Мой отец – коммунист
Самое ценное, что мы имеем в жизни-
этот наши умершие близкие.
Огромный снаряд с ревом прочертил огненную дугу на вечернем небе и, не долетев несколько сотен метров до маленького городка, упал в поле, оставив после себя огромную воронку, за ним второй, третий…. Их громкий пронзительный звук и взрывы насмерть перепугали жителей, и они побежали прятаться в подвалы.
Это 1943? Война с фашистами? Нет, это 1988. И в одном маленьком сибирском городке, где находятся военные, загорелся склад боеприпасов. Там же жили и мои родители.
В одной из комнат маленькой двухкомнатной квартиры лежал пожилой мужчина, прикованный к постели, он громко, и нервно говорил своей жене:
– Нина, немедленно спускайся в бомбоубежище, слышишь, снаряды разрываются уже совсем рядом.
Полная женщин, стоявшая около него, решительно отвечала:
– Нет, не пойду, я же не могу тебя спустить в подвал, а без тебя я не пойду. Умирать так вместе.
Потом она посмотрела на мужа, он очень нервничал и испугалась, вдруг его состояние ухудшится и согласилась:
– Хорошо, хорошо, Федор, сейчас, – она вышла за дверь и осталась стоять на лестничной площадке. Минут через 15 взрывы стихли, и жена Федора вернулась домой.
– Все, успокойся, взрывов больше не будет, – Нина прошла в комнату…
По счастливой случайности никто не пострадал, и пожар был быстро потушен.
В этом месте я прервала воспоминания, и, сидя за столом, вернулась к старым фотографиям, продолжая рассматривать их.. Вот фотография высокого, стройного и крепко сложенного мужчины, лет 35 с серьезным взглядом больших, добрых и проницательных глаз, прячущихся под густыми бровями. Прямой и правильно очерченный нос. Темно русые волосы в виде овального полуостровка выдаются на лоб. Это мой отец, Федор. Глаза у него были не голубые, не серые, а редкого чисто синего цвета. Характер он имел волевой и решительный.
Из рассказов отца помню, что происходил он из очень бедной семьи, проживавшей в глухой сибирской деревушке, до 16 лет он был неграмотным.
Среди фотографий, оставшихся на столе, выделялось бравое мужское лицо с небольшими усами и лихо надетой папахой на голове – это мой дед, Гаврила, отец Федора.
Дед и отец не были похожи друг на друга, но зато мой племянник, Алексей, как две капли воды, похож на своего прадеда Гаврилу.
Мой дед Гаврила был сыном богатого помещика из Орловской губернии, а в России помещик – это дворянин, владеющий землей. Так я узнала, что в моих жилах имеется капля дворянской крови. Мой прадед, имя которого я не знаю, и его родственники были не только богаты, но и занимали важные государственные посты в Российском государстве. Среди них также были и священники.
В 18 лет мой дед Гаврила встретил красивую девушку, которую звали Мария, ее темно-русые тугие косы, струившиеся по точеной спине, вскружили голову Гавриле, а нежный овал лица и бездонные синие глаза разбили его сердце, и ни о ком он больше не мог думать, кроме, как о ней. Мария происходила из простой и бедной семьи бывших крепостных, поэтому отец Гаврилы был категорически против их брака. Молодые люди не представляли жизнь друг без друга и тайно обвенчались в церкви.
Узнав об этом, отец Гаврилы не перенес позора и проклял сына, он выгнал его из дома, лишив наследства, и не дал ни копейки с собой.
И разве мог в то время разгневанный отец Гаврилы подумать, что выгоняя сына, он своими жестокими действиями спасает ему и всей его будущей семье жизнь, а все богатые, влиятельные и процветающие родственники и их дети будут расстреляны после революции.
Несчастная пара, помыкавшись, отправилась в Сибирь, где были свободные земли. Шаг за шагом они освоили кусок земли, построили маленький домишко и жили, не голодая. В Сибири – простор, плодородные земли, в лесах много дичи и зверья, а реки кишели отличной рыбой. Там даже самый ленивый не оставался голодным.
Красавица Мария родила Гавриле трех статных и сильных сыновей: Александра, Федора и Андрея, которые стали опорой для семьи. Они отличались замечательными человеческими качествами: умом, честностью, трудолюбием, добротой и преданностью своим семьям.
Также Мария родила 3-х дочерей: Елену, Марию и Лину, красивых, добрых и хозяйственных, но особой одаренностью они не блистали.
Все члены этой большой и дружной семьи были музыкальны, имели хорошие голоса, и их часто приглашали петь на клиросе в церкви.
Старший брат, Александр, был единственный из троих сыновей, кто умудрился получить школьное образование и даже выучиться на фельдшера.
Будучи военным фельдшером, он однажды приезжал в нашу ` маленькую пыльную сибирскую деревушку. Я до сих пор хорошо помню его приезд и его самого.
Элегантный, аристократичный, высокий и стройный, в брюках голифе защитного цвета и такой же гимнастерке, в высоких, натертых до блеска кожанных сапогах, он сидел за столом, эффектно положив ногу на ногу и, одев красивые очки, все время что-то читал. На нем не было ни пылинки, ни соринки, вся одежда чистая и хорошо отутюженная. Где? Как? Когда?
Я, проходя по коридору, где висела его шинель, всегда прижималась к ней лицом, чтобы вдохнуть чарующий аромат одеколона. То, что его шинель имела необыкновенный, хотя и очень легкий восхитительный запах, поднимало дядю в моих глазах на недосягаемую высоту. Обычно в нашей деревушке чаще всего присутствовал запах навоза, который в большом количестве вывозили за деревню, как там говорили «на зады».
Александр был на 5 лет старше моего отца. Он участововал в революционных событиях и был связан с революционерами. В чем состояла его деятельность история не донесла до меня, но отец расказывал, что его пытались расстрелять почти на глазах у моего деда Гаврилы, дед бросился ему на помощь, но не добежал, с ним случился удар и его парализовало.
Но Александр остался жив, уже после революции он, как фельдшер, прошел три войны, и, находясь на передовой, не только лечил, но и выносил раненных с поля боя. Пули, как будто боялись его, за время службы он не получил ни одной царапины.
У него родилось две дочери, Тамара и Майя, обе были стройными, хорошо воспитанными и умными девушками, а у младшей Майи, синеглазой блондинки с вьющимися волосами, был замечательный голос, который мог украсить любой оперный театр. Работали они учительницами в школе. Но судьбы обеих были драматичными.
После Тамары остался сын, Владимир, мой двоюродный брат, следы которого затерялись где-то на Урале, он выучился на физика-ядерщика, несмотря на то, что из-за небрежности врачей потерял хрусталики обоих глаз и мог видеть только в очках. А Мая так ни разу и не вышла замуж, она всегда говорила, что не смогла встретить мужчину, который по качествам характера походил бы на ее отца.
Но вернемся во времени назад к Федору. Федор подрастал, надвигалась революция и смена власти. Эти события радовали бедную семью, особенно сыновей Гаврилы, которые понимали, что для них теперь открываются новые возможности. И они, нищие, бесправные, привязанные к куску земли и хозяйству, которые их кормили и поили, ничего не видевшие в жизни, кроме этого рабского труда, с радостью восприняли новые веяния и Советскую власть, это была их власть. Она несла им освобождение и новые перспективы в жизни.
В Сибири народ жил довольно зажиточно и свободно, государственная власть была далеко, земли много, население в основном крестьяне: середняки и кулаки. Были и бедняки, такие, как Федор, у которых жизнь не сложилась, поскольку семья потеряла отца-кормильца, дед Гаврила так и не смог оправиться после инсульта и вскоре умер.
Федор тем временем подрос. В местном Совете приметили шустрого и толкового парня, который помогал им собирать продразверстку, быстро и качественно делал любую необходимую работу, его приблизили и рекомендовали на учебу в сельскохозяйственное училище, предварительно дав приказ за полгода освоить курс средней школы.
Федор согласился. Он день и ночь сидел за учебниками. И вот пришла пора пройти экзамены, все экзамены он сдал на отлично. И в своей дальнейшей жизни ему пришлось немало учиться и немало сдавать экзаменов, никаких отметок, кроме отлично, он никогда не получал.
Я хорошо помню огромный, добротно сделанный фанерный ящик, стоявший в чулане, в котором я, девочка, 10—12 лет, могла спокойно спрятаться. Этот ящик был доверху и аккуратно заполнен красивыми толстыми общими тетрадями, с блестящими, какого-то, как мне тогда казалось, волшебного сиреневого цвета толстыми корочками. Все тетради были полностью исписаны аккуратным почерком.
Открыв несколько тетрадей, я увидела, что на каждой странице были ровно, по линеечке, сделаны довольно широкие поля, прилегающие к местам прикрепления страниц, на них отец делал всевозможные пометки, среди пометок часто встречались имена: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин.
Я с удивлением смотрела на эту кипу, полностью исписанных тетрадей и думала, как он смог написать так много конспектов, изучая классиков Марксизма-Ленинизма в течение всего лишь двух летнего обучения в Высшей Партийной школе.
Для меня и сейчас это остается загадкой.
Также, как и его брат, Александр, мой отец всегда выглядел подтянутым, элегантным, будучи необыкновенно чистоплотным. Ходил он обычно в популярных для того времени брюках-галифе. Он никогда не ругался, не кричал, за всю свою жизнь слегка пьяным я видела его только раз. Хотя курил он много. Обычно он курил папиросы «Беломор Канал», либо «Казбек», последние лежали в красивых коробочках, с изображением черного силуэта лошади и всадника, несущегося на лошади.
Отец имел абсолютный слух и хорошо пел. У него также была феноменальная память, врожденное чувство собственного достоинства и умение аргументировать, что всегда делало его центром и авторитетом в любой группе или обществе, где шла дискуссия.
Будучи уже далеко за семьдесят, он возглавлял городское общество «Знание» и читал лекции о международном положении, при этом не пользовался никакими шпаргалками и держал в голове сотни цифр, умело приводя их при доказательстве своих аргументов.
И когда его заслали в далекую глухую сибирскую деревню в 50 километрах от железной дороги «поднимать Советскую власть», вместо продвижения вверх по служебной лестнице, я его спрашивала:
– Почему мы живем в этой глуши? Хотелось бы получше жить. – Я уже понимала, что это значит, жить получше.
– Понимаешь, дочь, для меня комфортабельной и счастливой является такая жизнь, когда я могу говорить правду. Неважно, где и как я живу, – отвечал отец.
Но я продолжала задавать вопросы:
– А что? В другом месте ты не мог бы говорить правду? – Спрашивала я.
– Получается, что так, – отвечал он.
Эти его слова о правде на всю жизнь врезались в мою память и служили мне своеобразным слоганом, который я всегда вспоминала, когда нужно было либо выбрать правду, либо промолчать, чтобы сделать жизнь более комфортабельной в житейском смысле слова, и я обычно говорила правду, навлекая на себя всевозможные неприятности, но при этом всегда чувствовала себя счастливой.
Да, отец был прав: совершенно верно, только следуя правде, человек чувствует себя счастливым.
Будучи еще подростком, я долго думала над его ответом, не понимая отчего же только в той далекой сибирской деревне он имел возможность следовать правде?
И спустя много лет ситуация для меня немного прояснилась.
Прежде чем переехать в Сибирь наша семья, состоящая из 4-х человек: родители и я с сестрой, на полтора года младше меня, жили в одном из промышленных уральских городов. Отец очень серьезно и ответственно относился к своей работе секретаря райкома.
Дома его почти никогда не было, также он часто бывал в разъездах. А если по счастливому стечению обстоятельств он находился дома, то все время читал какие-то книги, занимаясь самообразованием.
И мама часто говорила ему:
– Ну, Федя, отвлекись хоть на минутку от чтения! Давай пообщаемся.
И тогда отец отвлекался, и они вели бесконечные беседы о чем-то о своем. А своим для них было государство. И много говорили они именно о государственных проблемах.
В то Советское время партийные городские власти координировали и контролировали работу всех городских предприятий. Отец, будучи очень скрупулезным человеком, обнаружил какие-то неувязки в документах одного крупного машиностроительного завода и начал тщательно знакомиться со всей документацией, интуиция и некоторые факты ему подсказывали, что у руководства завода находилась шайка воров и мошенников, деятельность которой покрывалась властями города.
Они очень много обсуждали с мамой эту проблему, мама обладала необыкновенной интуицией и прозорливостью в подобных делах, ее талант даже был замечен местными властями, и ей неоднократно предлагали работу следователя, но она ни за что не соглашалась, поскольку любила свою работу школьной учительницы, да и лезть во все эти грязные дела ей не хотелось, единственное, что она делала, так это старалась помочь своему мужу, которого очень любила.
Поздно вечером, когда, родители обсуждали свои дела, считая, что мы с сестрой уже крепко спим, хотя моя младшая сестра действительно крепко спала в это время, а я через открытую дверь детской комнаты слушала их разговоры. Эти разговоры были очень интересными, очень серьезными, они будили во мне понимание того, чем они занимались целый день пока находились на работе.
И чего я только не наслушалась. Очень часто они обсуждали документы, которые давали читать только членам коммунистической партии. Особенно они ужасались поведением и преступлениями какого-то неизвестного мне Берии, который надо сказать меня не очень интересовал, но это было значительно позднее.
Обсуждая дела на заводе, отец часто говорил:
– Воры засели, зацепиться не за что, везде круговая порука.
Они также много говорили о России, о русских. Разговоры будили во мне счастье и радость от того, что я русская, что я принадлежу к тому особенному народу, который совершил революцию и построил Советский Союз.
Утром я всегда для подтверждения спрашивала у мамы:
– Мама, а я русская?
– Русская, конечно, – быстро отвечала мама, убегая на работу.
А я, счастливая, оставалась с сестрой дома, полная радости и величия, оттого, что я русская.
Если дело было летом, то мы с сестрой шли на улицу и гуляли, где хотели, часто босиком и в легких одинаковых ситцевых платьицах и панамках, сшитых из одинакового материала, умелыми мамиными рукам.
Обычно я крепко держала за руку мою сестру, худенькую, похожую на цыпленка с тонкой шеей, белокожую с широко открытыми синими глазами и светлыми волосами в контраст мне смуглокожей, крепко скроенной, с темными волосами и зелеными глазами восточного типа. Как у нас говорили, сестра была в папину породу, а я в мамину.
Позже мне удалось установить, что папа был чистопородно русский, а мама – настоящий интернационал. Будучи коренной сибирячкой, она имела украинцев, поляков, немцев, корейцев среди своих ближайших родственников – родителей, дедушек и бабушек и совсем немного русской крови.
И эта многонациональная кровь всегда играла во мне, давая разные впечатления и ощущения в жизни. Приезжая на Украину, я сразу сливалась с людьми и природой и говорила себе:
– Вот это мой дом, вот это моя жизнь!
И недавнее осквернение Украины бандеровцами с помощью американских рук, обагренных кровью многочисленных народов, было для меня, как пуля в сердце.
А «ненавистные поляки»! Я всегда восхищалась их умением так красиво организовать свой быт, свою жизнь! Живя еще в Сибири, я пыталась учить польский язык, чтобы читать польские журналы, имеющие массу полезных советов. Журналы приходили к нам в библиотеку только на польском языке.
Но самое «ужасное и позорное» для меня в то позднее послевоенное время было иметь немецкую кровь. Эта кровь также кипела во мне в виде страсти все выстраивать в логический порядок, раскладывать по полочкам, докапываться до самой сути вещей, все сравнивать, анализировать и извлекать смысл, часто экономический из всякой мелочи. Я стала очень сильно скрывать эти качества после того, как кто-то обозвал меня «немкой».
Но как оказывается сильна восточная, корейская кровь, которой у меня одна восьмая часть, мой прадед был корейцем. Я никак не могла и до сих пор не могу принять эти европейские методы лечения и многие понятия в жизни.
Но все-таки я – русская, поскольку мое сердце осталось в России, где похоронены мои предки и это та единственная страна, ради которой я могу отдать свою жизнь.
И вот мы, две маленькие девочки, родные сестры, несмотря на то, что одна смуглянка, а вторая блондинка, взявшись за руки, шли по улице, поднимая столбы пыли босыми ногами. И, покрытые грязью и пылью, заканчивали свою прогулку тем, что заходили к отцу на работу в райком, где он работал, и по деревянной лестнице поднимались на второй этаж и тут же сразу была дверь в его кабинет.
Нимало не смущаясь, мы открывали дверь кабинета и заходили в него. Метрах в трех от двери с левой стороны комнаты возвышался большой, похожий на корабль стол отца, покрытый зеленым сукном. На столе было много удивительных вещей: мраморный набор для письма, включая особенную промокашку, похожую на каток, с ручкой, бокал, полный остроотточенных карандашей и много других непонятных предметов.
Правая часть комнаты была заполнена стульями, на случай заседаний.
Обычно мы заходили в такое время, когда отец проводил заседание и комната была полна народу. После того, как мы входили, он прерывал свою речь и молча ждал, когда мы подойдем к столу.
Он никогда нас не ругал за эти посещения в неурочное время. Мы подходили к столу и я, как старшая, говорила:
– Пап, дай по карандашу, – он молча протягивал нам по остро заточенному, прекрасному карандашу. После такой легкой добычи сразу хотелось большего, и я, осмелев, снова просила:
– Пап, дай по рублю.
Отец снова, молча и спокойно доставал бумажник, вынимал 2 новых красивых бумажных рубля, словно специально заготовленных для этого случая, и давал их нам.
Из его стиля общения с нами было видно, какую радость и счастье он испытывал от кратковременной встречи с нами, своими детьми, и от того, что на пару минут он мог отвлечься от своих дел и пообщаться с нами.
Я передавала сестре рубль и карандаш, и, зажав добычу в маленьких детских кулачках, мы разворачивались и уходили, не сказав больше ни слова и, закрыв дверь, снова слышали строгий и серьезный голос отца, продолжающего обсуждение каких-то важных вопросов.
А мы бежали покупать мороженое.
Вечерами мои родители, как всегда, долго разговаривали, обмениваясь событиями дня. Отец выслушивал мнение мамы – его главной советчицы, хотя она на 17 лет была моложе отца. Отец прекрасно выглядел, был необыкновенно крепким и здоровым мужчиной, и разница в возрасте была практически незаметна.
Они оба были настойчивы и преданы Советской власти, а также фантастически честны и за правду стояли до конца.
Отец с помощью мамы медленно и последовательно раскручивал дело, связанное с воровством на заводе, собирая по крупицам улики, сбор улик затянулся на несколько лет и расследование дела уже шло к концу.
Я хорошо помню, что как-то вечером, наша семья в составе из 4-х человек сидела и мирно ужинала за большим деревянным столом, находящимся в центре комнаты, нашей 3-х комнатной квартиры. Мы с сестрой сидели спиной к 2-м большим окнам старого кирпичного дома с очень толстыми стенами. Родители сидели лицом к ним. Окна были едва прикрыты белыми занавесочками искусно украшенными ришелье и, закрывающими только нижнюю половину окна.
А верхнюю половину окон слегка прикрывали реденькие тюлевые шторы, через которые можно было рассмотреть все в комнате. Тускло горела электрическая лампочка. Внезапно раздался звук разбитого стекла, жужжание, затем глухой удар о деревянную стенку, отделяющую столовую от кухни.
Это пуля пролетела рядом со щекой моего отца. Быстрее всех прореагировала мама.
– Стреляют! – Закричала она и быстро выключила свет.
Отец схватил пистолет и вместе с овчаркой Джеком (нашей домашней охраной) выскочил на улицу, но стрелявшего и свет простыл.
Отец всегда носил с собой пистолет, он был отличный стрелок и отличный охотник. Об его искусстве стрелять я могу сказать только то, что он мог из пистолета попасть в муху, сидящую на стене.
Ложась спать, отец всегда клал пистолет под подушку.
Однажды утром я вошла в спальню родителей, которых не было на месте, и, случайно подняв подушку, увидела под ней заманчиво блестящий черный пистолет, мои руки сами потянулись к нему, и я взяла его.
Но тут вошел отец, увидев у меня пистолет, быстро вырвал его из моих рук и впервые в жизни крепко отругал меня, после чего я на всю жизнь потеряла желание лезть в запрещенные места.
И каким-то вечером родители опять обсуждали дела на заводе, уже было ясно, что появились новые важные улики в расследовании.
Отец говорил:
– Евреи окопались. Все очень умно организовано, но я уже имею достаточно улик, чтобы дело передавать в суд.
В нашей семье никогда не было ни национализма, ни тем более антисемитизма и это был единственный раз, когда родители говорили о людях определенной национальности.
Вспоминая нашу жизнь позднее, в маленькой сибирской деревушке, куда со всей России были сосланы люди разных национальностей, и где отец был представителем власти, от которого зависела их судьба. Я помню его дружелюбное и уважительное отношение к ссыльным, которые не подвергались никакой дискриминации, а работали по своей специальности наравне с местными жителями. Никто из них не жаловался на свою жизнь. И никто им не указывал на то, что они ссыльные.
Особенно он уважал эстонцев, которых было много сослано в те места, за их трудолюбие и честность. Жили эстонцы крепко, построили свои дома (благо лесу много в тайге), имели хорошие хозяйства, но очень скучали по родине и хотели вернуться домой.
Они часто обращались к отцу:
– Гаврилыч, напиши мне характеристику, попытаюсь походотайствовать о возвращении.
И он писал много положительных характеристик и, действительно, были случаи, когда людям удавалось освободиться. В то время Сибирь была особым местом, где не было национализма, а люди оценивали друг друга только по человеческим достоинствам, а не по национальности.
Но вернемся к более ранним события, когда мы еще проживали на Урале и отец занимался расследованием воровства на заводе.
Без отрыва от работы он также учился в Высшей Партийной школе, которую он закончил с отличием. Во время учебы в Партийной школе отец всегда был непримиримым спорщиком с преподавателями, всегда находил у них какие-то ошибки в преподавании или в трактовке того или другого вопроса, часто дело доходило до поиска правильного ответа с помощью консультаций у лучших специалистов-теоретиков, и всегда он был прав. Но спорил он всегда корректно, логично, аргументированно.
Его успешная работа и отличные знания были замечены и отмечены на самом вверху, и после окончания Партийной школы ему было приготовлено место в аппарате обкома с перспективой карьерного роста.
Но вдруг при окончательном утверждении места работы ему внезапно меняют место назначения и отправляют работать в одно из самых глухих мест в Сибири.
Единственно, что он смог сделать, так это сменить одно глухое Сибирское место работы на другое глухое место, которое было его родиной.
Позже выяснилось, что при окончательном распределении в комиссии присутствовал один из высоких начальников, который был связан с группой мошенников, тех, что отец сумел посадить в тюрьму. Вот они и свели с ним счеты.
Я думаю, что, возможно, ему просто повезло в жизни, судьба отвела от него беду, поскольку это было время всевозможных репрессий, и либо он должен был в них участвовать, либо отказаться от участия.
И в том и в другом случае ничего хорошего его и его семью не ждало в жизни. А жизнь в глухих сибирских местах текла по своим сибирским законам, которые формировались вдали от центральной власти, или, по крайней мере, не так сильно зависели от нее.
Итак, жизнь продолжалась. И вот наша семья переехала на местожительство в глухую сибирскую деревню, находящуюся в 50 километрах от железной дороги. И какой дороги! Дороги, покрытой рытвинами и ухабами, в дождь или снег добираться до железнодорожной станции можно было с утра и до вечера, потому что машина постоянно застревала в ямах или буксовала в грязи.
Тем не менее нас, пионеров, в 5—6 классе садили в открытые грузовики и везли к поезду, следующему до Новосибирска, на разные школьные мероприятия, и также мы посещали театры.
И, несмотря на эту ужасную дорогу и не менее ужасный транспорт, ни аварий, ни несчастных случаев с детьми не было.
В двенадцать лет я уже посетила замечательный оперный театр в Новосибирске, один из лучших в Советском Союзе и, затаив дыхание, впервые слушала оперу. Театр имел, прекрасную архитектуру, прекрасные декорации, а у певцов были замечательные голоса.
Спросите современных детей, проживающих даже не в глухой сибирской деревне, кто из них уже в 12 лет посетил оперный театр и с удовольствием слушал оперу? Я думаю таких детей можно будет пересчитать по пальцам.
Да, именно в этом месте у меня была самая интересная и захватывающая жизнь!
В нашей деревне школьное образование было поставлено на такой высокий уровень, какого я нигде и никогда больше не встречала за всю свою жизнь.
Помню величественную Мэри Мартыновну (из ссыльных) высокого роста, полная, в длинном платье, соответствующим ее величию, с меховым лисьим воротником на шее, она преподавала английский язык, который знала в совершенстве. И не только английский, но также немецкий и французский.
Конец ознакомительного фрагмента.