Глава 7
Урок не окончен
Чуть ранее 11 часов утра во вторник 23 июня 1970 года моя новая министерская машина привезла меня на Даунинг-стрит, 10, где вместе с другими коллегами я протолкнулась сквозь группу газетных и телевизионных журналистов, толпившихся возле дома. В приемной стояли радостный гвалт и смех. Мы бодро зашли в кабинет премьер-министра, где нас ждали Тед Хит и секретарь кабинета министров сэр Берк Тренд. Я заняла свое место за столом, но мысли мои витали отчасти вокруг моего министерства, отчасти вокруг больших стратегических задач, стоявших перед правительством. Там они и задержались, возможно, слишком надолго. Но я была взволнована не только оттого, что это было первое в моей жизни заседание кабинета министров. Я чувствовала, и думаю, что мы все так чувствовали, что это был решающий момент в жизни нашей страны.
Это было чувство, которое сам Тед изо всех сил хотел оправдать. Говоря с той же энергией, которой было наполнено его предисловие к предвыборному манифесту, благодаря которому мы только что победили на выборах, он объявил о своем намерении установить новый стиль управления. Особое значение придавалось тщательному обдумыванию и избеганию быстрых и торопливых решений. В изобилии обещались и полный разрыв, и новый старт, и новая метла.
Тон был именно таким, какого мы все ожидали от Теда. Он твердо верил в способность объективных политиков с широкими взглядами решать фундаментальные проблемы, если ход работы и структура правительства были верными и если были доступны и правильно использованы рекомендации действительно профессионального уровня. Этот подход лег в основу решения, принятого той осенью, учредить Штаб центральной политики под руководством Виктора Ротшильда, чтобы перевести механизм работы правительства на более «рациональные» рельсы (включая учреждение гигантского Министерства по вопросам охраны окружающей среды) и организовать систему Обзора и анализа программ. Более общо, этот подход вдохновлял на то, что оказалось чрезмерной уверенностью в способности правительства формировать и контролировать ход событий.
Неизбежно эта глава содержит большую долю ретроспективной оценки. Я не была членом ключевого Комитета экономической политики (КЭП) кабинета, хотя иногда присутствовала на заседаниях, когда шел разговор о заработной плате учителей или расходах на школы. Чаще я участвовала в подкомитете Теренса Хиггинса по вопросам заработной платы, когда применялись строго установленные государством цены и политика доходов – политика, которую наш предвыборный манифест обещал избегать, и внесла некоторый вклад в его работу. И естественно, я не была членом внутреннего круга Теда, откуда шли почти все главные решения. Роль самого кабинета в целом значительно уменьшалась, начиная с первого года правительства Хита по направлению к его концу.
Все это, однако, сказано, чтобы объяснить, не чтобы обвинить. Как член кабинета министров я обязана сполна взять на себя долю ответственности за то, что было сделано при этом правительстве. Имея возможность взглянуть на события этого периода с расстояния в двадцать лет, я более ясно вижу, как Тед Хит, был ли он прав или не был, взял этот курс. И, как показало время, он не был прав, и не просто однажды, а неоднократно. Его ошибки – наши ошибки, ибо мы с ними соглашались – нанесли огромный вред Консервативной партии и всей стране. Но легко и понять, под каким давлением он находился.
Также важно помнить, что к политике, осуществляемой Тедом между весной 1972 года и февралем 1974 года, его побудили самые влиятельные комментаторы, и по большей части они находили широкую поддержку общественности. Были смелые и дальновидные критики, которые оказались правы. Но они были критикуемой, изолированной группой. На том этапе я не была среди них, хотя мои сомнения постоянно росли.
Но некоторые из нас (хотя, боюсь, никогда сам Тед) учились на этих ошибках. Я хорошо понимаю, как после того как я стала лидером Консервативной партии, Инок Пауэлл, который вместе с небольшим числом других мужественных парламентариев-тори протестовал против следующих один за другим разворотов на сто восемьдесят градусов, заявил: «Если вы ищете кого-нибудь, кто подберет втоптанные в грязь принципы, не стоит искать его среди тех, кто их туда втоптал».
Но Инок был не прав. Выражаясь словами Редьярда Киплинга, Кит Джозеф и я «не окончили урок»:
Как взрослым людям следует, справедливости ради заметим:
Урок не окончен, и в том, что принес он, мы много пользы встретим[26].
В этом смысле нашим более поздним успехам мы обязаны нашему знанию ситуации изнутри и нашему пониманию ранних ошибок. Правительство Хита показало, в частности, что социалистический курс, осуществляемый политиками-тори, был даже более катастрофическим, чем социалистический курс, осуществляемый лейбористами. Коллективизм без единой капли эгалитарного идеализма, его искупающего, глубоко непривлекательное убеждение.
Как это случилось? Вопреки восторженному приему манифеста, созданного в «Сэлсдон Парке», мы продумали нашу политику гораздо менее тщательно, чем казалось. В особенности это было правдой относительно нашей экономической политики. У нас не было ясной теории инфляции или роли соглашения о ставках заработной платы в рамках этой теории. А без нее мы дрейфовали, наивно полагая, что инфляция была прямым результатом увеличения заработной платы и власти профсоюзов. Так что мы неумолимо двигались по пути регулирования доходов и цен. К тому же Тед был нетерпелив. Я тоже обладаю этим свойством. Я часто нетерпелива с людьми. Но я знала, что в широком смысле необходимо терпение, чтобы политика долговременных изменений начала приносить плоды. Это особенно верно, если, как при правительстве Теда в 1970 году и моем в 1979 году, ты привержен к политике экономического невмешательства, которая полагается скорее на установку концептуальной основы, нежели на разработку плана. Резкое изменение направления, предпринятое из-за того, что результатов, как кажется, долго нет, может иметь разрушительный эффект, подмывая доверие к стратегии. И вот так правительство, пришедшее к власти гордым своими принципами и их логичностью, оставило после себя, среди прочего постыдного наследства, массу колких издевок по поводу «поворота на сто восемьдесят градусов». Слова самого Теда из его предисловия к предвыборному манифесту 1970 года вернулись бумерангом:
«Когда решение принято, когда политика определена, премьер-министр и его коллеги должны иметь мужество ее придерживаться. Ничто в мире не принесло Британии большего вреда, чем бесконечное колебание, которое мы наблюдаем в последние годы»
На другом уровне, однако, – уровне каждодневного человеческого опыта в правительстве – объяснение того, что случилось, будет найдено в силах, нас атаковавших, и наших реакциях на них. Мы думали, что были достаточно хорошо подготовлены к столкновению с ними. Но мы не были готовы. Шаг за шагом мы сбивались с курса, пока наконец, в припадке отчаяния, не порвали карту, не выбросили за борт компас и не пустились в путь под новым флагом, но с тем же кормчим, все еще чрезвычайно уверенные в его навигаторском таланте, по направлению к незнакомым скалистым берегам.
Шквал начался рано. Уже через несколько недель после прихода к власти правительство было вынуждено объявить чрезвычайное положение[27], поскольку началась забастовка в государственных доках. В то же время была организована следственная комиссия, чтобы найти дорогостоящее решение. Хотя забастовка угасла на следующий день, это был сомнительный триумф.
В следующем месяце случился международный кризис. В воскресенье 6 сентября террористы из Народного фронта освобождения Палестины (НФОП) угнали четыре самолета (ни один из них не принадлежал Британии) и потребовали, чтобы они летели в Иорданию. Три похищения были успешными, но в четвертом – израильский самолет летел в Лондон – охранники взяли верх над террористами. Выжившая террористка Лейла Халед была арестована в аэропорту Хитроу.
НФОП потребовал ее освобождения, и как раз перед встречей кабинета министров в среду 9 сентября террористы похитили английский самолет, чтобы оказать еще большее давление. Самолет был на пути в Бейрут, когда мы совещались. Кабинету объяснили, что мы уже дали негласное согласие на американское предложение отпустить Лейлу Халед в обмен на освобождение заложников. В течение нескольких недель, пока шли переговоры, кабинет обсуждал этот вопрос много раз. Тем временем Иордания оказалась в состоянии гражданской войны, когда Кинг Хуссейн атаковал палестинцев, чтобы захватить контроль над страной, и сирийцы вторглись в страну и оккупировали большую территорию на севере. Тед противостоял любому английскому вмешательству со стороны Кинга и был уверен, что мы были правы, что ведем переговоры с НФОП. Хоть мы и не хотели освобождать Халед, в конце концов обмен состоялся. Должным образом все заложники были отпущены, хотя похищенный самолет был взорван террористами, а Кинг Хуссейн пережил события Черного сентября с трудом, но с триумфом.
Но к тому моменту правительство уже пострадало от удара, от которого, должно быть, мы никогда полностью не оправились. В середине июля Иэн Маклеод лег в больницу для проведения несложной операции в брюшной полости. Она прошла удачно, и он вернулся в дом 11 на Даунинг-стрит, чтобы отдохнуть в течение нескольких дней. Где-то в полночь в понедельник 20 июля у меня позвонил телефон. Это был Фрэнсис Пим, «главный кнут». Той ночью у Иэна случился сердечный приступ, и он умер. Ему было всего пятьдесят шесть лет.
Я была сражена лично, ибо Иэн всегда был щедрым и добрым человеком, под началом которого я работала. Но также я немедленно осознала, что мы потеряли наш самый проницательный ум и лучшего выразителя идей. Каким бы Иэн оказался канцлером, я не знаю. Но если согласиться, что худшие ошибки в экономической политике шли от верховенствующего казначейства Теда, резонно предположить, что положение могло обернуться лучше, если бы Иэн был жив. Его пост занял Тони Барбер, человек значительного ума, которому, в общем и целом, приходилось в казначействе нелегко. Экономические проблемы следующих нескольких лет основывались на этой перемене.
Заседание кабинета после смерти Иэна Маклеода было мрачным. Вокруг стола уже сидели почти все, кто был моими коллегами на протяжении следующих четырех с половиной лет. Их личные качества ожидала серьезная проверка. Тони Барбер был моим старым, хоть и не особенно близким другом со времен адвокатской практики, талантливый адвокат по налогам, но не способный противостоять Теду. Реджи Модлинг, министр внутренних дел вплоть до своей отставки из-за дела Пулсона в 1972 году[28], все еще интересовался экономической политикой и имел на нее твердые взгляды. По контрасту, он был вовсе не в востороге от своего нового поста. Он вряд ли бы возражал против любого поворота назад по направлению к большему государственному вмешательству в экономику, которое он на самом деле всегда предпочитал.
Алек Дуглас-Хьюм без осложнений вернулся в свое старое Министерство иностранных дел, где, однако, вскоре потребовалось много усилий, чтобы выполнить наши обещания, данные во время оппозиции, отменить эмбарго на поставки оружия в Южную Африку и попытаться найти возможный способ сохранить присутствие британских войск к востоку от Суэца. Вряд ли теперь он мог отдавать много времени внутренней политике. Квинтин Хэйлшем нашел идеальную для себя роль лорда-канцлера, начав свое долгое пребывание там, сначала при Теде, потом при мне, где он сумел совместить свою старую любовь к озорству и театру со степенными традициями верхней палаты. Питер Кэррингтон пришел на пост министра обороны, для которого он отлично подходил и который с апломбом занимал. Я знала, что он был близок к Теду. Несомненно, он стал еще ближе, когда позднее, будучи председателем партии и министром энергетики, Питер сыграл решающую роль в принятии мер по поводу последней забастовки шахтеров, которая ускорила парламентские выборы 1974 года. Он был одним из членов «внутреннего круга» Теда.
Кит Джозеф, наоборот, хоть и являлся в кабинете руководящей фигурой и человеком, чье мнение всегда учитывалось со всей серьезностью, определенно не был частью этого круга и никогда, насколько я знаю, в него не приглашался. Назначение Кита на пост министра социального обеспечения привело к тому, что его сострадательная, социально-реформаторская сторона взяла верх над его более консервативными экономическими убеждениями, хотя он сохранял глубокое недоверие к корпоратизму во всех формах. Его страстью стала необходимость найти решение проблемы «цикла лишений», приговаривающего поколение за поколением к жизни в бедности. Как и я, Кит получил высокорасходный «социальный» департамент, где шла, естественным образом, борьба между тем, чего он (как и я) хотел для своих программ, и требованиями о жестком контроле государственных расходов. Случайно или в том был его расчет, но Тед обеспечил, что двое самых экономически консервативных члена его кабинета были в стороне от принятия экономических решений, а принимали их те, на кого он имел максимальное влияние.
Джон Дэвис, бывший генеральный директор Конфедерации британской промышленности (КБП), ничего не знал о политике, когда после смерти Иэна Маклеода был назначен министром технологии, и он, конечно, подпадал под эту категорию. Джон мне нравился, но даже его самому горячему обожателю было бы трудно примириться с турбулентной промышленной политикой, за которую он теперь отвечал. Джон также представлял «бизнес», что, как полагал Тед с его скрытым корпоратизмом, играло некоторую «роль» в правительстве.
Наряду с Тони Барбером и Джоном Дэвисом Роберт Карр, министр по вопросам трудоустройства, был третьей ключевой фигурой, ответственной за экономическую стратегию в правительстве Теда. Он был значительно старше меня, и у нас были разные взгляды и темпераменты. Он был порядочным и трудолюбивым, хотя и не очень ярким человеком. Но у него была сложная, возможно, невыполнимая, задача попытаться заставить работать дефектный Закон о трудовых отношениях. Его репутация «левого», по меркам консерваторов, была не столь полезна, как можно было бы ожидать; профсоюзы обычно смотрели на левонастроенных консерваторов не как на сочувствующих, а как на менее искренних. Как министр по вопросам трудоустройства во время первой забастовки шахтеров (1972) и как министр внутренних дел во время второй (1974), он был среди немногих людей в те годы, столкнувшихся с трудностями такого уровня.
Среди этих немногих был Уилли Уайтлоу, в хронологической последовательности лидер Палаты общин, министр по делам Северной Ирландии и в конце концов министр по вопросам трудоустройства во времена трехдневной рабочей недели. У нас было мало общего, и ни один из нас, я уверена, не подозревал, как близко сойдутся наши политические судьбы. Поскольку Министерству образования в то время не требовалось серьезной юридической программы, наши пути редко пересекались. Но я уже знала, что Уилли был мудрым, надежным человеком, чьи манеры, голос и фигура делали его превосходным лидером Палаты общин. За обманчивой маской публичной фигуры, однако, скрывались острый политический ум и талант управления людьми.
После преждевременной смерти Маклеода переговоры об условиях нашего вступления в Европейское экономическое сообщество были поручены Джеффри Риппону. Хотя Джеффри и я формально происходили из одного круга, мы никогда не были близки. Мне всегда казалось, что он старался поразить оппонента скорее силой своей личности, нежели силой своих аргументов. Возможно, это было потому, что Тед дал ему задание добиться наилучшего из возможных соглашений в переговорах с ЕЭС – и это соглашение не всегда соответствовало нашим долгосрочным интересам.
У меня было впечатление, что двумя членами кабинета министров, которым Тед доверял больше всех, были Джим Прайер и Питер Уокер. Оба они доказали свою преданность. Джим был личным парламентским секретарем Теда в оппозиции, а Питер – организатором его кампании в борьбе за лидерство в 1965 году. Джим был министром сельского хозяйства и на этом посту прекрасно себя чувствовал, с его фермерским происхождением и румяными щеками, он стал заместителем председателя партии при Питере Кэррингтоне в апреле 1972 года. Жажда Питера Уокера «модернизировать» британские учреждения, должно быть, помогла ему стать ближе к Теду. Он вскоре стал главой огромного новосозданного Министерста по вопросам охраны окружающей среды, где с энергией запустил самую непопулярную реформу местных органов власти, завершившуюся введенной при моем управлении системой районных налогов – ценой гораздо большей бюрократии. Позднее он перешел в другой конгломерат – Министерство торговли и промышленности (МТП). Джим и тем более Питер были младше меня, но оба имели гораздо большее влияние на общее направление деятельности правительства. Хотя их политические взгляды сильно отличались от моих, я уважала их преданность Теду и их политическую эффективность.
Другие члены кабинета – Гордон Кэмпбелл, министр по делам Шотландии, Джордж Джеллико, лорд-хранитель малой печати и лидер Палаты лордов, Питер Томас, близкий сосед по парламентскому округу и друг, министр по делам Уэльса и председатель Консервативной партии, и Майкл Нобл ненадолго в качестве министра торговли – не участвовали в совещаниях. Таким образом, у меня в кабинете был лишь один политический друг – Кит.
Но при всех трудностях, которые нам скоро предстояли, летом и осенью 1970 года такие меланхолические настроения были от нас еще далеко. На самом деле Тед Хит, Тони Барбер, Роберт Карр и Джон Дэвис с впечатляющим напором взялись определять курс радикальных реформ, а остальные члены кабинета с энтузиазмом их поддерживали.
Прежде всего правительство приступило к работе, желая сократить государственные расходы. Обсуждения начались в конце июля. Запланированный бюджет на 1974–1975 гг. было решено сократить в целом на 1,700 миллионов, и Тед издал документ об экономии, демонстрируя свою приверженность к стратегии. Большая часть сокращений падала на промышленные расходы, хотя, как уже отмечено, в моем министерстве тоже велись битвы о расходах. Инвестиционные субсидии были отменены, корпорация по промышленной реорганизации (КПР) закрыта. Авиационные и космические проекты подверглись тщательной проверке. Даже при отсрочке чрезвычайно дорогостоящего проекта «Конкорда», в целом из-за европейской политики, это была впечатляющая экономическая программа свободного рынка. Благодаря всему этому в октябре стал возможным бюджет, в котором базовая ставка подоходного налога в 8 шиллингов 3 пенни с фунта (чуть больше 41 пенса) была понижена на 6 пенни и были уменьшены корпоративные налоги, вступающие в силу в начале следующего финансового года.
Безотлагательно был выдвинут вперед ключевой элемент нашей экономической программы – законопроект о промышленных отношениях. Структура законопроекта была уже знакома: эту область мы тщательно прорабатывали в оппозиции и опубликовали наши предложения в 1968 году. Главным принципом было то, что коллективные договоры должны иметь обязательную юридическую силу, за исключением случаев, когда обе стороны решат иначе, и что исторически сложившаяся юридическая неприкосновенность профсоюзов должна быть существенно ограничена и сведена к тем профсоюзам, чьи должностные инструкции соответствуют определенным минимальным стандартам («зарегистрированным профсоюзам»).
В соответствии с этим законопроектом дела должны были рассматриваться новой системой промышленных судов и трибуналов, во главе с представительством Верховного суда – Национальным судом по вопросам отношений в промышленности (НСВОП). Законопроект также давал новые полномочия министру по вопросам трудоустройства – возможность применить НСВОП в случае провала переговоров либо издать приказ отсрочить забастовку на срок до шестидесяти дней – «время, чтобы остыть», – либо организовать тайное голосование среди рабочих, участвующих в забастовке.
В этом законопроекте многое активно поддерживало профсоюзы, но при этом он был со всей враждебностью встречен левыми. В первый раз в английском законодательстве вводилось юридически обеспеченное право принадлежать (или не принадлежать) к профессиональному союзу. Была запланирована защита против несправедливого увольнения. Наконец, законопроект отменял условия, согласно которым забастовки рабочих из сферы обеспечения газом, водой и электричеством во время действия их контрактов считались криминальным преступлением.
В то время я была ярым сторонником законопроекта, хотя у меня были сомнения по поводу некоторых его частей, таких, как раздел о жизненно необходимых услугах. Мы все осознавали, что предыдущее лейбористское правительство в своем «Месте раздора» отступило от своих предложений о реформе профсоюзов под совместным давлением профосюзов и партии. Мы были, вследствие этого, дважды обязаны сделать необходимые изменения.
В ретроспективе философия законопроекта была путаной. Подразумевалось, что если профсоюзы будут в общем утверждены в своих полномочиях, они будут дисциплинировать своих членов промышленно, уменьшая число несанкционированных забастовок, например, и используя свою промышленную силу регламентируемым и мирным образом. Но законопрокт также обеспечивал увеличение сил индивидуумов против профсоюзов. Так что проект был частично корпоратистским и частично либертарианским.
Наконец, мы наивно полагали, что наши оппоненты будут играть по тем же правилам, что и мы. В частности, мы воображали, что не будет ни массовой оппозиции по отношению к законопроектам, принятым демократически избранным правительством, ни массовых нарушений закона, как в случае с шахтерской забастовкой 1972 года. Мы не осознавали, что были вовлечены в борьбу с беспринципными людьми, чьи главные цели лежали не в сфере промышленных отношений, но в сфере политики. Лишь позднее, когда я была лидером оппозиции, я осознала, как глубоко экстремистски настроенные левые проникли в руководящие круги профсоюзов и почему эта «гигантская сила», о которой памфлет тори говорил в конце 1950-х, была теперь использована таким безжалостным образом. Коммунисты знали, что они не смогут вернуться в парламент, так что они решили продвигать свои идеи, пробравшись в руководство движением профессиональных союзов. И тот факт, что оба правительства – Уилсона и Хита – противостояли профсоюзам и затем проиграли, гораздо больше усиливало их влияние, чем ежели бы мы не оспаривали их силу с самого начала.
Но на раннем этапе мы стремились вперед. Роберт Карр сказал Британскому конгрессу тред-юнионов в октябре 1970 года, что главные аспекты законопроекта о промышленных отношениях обсуждению не подлежат. Второе чтение законопроекта было назначено на декабрь, в феврале и марте 1971 года прошли массовые протесты и забастовки против него. Лейбористы использовали все средства, чтобы противостоять законопроекту, но в августе 1971 года он должным образом вошел в свод законов.
Британский конгресс тред-юнионов направил резолюцию, приказывая профсоюзам «разрегистрироваться». Таким образом, оставалось увидеть, когда закон вошел в силу в конце февраля 1972 года, каким будет его практический результат – революция, реформа или бизнес, как обычно. Нам скоро предстояло это узнать.
Тем временем нас занимали другие проблемы. Некоторые полагают – а в то время так думал Инок Пауэлл, – что правительственное решение в феврале 1971 года взять под контроль аэрокосмический департамент компании «Роллс-Ройс» обозначило первый разворот на сто восемьдесят градусов. Это не так. Незадолго до того, как компания сообщила правительству о непреодолимых финансовых проблемах, с которыми она столкнулась (в результате резко растущей цены контракта с компанией «Локхид» по созданию мотора RB-211 для их самолета «Три-стар»), мой избиратель сказал мне, что он обеспокоен судьбой компании. Так что я попросила Дэниса взглянуть на цифры. Однажды, поздно вечером приехав домой, я застала его зарывшимся в счетах за последние шесть лет. Он сказал мне, что «Роллс-Ройс» рассматривает расходы на исследование и развитие как капитальные вложения, вместо того чтобы относить их на счет прибылей и убытков. Это означало настоящую проблему.
Несколько дней спустя я была внезапно вызвана на заседание кабинета и встретила ожидающего в приемной Фреда Корфилда, министра авиации. «Ты здесь зачем, Фред?» – спросила я. Он мрачно ответил: «Роллс-Ройс». Выражение его лица сказало все. На самом заседании мы услышали полную историю. К удивлению моих коллег, я подтвердила анализ, основываясь на том, что сказал мне Дэнис. Мы решили без долгих споров дать самой компании обанкротиться, но национализировать аэрокосмический департамент. На протяжении нескольких месяцев мы вели переговоры по поводу оригинального контракта с компанией «Локхид», которая и сама испытывала финансовые трудности. Можно было спорить – и спорили – об условиях и сумме, которую необходимо было обеспечить. Но я думаю, что никто из нас не сомневался, что из оборонных соображений было важно сохранить мощность изначального авиационного мотора. А в долговременном ключе, конечно, это была «хромая утка», которая в конечном итоге нашла силу улететь обратно в частный сектор, когда я была премьер-министром.
Это было за год до того, как начались серьезные экономические развороты на сто восемьдесят градусов – рефляция, промышленные субсидии, политика доходов и цен, – и отчуждение правого крыла Консервативной партии в парламенте и многих сторонников-тори за его пределами. Неспособность этих разворотов привести к успеху еще сильнее разделила партию и имела другие последствия. Она создала инфляционный бум, ставший причиной подъема цен на недвижимость и огромного количества сомнительных финансовых спекуляций, порочащих капитализм и вместе с ними вопреки всем отречениям Консервативную партию. Я вернусь к экономическим событиям, которые привели к этому, позже. Но важно не недооценивать влияние на партию двух неэкономических вопросов – Европы и иммиграции.
Я всем сердцем была за вход Британии в ЕЭС, и отъезд генерала де Голля из Елисейского дворца в апреле 1969 года изменил наши перспективы. Его преемник Жорж Помпиду желал видеть Британию членом ЕЭС, и никто по эту сторону Английского канала не желал этого больше, чем премьер-министр Тед Хит. Многие политики самых разных взглядов были против. Среди них и некоторые из самых сильных парламентариев, таких как Майкл Фут, Питер Шор и Инок Пауэлл. Но деловой мир, пресса и общественное мнение были в целом за.
Формальные переговоры начались в Брюсселе в конце октября 1970 года, Джеффри Риппон давал отчеты Теду и комитету при кабинете, а иногда и всем остальным членам кабинета. Не было сомнений, что стоимость вступления в ЕЭС будет высокой. По оценкам, лучшим, на что мы могли надеяться, были валовой взнос Британии в размере 17 процентов от совокупных расходов ЕЭС, пятилетний переход и три года так называемых корректив после этого (при которых сохранялись 17 процентов). Чтобы ослабить неизбежную критику, Джеффри Риппон также надеялся договориться об особом условии пересмотра, который мы могли бы осуществить в любой момент, если бремя наших общих взносов в бюджет будет угрожать стать невыносимым. Но казалось, он не придавал этому большого значения и полагал, что мы сможем заново поднять этот вопрос вне зависимости от того, будет ли создан формальный механизм пересмотра или нет.
В тот момент Тед решил вопрос о стоимости вступления, сказав, что никто не спорит, что бремя будет настолько невыносимым, и что нам следует прервать переговоры. Но весь этот вопрос о финансах следовало бы рассмотреть более тщательно. Европейский вопрос доминировал в отношениях Британии и ЕЭС на протяжении более десятка лет, и оказалось непросто снова его поднять. Хотя Европейское сообщество сделало заявление во время переговоров о том, что «в случае возникновения неприемлемой ситуации в настоящем сообществе или в возросшем сообществе само выживание сообщества потребует, чтобы организации нашли справедливые решения», общие взносы Британии быстро росли. Лейбористское правительство 1974–1979 годов не добилось никакого прогресса в их уменьшении. Это пришлось позднее сделать мне. Кабинет снова обсуждал эту тему в начале мая 1971 года, и к тому времени переговоры, как сообщалось, «зашли в тупик». Оставались неразрешенные трудности по вопросу о льготных соглашениях касательно новозеландских продуктов (масла и баранины) и сахара из стран Содружества, а также французский бой с тенью о роли стерлинга как международной валюте. Но бюджет все еще был реальной проблемой. У нас было представление о том, что нам могут предложить: обещание уменьшить стоимость единой сельскохозяйственной политики и создание Фонда регионального развития, от которого Британия имела бы непропорциональную выгоду. Это все еще не было соглашением, которого мы хотели – обещания не положишь в банк, – но в тот момент никто из нас не мог предсказать, какой тяжелой окажется ноша. Тед закончил дискуссию, сказав нам, что он планирует саммит с президентом Помпиду в Париже, чтобы прийти к соглашению.
Переговоры Теда с французским президентом шли два дня. Принимая во внимание все прошлые трудности с Францией, саммит воспринимался как настоящий его триумф. Вскоре после этого переговоры были завершены – за исключением общей политики в области рыболовства, на урегулирование которой ушли годы, – и в следующем месяце условия были одобрены кабинетом. Трудно было предположить, что решит парламент, ибо обе партии были глубоко разделены, и лейбористы отказались от своей прежней поддержки вступления Британии в ЕЭС. В конце концов, правительство решило провести свободное голосование среди консерваторов по вопросу о вступлении. Это смутило лейбористов, особенно когда шестьдесят девять парламентариев от их партии проигнорировали своего собственного партийного организатора и проголосовали за, обеспечив большинство в 112 голосов. Но когда дело дошло до условий вступления, нежели самого принципа, до победы было далеко. Законопроект прошел второе чтение о Европейском сообществе в феврале 1972 года лишь при соотношении 309 к 301.
В то время вопросом, на который едва ли обращали внимание, был суверенитет – как национальный, так и парламентский, который с годами обретал все большую важность. По этому вопросу в июле 1971 года в кабинете было проведено заседание, но лишь в контексте общего представления вопроса о вступлении в Белой книге. Окончательные формулировки документа – параграфы 29–32 сегодня можно прочесть в свете происходивших событий и увидеть как замечательный образец искусной путаницы, скрывающей фундаментальные вопросы. Особенно шедевральны два предложения:
«Никоим образом невозможно размывание неотъемлемого национального суверенитета; предлагается разделение и укрупнение индивидуального национального суверенитета в общем интересе».
И это:
«Общее право останется основой нашего законодательства, и наши суды продолжат функционировать так же, как они функционируют в данный момент».
Я могу заявить, что не была способна тогда глубоко проникнуть в суть этих вопросов. Тогда мне, как и моим коллегам, казалось, что доводы о суверенитете, продвигаемые Иноком Пауэллом и другими, были теоретическими и использовались как риторические приемы.
В дебатах о статье 2 законопроекта Джеффри Хау, генеральный стряпчий, дал, казалось, удовлетворительные гарантии по этому вопросу в ответ на критику со стороны Дерека Уокера-Смита, сказав, что «в конце концов, если будет предложена отмена [закона о Европейском сообществе] целиком и полностью, исходный суверенитет парламента должен остаться неприкосновенным». Задав самому себе вопрос «Что случится, если в будущем парламентский законопроект непреднамеренно, в большей или меньшей степени, окажется в конфликте с законами Сообщества?», Джеффри сказал: «Суды… постараются в соответствии с традиционным подходом интерпретировать свод законов в соответствии с нашими международными обязательствами». Но что, если они не смогут прийти к согласию? Он витиевато продолжил:
«Это максимум того, что мы можем сделать, чтобы примирить неизбежный и постоянный суверенитет парламента в конечном итоге с предложением о том, что нам следует осуществлять наши договорные обязательства, чтобы обеспечить главенствующую роль закона Сообщества… Если по неосторожности возникнет любой конфликт такого рода, вопрос предстанет на рассмотрение перед правительством и парламентом…»[29]
Однако не эта проблема делала вопрос об Общем рынке таким для правительства трудным. Главной политической ошибкой было раздутие преимуществ, которые, как ожидалось, принесет членство в Сообществе. Что касается самого правительства, эта тенденция вынуждала министров принять и извинить ошибочную политику. Дабы британская промышленность соответствовала требованиям Европы, потребуются, как было сказано, субсидии и государственное вмешательство в экономику – таковы были аргументы в поддержку бюджета 1972 года. Еще того хуже, ослабленная валютная и налоговая политика оправдывалась на том основании, что высокий уровень роста экономики – примерно пять процентов – теперь был устойчивым в рамках нового европейского рынка с охватом 300 миллионов человек. Также предполагалось, что конкуренция с Европой заставит профсоюзы действовать более ответственно. Что касается общественности, ожидания выгоды от членства в сообществе росли – и затем резко рухнули, когда экономические условия ухудшились, а нарушения в работе промышленности усилились.
Успех переговоров о вступлении Британии в ЕС и их ратификация парламентом оказали психологический эффект на Теда Хита. Его энтузиазм по поводу Европы перерос в страсть, а с годами превратился в одержимость, все больше разделяемую всеми и вся. Все меньше и меньше было разговоров о том, что было лучше для Британии, и все больше и больше – о важности быть хорошими европейцами.
В январе и феврале 1972 года случились три события, потребовавшие от правительства решения и их не встретившие, – забастовка шахтеров, финансовые проблемы судостроительной компании «Аппер Клайд Шипбилдерс» и уровень всеобщей безработицы, достигшей миллиона. Это всегда шок, когда безработица достигает новой цифры, особенно такой драматичной, как миллион. Но увеличение безработицы в 1971 году стало, по сути, результатом жесткой налоговой и валютной политики Роя Дженкинса в 1969–1970 гг. Поскольку валютная политика была значительно облегчена в 1971 году, во многом в результате отмены государственного контроля, мы могли бы тихо сидеть и ждать результатов в виде понижения уровня безработицы начиная с 1972 года. В действительности Тед никогда не верил в этот подход и сильно недооценивал стимулирующий эффект отмены кредитного контроля. Он полагал, что были необходимы срочные финансовые меры, чтобы повысить спрос и уменьшить безработицу. И это убеждение влияло на все его решения без исключения. По иронии судьбы именно это вело к повышению инфляции, главные последствия которой проявились при следующем лейбористском правительстве, и, поскольку инфляция разрушает рабочие места, а не сохраняет их, в конечном итоге это вело и к повышению уровня безработицы.
В частности, подход правительства к решению проблем компании «Аппер Клайд Шипбилдерс» вытекал из боязни последствий высокого уровня безработицы. Но также это рассматривалось как уступка угрозам активистов левого крыла. Когда мы впервые обсуждали проблемы компании в декабре 1970 года, кабинет согласился, что до сих пор осуществляемая поддержка группе компаний «АКШ» больше оказываться не будет, хотя был оставлен спасительный трос: мы были готовы сохранить кредитные гарантии при условии, что менеджмент компании согласится закрыть «Клайдбанк ярд» и отделить «Ярроу Шипбилдерс» от остальной группы. «Ярроу» – важный поставщик Королевских ВМС, – казалось, можно было восстановить. Но к июню 1971 года «Аппер Клайд Шипбилдерс Груп» обанкротилась, и было объявлено о ликвидации компании. Последовала забастовка протеста в Клайдсайде. В июле профсоюзы захватили четыре верфи «АКШ».
Новое совещание состоялось в кабинете осенью 1971 года, и правительство позволило втянуть себя в переговоры с профсоюзами, которые, как верилось, могли оказать влияние на цеховых организаторов, стоявших за захватом верфей. Экономический комитет кабинета согласился предоставить средства с целью не закрывать верфи, пока ликвидатор ищет решение, но только при условии, что профсоюзы действительно обязуются организовать серьезные переговоры о новых методах работы. Некоторые мои коллеги сильно критиковали это решение, правильным образом обеспокоенные явной опасностью уступки на основе ничего не стоящих обязательств. Но деньги были предоставлены, и переговоры продолжились.
К этому моменту проблемы судостроительства ушли на второй план, ибо на первый явно вышла перспектива безработицы. В ноябре Тед Хит подтвердил в своем публичном выступлении, что «правительство намерено всецело и безусловно развивать экономику и снизить уровень безработицы». В январе 1972 года безработица достигла роковой цифры в один миллион. 24 февраля на заседании кабинета экономический комитет согласился предоставить 35 миллионов, чтобы оставить три верфи открытыми. Джон Дэвис открыто признал, что у новой группы мало шансов преуспеть в коммерческом плане и что если бы общий уровень безработицы был ниже и экономика восстанавливалась быстрее, он бы не рекомендовал предпринимать эти действия. Напряжение было осязаемым, но кабинет одобрил проект, и в конце февраля Джон объявил о решении правительства. Это был маленький, но незабываемо бесславный эпизод. Я частным образом обсудила это с Джоком Брюсом-Гардайном, который был резко язвителен по поводу этого решения. Он считал его критическим, непростительным поворотом на сто восемьдесят градусов. Я была глубоко обеспокоена.
Но у нас уже были другие причины для волнений. При создании закона о промышленных отношениях мы уделили слишком много внимания достижению наивозможно лучшей правовой структуры и недостаточно тому, как мы будем отражать атаки в адрес наших предложений. Тот же образ мысли превалировал и по отношению к угрозе, которую Национальный профсоюз горняков (НПГ) представлял для правительства и страны. Мы, конечно, знали, что в переговорах у шахтеров и работников энергетической промышленности на руках был непобиваемый козырь, потому что они могли прекратить поставку электричества и промышленным предприятиям, и населению. Забастовка работников энергетической отрасли в декабре 1970 года была проведена после организации следственной комиссии под руководством лорда Уилберфорса, рекомендовавшего значительное увеличение заработков в феврале следующего года. В НПГ, однако, была большая группа активистов, по меньшей мере столь же сильно желавшая свалить консервативное правительство, сколько и поиграть промышленными мускулами, чтобы увеличить заработную плату шахтеров. НПГ провел голосование о забастовке в октябре 1970 года и резко отверг предложения Национального управления угольной промышленности (НУУП). Опасаясь несанкционированных действий, кабинет уполномочил НУУП предложить выплату премий за производительность труда в середине 1971 года. НПГ снова отверг предложение, после чего Дерек Эзра, председатель НУУП, не совещаясь с министрами, предложил выплатить премию немедленно и без привязки к производительности труда. Кабинет одобрил уже свершившийся факт. Возможно, Джон Дэвис и другие министры продолжали следить за событиями. Если они это делали, я ничего об этом не знала.
Только в начале декабря 1971 года вопрос о заработной плате шахтеров снова возник в кабинете, и, как тогда казалось, довольно случайным образом. Ежегодная конференция НПГ в том году значительно пересмотрела правила, необходимые для проведения официальной забастовки, так что теперь было необходимо набрать лишь 55 % голосов, а не две трети, как было раньше. Голосование НПГ, которое все еще продолжалось, завершилось с большинством голосов в 59 % за проведение забастовки. И все-таки никто не был обеспокоен. Мы все были уверены, что наши запасы угля велики.
Такая самонадеянность оказалась неоправданной. На последнем перед Рождеством заседании кабинета Роберт Карр подтвердил нам, что НПГ действительно созывает общенациональную забастовку, которая начнется 9 января 1972 года. Кроме того, были проблемы по вопросу заработков в газовой и электрической промышленности. И нам нужно было лишь выглянуть наружу, чтобы узнать, что зима заканчивается, со всеми вытекающими из этого последствиями потребления энергии. Но мы не провели никакого реального обсуждения и все ушли на рождественские каникулы.
Было еще предположение после Рождества, что забастовка может не состояться, но два дня спустя после ее начала стало очевидно, что она была всеобщей. Тогда в кабинете прошло обсуждение, нужно ли нам прибегнуть к отсрочке – «времени, чтобы остыть», упомянутой в Законе о промышленных отношениях. Но было решено, что будет трудно доказать ее юридическую правомерность, ибо приказ об отсрочке забастовки мог быть выдан судом, лишь если была серьезная перспектива, что она облегчит достижение соглашения, что в данном случае было сомнительным. Оставалась возможность прибегнуть к голосованию. Но не было особой причины думать, что голосование, проведенное в НПГ, приведет к иному результату, нежели продолжение забастовки. Это было чрезвычайно неприятной демонстрацией слабости основных орудий, которыми нас снабдил Закон о промышленных отношениях. Кроме того, важные элементы закона должны были еще только войти в силу, а также мы знали, что большая часть общественности сочувствует шахтерам.
Давление на правительство о прямом вмешательстве теперь усилилось. При взгляде назад и сравнении 1972 года с забастовкой, которой шахтеры угрожали в 1981 году, и с годовой забастовкой 1984-85 гг., удивительным кажется, как мало внимания мы уделяли «сопротивляемости» – периоду времени, в течение которого мы могли поддерживать электростанции и экономику в рабочем режиме при ограниченном использовании угля или без него – и как легко кабинет обманывался уверениями, что запасы угля велики, не задумываясь, были ли эти запасы расположены в доступном для использования месте, то есть на электростанциях. Возможность массового пикетирования, которое бы не дало возможности доставить уголь на электростанцию, просто не стояла на повестке дня. Вместо этого нашим ответом было обсуждение перспектив Роберта Карра на улаживание конфликта и использование аварийных мощностей, которые позволили бы нам сохранить запасы электростанций на несколько недель дольше при введении энергетических ограничений. Было много бесмысленных разговоров о том, «как удержать общественное мнение на нашей стороне». Но какое отношение общественное мнение имело к окончанию забастовки? Это еще один урок, который я выучила в правительстве Хита, – и в любом случае общественное мнение не было на нашей стороне. Еще одним уроком из того периода – когда пять раз было объявлено чрезвычайное положение – стало то, что при всей безотлагательности решения, которое выражает фраза «аварийная мощность», на нее нельзя полагаться с целью изменить ключевые факты промышленного конфликта.
Критический момент настал утром во вторник 10 февраля, когда мы все были в кабинете министров. Накануне было объявлено чрезвычайное положение. Джон Дэвис принес взрывоопасную новость. Он сказал нам, что пикетчики заблокировали большую часть оставшихся запасов угля и что все еще доступных запасов, возможно, не хватит и до конца следующей недели. При сокращении производства электричества до 25 процентов радикальное отключение электричества было неизбежно и большая часть промышленных предприятий прекратила бы работу. Генеральный атторней сообщил, что меры, предусмотренные Законом о промышленных отношениях в отношении вторичных бойкотов, блокирование поставок и побуждение других рабочих принять участие в акции, приводящей к срыву коммерческого контракта, не войдут в силу вплоть до 28 февраля. Он считал, что большая часть имевшего места пикетирования была законной. Что касается уголовного права, некоторые были арестованы, но, как он это выразил, «деятельность пикетчиков ставила полицию перед очень трудными и щепетильными решениями».
Это было мягко сказано. Лидер левого крыла йоркширских шахтеров Артур Скаргилл, организовавший политическую забастовку шахтеров, с которой я столкнулась в 1984–1985 гг., уже был на пути к лаврам признанного профсоюзного активиста. В ходе заседания кабинета пришло сообщение министру внутренних дел Реджи Модлингу. Начальник полиции Бирмингема просил закрыть коксовый склад Солтли Управления газовой промышленности Уэст Мидленд, поскольку дорогу грузовикам преградили 7000 пикетчиков, тогда как сила полиции составляла пятьсот человек.
Вне всяких сомнений, это была победа ценой насилия.
Тед объявил отступление. Он назначил следственную комиссию под началом вездесущего лорда Уилберфорса. К этому моменту энергетический кризис достиг таких размеров, что мы в кабинете обсуждали, есть ли у нас время ждать, пока пройдет голосование среди членов Наионального профсоюза горняков об окончании забастовки; организация голосования могла занять больше недели. Поэтому никто и не подумал возразить, когда Уилберфорс порекомендовал массивное увеличение заработной платы, значительно превосходящее уровень, предписанный уже вступившим в силу параграфом о заработной плате Закона о промышленных отношениях.
Но мы были ошеломлены, когда активистское большинство исполнительного комитета НПГ отклонило рекомендацию следственной комиссии, требуя еще больше денег и тонну прочих уступок.
Тед собрал нас вечером в пятницу 18 февраля, чтобы решить, что делать. Конфликт просто нужно было быстро разрешить. Если мы должны были зайти чуть дальше, то так тому и быть. Позднее той ночью Тед вызвал НПГ и НУУП к себе на Даунинг-стрит, 10, и убедил профсоюз отказаться от дополнительного увеличения зарплаты, согласившись на все остальные условия. Исполнительный комитет НПГ согласился, и уже через неделю то же сделали шахтеры путем голосования. Этот конфликт был завершен. Но разрушительный эффект, который он произвел на правительство и на самом деле на всю британскую политику в целом, остался.
Сочетание роста безработицы, событий в «Аппер Клайд Шипбилдерс» и унижения, нанесенного правительству шахтерами, вылилось в фундаментальную переоценку политики. Я подозреваю, что это случилось прежде всего в сознании самого Теда и лишь затем коснулось других министров и членов кабинета. Не то чтобы он полностью отверг сэлсдонский подход, но скорее отказался от одних его аспектов, сделав акцент на других, и добавил большую дозу государственного экономического контроля, который, возможно, соответствовал его темпераменту и его симпатиям в адрес континентальной Европы.
Все это мне не нравилось. Но наша неспособность противостоять силе профсоюзов была теперь очевидной. Закон о промышленных отношениях уже казался пустым: вскоре он был дискредитирован полностью. Как многие консерваторы, я была готова дать по меньшей мере шанс политике, которая сохраняла некоторые из целей, которые мы поставили перед собой в 1969–1970 гг. Я даже была готова примириться с официально установленными ценами и политикой доходов, на время, чтобы попытаться уменьшить урон, причиненный надменным злоупотреблением силы профсоюзов. Но я была не права. Государственное вмешательство в экономику в конечном итоге не идет вразрез с закрепленными имущественными правами, ибо скоро оно вошло с ними в сговор.
Заседания кабинета обычно не проводятся по понедельникам, и на понедельник 20 марта 1972 года у меня давно была запланирована встреча по научным вопросам, так что я не присутствовала на заседании, где обсуждались бюджет и новая промышленная Белая книга. Обе темы заявляли о смене стратегии, дополняя друг друга. Бюджет был высоко рефляционным, значительно сокращал подоходный налог и налог на покупку, увеличивал пенсии и пособия социального страхования и дополнительные инвестиции, стимулирующие развитие промышленности. Ходили слухи, что Тони Барбер и казначейство были очень недовольны бюджетом и что он был навязан им Тедом. Тот факт, что в докладе о бюджете эти меры были представлены как запланированные с целью помочь Британии удовлетворить требования, возникшие в связи с вопросом о членстве в ЕЭС, некоторым образом это подтверждает. В планах открыто стояло сильное увеличение спроса, которое, как утверждалось, не повлечет повышения инфляции в условиях высокой безработицы и неиспользуемых ресурсов. Валютная политика была упомянута, но только лишь для того, чтобы подчеркнуть ее «гибкость», никакие цифры о росте денежной массы не были представлены.
В среду 22 марта Джон Дэвис опубликовал свою Белую книгу «Промышленное и региональное развитие», которая стала основой для Закона о промышленности 1972 года. И сторонники Консервативной партии, и ее оппоненты сочли ее явным разворотом на сто восемьдесят градусов. Кит и я и, возможно, другие члены кабинета были чрезвычайно недовольны, и кое-что из этого попало в прессу. Следовало ли мне уйти в отставку? Возможно. Но те из нас, кому не нравилось то, что происходило, все еще не выработали альтернативного подхода. И, говоря реалистично, моя отставка бы мало что изменила. Я не была достаточно значительной, чтобы мою отставку можно было охарактеризовать как нечто большее, нежели минимальнейшая «местная трудность». Тем больше причин у меня воздать должное таким людям, как Джок Брюс-Гардайн, Джон Биффен, Ник Ридли и, конечно, Инок Пауэлл, который обнажал безрассудство происходящего в своих речах в Палате общин и в газетных статьях.
Была также и прямая связь между политикой, осуществляемой с марта 1972 года, и совершенно другим подходом моей собственной администрации позже. Блестящий, но малоизвестный экономист валютного контроля Алан Уолтерс покинул Штаб центральной политики и не только язвительно критиковал подход правительства, но к тому же точно предсказывал, к чему он приведет.[30]
Еще один удар по политическому курсу, принятому в 1970 году, был впереди. Им стало фактическое уничтожение Закона о промышленных отношениях. Никоим образом не предусматривалось, что закон приведет к тому, что отдельные члены профсоюза попадут в тюрьму. Конечно, ни одно юридическое положение не может быть гарантией против некой отдаленной возможности того, что это произойдет, если нарушители порядка намеренно стремятся к мученичеству. Между работодателями и работниками судостроительной верфи шел долгий спор о «контейнеризации», который стал причиной всего случившегося. В марте 1972 года Национальный суд по промышленным отношениям оштрафовал Профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих (ПТНР) на 5000 за отказ подчиниться приказу о предоставлении доступа к ливерпульским докам. В следующем месяце профсоюз был оштрафован на 50000 за неповиновние власти при вторичном коллективном протесте на верфях. ПТНР утверждал, что не нес ответственности за действия своих цеховых организаторов, но в мае суд решил дело против него. Затем, совершенно неожиданно, апелляционый суд пересмотрел все судебные решения и вынес вердикт, что профсоюз не был ответственным, и, таким образом, цеховые организаторы несли личную ответственность. Это вызвало сильное беспокойство, поскольку делало возможным попадание профсоюзных активистов в тюрьму. В следующем месяце три докера, вовлеченные в протесты, были под угрозой ареста за отказ появиться перед Национальным судом по промышленным отношениям; теперь бастовали 35 000 членов профсоюза. В последний момент официальный солиситор подал на апелляцию, чтобы предотвратить арест докеров. Но затем в июле еще пять докеров попали в трюьму за неповиновение власти.
Левые были безжалостны. Выступление Теда в парламенте было заглушено криками. Проводились забастовки в знак поддержки, включая закрытие общенациональных газет на пять дней. Британский конгресс тред-юнионов (БКТ) призвал к общей однодневной забастовке. 26 июля, однако, Палата лордов отменила решение апелляционного суда и подтвердила, что профсоюзы несли ответственность за действия своих членов. Национальный суд по промышленным отношениям отпустил пятерых докеров.
Это стало более или менее концом Закона о промышленных отношениях, но не концом проблем в доках. Последовала общенациональная забастовка на верфях, и было объявлено еще одно чрезвычайное положение. Все это закончилось – по большей части на условиях докеров – только в августе. В сентябре Генеральный конгресс БКТ насыпал соли в рану, исключив тридцать два малых профсоюза, отказавшихся вопреки директиве БКТ разрегистрироваться. Я разделяла энтузиазм всей партии по поводу закона о промышленных отношениях и потому была в шоке.
Летом 1972 года нам представлен был третий аспект – после рефляции и промышленного вмешательства – нового экономического подхода. Это была попытка прийти к соглашению о ценах и доходах в ходе трехсторонних переговоров с Конфедерацией британской промышленности (КБП) и БКТ. Хотя у нас не было четкой политики оплаты труда, мы жили в мире «норм» с осени 1970 года, в надежде, что «текущая ставка» будет понижена в последующих платежных раундах. Шахтерское соглашение пробило явную брешь в этой политике, но Тед решил, что нам лучше идти вперед, нежели отступать. С лета 1972 года нашей целью стала еще более детальная политика цен и доходов, и все больше и больше центр принятия решений удалялся от кабинета министров и парламента. Поэтому я могу дать лишь частичное представление о том, как развивались события. Кабинет просто получал отчеты от Теда о том, какой политический курс был окончательно установлен где-то в другом месте, хотя отдельные министры все больше завязали в деталях переменчивых и сложных переговоров об оплате труда. Этот почти одержимый интерес к нюансам выдачи вознаграждения сопровождался в значительной степени бессилием по поводу договоров, которые в конце концов были заключены. По сути, самым главным результатом было то, что министры были отвлечены от больших экономических вопросов и ослеплены не относящейся к делу информацией, тогда как мы должны были смотреть вперед, чтобы быть готовыми к надвигающимся угрозам.
В период трехсторонних переговоров с БКТ и КБП с начала июля до конца октября мы не сильно продвинулись на пути к цели контролирования инфляции путем сдерживания заработной платы. Тем не менее мы встали на еще один скользкий путь. В обмен на предложение КБП обеспечить «добровольное» сдерживание цен при участии 200 крупнейших компаний Британии, обязующихся ограничить рост своих цен пятью процентами в течение следующего года, мы запустили дорогостоящую и обреченную на провал политику удержания цен национализированной промышленности на том же уровне, даже если это означало, что они продолжат работать в убыток. БКТ со своей стороны использовал роль, отведенную ему в трехсторонних переговорах, чтобы установить свою собственную альтернативную экономическую политику. В полном противоречии с политикой, которую осуществляли мы, они хотели понижения цен на аренду муниципальных жилых домов (что саботировало бы наш закон о жилищном строительстве, намеревавшийся привести их ближе к уровню рыночных цен). Они стремились к контролю прибылей, дивидендов и цен с целью обеспечить перераспределение доходов и благосостояния (другими словами, к реализации социализма) и отмене Закона о промышленных отношениях. Тед довольно серьезно воспринял эти требования и согласился рассмотреть способы, которые могли бы улучшить оплату труда низкооплачиваемых рабочих, не приводя к пропорциональному увеличению заработной платы других рабочих. Другими словами, мы безоговорочно перешли на социалистическую почву, где «низкая заработная плата» – как бы она ни называлась – была «проблемой», которую должно было решать правительство, а не рабочие механизмы рынка. В действительности правительство предложило ограничить увеличение заработной платы в размере двух фунтов в неделю на протяжении следующего года, тогда как КБП согласилась увеличивать цены не больше чем на четыре процента в течение того же периода и продлить «задание» правительства в пять процентов экономического роста.
Этого было недостаточно. БКТ не желал – и, возможно, не мог – обеспечить ограничение роста заработной платы. В конце октября у нас прошло долгое совещание о доводах в пользу введения установленных законом ограничений, начиная с замораживания заработной платы. Это чрезвычайно ясно дает понять, в каком умонастроении мы пребывали, ибо, насколько я помню, ни теперь, ни позже никто в кабинете не возразил, что это была именно та политика, которую мы отвергали в своем предвыборном манифесте в 1970 году. Лишь с огромной неохотой Тед признал, что БКТ переубедить не удастся. Так что в пятницу 3 ноября 1972 года кабинет министров принял роковое решение ввести курс установленных законом ограничений, начиная с замораживания цен и заработков сроком на девяносто дней. И никто не сказал большей правды, чем Тед, когда он завершил встречу предупреждением, что нас ждет трудное время.
Изменение экономической политики сопровождалось перестановкой в кабинете министров. Морис Макмиллан – сын Гарольда – уже в июле 1972 года занял место Роберта Карра в Министерстве по вопросам трудоустройства, когда последний заменил Реджи Модлинга на посту министра внутренних дел. Теперь Тед продвигал своих молодых приверженцев. Питер Уокер сместил Джона Дэвиса в Министерстве торговли и промышленности, а Джим Прайер стал лидером Палаты общин. Джеффри Хау, по своим инстинктам экономический либерал, был принят в кабинет, но получил отравленную чашу ответственности за политику цен и доходов.
Для все большего числа парламентариев новая политика предстала слишком далеко зашедшим поворотом на сто восемьдесят градусов. Когда Инок Пауэлл спросил в парламенте, не «распрощался ли с разумом» премьер-министр, публично это было встречено холодом, но многие про себя были с ним согласны. Еще более значительным был тот факт, что такие ярые оппоненты нашей политики, как Ник Ридли, Джок Брюс-Гардайн и Джон Биффен, были избраны председателем или вице-председателем важных парламентских комитетов, а Эдвард дю Канн, представитель правых сил партии и заклятый противник Теда, стал председателем «Комитета 1922 года».
Когда период замороженных зарплат – стадия 1 – подошел к концу, мы разработали стадию 2. Она продлила заморожение оплаты труда и цен вплоть до конца апреля 1973 года; в оставшийся период 1973 года рабочие могли ожидать прибавки в один фунт в неделю и четыре процента, с максимальным увеличением зарплаты до 250 фунтов в год – эта формула была создана, чтобы поддержать рабочих с низкой оплатой труда. Для управления этой политикой были организованы Совет по оплате труда и Комиссия по ценам. Наши парламентские критики были более проницательны, чем большинство комментаторов, полагавших, что все это здравый и прагматичный ответ на безответственность профсоюзов. И вначале казалось, что комментаторы правы. Вызов, брошенный рабочими газовой промышленности, потерпел поражение в конце марта. Шахтеры – как мы надеялись и ожидали после огромного увеличения их заработков в прошлом году – отказались от участия в забастовке (вопреки совету исполнительного комитета их профсоюза) в голосовании, проведенном 5 апреля. Резко уменьшилось число рабочих дней, потерянных из-за забастововк. Безработица была на самом низком уровне в период с 1970 года. В общем, правительство несколько расслабилось. Тед был явно счастливее, надев свою новую коллективистскую шляпу, нежели когда прятался за сэлсдонским костюмом.
Наши чувства должны были бы быть другими. Результаты рефляционного бюджета марта 1972 года и ослабленная финансовая политика, которую он олицетворял, теперь становились очевидными. Казначейство по меньшей мере начало волноваться об экономике, которая неудержимо росла, значительно превышая норму в пять процентов. Денежная масса, как показывал М3 (совокупная денежная масса), росла слишком быстро – хотя (более узко) М1, который предпочитало правительство, рос медленнее[31]. Мартовский бюджет 1973 года не сделал ничего, чтобы охладить перегревание экономики, и был сильно перекошен из-за необходимости удерживать рост цен и расходов, так, чтобы поддержать «противоинфляционную политику», как обнадеживающе называлась политика цен и доходов. В мае были приняты скромные сокращения в государственных расходах. Но этого было слишком мало и слишком поздно. Хотя инфляция росла в течение первых шести месяцев 1973 года, минимальная ставка ссудного процента постоянно сокращалась и была введена временная ипотечная субсидия. Премьер-министр также приказал, чтобы были подготовлены меры для возможности взять под государственный контроль ипотечные ставки, на случай если строительным организациям не удастся их удержать по истечении срока субсидий. Эти фантастические предложения лишь отвлекали нас от необходимости решить растущую проблему слабости фунта. Лишь в июле минимальная ставка ссудного процента выросла с 7,5 % сначала до 9 %, а затем до 11,5 %. Мы вообще-то опережали лейбористов по опросам общественного мнения в июне 1973 года, впервые за период с 1970 года. Но в июле на дополнительных выборах либералы отняли у нас Илай и Рипон. Экономически и политически мы уже начали сталкиваться с последствиями урагана.
Летом 1973 года Тед провел новые переговоры с БКТ в поисках соглашения по стадии 3. Детальная работа была проделана группой министров под председательством Теда, а остальные из нас мало что об этом знали. Не знала я и того, что большее внимание было уже уделено проблеме, которая могла возникнуть с шахтерами. Как многие мои коллеги, полагаю, я верила, что они уже получили свое и больше ничего не попросят.
Мне кажется, правда, что я уделяла гораздо больше внимания, чем остальные, наращиванию запасов угля на случай, пусть даже отдаленный, еще одной шахтерской забастовки. С шахтерами нужны были либо кнут, либо пряники. И все же, при всем его технократическом жаргоне, именно правительству явно не хватало осмысленной стратегии. Тед, очевидно, полагал, что ему оно не нужно, ибо, как мы теперь знаем, он провел секретную встречу с шахтерским президентом, Джо Гормли, в саду возле дома № 10 и думал, что нашел формулу согласия с шахтерами – дополнительную оплату за «неудобные часы»[32]. Но, как оказалось, это был просчет. Требования шахтеров не были удовлетворены на стадии 3.
В октябре кабинет должным образом утвердил Белую книгу «Стадия 3». Она была чрезвычайно сложной и представляла собой кульминацию – если можно так выразиться – коллективизма правительства Хита. Все возможные случайности, которые вы бы сумели вообразить, были учтены. Но как показал прошлый опыт политики оплаты труда, вы бы все равно ошиблись.
Мое единственное непосредственное участие в работе над этой новой, детально проработанной политикой оплаты труда состояло в том, что я заседала в соответствующем подкомитете кабинета министров по экономике, обычно под председательством Теренса Хиггинса, министра казначейства. Даже те, кому нравилась концепция политики доходов, основанная на принципах «справедливости», начали сомневаться, когда увидели, как эти принципы применяются к частным случаям. Мое присутствие на заседаниях Хиггинса обычно объяснялось необходимостью решить вопросы об оплате труда учителей.
Однажды был потрясающий случай: мы обсуждали, какой должна быть норма заработной платы у парламентских секретарей. Это была последняя соломинка. Я сказала, что пришла в политику не затем, чтобы принимать такие решения, и что я бы сама платила своему секретарю столько, сколько нужно, чтобы удержать ее на рабочем месте. Другие министры согласились. Но дело в том, что они знали своих секретарей; они не знали других людей, решения о заработной плате которых принимали.
В любом случае реальность скоро стала очевидной. Два дня спустя после объявления «Стадии 3» Национальный профсоюз горняков отверг предложение Национального управления угольной промышленности стоимостью в 16,5 процента в обмен на соглашение о производительности. Правительство немедленно взяло на себя переговоры. (Дни нашего «невмешательства» давно прошли.) Тед встретился с представителями Национального профсоюза горняков на Даунинг-стрит, 10. Но к соглашению они не пришли. В начале ноября Национальный профсоюз горняков наложил запрет на сверхурочную работу. Морис Макмиллан сказал нам, что хотя скорое голосование о забастовке кажется маловероятным и, даже если будет проведено, не обеспечит необходимого большинства для проведения забастовки, все равно запрет на сверхурочную работу резко снизит производство угля. Общим чувством в кабинете было то, что правительство не могло пойти на уступки в свете недавно введенного кодекса оплаты труда. Вместо этого нам следовало сделать особое усилие, чтобы продемонстрировать, чего можно добиться в его рамках. Шахтеры к тому же не были единственной угрозой. Пожарники, электрики и инженеры выставляли свои требования.
Общеизвестно, что угроза эмбарго на ввоз нефти и рост цен на нефть, последовавшие за арабо-израильской войной той осенью, очень сильно ухудшили ситуацию. Когда последствия забастовки шахтеров стали жалить сильнее, усилилось чувство, что мы больше не контролируем происходящее. Как-то надо было прорываться. Поэтому скорые парламентские выборы выглядели чрезвычайно привлекательными. Что бы мы делали, если бы нас переизбрали, это, конечно, сложный вопрос. Тед, должно быть, захотел бы пойти дальше по пути контролируемой экономики. Другие, возможно, захотели бы найти способ выплатить шахтерам их дань. Кит и я и большая часть членов парламента – консерваторов хотели бы избавиться от атрибутов корпоративного и государственного контроля, которые теперь окружали правительство, и постарались бы вернуться к свободному рынку, от которого мы позволили себе уйти в начале 1972 года.
Заседание кабинета во вторник 13 ноября было мрачным, поскольку кризис усилился на всех фронтах. Тони Барбер сказал нам, что октябрьская торговая статистика в тот день снова продемонстрировала большой дефицит.
Дальновидным шагом со стороны Теда в начале декабря стало то, что он перевел Уилли Уайтлоу из Министерства по делам Северной Ирландии на пост министра по вопросам трудоустройства, заменив Мориса Макмиллана. Уилли был одновременно примиренческим и хитрым, особенно необходимое сочетание качеств, когда нужно было найти выход из сложной ситуации с шахтерами. Сила правительства укреплялась еще тем, что, возможно, неожиданно, по опросам общественного мнения мы бесспорно опережали лейбористов, так как общественность была возмущена действиями шахтеров. В тех обстоятельствах все, кроме самых агрессивных профсоюзных активистов, убоялись бы конфронтации, могущей ускорить парламентские выборы.
В четверг 13 декабря Тед объявил о введении трехдневной рабочей недели с целью экономии энергии. Тем вечером он также выступил по телевидению. Это произвело впечатление кризиса, разделившего страну на два лагеря. Сначала объем промышленного производства оставался более или менее таким же, что само по себе было признаком неэффективности и раздутости штатов на столь многих предприятиях британской промышленности. Но мы этого тогда не знали. Не могли мы и знать, как долго мы продержимся даже на трехдневной неделе. Консерваторы сильно поддерживали предпринятые меры. Также с пониманием была воспринята необходимость сокращения государственных расходов на 1,2 миллиарда, о котором было объявлено несколько дней позже.
На этом этапе мы верили, что можем положиться на лидеров делового мира. Незадолго до Рождества Дэнис и я пошли на вечеринку в доме друга в Ламберхерсте. У них были перебои с электричеством, так что, чтобы подняться по лестнице, дорогу освещали свечками, помещенными внутрь банок из-под варенья. В этом было некоторое ощущение военного времени. Все присутствующие бизнесмены говорили в один голос: «Нужно противостоять. Ведите борьбу до конца. Выпроводите их. Мы не можем так продолжать». Это очень воодушевляло. В тот момент.
Все еще казалось невозможным найти достойный или удовлетворительный выход из этого конфликта. Предложение правительства о немедленном расследовании в будущем проблем горной промышленности и вопросов о заработной плате шахтеров, при условии, что Национальный профсоюз горняков вернет шахтеров на работу, приняв сегодняшнее предложение, было отвергнуто вчистую.
Было ясно, что, если и когда мы сможем пройти через данный кризис, нужно будет ответить на фундаментальные вопросы о направлении политики правительства. Шахтеры, в разной степени поддерживаемые другими профсоюзами и Лейбористской партией, попирали закон, принятый парламентом. Профсоюзные активисты явно хотели свалить правительство и продемонстрировать раз и навсегда, что Британией можно управлять лишь с согласия профсоюзного движения. Это было невыносимо не только для меня, как члена консервативного кабинета министров, но и для миллионов других людей, которые видели, что фундаментальные свободы страны находятся под угрозой. Дэнис и я, наши друзья и большая часть моих партийных коллег чувствовали, что теперь мы должны поднять перчатку и что единственным способом это сделать было созвать и выиграть парламентские выборы. С этого момента именно к этому я призывала при каждом удобном случае.
Однако я была удивлена и разочарована отношением Теда Хита. Он, казалось, не видел реальности, все еще более углубленный в будущее «Стадии 3» и в нефтяной кризис, нежели в насущные вопросы о выживании правительства. Заседания кабинета министров концентрировались на тактике и деталях, и никогда на фундаментальной стратегии. Такие обсуждения, должно быть, проводились на других совещаниях, но я даже в этом сомневаюсь. Определенным и странным образом ему это не казалось срочным. Я подозреваю, это было потому, что Тед тайно и отчаянно хотел избежать выборов и не хотел серьезно о них думать. В конце концов, возможно, – как некоторые из нас думали – потому что его внутренний круг разошелся во мнении по этому вопросу, Тед наконец пригласил некоторых из нас прийти к нему, несколькими маленькими группами, в понедельник 14 января в его кабинет на Даунинг-стрит.
На тот момент лишь несколько дней оставалось до крайнего срока созыва выборов на 7 февраля – лучшая и вероятно «ранняя» дата. На встрече с нашей группой в доме номер 10 в основном говорили Джон Дэвис и я. Мы оба стремились заставить Теда признать тот факт, что мы не можем позволить профсоюзам так попирать закон и политику демократически избранного правительства. Нам следует организовать внесрочные выборы и бесстыдно сражаться под девизом «Кто правит Британией?». Тед мало что сказал. Он, казалось, созвал нас ради чистой формальности. Я пришла к выводу, что он не согласился, хотя он этого и не сказал. Я ушла в подавленном состоянии. Я до сих пор верю, что, если бы он согласился на внесрочные выборы, мы бы выкарабкались.
В следующую среду, 30 января, все еще под угрозой голосования о забастовке, срочно было созвано заседание кабинета. Тед сказал нам, что получил доклад комиссии по оплате труда о расчетной относительности. Вопрос был в том, стоит ли нам принять доклад и запустить новый механизм расследования заявлений об «относительности». Шахтеры всегда требовали улучшения своей относительной зарплаты – отсюда их отказ от предложения оплаты «неудобных часов», которая применялась ко всем шахтерам, работающим посменно. Комиссия по оплате труда могла бы предоставить основание для их урегулирования в рамках политики о доходах – тем более потому, что это четко подтверждало идею, что изменения в относительной важности промышленности также могут быть приняты в расчет благодаря «внешним событиям», когда будет решено платить. Быстро растущие цены на нефть были как раз таким «внешним событием».
Мы знали, что у правительства нет иного выбора, кроме как запустить механизм относительности. Если мы этого не сделаем – с докладом об относительности на руках прежде всего, – это будет выглядеть, как будто мы активно стараемся избежать соглашения с шахтерами. А в связи с грядущими выборами мы должны были оглядываться на общественное мнение на каждом шагу.
Выборы стали неизбежными, когда во вторник 5 февраля мы узнали, что 81 % принявших участие в голосовании Национального профсоюза горняков поддержал забастовку. Слухи о выборах достигли крайней точки, откуда уже не было пути назад. Два дня спустя Тед сказал кабинету, что он решил распустить парламент. Выборы были назначены на четверг 28 февраля.
Уилли предложил формально направить требования шахтеров Комиссии по оплате труда для исследования относительности. Он сформулировал свои доводы в пользу этого курса так: это давало нам возможность что-то сказать во время выборов в ответ на неизбежный вопрос: «Как вы решите конфликт с шахтерами, если победите?» Тогда кабинет принял роковое решение согласиться на предложение Уилли. Из-за того, что выборы проходили в такой спешке, я не принимала участия в создании чернового проекта манифеста даже в разделе образования, который должен был быть опубликован уже через несколько дней. Мало что нового можно было сказать, и главная тема документа – необходимость твердого и честного правительства во время кризиса – была ясной и суровой. Главным новым обещанием было изменить систему, в соответствии с которой семьям бастующих выдавались пособия социального страхования.
Почти все время кампании я была довольно уверена в том, что мы победим. Сторонники Консервативной партии, отвернувшиеся от нас из-за разворотов на сто восемьдесят градусов, стали возвращаться. Действительно, само разочарование от того, что они считали нашей слабостью, заставило их вернуться к нам теперь, когда, как они видели, мы восстали против воинственности профсоюзов. Гарольд Уилсон представлял подход Лейбористской партии в контексте «общественного договора» с профсоюзами. Те, кто стремился к тихой жизни, могли этим соблазниться. Но я думала, что если мы будем держаться главной темы, которую в общем можно выразить вопросом «Кто правит?», мы бы выиграли спор и выборы.
Я почувствовала, как победа – почти ощутимо – ускользнула от нас в последнюю неделю. Я просто не могла поверить в это, когда услышала по радио об утечке данных, рассматриваемых Комиссией по оплате труда, которые означали, что шахтеры смогут получать больше в рамках «Стадии 3», что подразумевало, что в проведении выборов не было необходимости. Попытки правительства это отрицать – и на самом деле это все оказалось ошибкой в расчетах – были сбивчивыми и не смогли никого убедить. С того момента все покатилось вниз. Два дня спустя Инок Пауэлл призвал людей голосовать за лейбористов, чтобы гарантировать референдум по вопросу об Общем рынке. Я могла понять логику его позиции, состоящей в том, что членство в Общем рынке аннулировало британский суверенитет и что потому важнейшим политическим вопросом было его теперь восстановить. Но меня шокировала его манера это сделать – заявить в день, когда были объявлены выборы, что он не будет выставлять свою кандидатуру от Волверхэмптона и затем сбросить эту бомбу в конце кампании. Мне казалось, что таким образом он бессердечно предал местных сторонников и работников избирательного округа. Я подозреваю, что решение Инока имело критические последствия.
Кэмпбелл Адамсон, генеральный директор Конфедерации британской промышленности, публично призвал аннулировать Закон о промышленных отношениях. Это был жест, типичный для лидеров британской промышленности – храбриться до начала битвы и не иметь мужества в бою.
Ко дню выборов мой оптимизм сменился предчувствием беды.
Это чувство росло, когда в то утро из Финчли и других мест по всей стране стали приходить новости о неожиданно большой явке избирателей на избирательные участки. Мне бы хотелось верить, что это все были рассерженные консерваторы, вышедшие продемонстрировать свой протест против силы и шантажа профсоюзов. Но казалось более вероятным, что это были избиратели из округов, где в местных советах преобладали лейбористы, которые вышли, чтобы преподать тори урок.
Результаты вскоре показали, что нам нечему было радоваться. Мы потеряли тридцать три места. Мы получили «подвешенный» парламент, где ни у одной партии не было подавляющего большинства голосов. Лейбористы захватили 301 место, им не хватило семнадцати до большинства. Нам досталось 296 мест, хотя при чуть большем проценте голосов, чем у лейбористов; либералы завоевали почти 20 процентов голосов и четырнадцать мест, а маленькие партии, включая «Юнионистскую партию Ольстера», захватили двадцать три места. Мое собственное преимущество упало с 11000 до 6000 голосов, хотя отчасти это объяснялось изменениями границ избирательного округа.
В пятницу вечером мы собрались, измученный и подавленный осадок правительства, и Тед Хит спросил наше мнение о том, что нам следует делать. Было несколько мнений. Тед мог посоветовать королеве пригласить на разговор Гарольда Уилсона как лидера партии, набравшей большее число голосов. Еще правительство могло созвать парламент и узнать, может ли оно рассчитывать на поддержку своей программы. Еще Тед мог попытаться договориться с маленькими партиями о создании программы, чтобы справиться с сегодняшними проблемами страны. Поскольку из-за нашей политики в Северной Ирландии «Юнионистская партия Ольстера» с нами бы сотрудничать не стала, мы должны были бы вступить в союз с либералами, хотя и это не дало бы нам большинства. Было мало сомнений, судя по тому, как говорил Тед, что именно этот курс он предпочитал.
Моим инстинктивным чувством было, что партия, занявшая в Палате общин большинство мест, имела все права ожидать, что им предложат сформировать правительство. Но Тед возразил, что, поскольку Консервативная партия завоевала большинство голосов, он был обязан использовать возможность коалиции. Так что он предложил лидеру Либеральной партии Джереми Торпу место в коалиционном правительстве и обещал созвать конференцию о реформе избирательной системы. Торп ушел совещаться со своей партией. Хотя я хотела остаться министром образования, я не хотела делать это за счет того, что Консервативная партия больше никогда не сможет сама формировать правительство. А ведь введение пропорционального представительства, которое потребовали бы либералы, могло к этому привести. К тому же я думала, что из-за этого торгашества мы выглядели нелепо. Британия не любит тех, кто не умеет проигрывать. Пришла пора уйти.
Когда мы снова собрались в понедельник утром, Тед дал нам полный отчет о своих переговорах с либералами. Они не были согласны с тем, чего хотел Джереми Торп. Мы все еще ожидали от него формального ответа. Но теперь казалось, что почти наверняка Теду придется подать в отставку. Последнее заседание кабинета было созвано в 16.45 тем вечером. К тому моменту ответ Джереми Торпа был получен. Из того, что сказал Тед, было ясно, что в его голове уже крутилась идея о создании национального правительства, где были бы представлены все партии, и эта идея казалась ему все более интересной. Мне, конечно же, это совершенно не нравилось. В любом случае либералы не собирались участвовать с нами в коалиционном правительстве. Больше было нечего сказать.
Я покинула Даунинг-стрит с грустью, но и с некоторым облегчением. Я не думала о будущем. Но в глубине души я знала, что теперь пришло время не только для смены правительства, но и для перемен в Консервативной партии.