже без размышлений о том, как бы мне подняться ввысь на своих подрезанных крыльях, я понял, что умру в обнимку с моей «Моторолой».
Будучи певицей (да что уж скрывать, писательницей, актрисой и невероятной кокеткой), моя бабушка видела во мне эту самую «сверхчувствительную энергию», которую я мог бы направить на что-то полезное.
Стоит отметить, что «что-то полезное» пришло ко мне вместе с со способностью изображать испуг и орать во всю глотку от страха. Обычно я старался не кричать в реальной жизни. Одной из причин, по которой я забросил актерство и решил посвятить себя исполнительству, стало мое амплуа буйнопомешанного. А как певец я смог разрушить стереотип хрупкого и чувствительного артиста, разорвал его на тысячи маленьких чертовых Дэнов Фогельбергов.[8] Я никогда не был, как говорится, фоновой музыкой.
Я был художником, исполнителем, и благодаря этому у меня хорошо развито чувство прекрасного. Впервые на сцену я вышел еще даже не будучи подростком. Это было непосредственно дома. Все мои сомнения, переживания, которые были со мной постоянно, как ни странно, улетучились куда-то, как только я оказался в центре внимания. Моя мама часто рассказывала мне историю, как я однажды шел по улице в яркой одежде, в ушах у меня висели достававшие до плеч серьги, и я громко спрашивал, куда так пристально смотрят люди.
Потом я познакомился с гитарой и начал писать песни. Это произошло почти в один момент, и я сразу же я принялся их играть на людях. Я не помню названий моих творений, но помню, что давал представления на улицах Манхэттена. Конечно, звук денег, падающих в мой чемоданчик, ласкал слух, но важнее было, что улица стала для меня своеобразным белым шумом, и я мог концентрироваться на процессе. Я сразу же привлекал внимание. Когда я понял, что мои предпочтения – это театр и музыка, моя способность к наблюдению и проницательность становились все точнее, и только усилились за годы, проведенные в школе и колледже, где меня учили актерскому мастерству. Было это своеобразным вступлением на творческую стезю или же я, очевидно, был несчастен без сцены в принципе, но методы, действия и вопросы всегда оставались одними и те ми же. Я мог пойти в парк, посмотреть на людей и спросить: «Каков внутренний мир этих людей? Что с ними происходит до и после контакта со мной? Куда они идут? Кого оставили дома? Почему он идет, выставив грудь вперед, а она сильно ссутулившись?» Я собирал эти человеческие особенности, как улики, и именно из них я хотел создать историю – ту, которую пропущу через себя.
Нужно было просто создать в своем воображении рассказ, основа которого – наблюдения за людьми (а позднее кошками), а все пробелы заполнить своими домыслами, но только правдоподобными. Но так продолжалось недолго, вскоре я смог и другими способами находить это приятное чувство «жужжания» (своего рода удовлетворения), и мне не обязательно было находиться на сцене. Я попробовал марихуану после сигарет, когда мне было четырнадцать. Алкоголь в этом плане был вещью второстепенной, но он был более доступным. Я не буду здесь рассказывать долгую историю о том, когда, где и как. Поэтому просто скажу, не вставляло, поэтому и не хотелось. Примерно так же, как молоденькая девочка мечтает потерять девственность с мужчиной всей её жизни, я мечтал о грибах, ЛСД, мескалине (наркотик такой). Я просыпался, и сердце бешено стучало, как будто у меня только что случилась поллюция. Скорее всего, так оно и было.
Да, я был таким ребенком. Много чего попробовал.
Я долго держал своих демонов в узде. Я был «высокофункциональным» наркоманом. Я не прогуливал работу, не прогуливал школу. Писал отличные песни и никогда не падал на концертах. Я даже мог поддерживать разные отношения: одни – с нормальными, другие – с похожими на меня ребятками. Я закончил колледж даже лучше некоторых друзей, да и в школе было без происшествий (не считая того, что многие мои одногруппники по курсу «Драматургия» всегда писали для меня роли психопатов).
Однако когда я переехал в Боулдер, чтобы уже, наконец, стать настоящим артистом, певцом и автором песен, я снова почувствовал это: я балансирую на канате и смотрю на свои ноги. Моя излишняя чувствительность мало помогала мне, взрослому человеку. У меня никогда не было правильных личных границ, чтобы достойно существовать в этом мире. Благословение и проклятие, правда же?
Многие творческие люди и наркоманы рассказывали мне: «Мы принимаем наркотики, чтобы создавать что-то новое на более высоком уровне; они помогают нам поддерживать нужное состояние в обычной жизни и не потерять его в бытовухе. А иногда в какой-то момент нам просто нужно выключить свет. Правда, где-то здесь, на этом пути, мы все-таки теряем контроль, и наркотики из духовных наставников становятся нашими начальниками-тиранами. Не стать жертвой банальностей, но и суметь достичь чего-то более глубокого, темного и еще черт знает чего в обмен на правду, в обмен на способность не только видеть все эти вещи, но понимать их и пройти сквозь них – вот что важно. И иногда, прежде чем вытащить пулю из раны, хочется сделать укол обезболивающего. Поэтому ты неизбежно учишься предотвращать попадание пули в плоть. Плохие вещи – это те, которых слишком много, и у тебя нет времени или инструментов (знаний) прорабатывать их все, так почему бы к ним просто быть готовыми, оставаясь в том же оцепенелом состоянии? Это поведение очень напоминает кошачье: так коты ходят по дому и метят двери и окна. Они это делают, чтобы предотвратить вторжение чужака на их территорию, они считают, лучше предупредить сейчас, чем сражаться потом. И эти самые чужаки на всякий случай будут знать, кому принадлежит эта часть мира.
Когда я с глухим стуком приземлился в Боулдере в 1992 году, я с трудом держался на ногах; потребовалось еще полгода, чтобы вся эта принятая дрянь вышла из меня. Я занимался самолечением от души, пока трудился на бесперспективных работах – тех, где я мог заработать хоть какие-то деньги на оплату аренды жилья, еду (человеческую и кошачью), наркотики и гитарные струны. Я был гениальным идиотом, поскольку позволял окружающим определять мое мышление, а потом я их обвинял в том, что они перевирают все мои истинные идеи. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что окружил себя своеобразными громоотводами, людьми и всякой химией. Я делал себя уязвимым, пытаясь решать проблемы, я становился комком оголенных нервов, который метался между желаниями защитить себя «кожей» или остаться в таком же несчастном состоянии; к тому же каждый день я буквально заставлял себя идти на работу. Я встречался с психотерапевтом и психиатром, один меня слушал, другой выписывал рецепты. И оба хотели уложить меня в лечебницу на продолжительный срок – просто чтобы понять мою натуру. В итоге работа с психиатром привела меня к черной дыре из лекарств, в которую я попал на десять лет. Конечно, я, как любой наркоман со стажем, обвинял ее во всех моих бедах, в том, что я потерял все, что я любил. Эта черная дыра стоила мне всего: человеческих отношений, моей группы и моего творчества. Я катился вниз в объятия его величества Клонопина. Чудом было то, что хотя всем моим творческим начинаниям не хватало покорности (хотя как покорность могла ужиться с рок-музыкантом?), и что моя муза покинула меня, через несколько лет она возродилась в моей любви к животным.
Когда я вновь прочитал в газете, что общество защиты животных набирает сотрудников, то мне одновременно стало и хорошо и плохо: меня тошнило от волнения, я даже немного грустил. Снова вселенная окунула меня лицом в дерьмо. И мигом на меня навалились нежелательные эмоции, мне срочно нужно было набраться и отключиться. День был невыносимо жарким, а дрянь, которую я принимал, остужала мой пыл. Я стоял практически нагишом на балконе и играл свои песни так громко, как только мог. Я жил с тремя парнями, и они мне в этот день подпевали. А почти напротив на другом балконе загорала парочка слащавых ребяток, и им очевидно очень не нравилось, что я мешал слушать джем-сейшены Фишей.[9]
– Правда, – сказала Барби, – не могли бы вы?
Нет ответа, только какое-то движение головой и колыхание дредов в стиле Криса Корнелла или Роберта Планта.[10]
– Да ты даже не ХОРОШ! – закричала она мне. Она напомнила мне о концерте, который мы давали в пустом баре пару недель до балконного противостояния. За одним из столиков сидела девушка, похожая на Барби на соседнем балконе, абсолютно пьяная, она перебила меня на середине песни и попросила, чтоб я спел песню «С днем рождения» для одного из их компании. Это воспоминание подстегнуло меня, и я запел еще громче. Я порвал струну, был абсолютно не в духе, и мне, кажется, это нравилось.
– Господи Иисусе, – бешено вскричала она, – ну почему надо быть таким придурком?!
Я послал ее, мои соседи по квартире громко заржали. Тогда ее Кен встал. Клянусь, я видел, как шесть кубиков на его животе превратились в двенадцать. А потом он медленно сказал, напрягая каждый из них: «Слушай, чувак: Я ВЫЗОВУ КОПОВ! ТЫ ЭТОГО ХОЧЕШЬ?»
Я огрызнулся.
– Это то, чего хочешь ТЫ. ТЫ ХОЧЕШЬ! Заткнись, или я сожгу твой дом, а пока ты будешь спасаться бегством, я догоню тебя и вмажу тебе, да так сильно, что ты будешь реветь!
Я помню, как хрипел. Мои соседи не из тех, кто пытается любыми способами замять конфликт; к тому же было воскресенье, а в этот день они к полудню уже набирались. Я прокричал Майку, чтобы он достал мне ножницы. А он, как идиот, так и сделал. Клянусь, это было неосознанно, я просто хотел посмотреть на реакцию этих отвратительных «кукол», но сейчас, оглядываясь назад, я понял, это было сродни просветлению. Я схватил ножницы и начал срезать дреды. Я прижал пакли к носу, притворился, что сделал глубокий вздох, потом изобразил отвращение на лице, словно я только что понюхал вонючий носок, который не снимали дня три подряд. А потом бросил дреды в Барби и Кена, которому, кстати, угодил прямо в живот. Он закричал, как 13-летняя девчонка, увидевшая Бибера, и игра началась. Я срезал волосы, ругался и бросал отрезанные пакли в их сторону, как гранаты. Идеальная парочка постепенно разлепилась, и каждый раз, когда казалось, что они собираются ответить, я швырял в них огромный, противный клок волос оранжевого, фиолетового и еще невесть какого цвета. А воняло от моих дредов так, будто я не мыл их годами. Им было очень противно, и они ушли. Майк стоял позади меня и отрезал оставшееся «богатство», как будто бы он лепил дополнительные снежки для атаки крепости Барби и Кена, которую мы в конечном итоге взяли.
Наконец, все закончилось. Я взял лук и ушел с поля битвы… Э-э-э-э… С балкона. Пошел в ванную и побрился налысо. С лысой головой было очень непривычно, но прикольно. Дреды оттягивают кожу на голове, они же тяжелые, особенно когда в них бисер, бусины, монеты и всякая всячина (я не говорю о случайно попавших в прическу объектах). Когда я закончил, то почувствовал себя легче, светлее, я все еще был собой, но уже ближе к роду человеческому.
И снова хочу сказать, что умение оглядываться назад и вспоминать – гениальная способность существа по имени «Человек», и ее с гордостью нужно использовать. Я должен соответствовать большинству рок-н-ролльщиков. Теперь я лысый, и я сделал это достойно. Не «они» заставили меня резать дреды, а я сам решил кардинально поменяться, чтобы забыть все, что было до.
Я не мог тянуть с походом в приют. Мое вранье, что «я мимо проходил», было, как мне кажется, неверной стратегией в общении с Одри, когда она сидела напротив и смотрела на меня с искусственной, как будто приклеенной, улыбкой на губах. На этот раз, черт побери, эта работа стала моей.