Глава 3
Первый сюрприз поджидал Дубровскую сразу после того, как в дверь следственного бокса ввели Виталия Бойко. Елизавета рассчитывала увидеть эдакого модного хлыща, охотника за дамскими кошельками. Но перед ней стоял вовсе не прожигатель жизни, а скромный молодой человек, которого так легко было представить в белом халате со стетоскопом на груди.
– Добрый день, – поздоровался он, адресовав Лизе мягкую улыбку. – Примерно так я вас себе и представлял. Я благодарен вам за то, что вы пришли.
Интересно, как он себе ее представлял? Жаль, что она не могла ответить ему тем же. Ведь на месте этого высокого худого сероглазого парня должен был быть красавчик, которого не стыдно показать в рекламе трусов.
– Извините, но мой приход к вам, Виталий, еще не означает, что я возьму на себя вашу защиту, – сказала Дубровская, предпочитающая сразу же брать быка за рога. – Меня тронуло ваше письмо, и я подумала, что... может быть, смогу дать вам какой-нибудь полезный совет.
На лице Бойко отразилось такое искреннее огорчение, что Елизавета почувствовала себя неловко. Надо было быть полной дурой, чтобы прийти в изолятор к человеку, который взывает о помощи, и заявить ему, что делает это ради светских приличий. Лучше бы уж она написала письмо!
– Я понимаю. Должно быть, глупо рассчитывать на помощь адвоката, не заплатив ему.
Дубровская покраснела.
– Дело не в деньгах... – Интересно, тогда в чем? – Просто я не знаю еще сути вопроса. Быть может, я просто не смогу сделать для вас то, что вы ожидаете.
– Суть вопроса проста, – заверил ее Виталий. – Я невиновен!
Вот это он мог и не говорить. Заявление о невиновности, столь значимое для самого клиента, для адвоката звучало вполне заурядной фразой.
«Я невиновен!» – заявлял матерый уголовник, обвиняющийся в убийстве двух своих сокамерников, и для пущей убедительности бил себя татуированным кулаком в грудь. «Вы знаете, я тут вообще ни при чем», – смущенно улыбалась женщина, попавшаяся на кражах в служебной раздевалке. «Это дело сфабриковано следователем! – возмущался взяточник. – Я невиновен, а деньги мне попросту подложили!»
Дубровская привыкла к подобным высказываниям и относилась к ним спокойно, без эмоций, как врач относится к жалобам пациента. Кодекс адвокатской этики учил ее уважать любую позицию защиты. Говорите, невиновен? Хорошо, тогда мы посмотрим, что тут можно сделать.
– Обвинение утверждает, что вы ввели инъекцию инсулина Песецкой, рассчитывая на ее смерть, – просто сказала Елизавета. – После ее кончины вы стали обладателем немалого состояния женщины. Вас обвиняют в убийстве из корыстных побуждений.
– Это бессовестная ложь! – заявил Виталий, и ноздри его затрепетали, как у норовистого коня. – Я заключил брак с Вероникой только потому, что она безумно нравилась мне. Конечно, она была старше меня на двенадцать лет, и этот факт считается сейчас едва ли не главным доказательством моей вины. Можно подумать, что любить женщину старше себя – это уже преступление!
Дубровская с грустью подумала о том, что последние слова Виталия не лишены смысла. Общество лояльно относится к бракам между зрелым мужчиной и молоденькой женщиной, но к ситуации противоположной относится нетерпимо. Найдите того, кто кинет камень в старину Лыкова? Увлечение молоденькой студенткой вызывает разве что снисходительную усмешку, и это несмотря на то, что жених уже немолод, грузен и страдает одышкой.
– Но дело не только в том, что Вероника была старше вас, – напомнила Елизавета. – Песецкая была смертельно больна. Она перенесла операцию по удалению груди. Трудно представить, что в такой тяжелый период жизни она была способна на романтические подвиги. Тем более странно выглядит ваша внезапно вспыхнувшая страсть к женщине, которая одной ногой стоит в могиле. Вы меня извините, я всего лишь привожу вам доводы обвинения.
– Конечно, это сильный аргумент в глазах большинства наших граждан, – тихо признался Виталий. – Нас учат любить красивых, молодых и сильных. Телевидение и глянцевые журналы навязывают свои каноны красоты. У женщины должна быть тонкая талия, упругий зад, полная грудь, не говоря уже о том, что всего должно быть по паре: две груди, две ягодицы, два глаза. Если чего-то не хватает, то это уже калека, любить которую можно только из корысти...
Дубровская рассматривала Виталия, стараясь уловить в его словах, жестах нотки фальши. Она тестировала его как детектор лжи, обращая внимание на все мелочи. Она видела, что он волнуется, что у него дрожат руки. Она видела, что он страстно хочет, чтобы адвокат ему поверила. Сейчас он уже не напоминал ей доктора в белом халате. Он казался ей натурой артистичной, тонкой, и Елизавета подумала, что газеты поторопились с выводами о том, что Вероника и Виталий – два совершенно разных человека, которых объединила не страсть и не одинаковый взгляд на вещи, а жестокая болезнь.
– Отсутствие груди – это убийственный аргумент для большинства мужчин, в тот числе и для этого сукина сына Непомнящего, который сейчас громче всех кричит о моем коварстве, – продолжал Виталий, словно ожидая, что адвокат уже знает все перипетии их любовного треугольника. – Но я полюбил Веронику такой, какой она была: бедной, страдающей и невероятно красивой. Видите ли, я художник по натуре... – Он смущенно посмотрел на Дубровскую, словно признавался ей в чем-то постыдном. – Я рисую... Так вот, впервые встретив Нику в больничном коридоре, я был сражен наповал. Боюсь показаться вам напыщенным, неискренним, но на меня она произвела неизгладимое впечатление. Она была бледна, спокойна, даже величественна. Ее облик так не вязался с тем проклятым местом, где люди страдают от осознания близости смерти, что я смотрел на нее, как на чудо. К тому же Ника была очень красива...
С этим Дубровская была согласна. Она уже другими глазами смотрела на Виталия и видела то, что раньше не замечала. Он и вправду больше походил на художника, чем на врача. Теперь она представляла его с кистью в руках, стоящего напротив мольберта, и сосредоточенно смешивающего краски. У него был вдумчивый взгляд, длинные нервные руки и изящные пальцы. Довершали сходство тонкие русые волосы, зачесанные на прямой пробор и ниспадающие по обеим сторонам лица в прическе, напоминающей каре. В серых глазах застыла боль.
– Понимаете, успех вашего дела во многом зависит от того, какую линию защиты вы выберете, – осторожно заметила Лиза. – Ну и, конечно, состав суда...
– Я все решил. Я хочу узнать мнение суда присяжных, – сообщил Бойко, а Елизавету словно обдало волной холода.
– Присяжные? – переспросила она. – Почему не профессиональный судья?
– С некоторых пор я не доверяю профессионалам. Все началось со следователя, который вел мое дело на следствии, с оперативников, которые часами измывались надо мной, задавая скабрезные вопросы. Например, что представляет собой удаленная молочная железа? Можно ли женщине заниматься после такой операции сексом? Нет уж, я сыт по горло теми, кого вы называете профессионалами. Я хочу знать мнение простого народа.
Дубровская промолчала насчет того, каким жестоким может оказаться обыватель, решая вопросы вины и невиновности по такому деликатному делу. Но, может, Виталий Бойко прав, и суд присяжных даст ему шанс быть услышанным, понятым и прощенным?
– Итак, я вам уже сказала, что многое будет зависеть в вашем деле от позиции защиты, – повторила Дубровская, ощущая себя занудой. – В суде присяжных заседают простые люди. Его иногда еще называют «судом улицы» или «судом толпы». В этом смысле важно, чтобы аргументы в вашу защиту были простыми и понятными...
Она вопросительно посмотрела на Бойко. В ее словах он услышал недосказанность.
– Боюсь, что присяжные не поймут ваши романтические порывы, – честно сказала она. – Они решат, что вы лишили жизни Песецкую ради ее денег, и чем больше вы будете говорить о своей любви, тем меньше они будут вам верить.
– Что же делать?
Дубровская пожала плечами:
– Быть может, стоит изменить позицию? Вот если бы вы сказали, что ввели инъекцию Веронике из чувства сострадания, это было бы совсем иное дело. Эвтаназия – право на «хорошую смерть», явление, запрещенное законом, но понятное для большинства людей. Что может быть гуманнее, чем освобождение безнадежно больного человека от ненужных страданий?
Лицо Виталия окаменело, словно слова адвоката парализовали его. Но когда к нему вернулась способность говорить, он яростно отверг такой план защиты:
– Никогда я не скажу такое! Я не убивал Веронику и не устаю об этом повторять следователю, оперативнику, теперь вам! Я не вводил ей инъекцию!
Дубровская выпрямилась в струнку. Щеки ее порозовели.
– Я, конечно, еще незнакома с материалами уголовного дела, но знаю из газет, что железного алиби у вас нет. – Она вопросительно взглянула на него, и Бойко неохотно кивнул. – Вы – врач, а Песецкая умерла от инъекции. Вы можете утверждать, что она это сделала самостоятельно, но, боюсь, присяжные вам не поверят. Они решат, что вы хитрите, что вам есть что скрывать. К тому же большое наследство Вероники – явно не аргумент в пользу вашей невиновности. Пусть это звучит странно, но заявление о том, что вы действовали из чувства сострадания, может дать необходимый эффект. Присяжные вам поверят.
– Вы шутите? Этим я подпишу себе смертный приговор! Медицинское содействие самоубийству в нашей стране карается по закону!
– Да. Но вы забываете о специфике суда присяжных, – выложила Лиза свой основной козырь. – Присяжные заседатели судят не по закону, а по совести, и, если они решат, что с точки зрения человеческой морали ваши действия объяснимы, они могут вынести вердикт о вашей невиновности.
Это была чистая правда. Присяжные могли оправдать подсудимого, в случае если он, застав насильника своего сына на месте происшествия, жестоко покарал его. Они признавали невиновной женщину, забившую мужа чугунной сковородой, если понимали, что в течение многих лет она терпела от него побои и унижения. Были и другие примеры, но Лиза интуитивно ощущала, что тема эвтаназии поможет им выстрелить в нужном направлении. Хотя... Стоп! Как они добьются результата, если главный вопрос так и не решен? Дубровская не дала своего согласия защищать Виталия в суде.
Похоже, они думали об одном и том же. Бойко, заметив замешательство адвоката, как-то сразу обмяк.
– Все, что вы говорите, очень занимательно. Но я не убивал Нику. Я собираюсь говорить об этом в суде.
Он был чертовски упрям, но и Дубровская не могла похвастаться своей покладистостью.
– Я вам повторю еще раз, – терпеливо заметила она, – что для присяжных важна не ваша виновность или невиновность, а их представление о ней. Поэтому, если они сочтут, что вы морочите им голову, оправдательного вердикта (пусть вы трижды невиновны!) вам не видать как своих ушей. Хотя, – ее тон немного смягчился, – я не имею права заставлять вас признать вину, если вы этого не хотите. К тому же моя помощь вам ограничивается только советом, а вы вправе выбирать, следовать ему или нет.
– Вам неинтересно мое дело? – опять огорчился Виталий.
– Почему же? Ваше дело интересно, но... – Но что она могла ему сказать? Деньги? Сейчас она сама себе напоминала адвоката, вытрясающего из клиента последнюю копейку. Конечно, Виталия Бойко нельзя было назвать бедняком. Он был наследником немалого состояния, оставшегося после смерти актрисы. Хотя, если говорить по закону, вопрос о его наследстве до решения уголовного дела висел в воздухе. Не может наследовать виновный в смерти наследодателя. Вот только вопрос, виновен Виталий или же нет в смерти актрисы, должны были решить двенадцать простых людей.
– Знаете, не отказывайте мне сейчас вот так сразу, – взмолился Бойко, заметив колебания адвоката. – Я дам вам почитать свою тетрадь... Это не то чтобы мой дневник. Это мои мысли, моя душа, излитая на бумагу.
Дубровская, конечно, с самого начала свидания видела толстую общую тетрадь в клеенчатой обложке, которую Виталий положил на краешек стола. Но она не придавала этому значения, полагая, что в ней содержатся заметки по делу, которые так любят делать заключенные.
– Вы увидите, что я совсем не тот, каким пытаются меня выставить в газетах. Почитайте, и если что-то дрогнет в вашей душе, дайте мне знать... – «А если нет?» – едва не сорвался с губ Дубровской бестактный вопрос. – А если нет, тетрадь мне можете и не возвращать.
– И все же я вам ее верну, – вежливо сказала Лиза. Если Бойко излил свою душу на бумагу, у нее не было ни малейшего желания присваивать ее себе...
Дубровская вернулась домой к семи часам. Утомленная долгим рабочим днем и вечерними пробками на дорогах, она чувствовала себя выжатой, как лимон. Но это ей не помешало, как примерной супруге, заскочить в продуктовый магазин и купить все необходимое для ужина. Выгружая два полных пакета с полуфабрикатами, Лиза почувствовала щемящее чувство вины. Может, она поторопилась обвинить Андрея в том, что из их отношений ушла романтика? Сама она, считая себя особой чувствительной и ранимой, не многое делала для того, чтобы их семейное гнездо было теплым и уютным. Конечно, она покупала продукты, готовила простые блюда и по просьбе мужа иногда гладила его рубашки. Но она была готова признать, что выдумки и фантазии, а значит, вместе с тем и любви она проявляла в домашних делах куда меньше, чем в подготовке защиты очередного клиента. За шесть лет брака она научилась весьма сносно готовить куриный суп, жарить ту же самую пресловутую курицу в духовке и варить кашу. Прямо скажем, немного. Хорошо, что Андрей был непривередлив в еде и покорно поглощал магазинные пельмени, блинчики из упаковки, готовые отбивные, которые следовало только разогреть. А ведь он был из обеспеченной семьи, где меню на обед и ужин составлялось так же вдумчиво, как государственный бюджет. Ольга Сергеевна, мама Андрея, тщательно следила за тем, чтобы пища была разнообразной и вкусной. Конечно, у нее была кухарка, да и сама свекровь не утруждала себя готовкой, но она умело вела хозяйство: нанимала и увольняла прислугу, следила за закупкой продуктов и чистотой в доме, принимала гостей, ухаживала за мужем и сыном. Она искренне не понимала, почему Лиза не может заниматься тем же. Было бы простительно, если бы она хотя бы приносила в дом деньги, но заработки Дубровской были весьма скромными, как, впрочем, и ее клиенты. Семья ничего бы не потеряла, если бы Елизавета осталась дома и посвятила себя организации образцового быта.
Воспоминания о любимой свекрови ничуть не улучшили настроения Елизаветы. Она обвела глазами гостиную и только сейчас сообразила, что сегодня был понедельник. Вокруг царила чистота и порядок, а это значило, что приходила домработница, которую Ольга Сергеевна посылала в дом сына два раза в неделю. Женщина убирала, стирала и гладила постельное белье, увозила вещи в химчистку. Елизавете не было нужды даже поливать цветы, и она могла с головой погрузиться в уголовное право. Но мысли об этом сейчас вовсе не радовали Лизу. Быть может, именно поэтому ее муж не торопился домой, хотя стрелки часов уже приближались к восьми? Где его, интересно, носило?
Словно отвечая на ее вопрос, зазвонил телефон. Елизавета порывисто схватила трубку, намереваясь сказать Андрею, что она уже дома, ждет его к ужину и страшно соскучилась. Но радостная улыбка застыла у нее на губах, как только трубка ответила голосом свекрови. Та хотела поговорить с сыном и беспокоилась, что целый день его номер не отвечает.
– Наверняка у него какая-нибудь важная встреча, – высказала свое предположение Лиза. – Он всегда отключает телефон, если у него идет совещание с партнерами или он посещает цеха.
– Странно, – ответила свекровь, и Дубровская даже через расстояние увидела, как женщина недоверчиво поджала губы. – Разве совещание может длиться целый день?
Вот она всегда знала имена и телефоны всех деловых партнеров мужа и могла, как говорящий органайзер, без труда вспомнить, где назначена встреча с коллегами и когда состоится его очередной визит к дантисту. Елизавета, по его мнению, допускала в таких вопросах непростительное легкомыслие.
– Неужели он даже не сказал, в какое время вернется? – не унималась она, и Лиза чувствовала через трубку ее раздражение. Поневоле она начала заводиться сама.
– Ольга Сергеевна, я доверяю своему мужу, – сказала она холодно. – Он просто очень занят. Он перезвонит вам, как только появится дома.
Чем, интересно, он занят? Вот и еще одна задачка для образцовой жены. Дубровская знала только о том, что делала в этот день она, а о том, чем занимался ее муж, не имела ни малейшего понятия. Неужели ей это безразлично?
– Вот если бы у вас был ребенок, – вздохнула свекровь, тем самым еще раз наступив на больную мозоль невестки.
Вопрос о детях в семье Дубровской в последнее время стал подниматься все чаще и чаще. Елизавета не была зациклена на теме пополнения семьи и, как многие женщины, с пеной у рта отстаивала теорию о том, что, прежде чем обзаводиться потомством, нужно состояться как личность. Андрей во многом с ней соглашался. Ему было трудно представить, что после сложного рабочего дня, вернувшись домой, он не сможет насладиться тишиной и покоем, а будет сидеть возле песочницы, читать детские книжки, отвечать на многочисленные «почему». С детьми связано столько хлопот! На примере своих близких знакомых они убедились, в какой кошмар может превратиться жизнь нормальной семьи после появления ребенка. Сначала молодая пара пыталась забеременеть, потратив на этот нехитрый процесс несколько лет и перезнакомившись ради этого со всеми акушерами-гинекологами столицы, гомеопатами, народными знахарями и просто шарлатанами. После того как беременность наступила, выяснилось, что проблемы вовсе не закончились, а только начинаются. Будущая мать провела в постели все девять месяцев, вставая только для того, чтобы сходить в туалет. Ребенок родился крикливый, беспокойный, не спал ночами, и родители снова сделали круг по бабкам и целителям. Молодая мать едва не заболела на нервной почве, отец семейства и вовсе превратился в зомби: он спал на совещаниях, провалил два важных проекта и поставил под угрозу свое пребывание в фирме. Каждый день, в семь часов вечера, он начинал ерзать на месте. Неотвратимо приближался час купания малыша, и задержать его на службе не смог бы даже папа римский, вздумай он вдруг приехать в Россию и освятить фармацевтический завод. В общем, Андрей и Лиза только снисходительно посмеивались, не желая для себя такой доли. У них в семье по этому вопросу царило полное взаимопонимание. Сначала нужно пожить для себя: сделать карьеру, попутешествовать по миру, устроить домашний очаг, ну а потом... Они много и успешно работали, объездили всю Европу, побывали в Америке и Бразилии, позагорали на островах. У них появился собственный дом и более или менее налаженный быт.
– Слушай, может, ты все же решишься? – спрашивал Андрей, глядя на Лизу так, что и слепому было видно, что он сам для себя еще ничего не решил. – Первого ребенка врачи рекомендуют родить до двадцати пяти.
А Лизе уже тогда было двадцать шесть.
– Может, и решусь, – говорила она без особого энтузиазма. – Вот только закончу процесс по делу Вадима Крестова.
Андрей покорно кивал головой. Он знал, что запутанное и загадочное дело по обвинению Татьяны Крестовой в убийстве супруга рассматривают в суде уже полгода. Дубровская была бы настоящей кретинкой, если бы тогда отправила на антресоли свое адвокатское досье ради идеи родить ребенка. Потом она защищала Настю Дроздову, свою коллегу, которую обвинили в убийстве. Лиза просто не могла оставить подругу в беде.
Повторно обсудить вопрос о наследнике они решили, когда Дубровская взяла на себя защиту адвоката Лещинского. Но процесс был громким, и Лиза была так измотана, что супруг всерьез опасался, не скажется ли стресс на здоровье их первенца. Потом Андрей уехал на месяц в Амстердам, а Елизавете поручили дело Димы Сереброва. Поездка Мерцалова удалась, и он вернулся таким воодушевленным, что долгое время вообще не вспоминал о том, что у них с Лизой остались незавершенные семейные планы. Он дневал на производстве, а вечера проводил в офисе. Тогда они запускали линию по производству нового лекарства. Дубровская в отсутствие мужа ничуть не страдала. Ее занимало дело об изнасиловании, в котором обвинили видного ученого Соболева.
Так они и бежали по жизни рядом, но не вместе. Мерцалов проводил время среди порошков и пилюль. Дубровская – среди убийц и насильников. Оба чувствовали себя неплохо, пока однажды, в звонкий мартовский день, Елизавета не остановилась внезапно, словно налетев на невидимую стену. Что дальше? Очередной убийца? Но ей уже тридцать, и биологические часы, о которых прежде она только читала, неумолимо отсчитывали последние годы ее женского календаря. Если она желает оставить после себя ребенка, а не залежи пыльных коробок с бесконечными адвокатскими досье, ей следует поторопиться. Но пикантность ситуации заключалась в том, что детей принято делать вместе. Для зарождения новой жизни как минимум нужен отец. А где он сейчас? На очередном совещании? В девять часов вечера? А если Ольга Сергеевна права и ей давно следует насторожиться? История господина Лыкова тоже начиналась с отключенного телефона и совещаний по вечерам, а закончилась пафосным заявлением о несходстве характеров.
Чтобы отогнать от себя грустные мысли, Дубровская забралась с ногами на диван и положила к себе на колени дурно пахнущую клеенчатую тетрадь. У нее есть возможность скоротать время до прихода Андрея, а там как знать? Может, они вернутся к вопросу о наследнике. Если, конечно, не будет слишком поздно. Дубровская собиралась уйти в свой офис к девяти...