24
Когда человек покинул Родину, решив, что это раз и навсегда, безвозвратно, но был вынужден вернуться, первое время он чувствует себя хуже некуда. Это можно сравнить разве что с поеданием по второму разу шоколада – который ты уже один раз съел, переварил, испражнился им. Самому есть дерьмо всегда хуже, чем заставлять других или же смотреть со стороны. Особенно гадко в таком человеке его самолюбию, которому против воли сделали обрезание.
Именно гадливое чувство уязвленной души, обиды на злодейку-судьбу, которая заставила, вопреки Гераклиту, войти в одну реку дважды, не давало Диме Бзикадзе покоя первые полгода. Он искал встречи со старыми друзьями-ровесниками, с кем когда-то учился, и ревниво интересовался их успехами в жизни и карьере.
Никто из однокашников, правда, особо никуда не продвинулся. В большинстве своем они остались просто тусовщиками, фоном для основной художественной жизни столицы. Только пара человек выделялась успехами на общем фоне нонконформизма и всеобщего пьяного веселья Диминых дружков.
Первым был Гера Левинсон, урожденный барон Таубиц фон Левинсон. Гера был потомком какого-то заштатного немецкого князька, который незадолго до революции приехал в Россию и не без труда получил российское гражданство. После дальнейших исторических перипетий и мытарств его отпрысков по полям и весям великого «внутреннего континента» первая, злополучная часть фамилии потерялась – не без стараний потомков, конечно. Те вели благопристойный образ жизни трудящихся интеллигентов в первом пролетарском государстве, где приставки «фон» и германские фамилии не поощрялись. Потому Левинсонов позже принимали за обрусевших евреев, и всяческие Гершенсоны, Лившицы и Кокенбауэры помогали теплым участием в устройстве их судьбы.
Отец Геры, по всем документам чистокровный еврей, но с внешностью ницшеанской белокурой бестии, легко сделал карьеру профессора столичной консерватории. Сын его окончил музыкальную школу по классу скрипки. Правда, Гера выбрал иной путь, нежели его папаша. Тот, антисемит и убежденный русофоб, тем не менее, на Пейсах ходил в столичную синагогу, а на Пасху дирижировал хором певчих в Елоховском соборе, вместе со всеми христосовался, кричал «Христос Воскресе» и радостно разговлялся под обильные возлияния церковного вина.
Двойная жизнь родителей молодому Гере не нравилась. Так что музыке он предпочел живопись, а красному вину – простую водку, и много. Несмотря на протесты главы семьи, он всё же – правда, не без папиных связей, – поступил в художественный институт имени Сурикова, где и просиживал штаны пару лет, ничего не делая. Когда терпение проректоров окончательно истекло, а разгульная жизнь юнца стала невмоготу даже ректору, его (опять же не без участия папы) перевели на курс монументальной живописи в Строгановское училище.
Там Гера благополучно пропьянствовал до самого диплома и познакомился с Димой Бзикадзе. Они близко сошлись с ним на почве русофобства, так как Дима тогда (то ли на почве алкоголизма, то ли в силу навязчивой идеи) выдавал себя за потомка немецкого князя Гессен-Дармштадтского, уверяя, что он – дальний родственник Романовых по женской линии и даже «где-то и как-то» единственный законный наследник российского престола.
Выйдя из института с дипломом художника-монументалиста, Гера даже толком не умел рисовать. Но зарабатывать на жизнь было надо. Ситуация усугубилась тем, что в его семье неожиданно кончились деньги: в стране грянул экономический кризис, в обществе поменялись приоритетные ценности, произошла денежная реформа и масса еще черт знает чего. Нужно было срочно найти способ легко и необременительно зарабатывать.
И Гера его нашел. Организовал Фонд обновленного российского дворянства, восстановил первую часть своей фамилии и снова стал бароном Таубицем фон Левинсоном, а затем объявил себя регентом российского престола и «временным блюстителем российского императорского двора».
Двора, правда, никакого не было, но его Гера очень быстро организовал, за деньги выдавая от своего имени дворянские звания всем, кто хотел. Предприятие, основанное на глупости и честолюбии разбогатевших рыночных торговцев, оказалось настолько выгодным, что уже через пару лет Гера купил себе квартиру на Кутузовском проспекте (там разместилась штаб-квартира фонда) и выпросил у столичного правительства старый особняк в центре города, где разместил некое подобие Дворянского собрания, организовывал балы и приемы для новой русской «аристократии» – за ее, разумеется, деньги.
Второй из друзей Димы, кто сделал себе «карьеру», – его старый приятель Боря Картавых по прозвищу Боб Красноштан. Красноштаном его прозвали за то, что в свое время, еще в конце восьмидесятых, Боб-хиппан сшил себе штаны из красного плюшевого знамени и в таком виде с парой девчонок появился на Гоголевском бульваре.
Его появление вызвало фурор. Пенсионеры и работяги остолбенели, а местная молодежь и школьная поросль забилась в истерическом восторге.
Первый же постовой, увидев Борины штаны, среагировал на них, как бык на красную тряпку, и под пронзительно-веселую трель милицейского свистка устроил погоню. К его истерическим крикам и свисткам присоединились еще пара постовых, и они, как собаки зайца, гоняли Борю по Пречистинским и Остоженским дворам часа два – но без толку. Преодолев все препятствия, Боря благодаря завидному здоровью ушел от погони, а в среде тогдашних хиппи заработал репутацию гуру и кличку «Красноштан».
Будучи убежденным хиппи, то есть противником насилия, Боря всем друзьям предлагал выкурить «трубку мира», в которую забивал основательную порцию гашиша или опиума, благо тот у него был всегда: помогали обширные восточные связи. Боб учился с Димой в одном институте, но на другом факультете – на кафедре промышленного дизайна, и был в числе его близких друзей именно потому, что позволял иногда Диминому сознанию благодаря химвеществам расширяться до таких пределов, где само понятие реальности становилось нереальным.
Собственно, Борю в институте ценили именно за то, что за пару десятков рублей он дарил любому билет в страну грез, в то время как на эти деньги в стране развитого социализма уже ничего реального нельзя было купить. Боря откровенно торговал иллюзиями, называя себя «архитектором теней». Под тенями он, очевидно, понимал тех, кто прибегал к его услугам.
Когда начался бум на новый художественный авангард из России и по Столице рыскали арт-агенты и импресарио из-за рубежа, выискивая всё сколько-нибудь похожее на то, что делали тогда в «капиталистическом и загнивающем» западном художественном мире, Боря организовал несколько акций.
Одну из них он провел на Красной площади. Прямо перед мавзолеем группа молодых людей сбросила с себя пальто и портки и оказалась в чем мать родила, затем улеглась на брусчатку и своими телами выложила слово «ХУЙ». Сию композицию Боря заснял на пленку и опубликовал во всех мало-мальски престижных художественных журналах за рубежом. Примерно то же самое он проделал еще на паре площадей Столицы и Северной Пальмиры, заработал в общей сложности 40 суток в КПЗ и титул Короля перформанса в России.
После Боб увеличил снимки этих действ до двух-трехметровых размеров и организовал выставку, с ней колесил по городам России, на презентациях и открытиях угощая зрителей бутербродами с марихуановым маслом и балтийским коктейлем (смесь водки и кокаина).
Вот именно с этими двумя «удачниками», как их называл сам Дима, он и решил организовать новое художественное предприятие «Арт-бля».
Почему он не стал делать это сам? Всё очень просто. Вернувшись из-за рубежа на родину-уродину, он в одночасье потерял художественное имя, под которым можно было собрать народ. Из-за долгого отсутствия Диму забыли все. И когда его приятель Витя Штеллер на одной из презентаций представил его новому «мэтру» столичной жизни как короля хэппенинга, мэтр равнодушно поинтересовался, за что Диму так прозвали.
– Он насрал прямо в Пушкинском музее, – ответил Витя. – Прикинь, прямо перед полотном Матисса. Разве это не художественно смело, а?
– Я не вижу здесь ничего художественного, – иронично протянул мэтр и снисходительно посмотрел на Диму. – А если бы он насрал в консерватории, он что, был бы тогда композитором-новатором?
Эта шутка так понравилась всем окружающим, что они оглушительно ржали над ней еще минут пятнадцать, а Димина репутация художника-авангардиста была в Столице окончательно и навсегда погублена. Мало того – за ним закрепилась кличка «Говнюк». И от дурного запаха репутации и новой клички не помогал никакой импортный дезодорант или освежитель воздуха.