Глава 4
Внешний круг
К этому моменту моя семья и я с комфортом размещались в отдельном довольно большом доме в Фарнборо, Кент. Мы решили купить «Дормерс» – дом с мансардой, рекламу которого увидели в «Кантри лайф», после того как освобождение аренды от государственного контроля угрожало значительно увеличить наши издержки на съем квартиры в Свон Корт. В любом случае мы считали, что детям нужен сад для игр.
Сад размером в полтора акра был сильно запущен, но я с радостью взялась за работу, чтобы привести его в порядок. Когда мои родители наконец переехали в дом с садом – очень длинным, но узким, – я уже не жила дома. Так что этот сад в «Дормерс» стал моей первой реальной возможностью надеть толстые садовые перчатки; я обрезала кусты ежевики, привозила тачки лиственного перегноя из ближайшего леса, чтобы улучшить землю, и разбивала клумбы. К счастью, Берти Блатч, председатель моего избирательного округа, оказался еще и садоводом: но при всех его советах мои розы никогда не были похожи на его.
Для близнецов «Дормерс» стал седьмым небом. У них появились свой собственный сад, возможность играть с детьми соседей и радость от прогулок в лесу – не в одиночестве, конечно. Дом был частью имения, так что вокруг не было транспортного движения и место было безопасным для детей. С самого начала я исключила ужасную возможность упасть в пруд, засыпав его землей и превратив в розовую клумбу.
Марку и Кэрол было шесть лет, когда я стала членом парламента, – достаточно большие дети, чтобы попасть в неприятности, если их не контролировать. Дэнис не бывал дома так часто, как хотел бы, поскольку его работа постоянно вынуждала его уезжать за границу. Так как мои парламентские обязанности означали, что я не всегда могу вернуться домой к моменту, когда близнецам пора ложиться спать, я настаивала на присутствии всей семьи за завтраком. У нас также было преимущество длинных парламентских каникул и действительно длинных парламентских выходных. Но я чрезвычайно благодарна Барбаре, работавшей няней моих детей до тех пор, пока она не вышла замуж за местного садовода, который давал мне советы по уходу за садом, и Эбби, сменившей Барбару, которая, в свою очередь, стала близким другом нашей семьи. Они следили за нашими детьми, и каждый вечер я звонила из парламента домой чуть раньше шести часов, чтобы узнать, все ли хорошо, и дать детям возможность рассказать, что не все.
Хотя у меня было много обязанностей по избирательному округу, выходные давали возможность заняться домом и обычно посвятить себя большой выпечке, точно так, как мы это делали дома в Грэнтеме. В летние месяцы Дэнис, я и дети работали – или, в их случае, играли в работу – в саду. Но по субботам в сезон рэгби Дэнис обычно судействовал или смотрел матч – соглашение, которое с первых дней нашего брака было торжественно выгравировано на каменных плитах. Иногда, когда он судействовал на важном матче, я с ним тоже ходила, хотя часто от сосредоточенности на игре меня отвлекали менее чем лестные замечания, которыми английские зрители склонны обмениваться по поводу решений спортивного судьи. По воскресеньям мы брали близнецов на семейную службу в приходскую церковь Фарнборо. Дэнис был англиканцем, и мы оба считали, что детей будет сбивать с толку, если мы будем ходить в разные церкви. Тот факт, что нашей местной церковью была «низкая церковь»[16], делал для меня как методиста этот переход в другую церковь легче. В любом случае Джон Уэсли считал себя членом англиканской церкви вплоть до дня своей смерти. Я не чувствовала, что перешагнула какой-то важный теологический рубеж.
Уикенды, таким образом, были для меня бесценным отдохновением. Как и семейные отпуска. Я помню, что мне нравилось – и не нравилось – в наших отпусках в Скегнессе. Моим выводом было, что для маленьких детей нет ничего лучше, чем ведерки, лопатки и море активности. Так что обычно мы на месяц снимали дом на побережье в Сассексе прямо возле пляжа, и всегда рядом оказывались другие семьи с маленькими детьми. Позднее мы регулярно ездили в семейный отель в Сивью на острове Уайт или снимали квартиру в городе. Переправа через канал Солент казалась детям огромным приключением, которые, как и все близнецы, в шутку (обычно) соревновались между собой. На пути к побережью в машине мы всегда проезжали место под названием «Четыре Марка». Я никогда не могла ответить Марку на вопрос, кто эти четверо были. Не могла я придумать и убедительного ответа для Кэрол, которая полагала, что это несправедливо и что должно быть и место под названием «Четыре Кэрол». Чтобы не остаться побежденным, Марк указывал, что отсутствие у рождественских кэролов мужского эквивалента не менее несправедливо.
Трудно сказать, когда ты больше беспокоишься о своих детях – когда они рядом или когда далеко. Я хотела, чтобы дети были дома, пока они были маленькими, но, к несчастью, близлежащая школа, в которую ходил Марк, закрылась в 1961 году, и Дэнис убедил меня, что лучше будет, если он пойдет в Белмонтскую подготовительную школу-пансион. По меньшей мере Белмонт был как раз на границе с Финчли, так что я могла водить его обедать. Также я знала, что он был не слишком далеко в случае экстренных ситуаций. Но, чтобы не отставать, Кэрол решила, что тоже хочет пойти в школу-пансион. Дом казался пустым без детей.
К тому моменту в моей жизни образовалась еще одна пустота, которую невозможно было восполнить, это была потеря мамы, умершей в 1960 году. Она была краеугольным камнем семейной стабильности. Она управляла домашним хозяйством, помогала при необходимости справляться с магазином, развлекала и поддерживала моего отца в его общественной деятельности и, как жена мэра, вела огромную благотворительную работу в церкви; она обладала серией практических талантов по домоводству, например, по шитью и никогда ни на что не жаловалась. Как многие люди, живущие для других, именно она сделала возможными достижения ее мужа и дочерей. Ее жизнь не была легкой. Хотя в поздние годы я много говорила о политическом влиянии, оказанном на меня отцом, именно от мамы я унаследовала способность самоорганизации и совмещения столь многих обязанностей активной жизни. Ее смерть стала огромным шоком, хотя она и не была совершенной неожиданностью. Даже маленькие дети остро ощущают скорбь по родному человеку. После похорон моей матери отец на некоторое время остановился в «Дормерс». В тот вечер, когда я отогнула уголок покрывала на его постели, на подушке лежала записка от Марка: «Дорогой дедушка, мне жаль, что бабушка умерла». У меня чуть не разорвалось сердце.
Я была очень рада, однако, что и отец, и мама видели, как их дочь входит в Вестминстерский дворец в качестве члена парламента – буквально «видели», потому что в прессе были опубликованы мои довольно лестные фотографии в новой шляпке на пути к зданию парламента. Мой первый реальный контакт с Консервативной партией в парламенте состоялся за день до его открытия, когда я приняла участие в заседании «Комитета 1922 года» – партийный комитет, к которому принадлежат все консерваторы – рядовые члены парламента, чтобы обсудить вопрос о должности спикера парламента. Я знала только относительно малое число из нескольких сотен лиц, набившихся в шумный накуренный зал заседания комитета, но я немедленно почувствовала себя дома.
Все в те дни были чрезвычайно добры. «Главный кнут» – организатор парламентской фракции – объяснял новым членам правила парламента и кнут-систему. Старожилы дали мне дельные советы о том, как работать с корреспонденцией. Еще они сказали мне, что мне не следует просто концентрироваться на масштабных вопросах типа внешней политики или финансов, но надо найти одну или две менее популярные темы, благодаря которым меня могут заметить. Еще одним хорошим практическим советом было найти себе «пару», которую я вскоре нашла в лице Чарли Пэннела, лейбориста, прошедшего в парламент от Лидс Вест[17]. Я познакомилась с ним несколько лет назад, когда он жил в Эрите, в моем старом избирательном округе Дартфорде. Он был как раз тем типом добродушного, порядочного лейбориста, который мне нравился.
Вестминстерский дворец кажется непосвященному запутанным лабиринтом коридоров. У меня ушло достаточно времени, прежде чем я с легкостью начала в нем ориентироваться. В нем было несколько скромно обставленных комнат отдельно для двадцати пяти женщин – членов парламента, где я обычно работала за столом. Ни мой вкус, ни правила поведения не позволяли мне входить в курительную комнату. Мой исключительно квалифицированный секретарь Падди Виктор Смит сидел за столом в большом кабинете с другими секретарями, где мы работали с корреспонденцией избирательного округа. Но сердцем Палаты общин, даже больше, чем сейчас, была сама палата. Я давно знала, что ничто не может заменить времени, проведенного в ней. Заседания комитетов по финансам и внешней политике могли быть более информативными. Еженедельные заседания «Комитета 1922 года» могли быть более оживленными. Но лишь проникнувшись атмосферой Палаты общин настолько, что ее процедуры становятся второй натурой, а стиль ее дебатов – естественным, человек превращается в этот самый уважаемый вид английского политика – члена Палаты общин.
Так что я заняла предназаченное для меня место в четвертом ряду сзади возле прохода, куда тридцать один год спустя я снова решила сесть после того, как ушла в отставку с поста премьер-министра. Парламент сам по себе был – и остается – очень мужским местом. Прежде всего это заявляет о себе, мне кажется, самой громкостью шума. Я была привычна к университетским дебатам и вопросам во время избирательной кампании, и все же мои прежние краткие визиты в Галерею для посетителей в парламенте не смогли подготовить меня к такому. Но когда я сказала об этом одному из моих коллег, он просто рассмеялся и сказал: «О, ты не была здесь во время Суэцкого кризиса!» Однако мужественность, как я вскоре обнаружила, не вырождалась в мужские предрассудки. По-разному, но меня заставляли себя чувствовать ничтожной из-за того, что я женщина, и в промышленности, и в юриспруденции, и в политических играх тори на уровне избирательных округов. Но в Палате общин мы все были равны; и горе постигнет тех министров, которые своим поведением дадут понять, что считают себя более равными, чем остальные. Вскоре я с радостью обнаружила, что искренность, логика и совершенное владение темой могут завоевать уважение обеих половин парламента. Поверхностность и ложь быстро разоблачались. Возможно, каждое поколение молодых мужчин и женщин полагает, что те, кого они когда-то считали выдающимися фигурами, обладали достоинствами, которых нет у более поздних поколений. Но мне было бы трудно сегодня найти среди рядовых членов парламента тот исключительный диапазон опыта и таланта, который характеризовал Палату общин тогда. При возникновении фактически любого вопроса по обе стороны парламента находился тот, кто мог продемонстрировать глубокое знание деталей и специфики и, кроме того, явную интуицию, и кого слушали с равным уважением и рядовые члены парламента, и министры.
По сути, в первые месяцы пребывания в роли члена парламента у меня было очень мало возможностей для спокойного овладения опытом. Вместе с другими 310 членами парламента я приняла участие в жеребьевке Палаты общин по представлению законопроекта. Никогда прежде не выигрывая даже в лотерею, я, к огромному изумлению, была вытянута второй. Только первые несколько законопроектов, выдвинутые рядовыми членами парламента, имели шанс стать законом, и даже тогда отношение правительства к ним было критическим.
Я представила только самые общие соображения по теме, с которой хотела работать, и теперь у меня была лишь неделя, чтобы собраться с мыслями, поскольку законопроект должен был быть вынесен на обсуждение к 11 ноября.
Из-за промышленного конфликта в печатной промышленности, начавшегося в июле 1958 года, многие контролируемые лейбористами муниципальные советы в больших городах отказывались сообщать информацию журналистам, работавшим в провинциальных газетах, вовлеченных в конфликт. Благодаря этому стала очевидной лазейка в законодательстве, которую многие советы использовали для сокрытия информации о своей деятельности от широкой публики. У прессы было законное право только на присутствие на заседаниях полного совета муниципалитета, но не его комитетов. Пользуясь этой уловкой, советы таким образом могли исключить прессу из своих обсуждений во время заседаний комитетов. И помимо этих «заседаний комитетов полного совета» проводились многие другие комитеты, которые были закрыты для доступа прессы. Крупные суммы из налоговых сборов могли быть израсходованы – или растрачены – без наблюдения со стороны. Представители общественности тоже не имели права присутствовать на заседаниях совета или его комитетов.
Мой собственный интерес к этому вопросу произрастал отчасти из того факта, что все дошло до критической точки из-за потворства социалистов силе профсоюзов, отчасти потому, что я знала о происходящем в Ноттингеме, располагавшемся недалеко от Грэнтема, и отчасти потому, что данная ситуация шла вразрез с моей убежденностью в том, что правительство обязано отчитываться за расходование средств налогоплательщиков. Предвыборный манифест Консервативной партии 1959 года обещал «обеспечить прессу реальными возможностями для предоставления информации о происходящем в местных органах власти». Помня об этом, я полагала, что такой законопроект будет, конечно же, радушно принят правительством. Я была немедленно разочарована. Очевидно, ничего, кроме правильности оформления законопроекта, не было рассмотрено. Это показалось мне чрезвычайно неубедительным, и я решила идти вперед.
Скоро стало ясно, что неприятие законопроекта шло не от министров из Министерства жилищного строительства и местного самоуправления, но скорее от чиновников, которые, в свою очередь, несомненно вторили яростной оппозиции органов местного управления против любой демократической проверки их деятельности. Генри Брук, старший член кабинета министров, был настроен благожелательно. Каждый законопроект, внесенный на рассмотрение рядовым членом парламента, оказывается под контролем младшего министра, который либо помогает его продвижению, либо его подтормаживает. Мой законопроект был поручен сэру Киту Джозефу, и в процессе проверки законопроекта на предмет скучных технических нюансов я впервые познакомилась с Китом.
Я многому научилась за очень короткий период времени благодаря опыту разработки, внесения изменений и ведения переговоров по поводу моего законопроекта. Отчасти потому, что вопрос был насущным в течение нескольких лет, но отчасти и из-за доброты опытных членов парламента по отношению к новичку я смогла положиться на неоценимую помощь со стороны коллег по парламенту. Сэр Лайонел Хилд, бывший генеральный атторней, предоставил мне преимущество своего огромного опыта в юстиции. Я научилась у него и других технике составления юридических документов, которая была в основном сферой деятельности парламентских составителей официальных документов.
Также я увидела силу групп давления. Влияние лобби местных органов власти проявлялось в сотне вещей и не ограничивалось партией лейбористов. Я, таким образом, научилась, как противопоставить одной группе давления другую, и использовала помощь, предложенную мне Гильдией редакторов газет и другими журналистскими организациями.
В конце концов, однако, ничто не заменит своих собственных усилий. Я хотела собрать как можно больше членов парламента в пятницу (когда почти все разъезжаются по своим избирательным округам) для второго чтения законопроекта – это было огромное препятствие. Я всегда верила в силу личного рукописного письма – даже от человека, которого ты едва знаешь. Так что накануне второго чтения я написала 250 писем членам парламента, прося их присутствовать в Палате общин и проголосовать за мой законопроект.
Когда в пятницу 5 февраля 1960 года я встала с места, чтобы произнести речь, я знала все тезисы наизусть. В результате я смогла говорить на протяжении получаса, не заглядывая в свои записки – хотя я нервничала. Три женщины – члена правительства Пэт Хорнсби-Смит, Мервин Пайк и Эдит Питт – демонстрировали моральную поддержку с министерской скамьи, и Палата общин в пятницу была полна людей. Я была счастлива, что почти 200 человек проголосовали, и мы красиво победили. Я также была искренне тронута тем, что многие члены парламента высказали свое мнение мне лично – особенно Рэб Батлер, лидер парламента и мастер двусмысленных комплиментов, чьи поздравления по случаю, однако, были прямолинейны, щедры и очень желанны для нового члена парламента.
Из публикаций прессы на следующий день стало ясно, что моя речь имела успех и что я была – на данный момент по крайней мере – знаменитостью. «В парламенте родилась новая звезда!», – восклицала «Дэйли Экспресс». «Слава и Маргарет Тэтчер вчера подружились», – кричала «Сандей Диспатч». «Триумф», – ровно отмечала «Дэйли Телеграф». В газетах появились статьи обо мне и моей семье. У меня взяли интервью на телевидении. Телевизионщики приехали к нам домой, и, отвечая на один из наиболее абсурдных вопросов и потеряв бдительность, я сказала журналисту, что «не смогла бы даже рассматривать пост кабинетного министра, пока мои близнецы не станут старше». Но, помимо этой оплошности, это все были розы, розы, розы.
Чрезмерное восхваление? Я не сомневалась, что чрезмерное. И я слегка нервничала, что это может возбудить зависть коллег. Моя речь была ярким выступлением, но не грандиозным.
Но было это тем не менее предзнаменованием? За некоторое время до начала парламентских выборов я прочла роман Джона Бакена «Щель в шторе». Я задумалась о нем только после появления этих слишком громких заголовков. История Джона Бакена повествует о группе мужчин, куда входят и несколько политиков, которые проводят уикэнд после Пасхи в доме друга, где они при помощи одного гостя, всемирно известного, загадочного и смертельно больного физика, получают возможность заглянуть на страницу газеты «Таймс», которая будет опубликована через год. Каждый прочитывает что-то о своем будущем. Один, новоизбранный член парламента от Консервативной партии, читает свой некролог, где упоминается, что он произнес свою первую блестящую речь, которая мгновенно сделала его деятелем национального масштаба. И так и происходит. Его речь оказывается выдающейся, его восхваляют, им восторгаются со всех сторон, но после этого, не имея той уверенности в себе, которую дало ему знание будущего, он терпит фатальную неудачу, оказывается забытым и ждет конца. При воспоминании об этом меня слегка передернуло, и моя рука потянулась к счастливым бусам.
Но мой законопроект – с существенным дополнением о том, что представители общественности должны иметь то же право, что и пресса, посещать заседания муниципальных советов, и что на комитеты (за исключением собраний полных советов) это право не распространялось – надлежащим образом вошел в свод законов, и, хотя моя семидневная звездность как-то испарилась, я многому научилась и обрела большую уверенность в себе.
Жизнь члена парламента всегда была волнующей, но такой лихорадочной, что однажды, к ужасу моих коллег-мужчин, я упала в обморок в парламентской столовой. Я проводила на парламентских заседаниях и комитетах столько времени, сколько могла. Я также регулярно посещала клуб новых членов-тори, куда приходили выступить выдающиеся политические деятели Консервативной партии – Гарольд Макмиллан, Рэб Батлер, Иэн Маклеод и Инок Пауэлл – и такие молодые журналисты-тори, как Питер Атли.
В то время надежный путь продвижения и успеха лежал в центристском направлении и левом крыле Консервативной партии. Прежде всего перспективные политики-тори стремились не быть «реакционерами». Ничто не несло большей социальной и профессиональной угрозы, чем этот ярлык. Консерватизму в то время недоставало огня. Даже учитывая, что то, что сегодня обычно рассматривается как нанесение вреда моральному, социальному и экономическому развитию в шестидесятые, в основном относится к периоду лейбористского правительства после 1964 года, первые годы десятилетия тоже были временем застоя и цинизма, за которые консерваторы несут большую часть ответственности.
При взгляде назад странным кажется, что консерваторы в шестидесятые, при возрастающей и маниакальной обеспокоенности о необходимости быть в курсе современных тенденций, начинали терять связь с желаниями и ожиданиями обычных людей – сторонников Консервативной партии. Это было правдой в отношении таких разных вопросов, как профсоюзы и иммиграция, закон и порядок и оказание помощи развивающимся странам. Но наиболее важно это было по отношению к управлению экономикой.
Это была не столько инфляция, которая была нулевой зимой 1959/60 года и не достигла пяти процентов вплоть до лета 1961 года, но скорее платежный баланс, который рассматривался как основной сдерживающий фактор экономического развития. И меры, применяемые для решения проблем в это время – кредитный контроль, повышение процентных ставок, поиски международных кредитов для поддержания фунта, увеличение налогов и, все больше и больше, прототипная политика доходов, – стали слишком привычны за последующие пятнадцать лет.
До переосмысления, приведшего сначала к Сэлсдонской группе, а позднее к тэтчеризму, было еще далеко.
Чем больше я узнавала о нашем управлении экономикой, тем меньшее впечатление оно на меня производило. Я очень внимательно слушала речи члена парламента от тори Найджела Берча, в которых он остро критиковал неспособность правительства контролировать государственные расходы. Правительство полагало, что увеличение расходов может быть позволено до тех пор, пока экономика растет. Но это, в свою очередь, подталкивало нас к политике провоцирования слишком большого спроса и затем быстрого отскока назад, когда это оказывало давление на платежный баланас или курс фунта стерлинга. Именно это и произошло летом 1961 года, когда канцлер казначейства Селвин Ллойд представил дефляционный бюджет и нашу первую политику доходов, «платежную паузу». Еще одним следствием, конечно, было повышение налогов, которого в ином случае можно было избежать. Канцлеры казначейства, остерегаясь увеличения основного подоходного налога, придавали особую важность проверке на предмет минимизации налоговых выплат и уклонения от них, для этого постоянно увеличивая полномочия Управления налоговых сборов. Как специалист по налоговому праву, да и просто опираясь на свою инстинктивную неприязнь к передаче все больших полномочий бюрократам, я сильно переживала по этому поводу и помогла написать критический отчет Обществу Консервативной партии Судебных иннов.
Еще сильнее меня волновали модные либеральные тенденции в карательной политике, которые, я полагала, должны были быть резко пересмотрены. Так что я выступила – и проголосовала – в поддержку новой статьи, которую некоторые из нас хотели добавить в законопроект криминального судопроизводства того года и которая вводила порку розгами в качестве наказания для малолетних преступников. В атмосфере господствующих представлений это была позиция, которая, я знала, подставит меня под насмешки застенчиво-великодушных комментаторов. Но их точку зрения не разделяли мои избиратели, и многие из нас, представителей правого крыла, тоже. Хотя новая статья была отклонена, шестьдесят девять парламентариев-тори проголосовали против правительства и в ее поддержку. Это был крупнейший партийный бунт с момента нашего прихода к власти в 1951 году, и в офисе «главного кнута» были не слишком счастливы. Это также был единственный случай за все мое пребыание в Палате общин, когда я голосовала против линии партии.
Лето 1961 года было самое, пожалуй, интересное время в политике. Я по-прежнему сильно интересовалась внешней политикой, в которой главными темами были неуклюже развивающиеся отношения между Кеннеди и Хрущевым, построение Советским Союзом Берлинской стены и, ближе к дому, начало переговоров Британии по вступлению в Общий рынок. Также ходили слухи о перестановке в кабинете министров. Вопреки моей слегка запятнанной репутации у меня были некоторые причины полагать, что эта перестановка может оказаться в мою пользу. Я держалась на уровне средней известности в глазах общественности, и не только из-за моей речи по поводу телесных наказаний. Я дала пресс-конференцию с Айрин Уайт, парламентарием-лейбористом от округа Ист Флинт, на тему, как плохо обеспечена безопасность детей дошкольного возраста, проживающих в квартирах в многоэтажных домах, – вопрос, становившийся все более актуальным в то время, когда было выстроено столько этих плохо спроектированных чудовищ. Но главная причина, почему я надеялась продвинуться благодаря этой перестановке, была проста. Пэт Хорнсби-Смит решила уйти в отставку, чтобы заняться бизнесом, а с политической точки зрения считалось желательным сохранять определенное число женщин в правительстве.
При всем этом я не пыталась скрывать свою радость, когда позвонил телефон и меня вызвали на встречу с премьер-министром. Гарольд Макмиллан проживал в своеобразных походных условиях в Адмиралтейском доме, пока дом 10 на Даунинг-стрит претерпевал огромный ремонт. К тому моменту у меня уже сформировалось мое собственное мнение о нем, не только благодаря его речам в Палате общин и на заседаниях «Комитета 1922 года»: однажды он пришел в клуб новых членов парламента и, пользуясь случаем, в качестве политического чтения настоятельно порекомендовал две книги Дизраэли – «Сибил» и «Конингсби». Но стиль Дизраэли, на мой вкус, был слишком вычурным, хотя я понимаю, почему он нравился Гарольду Макмиллану. Теперь мне ясно, что Макмиллан был более сложным и чувствительным человеком, чем казался со стороны; но и внешний вид, кажется, имел большое значение. Определенно, заключая ли соглашение или укрепляя дружбу с президентом США Кеннеди или отпуская восхитительно остроумное замечание в ответ на гневную тираду Хрущева, Гарольд Макмиллан оставался превосходным представителем Британии за рубежом.
Для встречи с премьер-министром я выбрала свой лучший наряд, в этот раз цвета голубого сапфира. Разговор был коротким. Гарольд Макмиллан любезно приветствовал меня и предложил мне ожидаемую должность. Я с энтузиазмом приняла ее. Я хотела начать работу как можно скорее и спросила его, как мне следует организовать дела в департаменте. Типично для него он сказал: «О, ну позвоните постоянному заместителю министра и появитесь завтра в 11 утра, осмотритесь и уходите. Я бы не стал надолго задерживаться».
Так, на следующее утро – гораздо раньше одиннадцати – я приехала в прекрасный дом в георгианском стиле на Джон Адам-стрит, недалеко от улицы Странд, где тогда располагалась штаб-квартира Министерства по делам пенсий и государственного страхования. Джон Бойд-Карпентер, мой министр, встретил меня у двери и проводил в мой новый офис – жест, который я очень ценила и который, уже будучи кабинетным министром, сама всегда демонстрировала. Джон был человеком, которого легко любить и которым легко восхищаться за его доброту, понимание нюансов и способность просто изложить сложное дело. И он был превосходным оратором и участником прений. В общем и целом, хороший образец для начинающего парламентского секретаря.
Первым делом нужно было перечитать доклад Бевериджа, в котором ясно излагалась философия послевоенной системы пенсий и льгот. Я была уже довольно хорошо знакома с его главными аспектами и сильно их поддерживала. В центре лежала концепция всеобъемлющей «схемы социального страхования», которая должна была компенсировать потерю способности зарабатывать деньги вследствие безработицы, болезни или выхода на пенсию по возрасту. Это полагалось осуществлять за счет единой системы пособий на уровне прожиточного минимума и финансировалось за счет индивидуальных взносов по единой ставке. Параллельно шла система государственного вспомоществования, финансируемая из общих налогов, чтобы помочь тем, кто не мог претендовать на пособия государственного социального страхования либо потому, что они не могли делать взносы, либо потому, что их страховая сумма себя исчерпала. Государственное вспомоществование было проверенным средством и рассматривалось по большей части как переходная система, чья сфера деятельности уменьшалась пропорционально росту пенсий и личных накоплений.
Задним числом легко смеяться над многими допущениями и прогнозами Бевериджа. Но Беверидж стремился уберечь от тех самых проблем, которые более поздние правительства старались игнорировать и которые теперь вернулись, как чума, в частности, как негативные последствия зависимости от социального обеспечения и утрата частной инициативы. Каковы бы ни были практические результаты, в риторике доклада Бевериджа звучали нотки, позднее названные «тэтчеровскими»:
«…Государство должно обеспечивать гарантированное рабочее место и взносы. Государство, обеспечивая социальную безопасность, не должно подавлять стимул, возможность, ответственность; учреждая государственный минимум, оно должно оставлять место и осуществлять поддержку добровольной деятельности каждого индивидуума с целью обеспечить более, чем этот минимум, для себя и своей семьи (Параграф 9).
…Застрахованные лица не должны полагать, что пособие по безработице, вне зависимости от ее причины, исходит из бездонного кошелька (Параграф 22)».
Большей частью нашей работы в министерстве было разбираться с последствиями и находить средства преодоления тех трудностей, что вытекали из зазора между оригинальной концепцией Бевериджа и тем, как система – и ее общественные ожидания – работала в действительности. Так, например, в те дни, до того как началась инфляция и размеры пособий стали ежегодно увеличиваться в соответствии с ней, было встречено резким неодобрением то, что пенсии государственного социального страхования были увеличены, тогда как пособия государственного вспомоществования, имевшие фиксированный размер, остались без изменений. Люди также постепенно пришли к ожиданию того, что пенсия должна быть выше, чем прожиточный минимум, но изменение размера взносов или вычетов из общего налогообложения, которые смогли бы это обеспечить, казалось недопустимым. Эта идея легла в основу системы «дифференцированных пенсий» Джона Бойда-Карпентера, где в соответствии с выплатой более высоких взносов гарантировалась более высокая пенсия и обеспечивалась возможность личных производственных (негосударственных) пенсионных схем. Еще одним постоянным источником трудностей, на которые мы не нашли окончательного (резонного) ответа, было «правило заработка», в соответствии с которым работающие пенсионеры при определенном уровне дохода теряли частично или полностью свои пенсионные выплаты. Влияние этого факта на жизнь вдов пенсионеров стоило мне многих переживаний и немалой доли самокопания.
Помимо работы с докладом Бевериджа и другими общими документами, шла работа над делами – то есть расследование проблем конкретных людей, поднятых ими в письмах, и именно это дало мне самое полное представление о системе социальных пособий. Я не могла подписать ответ, если не была уверена, что правильно поняла суть дела. В результате вереницы чиновников входили и выходили из моего офиса, чтобы поделиться со мной своими непомерными знаниями по каждому вопросу. Я использовала такой же подход к работе по парламентским запросам, которые разделяла между министрами. Мне было недостаточно знать ответ или готовое решение. Я хотела знать почему.
Занимая пост парламентского секретаря под началом трех разных министров в одном и том же департаменте, я с интересом обнаружила, что предложения, поступавшие министру от государственных чиновников, разнились, даже если тема была одной и той же. Так что я выразила недовольство, когда оба Ниэл Макферсон и Ричард Вуд получили доклады, предлагавшие подходы, которые, я знаю, не были предложены их предшественнику Джону Бойду-Карпентеру. Я помню, что сказала им: «Это не то, что вы посоветовали предыдущему министру». Они ответили, что знали, что он никогда бы этого не одобрил. Именно тогда я решила, что, если буду главой департамента, я буду настаивать на абсолютно откровенной оценке всех возможностей, поступающей от всех государственных служащих, с кем мне придется работать. Аргументы должны строиться на первопричинах.
Я выучила еще один урок. Было велико давление, настаивавшее на отмене правила заработка по отношению к овдовевшим матерям. Я была абсолютно с этим согласна. В действительности, это был один из тех вопросов, по поводу которых я, как новый член парламента, выступила публично. Я полагала, что если женщина, потеряв мужа и оставшись с детьми, которых нужно содержать, решает работать, чтобы иметь чуть больше денег, она не должна при этом терять пенсию. Возможно, как женщина, я лучше понимала, с какими проблемами сталкиваются вдовы. Возможно, я никогда не забыла душераздирающего образа недавно овдовевшей матери, с трудом перебивавшейся на свой малюсенький доход и покупавшей помятые фрукты в магазине моего отца. Но оказалось фактически невозможным отстоять линию правительства против атаки оппозиции. Я подняла вопрос вместе с чиновниками и моим министром. Однажды я даже поставила его перед Алеком Дугласом-Хьюмом, когда он был премьер-министром и пришел на встречу с группой парламентских секретарей. Но хотя он и выказал сочувствие, это ни к чему не привело.
Аргументом со стороны чиновников департамента всегда было то, что отмена правила заработка даже для этой самой нуждающейся группы вызовет нарекания во всех других. И конечно, они были логически правы. Но как я возненавидела это слово «нарекания»!
Министры были не правы, рассматривая этот вопрос с точки зрения номинальной стоимости, а не применяя политической оценки по отношению к нему. Меня не удивило, что одним из первых действий, которые предприняло лейбористское правительство, придя к власти в 1964 году, было изменение, за которое я боролась и честь которго была приписана им. Мораль была мне ясна: бюрократическая логика не заменяет министерского решения. Забудь об этом как политик, и политические «нарекания» посыпятся в твой адрес.
Проведя два года на скамье парламентария, я по-прежнему любила Палату общин. Среди лейбористов мы не сталкивались с низкопробными оппонентами. Дик Кроссман обладал уточенным политическим умом и при этом чрезвычайной непредсказуемостью, а Дуглас Хоутон – превосходным мастерством лаконической речи. Они оба мне нравились, но я все равно решительно хотела победить в каждом споре. Я наслаждалась битвой фактов и цифр, когда наши шпаги скрещивались во время парламентских запросов и когда я участвовала в прениях – хотя иногда мне следовало ступать более осторожно. Однажды на «курьерский ящик» мне положили записку госслужбы с новой статистикой по тому вопросу, что обсуждался на прениях. «Вот, – с триумфом сказала я, – у меня свежие данные, с пылу с жару»[18]. Парламент потонул в хохоте, и мне потребовалась минутка, чтобы осознать произнесенную мной двусмысленность.
Как нарочно, Министерство по делам пенсий должно было отчитаться в понедельник сразу после печально знаменитой перестановки в кабинете министров в июле 1962 года, ставшей известной как «Ночь длинных ножей». Джон Бойд-Карпентер отбыл, чтобы занять пост Главного секретаря Министерства финансов, а Ниэл Макферсон еще не занял его место в Министерстве по делам пенсий. Поскольку все вопросы, стоявшие на повестке дня, касались деятельности департамента скорее с моей стороны, нежели со стороны отдела военных пенсий, именно я почти час отвечала на вопросы вместо министра. Этому, конечно, предшествовал полный стресса уикенд для меня и чиновников, которых я донимала. Лейбористская партия была настроена бурно, но я справилась, ответив на вопрос о планах на будущее, что я сообщу об этом моему министру, «когда он у меня будет».
Но справится ли правительство? Как мне предстояло узнать из собственного опыта много лет спустя, каждая перестановка в кабинете министров имеет свои подводные камни. Но никакие трудности, с которыми я когда-либо сталкивалась – даже в 1989 году, – не сравнятся с ужасающим ущербом, что нанесла правительству «Ночь длинных ножей», когда треть кабинета, включая лорда-канцлера и канцлера казначейства, была отставлена и новое поколение в лице Реджи Модлинга, Кита Джозефа и Эдварда Бойла оказалось на передовой политического фронта. Одним из уроков, что я вынесла из этого события, было то, что нужно стараться вводить молодых людей в правительство при каждой перестановке, чтобы избежать тупиковых ситуаций. Макмиллан плохо справился с переменами, и его репутация никогда полностью не была восстановлена.
Прежде всего в стране заметно нарастало чувство, что консерваторы находятся у власти слишком долго и что они потеряли дорогу. Самое опасное время для правительства наступает, когда люди чувствуют, хотя, возможно, еще не совсем отчетливо, что «пора что-то менять». Позднее, осенью 1962 года, правительство столкнулось с волнениями другого рода. Дело шпиона Вассала, прилет Филби в Советский Союз, подтвердивший подозрения, что он был двойным агентом КГБ с 1930-х годов, и летом 1963 года дело Профьюмо – все вело к тому, что росла молва об аморальности и некомпетентности правительства. Такие вещи можно игнорировать, когда правительство пышет здоровьем. Но влияние всех этих унизительных событий было более сильным из-за общей болезни.
Европа была одной из главных причин этой болезни. В октябре 1961 года Гарольд Макмиллан поручил Теду Хиту сложные переговоры по поводу членства Британии в Европейском экономическом союзе. В немалой степени благодаря силе воли и самоотдаче Теда большая часть проблем, касающихся, например, того, что делать с британским сельским хозяйством и торговыми связями с Содружеством, казалась вполне решаемой. Затем в январе 1963 года генерал де Голль наложил вето на наше вступление в ЕЭС. В то время в Британии не витало большой любви к Европе. Было общее чувство, которое я разделяла, что в прошлом мы недооценили потенциальные преимущества Британии при вступлении в Общий рынок, что ни Европейская ассоциация свободной торговли (ЕАСТ), ни наши связи с Содружеством и Соединенными Штатами не могли предложить необходимое нам торговое будущее, и что нам было пора вступить в ЕЭС. Я была активным членом Европейского союза женщин – организации, основанной в Австрии в 1953 году, чтобы способствовать европейской интеграции, и заседала в ее судебной коллегии, где обсуждались вопросы касательно закона и семьи. Но я видела в ЕЭС по существу торговую структуру – Общий рынок – и не разделяла сама и не принимала всерьез идеалистскую риторику, которая окружала «Европу». По сути, теперь мне ясно, что генерал де Голль был гораздо более проницателен, чем мы были тогда, когда, к нашему огромному недовольству, он заметил:
«Англия на самом деле островная, она морская, она привязана своим торговым обменом, своими рынками, своими линиями снабжения к самым разным и часто самым отдаленным странам; она развивает в основном промышленную и коммерческую сферу, и лишь чуть-чуть сельскохозяйственную… Вкратце, природа, структура, сама ситуация коренным образом отличают Англию от континентальных стран…»
Но еще он сказал:
«Если Брюссельские переговоры в скором времени не приведут к успеху, ничто не мешает Общему рынку и Великобритании заключить соглашение о связи между ними, чтобы гарантировать торговый обмен, и ничто не препятствует ни поддержанию близких отношений между Англией и Францией, ни созданию и развитию их прямого сотрудничества в самых разных сферах…»
Если это то, что де Голль действительно предлагал, это бы более соответствовало интересам Британии, чем те условия, на которых Британия в конце концов вступила в ЕЭС декадой позже. Мы, возможно, упустили лучший европейский автобус, когда-либо проходивший мимо. В то время, однако, столько политического капитала было поставлено Гарольдом Макмилланом на европейскую карту, что этот унизительный проигрыш производил впечатление, что правительство совершенно потеряло ориентацию.
Лейбористская партия пережила трагедию, когда Хью Гейтскелл умер в январе 1963 года. Лидером был избран Гарольд Уилсон. Не завоевав еще того уважения, которое было у Гейтскелла, Уилсон тем не менее был новой и смертельной угрозой правительству. Он был прекрасным и чрезвычайно остроумным участником парламентских прений. Он знал, как произвести впечатление на прессу и извлечь из этого пользу. Он умел создавать двусмысленные фразы, державшие лейбористов вместе (например, «запланированный рост доходов» вместо «политика доходов»), и он умел задеть Гарольда Макмиллана за живое так, как Хью Гейтскеллу никогда не удавалось. Гейтскелл был скорее государственным деятелем, тогда как Уилсон был беспредельно более законченным политиком.
В результате всех этих факторов популярность консерваторов по данным опросов общественного мнения серьезно упала. В июле 1963 года лейбористы опережали нас где-то на двадцать процентов. В начале октября на конференции Лейбористской партии блестящая, но поверхностная речь Гарольда Уилсона о «белом калении» научной революции захватила воображение комментаторов. А потом, лишь несколько дней спустя – бомба: заявление об отставке Гарольда Макмиллана, находящегося на больничной койке, было зачитано Алеком Дугласом-Хьюмом на партийной конференции в Блэкпуле, которая немедленно превратилась в гладиаторскую битву претендентов на лидерство.
Но настоящая битва за лидерство в Консервативной партии шла в другом месте. Незаметность хода событий объяснялась тем, что Гарольд Макмиллан дал понять, что он предпочитает Квинтина Хогга Рэбу Батлеру, таким образом остановив праздничное шествие последнего и подготовив основания для «появления» Алека Дугласа-Хьюма.
В понедельник после конференции мне позвонили из офиса партийного организатора, чтобы узнать мое мнение о претендентах на лидерство. Я сначала сказала, что поддержала бы Рэба против Квинтина, потому что он просто больше подходил из них двух. Затем меня спросили, что я думаю об Алеке. Это открывало возможность, которую я не предвидела. «А это конституционно возможно?» – спросила я. Меня заверили, что да. Я не медлила с ответом: «Тогда я абсолютно за Алека».
Когда Алек Дуглас-Хьюм стал министром иностранных дел в июне 1960 года, я выразила свои сомнения в разговоре с Бетти Харви Андерсон (член парламента от Ренфрушир Ист). Я думала, что среди министров Палаты общин точно должен быть подходящий кандидат на этот пост. Я помню, что Энтони Иден отказался отдать пост министра иностранных дел лорду Солсбери якобы на этих основаниях. Но Бетти сказала мне, что Алек выдающаяся личность и заслуживает эту должность. Тогда я решила прочесть первую речь нового министра иностранных дел в «Хансарде»[19]. Это был мастерский обзор западно-восточных отношений, который придавал особое значение необходимости сдерживания Советского Союза, а также переговорам с ним и подчеркивал важность наших отношений с Соединенными Штатами. Алек тогда и позже умело совмещал, что нечасто встретишь, дипломатический талант с ясностью видения, и у него были шарм, лоск и внимание к деталям – качества, необходимые для первоклассного ведения переговоров.
Кроме того, Алек Дуглас-Хьюм был явно хорошим человеком, и это качество не следует недооценивать, когда человек претендует на влиятельный пост. Он еще был, в лучшем смысле этого слова, «бесклассовый». Всегда чувствовалось, что он обращается с тобой не как с «категорией», но как с человеком. И он действительно слушал – это я узнала, когда обсуждала с ним больной вопрос о денежном пособии овдовевших матерей.
Но пресса была жестоко и почти единогласно против него. Его легко было изобразить в карикатурном виде как недоступного аристократа, скачок назад к худшему типу тори-реакционера. Вывернутый наизнанку снобизм всегда, по моему мнению, был даже более отвратителен, чем прямолинейное чванство. К 1964 году британское общество вошло в больную фазу либерального конформизма, выдаваемого за индивидуальное самовыражение. Только прогрессивные идеи и люди были достойны уважения со стороны все в большей степени самоосознающего и самоуверенного класса журналистов. И как они смеялись, когда Алек, уронив собственное достоинство, сказал, что он использует спички, работая над экономическими концепциями. Какой контраст с экономическими моделями, к которым был привычен блестящий ум Гарольда Уилсона. Никто не задумался спросить, была ли слабость британской экономики фундаментально простой или лишь поверхностно сложной. На самом деле, если бы политики были вынуждены говорить на более честном языке и использовать простые примеры, чтобы люди наверняка поняли их стратегии, мы вполне могли бы избежать того, что Британия соскользнула в относительный упадок.
При всем при этом – несмотря на критику прессы, несмотря на хаотический конец правительства Макмиллана, несмотря на правильную, но ужасающе несвоевременную отмену системы поддержания розничных цен, которая так сильно настроила представителей малого бизнеса против консерваторов – мы почти победили на парламентских выборах 1964 года. Это выздоровление не было результатом улучшения экономики, поскольку увеличились инфляция и дефицит платежного баланса. Отчасти это было потому что, чем внимательнее ты смотрел на программу Лейбористской партии и ее лидера, тем меньше сути ты там видел. Но в основном заслуга в нашем политическом возрождении принадлежала Алеку.
В прессе ходили слухи, что я не смогу удержать Финчли. Либералы предсказывали новый Орпингтон. Они мертвой хваткой вцепились в старый городской совет Финчли, хотя в мае 1964 года они добились гораздо меньшего успеха на выборах в новый муниципальный совет Барнета. Новый энергичный кандидат от либералов Джон Пардоу строил свою кампанию в основном на решении местных вопросов, тогда как я держалась национального масштаба, прежде всего говоря о том, как обеспечить процветание без инфляции.
Я вседа нервничаю в день выборов, но в 1964 году меня вопреки предсказаниям о моем поражении, звучавшим с самого начала кампании, волновала не столько моя победа в Финчли, сколько результат консерваторов в целом.
Выборы подтвердили мою правоту. Я выиграла у Джона Пардоу большинством голосов с преимуществом почти в 9000. Но моей работе в министерстве на Джон Адам-стрит пришел конец, поскольку лейбористы обеспечили себе абсолютное большинство, обойдя нас на четыре места. Тринадцать лет у власти для консерваторов кончились, и пришло время фундаментального переосмысления философии Консервативной партии – увы, не в последний раз.