Глава 12
«Убивает не падение, а приземление» («Безобразная невеста», фильм).
Машины продолжают подъезжать, заправляться и уезжать. Вечереет. Из-за надвигающихся щупалец свинцовой тучи, набирающей цвет, быстро наваливается сумрак.
Вдруг ко мне подходит мужчина и протягивает мелочь:
– Вот. Возьмите хотя бы это…
Прелестно! Я отрицательно мотаю головой, начиная смеяться:
– Нет, нет, спасибо! Деньги мне не нужны.
Нет, нужны, конечно, но я – не нищая, а опыт автостопа получаю. Всесторонний. Так что вот.
Мужчина между тем смотрит на табличку «Рязань» и говорит:
– Я в Рязань не еду! До Бронниц и – всё, сворачиваю.
С тоской и надеждой смотрю на трассу:
– Ну… в ту же сторону, верно?
Быстро приняв решение, мужчина говорит:
– Ладно, поехали.
Бодро подхватываю рюкзак и семеню следом за ним, к машине. Он берёт рюкзак, кладёт его в багажник. Кажется, я улыбаюсь до ушей, внутри себя – точно. Проеду ещё чуть-чуть, а там видно будет, лишь бы подальше от Москвы.
– Садитесь назад.
Открываю заднюю дверь машины, забираюсь внутрь. Впереди сидит женщина, а на заднем сидении двое детей: один лежит в автокресле, а второй оказывается милейшей белокурой девочкой с выразительными ясными глазами. Я здороваюсь, аккуратно сажусь сбоку, начинаю громко разговаривать с ними и только потом замечаю, что второй ребёнок спит.
– Это моя сестра, – улыбаясь, замечает девочка. – А не «ребёнок».
Ой. Убавляю громкость. Действительно… Сестра девочки оказывается такой же светленькой и очаровательной. Обе – белокурые милейшие создания.
Мы едем, разговариваю тише.
Андрей и Кристина, так зовут моих замечательных спасителей, спрашивают про автостоп, не забывая задать классический вопрос: «А не страшно?». Сознаюсь, что «страшно», но аргументов опять не хватает.
Здесь хорошо – чистейшая атмосфера благополучной семьи, и я в этой среде отдыхаю душой: мне даже кажется, что мы сможем уехать от тучи. Весело и спокойно болтаем с девочкой сзади, и иногда я отвечаю на вопросы её родителей. Историй у меня пока мало – так же, как и километров.
…Бронницы начинают маячить на горизонте слишком быстро: время всегда летит стрелой, если попутчики хорошие. Назревающие сумерки за окном неумолимо трансформируются в ночь. Вот и развязка.
Андрей останавливает машину на полосатом островке безопасности, нарисованном на дороге, и мы с ним выходим. Достаёт рюкзак. Бесконечно благодарная, впрягаюсь в лямки, прижав к себе картонную «Рязань»; прощаемся. Андрей, махнув рукой, садится обратно в машину. Жду, пока машина уедет; потом перейду дорогу, и «буду решать проблемы по мере их поступления», как любила говаривать моя свекровь. Однако машина не уезжает.
Спустя полминуты из неё выходит Кристина и говорит:
– Мы не можем Вас тут так оставить. Садитесь. Переночуете у нас.
Что? Не верю своему счастью!
– Соглашайся уже! – вопит Джая в голове, потому что я постоянно отказываюсь от помощи, даже если она искренняя.
– О, я согласна, спасибо! – киваю головой.
– В кои-то веки… – говорит Джая, закатив по обыкновению глаза.
Андрей в это время открывает багажник и забирает мой рюкзак, и я сажусь в машину, с наслаждением погружаясь обратно в это светлое тёплое пространство.
…В пригородном доме оказывается так же светло, несмотря на навалившуюся за окном ночь. Пахнет деревом и уютом. Стены разрисованы весёлыми детскими рисунками.
– Соседские дети помогали нашим, – смеётся Кристина: она занята приготовлением ужина, и по дому распространяется дивный запах домашней еды.
Многократные попытки выведать рецепты разных блюд у меня неизбежно заканчиваются какой-то «кашей-малашей», и остаётся только наслаждаться кулинарными изысками тех гениев, кому это дано.
Пока готовится что-то райское, меня пускают в душ, где текущая тёплая вода смывает все неприятности прошедшего дня. Я люблю и комфорт, и путешествия одинаково сильно, – только совмещать не получается.
…Сижу за столом с тарелкой божественно вкусной еды – это мясо с картошкой и капустой – и не верю в происходящее. Только недавно я опасалась, что навсегда останусь между ограждением и решёткой автостоянки, поетая собаками, и вот: сижу в тёплом доме, наслаждаясь приятной атмосферой домашнего уюта нормальных семейных людей.
Не то, что я.
Кристина спокойно улыбается, Андрей, как уверенный и спокойный папа, руководит дочками. В этой семье царит полное взаимопонимание и гармония, и хочется сидеть тихо, чтобы ничего не испортить. Завидую им обоим, им всем. Наверное, так выглядит Счастье. Счастье – это семья.
Девчонки забираются по лестнице на второй этаж, спать.
Внизу мы ещё какое-то время разговариваем о жизни, путешествиях и медведях, а снаружи резко накатывает мощный дождь, перемежающийся раскатистым громом и завыванием ветра, и от этого в доме становится ещё уютнее.
Ближе к ночи мне выделяют диван – Андрей раскладывает его на всю ширину, несмотря на мои протесты. Сами они уходят спать наверх. Сплю в спальнике, спрятавшись в него с носом, хотя мне изначально хотели дать и постельное бельё тоже. Всю ночь продолжается сильный дождь. Вот бы я сейчас возле трассы-то, да в палатке с «дугой на сопле» ночевала… Чур меня, чур…
Утром я собираюсь, и на прощание Кристина говорит мне:
– Ты не пропадай. Пиши, хоть иногда.
Рассказы о медведях, похоже, впечатляют не только меня.
Андрей отвозит меня обратно на дорогу и уезжает.
…Иду вдоль трассы, машины едут со средней скоростью. Сбоку дороги выделена небольшая полоса, и я пробую голосовать, выставив картонку.
Практика показывает, что важно само её наличие – на ней можно ничего не писать вообще, ведь в большинстве случаев, водители всё равно не видят буквы. Иногда даже притормаживают и вытягивают шею, чтобы разглядеть написанное. Во мне рождается мысль написать универсальную табличку со словом «Туда» и пририсовать стрелку. По-моему, это просто атрибут автостопа.
Рядом тормозит легковая машина, иномарка.
– Я только до Луховиц еду, – отвечает мне водитель – представительный, но грустный мужчина средних лет.
Киваю головой. Здесь позиция для «стопа» не самая шоколадная, так что я согласна. Ехать – не стоять. Солнце ещё высоко, успею поймать кого-нибудь ещё.
Сажусь внутрь, закинув рюкзак назад.
Водитель оказывается журналистом крупной газеты. У него уставший, спокойный, какой-то смирившийся вид. Слава Богу, даже не спросил: «А не страшно?», а то никак не могу придумать, что на это отвечать.
– Я посадил Вас потому, что мне нравятся неординарные люди, – поясняет он.
Удивлённо смотрю на него. Кто тут неординарный? Я? Вот те раз. Путешествовать – это же нормально, он же сам журналист!
– Вы в этом году были на море? – спрашиваю его, не зная, как отвечать.
– Дважды, – отвечает он тем же ровным тоном. – На Японском. И на Чёрном.
Завидую его морям и профессии заодно. Рассказываю про фестиваль и про то, как тяжело выехать из Москвы. Про Алтай молчу, по-прежнему опасаясь «сглазить», так что я, типа, еду в Рязань.
Уже потом нахожу одну из его статей, где оказывается, что полтора года назад он был в Алтайском крае и встречался с губернатором края. С ним они говорили про Михаила Калашникова, создателя знаменитого автомата – «простого алтайского парня», как он сам себя называл. Был Михаил Калашников семнадцатым ребёнком в обычной крестьянской семье.
Кстати, Алтайский край и республика Алтай, – с некоторых пор это два разных региона. И административные центры у них разные: Барнаул и Горно-Алтайск. У меня по географии всегда была тройка, и то – из жалости, так что самое время начать восполнять эти пробелы. По крайней мере, когда я купила метровую по ширине карту России и гордо расстелила её на полу, то была уверена, что озеро Селигер, до которого ехала в прошлом году на велосипеде и в великой усталости, находится не иначе как на середине России.
– Ну, пол-России проехала, стопудово! – гордо восклицала я, ползая по карте и сощурив глаз.
Уверенность моя подкреплялась степенью усталости, больным коленом и количеством пролитого в ходе велопутешествия пота. Но посередине карты оказался Байкал, а озеро Селигер маленькой голубой лужицей нарисовалось в полутора сантиметрах от Питера, да и то после длительного обследования карты с лупой и сморщенным от натуги лицом. Полтора сантиметра? Шутите?
Вот когда я ощутила настоящий культурный шок от осознания величины России – она не просто огромна, – она ошеломительно, оглушительно огромна! Восемь часов полёта, если пытаться пересечь её на самолёте. Восемь!
За разговором быстро доезжаем до города Луховицы, и там я высаживаюсь и вытаскиваю свой рюкзак. Прощаемся.
Эх, клёвый дядька. Не женатый…
…Когда я выбираюсь из одной машины и нужно ловить другую, то всегда устраиваю передышку: мне нужна пауза, чтобы вернуться в себя. В чужой машине приходится подстраиваться под настроение водителя, поддерживать разговор, и это тоже требует определённых усилий. Разговоры забирают энергию, и для её экономии очень полезно иногда помолчать.
Какое-то время иду вдоль дороги, потом ставлю рюкзак в тень от придорожного дерева, а сама плюхаюсь рядом. Даю себе пять минут. День такой солнечный, хороший. Водитель отвёз меня прямо на выезд из города – небывалая удача для автостопщика – и водители здесь едут медленно, осторожно. Обочина широкая, в бутылке есть вода, – что ещё надо для счастья? Ляпотища…
Встаю, голосую: несколько машин проезжают мимо, потом автобус. И вот: одна из легковых машин изрядно проезжает вперёд, а затем сдаёт назад и останавливается рядом со мной, так что мне даже не приходится бежать за ней с рюкзаком. Сую нос в салон через полуоткрытое окно машины, из которой громко орёт музыка, и ей заунывно вторит кот.
– Вам куда? – пытаясь переорать этот содом, кричит радостный водитель.
– Рязань! – так же громко ору я.
– Садитесь!
Рюкзак я кладу назад и там же замечаю переноску.
– Кот? – спрашиваю я так же громко.
– Ага! – подтверждает водитель, кивая. – Он так и будет орать всю дорогу.
– А Вы куда едете? – на всякий случай спрашиваю я.
– В Кузнецк, – отвечает водитель.
Мы оба продолжаем орать, иначе не слышно, потому что музыку он не убавляет. Извлекаю из рюкзака свою карту:
– О! Мне туда и надо!
Он соглашается подвезти меня до Кузнецка, после чего включает музыку ещё громче. Видимо, та громкость, что была, считалась тихой.
Едем. Сознаюсь о своей специальности. Попутно выясняется, что кот – вислоухий шотландец, и я начинаю ором рассказывать про гипертрофическую кардиомиопатию кошек и предрасположенность шотландцев к сердечным болезням. Мол, стрессы для них очень опасны, а громкая музыка – это сильный стресс. Водитель отвечает:
– Да он привык!
Кот меж тем, видимо, на стрессе портит воздух.
– С-с-сука! – весело орёт водитель.
– У него пелёнка-то там есть? – хочу уточнить я.
– Нету!
Бедный кот. Если случится то, о чём я думаю, то весь кот, мотаясь в тесной переноске, рискует оказаться вымазанным сами знаете в чём. Водитель, видимо, думает о том же. Он останавливается, открывает переноску, вытаскивает оттуда худого длинного серого кота и сажает его на обочину дороги, держа за подмышки, словно маленького ребёнка. И ждёт. Мимо с шумом едут машины.
– … Да он так не пойдёт! – предупреждаю я, тоже выйдя из машины.
– Нет? – искренне удивляется мужик.
– Нет. Он же КОТ.
Удивлённый кот задней частью сидит в траве: теперь он обескуражен не только громкой музыкой, но и проносящимися мимо машинами. Как бы не удрал. Подождав ещё немного и убедившись, что ничего не происходит, мужик кладёт кота обратно в переноску. Безвольный кот ничего не предпринимает: послушно втекает задом внутрь корзинки.
Мы едем дальше под аккомпанемент той же громкой музыки: как и коту, мне приходится смириться. Вдруг я слышу песню, которую пели ребята на фестивале: это Ляпис Трубецкой «Я верю».
– Обожаю эту вещь! – кричит мужик.
– Я тоже! – кричу я.
Он врубает музыку ещё громче.
Подпеваем все втроём: мужик, я и кот.
«Я верю в Иисуса Христа,
Я верю в Гаутаму Будду,
Я верю в пророка Мухаммада,
Я верю в Кришну, я верю в Гаруду…»
Кот просто кричит: «Мяу!».
Промахиваем Рязань. Заскочить туда я собиралась, услышав стихотворение одного из, как он сам себя охарактеризовал, «молодых, талантливых, гениальных, изумительных, но очень скромных поэтов». Заунывным голосом, нараспев гениальный, но скромный поэт читал: «А где-е-е-то та-а-ам в Ряза-а-ани… Расту-у-ут цветы-ы-ы с глаза-а-ами»… Потом знающие люди сказали, что не цветы вообще-то, а грибы, и даже есть памятник этим глазастым грибам. И второй причиной моего интереса к Рязани оставался Серёжка, с которым мы переписывались, но, как это часто бывает, оставались знакомы только виртуально.
Серёжка делает в каждом слове по десять ошибок, переставляет буквы местами, сливает слова в одно, заменяет значения непонятно на что и при этом в конце каждого предложения ставит смайлик, означающий философский вид «ну всё же понятно!». Мне было интересно: так ли он говорит в жизни, как пишет в интернете.
– Серёжа, я ничего не понимаю из того, что ты пишешь! – жаловалась, хохоча, я на другой стороне экрана.
На что он отвечал:
– Ссобо яне забур. Так каок смысл чтото старать провзиодить делать?
Мы переписывались о том, кто чем хочет заниматься в жизни, где хотел бы жить, и иногда я спрашивала у Серёжки как установить ту или иную программу в компьютере. Он отвечал без промедления:
– О привед соратник. Прям так любишь жифтоне? Ну это примрно как лечить кошек только наоброд. Эт моя перва вылазка вобещ а рпеделы рязаин я в цлеомдоволен. Она у них, бананово рисоваяим норм у них адвайта во все поля. Ато у нас сегодня тоже туман, жома сосденгео плохо видно. Качаеш утанавливаше профит. Это рили просто сопобо.
– Ничего не поняла, Серёжа, – пишу опять, корчась в коликах от смеха. – Пойду спать, завтра на работу… Программу потом поищу…
– Прально треза вперед и смыслью. О хоспаде. Тактчоыт меняне удивялешь. Аовбещ да ы чгео всхе мужиков в округе ерепугала что тебе венду не кто установить ен могет?
В общем, он замечательный и очень отзывчивый. Несмотря на «ет немного когнитивныйдисонанс сд етсивтелность, поэтмоу чета во мнеи так много концепций я уже и такзапутался ета».
В итоге Серёжку вмсетс с Рзянаю я промахинваю мимо.
…Вслед за Рязанью мы проезжаем Шацк. Каждый раз, когда водитель видит гаишника на дороге, он начинает очень экспрессивно кричать в полный голос:
– УТЫ-Ы-ЫРОК! ОН ЖЕ УТЫ-Ы-ЫРОК! – тыча в него пальцем, пока мы проезжаем мимо.
Должно быть, это какая-то мантра для отсечения гаишников от машины. Один раз водителю кажется, что слово не вмещает всю степень эмоционального возмущения этой профессией, и он кричит:
– ДА ЭТО ЖЕ… УТЫ-Ы-ЫРИЩЕ!
Хохочу над словом – мой словарный запас продолжает пополняться народными высказываниями подобного рода. Водитель оправдывается тем, что обычно употребляет другое слово и даже говорит его первую и последнюю буквы, чтобы я прониклась, и оно более оскорбительное, чем «утырок», уж поверьте.
Зубова Поляна встречает нас огромными ярко-оранжевыми тыквами: из них построены стенки, которые стоят с двух сторон от дороги. Рядом с каждым таким строением сидит хозяйка-продавщица, и я в восторге фотографирую эту невидаль. Мордовия – моя Родина, решаю заехать туда на обратном пути… И в Рязань – на обратном пути…
Выясняется, что Зубово-Полянский район – самый тёплый в Мордовии. Хочется научиться водить машину и проехать по этой трассе ещё раз, останавливаясь в каждом населённом пункте на несколько дней…
Потом мы проезжаем Спасск и Пензу. Решаю, что и в Чебоксары, где меня ждут, я заеду на обратном пути. Так и откладываю всё, на потом. В повседневной жизни тоже часто приходится откладывать что-то важное «на потом». А потом оказывается, что две трети жизни уже прошли, а оставшаяся треть по здоровью не позволяет реализовать задуманное ранее. Человек может очень сильно любить кого-то, но так и не признаться, наивно полагая, что никто никогда не умрёт.
Однажды на приёме, когда владелец животного спросил: «А он не умрёт?», я, желая его успокоить, философски заметила:
– С уверенностью могу сказать только одно: мы ВСЕ умрём.
Владелец, проникнувшись этой мыслью, ответил:
– Хотелось бы попозже…
Кстати, «мы все умрём» – хорошая вариация для ответа на вопрос «А не страшно?».
…Фоткаю, что попало. Водитель решает мне помочь и преуспевает в этом:
– Окно-то открой, чтобы грязь на стекле не фоткать!
Как только мы подъезжаем к очередной табличке с названием города, он сильно притормаживает, я фотографирую, а он потом с интересом кричит:
– Получилось?
Я кричу ему в ответ:
– Да-а! – хотя получаются в основном размытые пятна.
Не хочется его расстраивать, – он так старается…
Через десять часов езды под, напомню, оглушительную музыку из проигрывателя, мы достигаем Кузнецка: вокруг уже ночь, и водитель всерьёз озабочен тем, куда меня высадить. Ставить палатку ночью неправильно: в темноте можно ошибиться с местом, да и палатка моя с новой дугой ещё не опробована. В итоге, задавленная темнотой, я соглашаюсь на придорожную гостиницу, в холл которой мы и заходим вместе.
– Места есть? – спрашивает водитель.
– Да, – сурово отвечает ему девушка и смотрит на меня исподлобья.
– Сколько стоит?
– 700 рублей. Вы вдвоём? – она решает, что мы – парочка.
– Не-е-ет! – вопим весело и одновременно.
– Ну что? 700 рублей, устроит? – спрашивает водитель уже у меня.
– Да! – говорю я бодро, думая при этом: «Ни хрена себе цена!».
– Ну я тогда поехал.
– Да! Спасибо Вам большое! – благодарю его.
Он уезжает. Я затаскиваю рюкзак в комнату и селюсь – это значит втыкаю в розетку телефон и падаю спать. За окном – глубокая ночь, а освободить комнату надо в 8 часов утра.
Семьсот рублей. Офонареть просто… Погружаюсь головой в мягкую подушку.
Прихожу в себя на кушетке, привязанная тряпками за руки и за ноги, накрытая сверху белой простынёй; яркий свет бьёт прямо в лицо. Я хочу прекратить всё это. Открываю глаза, жмурюсь и вижу, как меня обступают молодые девушки в белых халатах: циничные, немного моложе меня. Заметив, что я зашевелилась, они восклицают, что «ну вот и хорошо!». Вроде как: «доброе утро!». Одна из них рыженькая, с короткой стрижкой: где же я её видела?
Справа – две койки. На одной, у стены лежит маленькая бабушка: две девушки вставляют ей катетер в подключичную вену и пришивают, судя по крикам, без обезболивания. Она лежит и громко хрипит; возможно – это отёк лёгких, кардиогенный. Закончив, девочки уходят.
Что происходит? Где я? Джая?
Его нет, но слева на соседней койке лежит длинный мужик, с бородой и усами. Он тоже привязан, бессвязно разговаривает на каком-то арабском языке, иногда открывая глаза и при этом беспрерывно шевелит руками и ногами: от этого простыня и одеяло каждый раз падают на пол, в лужу мочи, вытекающей из переполненной бутылки. В бутылку моча поступает из трубочки, вставленной в член. Стараюсь не смотреть в его сторону. Сумасшедший и голый мужчина. А я тут кто, интересно?
Мне надо в туалет. Ярко горит свет, словно в морге. Быстро развязываю руки, затем ноги, аккуратно складываю завязки в кучку и сажусь. Внутри сокращается сердце, словно это рука или нога: ощущается целиком, прямо в середине грудной клетки и сжимается так бессильно, что каждое сокращение обещает стать последним. Пытаюсь встать: внутри возникает чёрная дыра, и я перестаю чувствовать что-либо, кроме воронки, засасывающей воздух с невероятной силой и скоростью. Внутри неё – космос, усыпанный звёздами, вокруг – ритмично накатывает шум, словно вода в заливе. Сокращение… ш-ш-ш-ш… пауза… и по-новой… В глазах темнеет.
Опускаюсь на карачки на пол – так легче, хоть шум и усиливается – и так, в нижнем ярусе и передвигаюсь к выходу. Понемногу отпускает: из темноты перед глазами постепенно проявляется белый кафель пола. Уйти отсюда мне не удастся – я голая. У меня нет ни телефона, ни денег, но мне надо в туалет, и это – достойная мотивация.
Прямо в дверях сталкиваюсь с медсестрой. Вернее, втыкаюсь носом в её коленки и сажусь на кафель, задрав голову. Она в шоке, глаза круглые, пройти не даёт. Не знает, что от меня можно ожидать – вдруг я накинусь? Но позади неё другие, поэтому не так страшно, и она говорит мне:
– Так голая и будешь ходить?
Я делаю ей знак «Тс-с-с!» и пытаюсь протиснуться наружу, тыкаясь лбом в коленки, словно бычок. Она:
– Куда?
В ходе суматошной борьбы мне удаётся встать на ноги, а к ней на подмогу приходят другие. ПИЛЯТЬ. Я говорю, что «пустите в туалет хочу очень сейчас польётся… я быстренько туда и обратно!», – и это происходит уже в коридоре – узком и длинном.
– Где ты видишь туалет?
Поднимаю глаза и вижу дверь с надписью «Туалет»:
– Да вот же он!
Хватаюсь за ручку двери, тогда как в голове начинается шумный прибой. Я благосклонна и вежлива, но упорно продвигаюсь к намеченной цели: мотивация очень сильная, а туалет закрыт. Они молча, но недолго смотрят, как я безуспешно дёргаю ручку.
– Это туалет служебный. Ща тебе мочевой катетер поставим, – говорит одна.
– Не надо мне катетер, пожалуйста! Дайте в туалет сходить, как человеку.
Дверь вдруг открывается, и из туалета выходит бабища: она моментально включается во всеобщий процесс, молча выкручивает руки, и меня с лёгкостью утаскивают обратно на койку. В глазах рассыпаются серебряные сочные звёздочки. Меня снова привязывают: справа вяжет одна, симпатичное лицо – и я вспоминаю, что это та самая, рыженькая, которая вернула это тело к жизни.
– Как Вас зовут? – спрашиваю её. Сопротивляться бессмысленно – я на их территории, к тому же голая.
– Алёна.
Ну да, это её рыжий затылок был созерцаем мною из-под потолка.
– Алёна?… А Вы знаете, что самое красивое в слове Алёна?
– Что? – она методично завязывает ровный бантик.
– Две точечки над буквой «Ё», – откровенничаю я.
– … Никогда не думала об этом, – сосредоточенно и быстро отвечает Алёна.
Слева злобно вяжет узлы бабища из туалета, Наташа. Похоже, я сдёрнула её с горшка, поэтому она такая злая. Говорю ей примирительно:
– Наташа – тоже красивое имя.
Молчит. Констатирую:
– Си-и-ильная какая… Ната-а-аша!
Этими констатациями я напоминаю себе шизофреника в стадии обострения. Наверное, так и есть, и сходят с ума вот именно так. Ноги тоже привязывают. Наверх, через подмышки пропускают рулоном простыню: детский сад какой-то, чес слово. Дальше они делают, что хотят. Я замечаю, что могла бы сходить в туалет, как человек, а теперь они потратили на меня расходники. Говорю, что я не псих, и тут же оговариваюсь поспешно, что психи, конечно, про себя говорят тоже самое. Алёна согласно кивает головой.
Она ставит мне катетер в вену на кисть правой руки. С первого раза – профи. Лежу спокойно, говорю, что у меня вены хорошие, и Наташа обращает внимание на эту фразу:
– Вены! – девчонки переглядываются. – Надо посмотреть…
Меня считают уже чуть ли не наркоманкой.
Наташа с усмешкой говорит Алёне:
– Слушай, у тебя в волосах мусор. Откуда это, интересно? – и она вытаскивает пальцами шелуху от семечек, несколько штук. Припоминаю, как Джая лузгал семечки, когда мы с ним были под потолком.
– Ай! – восклицает Алёна от того, что Наташа при этом случайно дёргает её за волосы.
Прошу Алёну побыть со мной.
– Алёна! Дайте мне руку…
– Что?
– Дайте Вашу руку, пожалуйста, постойте со мной немножечко, мне это ТАК НАДО, Алёночка!
Никогда никого ни о чём не прошу, а тут такое. Алёна против: она не хочет привязываться к пациенту, снимать маску доктора и становиться человеком. Она опасается быть со мной наедине. Я держу её руку в резиновой перчатке, а рука упорно выскальзывает из моих пальцев.
– ПОЖАЛУЙСТА! – я плачу, умоляю, мне нужен человек рядом.
Алёна говорит, что её ждут другие пациенты, и все уходят, оставив меня «на гос. обеспечении». Чем крепче сжимаешь чужую руку, тем больше у неё желания вырваться. Ничего нельзя удерживать. Ничего. И никого.
Алёна уходит, и тут я даю выход своему горю: рыдаю. Хнычу и громко рыдаю, по-настоящему, как буйный больной. Я ору и одновременно вижу, как ору, навзрыд. Про то, что «Горе – это не диагноз» и «Дайте мне лекарство от горя».
И дальше просто ору и плачу, рычу и рыдаю без слов, – и это хорошо, что я привязана. Голый мужчина слева, простыня с которого давно свалилась на пол, на время этих криков затихает и перестаёт дергаться. Бабушка у стены сочувственно смотрит на моё временное помешательство: я уже не уверена в том, что оно временное, остановиться тяжело, если такое вообще возможно. Горе никак не выплакивается, у меня не хватает ни голоса, ни воздуха в лёгких. Где-то за рёбрами появляется тугая пробка, которую никак не продохнуть, и неизбежно приближается очередной приступ удушья. Туда мне и дорога…
На крики и хрипы от удушья приходит Алёна со своими точечками:
– Не устала рыдать?
От меня остались одни хрюки: я пытаюсь выкричать всё, что меня убивает, задыхаясь и хватая воздух ртом, словно рыба.
– Разве Вы никогда не любили? – всхлипываю я.
Алёна молча откидывает простынь, и я вижу в её руке шприц. Расслабляю ногу. Укол в бедро.
– Лекарство от горя?
– Да.
– Спасибо… Алёна…
Она уходит. Лежу. Лекарство начинает быстро действовать. Дыхание выравнивается, воздух свободно течёт в лёгкие. Мочевой удивлённо молчит. Начинаю распутывать левую руку – узел смехотворный, на бантик. Я не могу лежать привязанная – всё затекает, а кушетка жёсткая.
Переворачиваюсь на бок и смотрю на кафельный пол: тёмные линии межплиточных швов внезапно поднимаются кверху и зависают над поверхностью плиток – этакая сетка из швов, на расстоянии полуметра от пола. Удивлённо разглядываю эту галлюцинацию, сфокусировав взгляд: она не исчезает.
В голове всплывает тот короткий диалог, который предшествовал череде этих событий.
Я стою у стены маленькой тесной кухни, внутри гуляет адреналин и отчаяние, в глазах кислыми горошинами толпятся слёзы. А на стуле сидит он: человек, который так мне дорог и одновременно так далёк…
– Выпьешь со мной? – сбивчиво говорю ему. – Мне нужно сказать тебе…
– Мне завтра рано вставать, к тому же всё уже сказано, и не раз. Уходи из моей жизни, – мужчина резко встаёт со стула и уходит спать, так и не выслушав меня.
Смотрю, как по трубке капельницы ко мне в руку продвигаются крупные пузыри. Пытаюсь выпустить их свободной рукой – поджидаю, когда они подойдут поближе к катетеру и собираюсь отсоединить капельницу, – это настоящие пузыри, а не галлюцинация. Так забавно: только что пыталась умереть, и вдруг меня забеспокоила вероятность воздушной эмболии28…
Снова заходит Алёна и кричит:
– Что ты делаешь?
Будучи под «препаратом от горя», отвечаю медленно и спокойно:
– Тут пузыри идут.
– Куда идут?
– В меня. Идут.
Она хватает шланг, видит – там и правда пузыри – и выпускает их сама, молча, после чего снова присоединяет к катетеру. Невинно смотрю на неё: что-то не так, Алёна?
Она спрашивает уже спокойнее:
– Теперь нормально?
Киваю головой. Пузыри – это неправильно, даже если хочешь умереть. Когда возвращается Наташа, я обреченно поднимаю руку с завязкой вверх и говорю, победно-издевательски:
– Развязалась…
Наташа бешено подбегает и начинает, пыхтя, снова меня привязывать, а я говорю:
– Наташа, я же смирно лежу. Не привязывайте меня.
Но она уже не может остановиться.
– Наташа-макрамешница, – констатирую я всё тем же спокойным тупым голосом.
…На узлы этой замысловатой вязки времени у меня уходит на две минуты больше, чем в прошлый раз. Развязываю всё остальное, аккуратно и адекватно складываю стопочкой и лежу, демонстрируя, что могу быть и так.
Меня привязывают снова, и снова уходят, – они без конца приходят и уходят, приходят и уходят. Лежу смирно, сердце бьётся в такт тихо капающей капельнице. Шестьдесят капель в минуту – классика жанра.
Опять методично развязываюсь, складываю все верёвки в кучку и лежу калачиком под простыней. Они больше не пытаются меня зафиксировать, только меняют бутылочки.
Тут мужик слева замолкает, и начинает пялиться в стену. Смотрю туда, и вижу сидящего на корточках Джая: материализовался внезапно, как всегда. Он сидит, прислонившись к стене спиной, и смачно ест поп-корн: подкидывает каждый воздушный кусочек кверху и мастерски ловит его ртом.
– Джая! – громко зову его. – Что происходит? Где я?
– Всё ещё в реанимации, – поясняет он, ловя ртом новую порцию поп-корна.
На кинотеатр, точно, не похоже.
– Но почему?
– Рецидив. Пить надо меньше.
– Ох ты ж… – в голове никаких воспоминаний: – А что будет дальше?
– Жирный спойлер29 хочешь?
– Очень хочу, говори же!
– Оклемаешься маленько… В дурку поедешь.
– ЧТО? Зачем?
– Буйная ты. И вдобавок сама с собой разговариваешь.
– Джая, я С ТОБОЙ разговариваю.
– Да ну? – удивляется Он и в очередной раз тает в воздухе, подвергая сомнению мою нормальность. Галлюцинация от препарата? На этот раз на кафельном полу остаётся поп-корн – несколько жёлтых штучек… Закрываю и открываю глаза, напрягая зрение – они никуда не исчезают.
– Ангел, – вдруг завороженно произносит сумасшедший мужчина, лежащий на кушетке сбоку: он аж привстал на локте.
Проходит какое-то время, прежде чем к нему возвращается прежняя бессвязная речь – он начинает беспорядочно двигать руками и ногами, как и прежде, говорит неразборчиво и бесконечно. Справа у стены под эти звуки всё так же хрипит бабушка.
Отклеиваю пластырь на руке, выдёргиваю катетер и зажимаю дырку в вене пальцем. Никакая я не буйная, и хватит мне уже этой жижки.
Появляется Наташа.
– Та-а-а-а-ак! – вопит она громко, чтобы и остальные услышали. – Что это? Сняла катетер!
– Ну да, – говорю спокойно, – у меня уже вена болит, а вас нет никого.
И изображаю кривую «примирительную улыбку для Наташи». На её лице отображается жестокая внутренняя борьба: ставить мне новый катетер и вливать «из принципа» или ну её, эту дуру. Особенно заманчивым вариантом для неё кажется стукнуть меня стойкой по голове, а меня бы устроило «ну её, эту дуру».
В этот момент поступает ещё одна бабушка: её кладут рядом со мной, на койку справа, и уходят. Она голая, грудь обвисла, но она ЖИВАЯ. И она беспрестанно твердит, что ей плохо – это действительно так. Молча лежу на боку и смотрю на неё, не моргая. Раньше я бы, может, стала звать их на помощь, а тут лежу безразлично и просто смотрю. Что за препарат безразличия мне вкололи? Позвать бы их… Но они сами по себе…
– Ой, доченька, как больно-то, а… Больно-то как…
Бабушка взывает ко мне, но по моим венам циркулирует безразличие. Лежу калачиком на боку и смотрю, а она совсем рядом, в метре от меня. Негромко говорит:
– Больно… Ох, больно…
Погромче бы, бабулечка… Я-то тебе верю…
Наконец, они появляются, явно в растерянности от того, что не знают, что же делать в таком случае. Так же, как и предыдущей, ставят ей подключичный катетер – это такая трубка, которую вводят глубоко в подключичную вену, потому что у бабушек нет таких толстых и упругих вен на руках, как у молодых. Один из моих знакомых врачей однажды возмущался: «Подключичка – это же прошлый век! Есть же ярёмка!».
Ну, давай, процитируй им это, ага… Пока они ставят подключичку, бабушка плачет, как и предыдущая:
– Всю искололи, девочки!.. Тренируетесь на мне?
Девочки ей ласково-профессионально:
– Бабулечка, полежи, полежи…
Бла-бла-бла…
Через какое-то время, которое я трачу на созерцание вытекающей мочи из бутылки, которая стоит на полу под голым мужчиной слева, снова медленно оборачиваюсь к ним.
…Бабушка лежит, глядя вверх, глаза и рот открыты. Через неё мы смотрим друг на друга – я и та бабуля с хрипами, что у стены с краю. Я замечаю, что она вжалась в стену и как будто боится стать следующей, взгляд испуган.
Девочки быстренько снимают ЭКГ, убеждаются, что «ну прямая, видишь же… прямая идёт». Убирают прибор. И начинают тренироваться правильно вставлять интубационную трубку. Я пытаюсь понять: она мертва или нет? Грудная клетка неподвижна. Я не верю, что она мертва, это невозможно. Она поступила в реанимацию живая. Как она теперь может быть мёртвой?
То, что она действительно мертва, я понимаю только после «оправданий» более профессиональной медсестры:
– Ну, на трупах же учились…
Девочка, которая пытается интубировать, попадает в пищевод, а не в трахею, и та настойчиво говорит:
– Пробуй, пробуй ещё!
Потом одна из них видит мой потрясённый взгляд и говорит своим:
– Вы это… потише… а то тут… лежат.
И они продолжают. Опытная объясняет, как вставить пальцы в рот, повернуть руку, отведя язык и вставить туда инструмент:
– Видишь, желобок сбоку? Он для языка. Да возьми же подальше, за ручку! Смотри, куда трубку вставляешь!
Наконец у них получается, довольны. Одна подходит ко мне и говорит тем же слащаво-лицемерным тоном:
– Отвернись в другую сторону, Солнышко, отвернись…
Он тоже называл меня Солнцем…