5
Людочке никогда не приходила в голову мысль о том, что она некрасива. Каждое утро, смотрясь в зеркало, сколько она себя помнила, она себе нравилась и не могла этим не гордиться.
Ей в своем лице нравилось всё без исключения. Хотя к некоторым его частям она порой приглядывалась с тревогой: не слишком ли курносый нос? А скулы не чересчур широки? Не сильно ли навыкате глаза и не очень ли густы брови? Но всё это было лишь минутными слабостями женщины красивой, но немного невезучей: ей еще не удалось встретить мужчину, который бы по достоинству оценил ее внешние качества, а они (в чем она не сомневалась) были очень и очень велики.
Людочке нравилось, что она красива. И это она не могла, да и не хотела скрывать. Нравилось ощущать пристальное – вот только жаль, что не очень частое – мужское внимание, особенно если его можно было подогреть эффектной одеждой и удачным макияжем. Но вот какая проблема: это внимание было, во-первых, прилипчиво-надоедливым, а во-вторых – совершенно бесполезным. В основном на нее клевали такие мужчины, серьезные отношения с которыми не светили.
«Ну почему наши мужики такая шваль? Мелочные, только о себе и думают. Каждому одного надо: затащить в постель, попользоваться – а потом ищи-свищи его, мерзавца, в чистом поле. А ведь у меня, кроме молодости и красоты, ничего больше нет. Ничего! Не хочу и не буду растрачивать их на каких-то там стрекозлов и вечно озабоченных бабников. У них даже ума не хватает меня оценить и предложить достойную жизнь в обмен на мое внимание. Да у этой породы мужиков и нет-то ничего. Так, шелупонь всякая. Максимум, что можно с них слупить, – пару походов в ресторан да цветочки. А лучше бы шубу… и каждый раз новую… да не из кролика, а из норки».
Тут Людочка с сожалением вспомнила, что ей давно пора менять шубу. Старая уже совсем не устраивала ни ее саму, ни общественное мнение в лице ее подруг Вики и Маши.
Единственная загвоздка, которая мешала ей приобрести новую модную шубку, в которой было бы не стыдно ходить еще пару зим, – это безденежье. Людочка была секретарем-референтом – так теперь называли согласно новомодным веяниям всех секретарей и секретуток, наводняющих бездонные глубины бывших советских учреждений и министерств. И проклятая нищенская секретарская зарплата не позволяла даже приличную косметику себе купить, не говоря уже о нижнем белье или шелковой ночной рубашке. Или о шубе.
Да какая там шуба! Стыдно сказать, но даже на треклятые прокладки, реклама которых стала у многих мужчин чем-то вроде дежурной шутки в адрес телевидения, и то не всегда были деньги. Частенько в критические дни приходилось пользоваться обычной ватой и чуть ли не прорезиненными трусами… Отчего так не везло ей в жизни, Людочка, конечно, не могла сказать. Но подспудно, в глубине сердца, во всем винила родителей, точнее – мать, с которой до сих пор вынуждена была жить.
Родители ее развелись, когда ей исполнилось двенадцать. Инициатором развода была мать. Она считала, что во всех ее жизненных неудачах виновен муж-неумеха, который не смог обеспечить ей достойную жизнь: ни общественного успеха, ни дачи, ни машины.
Отец Людочки был хорошим, но недалеким человеком. Не умел пролезать в щели закромов родины и тащить из них в дом всё, что можно добыть. Любил выпить по праздникам, любил рыбалку и футбол и всегда был прямолинеен с начальством – никому никогда не угождал. Оттого его никуда и никогда не выдвигали. Отца это очень даже устраивало, но мать – вовсе нет.
Сколько Людочка себя помнила, родители постоянно грызлись по поводу денег, а мать кричала, что муж загубил ее молодость. В конце концов она завела себе любовника, женатого снабженца из главка, и решила развестись, чтобы ничего не мешало ей на пути к заветной цели – к новому замужеству с перспективным кадром. Так мать любовно называла дядю Колю, отца Вальки Защекина из параллельного «Б» класса, и с которым она «была бы по настоящему счастлива».
Отец Людочки не возражал, хотя, как она понимала теперь, был страшно оскорблен и обижен. Даже сейчас, тринадцать лет спустя, он категорически отказывался видеться с матерью или даже слышать хоть что-то о ней. Новый брак матери не состоялся: «перспективному кадру» развод как пятно на его партийно-административной карьере был не нужен, да и семью свою он бросать, как выяснилось, вовсе не собирался.
Отец же вскоре женился во второй раз на какой-то иногородней, попавшей в Столицу по лимиту. У них родился сын, Людочкин сводный брат Лешка, забавный краснощекий карапуз с веселыми карими глазами. Двухкомнатную квартиру сразу после развода семья разменяла на однушку в соседнем районе и комнату в коммуналке. В коммуналку, конечно же, выселили папашу, который туда и привел свою новую жену Галу, с Украины, вечно веселую деваху с неистребимым южнославянским акцентом и гхэканьем. От него обычное слово «Галя» в ее речи превращалось в неистребимо-украинскую Галу, вареники – в галушки, а водка – в горилку.
Отцу, видимо, нравилась простота новой жены, потому их отношения были искренними и прочными. В советские и церковные праздники отец и Гала всегда приглашали Людочку к себе, но только одну, непременно без матери, и устраивали «знатную жрачку», как говаривала Гала, где всё было крайне простым и обильным.
Людочка охотно ходила в гости к отцу: коротать вечера с вечно обиженной на весь мир и на мужиков-козлов матерью с каждым годом становилось всё невыносимее. На примере отца она видела, что жизненная мораль большинства, которую исповедовала и ее мать, да и она сама, чего уж греха таить, работала не всегда. И мать, и бабушка учили ее с детства, что надо жить с расчетом, с умом, во всем видеть свою выгоду и пользоваться ей, что нужно устраивать жизнь, не теряя время понапрасну…
А отец, будто нарочно, жизнь свою не устраивал, а просто жил. Просто и безыскусно. Главным для него была семья. И жизнь ему отвечала, если можно так сказать, взаимностью, помогая как по волшебству. Дом, где располагалась коммуналка ее отца, попал под снос, и ему дали двухкомнатную квартиру. Гала, отработав положенный по лимиту срок, устроилась в мебельный магазин продавщицей и вскоре смогла не только купить мужу машину, но и выбить где-то недалеко от кольцевой дороги дачный участок, который новая семья отца принялась осваивать с завидным рвением.
А в жизни матери всё происходило с точностью до наоборот. За тринадцать лет после развода ни выйти замуж, ни найти работу, которая бы нравилась или приносила неплохой доход, она не смогла. Казалось, будто судьба над ней просто насмехается, обращая в прах все далеко идущие планы.
Когда же в стране начались перемены и грянул экономический хаос, то Людочка с матерью впали чуть ли не в нищету, с трудом сводя концы с концами. Если бы не помощь отца, который время от времени подкидывал дочери немного денег, как он говорил, «на гостинцы», то Людочка вряд ли бы сумела после школы попасть в техникум и его окончить.
Учеба, правда, не принесла ей ничего, кроме синей книжицы диплома мастера по наладке оборудования. Распределение тогда уже отменили. Немного побездельничав и погуляв по летнему городу с подружками, Людочка наконец-то нашла работу. Вначале устроилась секретарем судьи в ближайший нарсуд: он был в пяти минутах ходьбы от дома, потому его и выбрала. Затем, через несколько лет, перешла на более высокооплачиваемую работу – в органы районной прокуратуры. Здесь помимо денег были хоть и небольшие, но всё же льготы на проезд и квартплату.
Хотя главное, что двигало Людочкой на самом деле, когда она перешла на новое место работы, – желание устроиться в учреждение, где много мужиков. Холостых или, на худой конец, разведенных, с которыми она могла бы кокетничать и заигрывать, присматривая себе подходящего парня на будущее.
Вообще это страшное слово «будущее» внушало ей безотчетный ужас. Ее молодое время – и Людочка это физически чувствовала – неизбежно убывало, оставляя на личике несмываемые морщины и морщинки, отвисшие щеки и мешки под глазами.
Иногда, особенно ночью, ее охватывало настоящее отчаяние. Так было страшно за себя и за ждущее ее одиночество. Она мучилась от отчаянного желания полюбить и того, что никак не могла это сделать. Так проходили одинокие зимние вечера, и год от года их становилось всё больше и больше.
«Через десяток лет… А что такое десять лет для меня? Если я до сих пор помню отчетливо и ясно, что чувствовала, когда меня в первый раз поцеловал мальчишка в пионерлагере? Мне было двенадцать. Стоял июльский теплый вечер. Ясно помню неумелое, жесткое прикосновение его губ… И вот – через десяток лет эти вечера сольются в один нескончаемый вечер жизни, полный скуки и невыносимой тоски по так и не случившейся любви», – приходила по ночам Людочка в отчаяние.
Жизнь Людочку и не била, но и не баловала особо. Учила чаще всего на примерах из жизни близких ей людей.
Вот, к слову сказать, любовь Юрки Баранова к инвалидке Свете. Этот случай просто не укладывался в голове ни у нее, ни у всех ее знакомых.
Юрка этот был из семьи дьякона. Тот служил где-то за кольцевой дорогой, так что дома часто не бывал, иногда по трое суток подряд. Матери у них – у Юрки и сестры, на полтора года его старше – не было. Умерла, когда мальчику было семь или восемь, точно Людочка не знала, да и не очень-то хотела знать.
Жить без присмотра родителей – особенно когда ты учишься в последнем классе школы и на пару дней остаешься в квартире без старших – большой соблазн для подростка в возрасте, когда у мальчиков пробуждается живейший интерес к женскому полу. Юрка был весьма настойчив в исследовании полового вопроса. Сестра его, как убедилась Людочка на себе, в этом деле не просто не мешала, а иногда и помогала, настойчиво-вкрадчиво советуя попробовать запретного плода, от которого еще не умерла ни одна женщина на свете. В итоге к выпускному вечеру Юрка переспал чуть ли не со всеми девушками в классе, двум из которых даже пришлось сделать аборт.
Пожалуй, единственной, кто сумел избежать его чар и не лишиться девичества на продавленном диване под иконами красного угла Юркиной комнаты, была Света Селеверстова, невыразительная, хотя и не лишенная некой приятности белобрысая староста.
При своем патологическом интересе к женскому полу Юрка ее избегал, даже, казалось, побаивался. Людочка и ее подружки, уже испытавшие на себе пристальное внимание сластолюбивого Юрца, объясняли эту робость перед Светкой нежеланием портить и без того плохие отношения с администрацией школы. Если бы староста пожаловалась классной или директору – то как минимум Юрку бы выгнали, а то и до суда дело бы дошло. Ему и без Светки хватало работы. Пропустил через постель почти всех одноклассниц (и не по разу), а затем передавал их своим приятелям-однокашникам, таким же озабоченным по части женского пола, у которых столь завидного таланта соблазнения невинных девичьих сердец не было.
Все же на выпускном вечере, когда Юрка простился со школой, он не удержался и попробовал соблазнить Светку, суля золотые горы и небо в алмазах. Видимо, для храбрости, Юрка с приятелями вначале хорошенько выпили, а затем он начал приставать к старосте-недотроге. Потому его «ухаживания» за бедной девушкой со стороны выглядели как откровенная грубость, еще и подогретая живейшим участием дружков.
Итак, Юрка уговорил уединиться Светку, которая ничего не подозревала о его истинных намерениях, в классной комнате – якобы для серьезного разговора. Туда позже случайно зашел учитель физкультуры старших классов Лев Исаевич по прозвищу Чича. Чича помог старосте избежать предсказуемых неприятностей, а Юрца и троих его приятелей, которые помогали дружку ловить объект его желаний, отметелил. Да так, что те неделю после этого мочились кровью и надолго утеряли интерес к женщинам из-за «общего недомогания организма».
Чича, надо отдать ему должное, избил горе-любовничков очень профессионально. Почти не оставил следов на теле, не считая разве что мест, которые обычно никому не показывают. Еще и пригрозил, что если хоть один из них попробует пожаловаться родителям, то он всех отправит за решетку за попытку коллективного изнасилования одноклассницы.
Юрку Баранова это задело до глубины души. Он решил теперь уж непременно лишить – силой, если не получается добровольно, – девичьей чести Светку Селеверстову. И конечно, отомстить Чиче-обидчику, который помешал в самый ответственный момент и унизил его мужское достоинство. Под достоинством Юрка понимал только физическое превосходство над женщинами и способность через них реализовать плотские желания – силой, если те не соглашались на близость.
Людочка сама это на себе испытала. Однажды в компании Юркиных друзей и двух ее лучших школьных подруг Юрке вздумалось устроить свальный грех, а она отказалась. Тогда он приказал своим дружкам-одноклассникам держать Людочку, а сам по очереди с остальными парнями изнасиловал ее, напевая при этом «Боже, меня храни» и «Аллилуйя, слава тебе, Боже, слава тебе».
Людочке было больно, стыдно и обидно. Она пыталась бороться с Юркой, но тот, взяв ее силой, чем-то вроде платка слегка придушил ее – не насмерть, а почти до обморока. Людочка уже не могла сопротивляться из-за ватно-сонливой усталости. Чувствовала, что с ней проделывали, но ей стало это безразлично. Будто она оказалась вдалеке от самой себя, чужая сама себе. Только гнусавое пение Юрки скребло ей слух, хотя слова молитвы удивительным образом всё равно радовали ее душу.
В конце концов Людочка потеряла сознание. А очнулась от того, что кто-то растирал ее, голую, удивительно пахнущей жидкостью. От ее аромата у Людочки сами собой полились обильные, неостановимые слезы, которые крупными каплями стекали по щекам на несвежую подушку.
Она, как оказалось, пролежала без сознания одна в пустой квартире часа полтора. Юрка с приятелями и предавшими ее подружками вышел прогуляться и совершенно забыл о ней. А когда вернулся, один, и обнаружил безжизненное тело у себя на кровати, то жутко перепугался, решив, что задушил Людочку насмерть.
Он бросился ее ощупывать и понял, что она жива, но в глубоком обмороке. Юрка Баранов не был бы Юркой, если бы не решился вновь воспользоваться ее телом. Страх, что он совершил убийство, опять сменился похотью. Но насиловать бесчувственное тело ему было не по душе, так что Юрка решил привести Людочку в чувство и заодно сделать ей эротический массаж. Для этого он взял церковный елей, который его отец хранил как величайшую святыню на полке среди икон.
Раздев догола бесчувственную Людочку и обильно полив ее тело елеем, он принялся растирать ей спину и ягодицы. Сильный запах церковного масла вернул Людочке сознание. Она вспомнила, что с ней стряслось, и впала в истерику. Успокоить девушку Юрка сумел только к утру, кое-как уговорив ее никому не рассказывать о том, что случилось ночью.
И хотя Людочку и раньше не раз брали силой, грубо и не считаясь с ее желанием, но этот случай был особенно обиден. Раньше она винила только себя, объясняя всё тем, что ненароком спровоцировала на близость парня, который за ней ухаживал, или же ошиблась с самого начала. А теперь ее друзья (а Юрку и подруг она считала друзьями) унизили ее, показав, что она для них – просто пустое место, девушка-подстилка. На их жаргоне таких называли словом «грязь».
Самое ужасное было в том, что Юрка, на которого многие в их классе, да и она сама, равнялись, считал такой образ жизни правильным. Все без исключения вокруг были для него просто «грязью». За одну ночь она потеряла всех своих друзей. Ведь разве можно быть близким с человеком, который участвовал в твоем физическом унижении, как это сделали Верка и Машка – ведь они молча смотрели и не заступились, когда ее насиловала Юркина компания? Именно тогда Людочка и поняла, что на самом деле живет в полном одиночестве в мире, где одни используют других для удовлетворения сиюминутных желаний – и не более того.
От этой правды порой ей становилось очень страшно. Людочка чувствовала одиночество и незащищенность перед неведомым будущим, которое каждый день подстерегало за порогом. И в самые неподходящие моменты (в ду́ше или кино) она думала о смерти. Неплохо бы умереть, разом избавиться от страха и скуки собственной жизни. Но куда больше девушка боялась смерти – чего-то, что сделает больно ее телу. А себя вне тела Людочка представить не могла – и не хотела. Это и останавливало ее каждый раз от логического конца мыслей о самоубийстве, не давало наложить на себя руки.