Австро-Венгрия: судьба империи. 2. Карта империи (Ярослав Шимов, 2010)

Как и многие другие деятели, Габсбурги вошли в историю под искаженным именем[15]. Вообще-то это семейство, первые упоминания о котором относятся к Х веку, носило фамилию Хабихтсбург. Так (“Ястребиный замок”) называлась крепость на юго-западе Германии, построенная одним из представителей рода, который уже тогда входил

в число пусть и не первых, но известных и зажиточных германских дворянских семейств. Любопытно, что Хабихтсбург находился относительно недалеко от другого замка – Цоллерн, или Гогенцоллерн, давшего имя будущей прусской королевской династии, успешному сопернику Габсбургов в XVIII–XIX веках.

Впервые европейскую известность род Габсбургов получил в 1273 году, когда его главу, Рудольфа I, избрали на трон Священной Римской империи. Курфюрсты (князья-выборщики), отдавшие голоса “захудалому графу” после долгого междуцарствия, рассчитывали получить послушного и не слишком влиятельного императора. Вышло иначе: Рудольф I оказался умным и ловким правителем. Он не слишком приумножил славу империи, зато существенно укрепил позиции своего семейства. В 1278 году войско Рудольфа разбило в битве на Моравском поле[16] армию чешского короля Пржемысла Отокара II, претендовавшего на гегемонию в Центральной Европе. Сам “король золотой и железный”, как называли Пржемысла на родине, пал в бою. Покойному принадлежали земли Верхней и Нижней Австрии, которые Пржемысл приобрел благодаря браку с последней наследницей рода Бабенбергов[17], пресекшегося после гибели герцога Фридриха Воинственного в битве с венграми у реки Лейты. Рудольф I отдал оставшуюся бесхозной Австрию в удел сыновьям. Так Габсбурги пришли на берега Дуная – на шесть с лишним веков.

После Рудольфа императорскую корону какое-то время носил его сын Альбрехт I, но, когда этот жесткий и агрессивный монарх был убит, курфюрсты предпочли кандидата из другого знатного рода. Это дало Габсбургам возможность заняться укреплением и расширением альпийских владений. Вскоре под контроль Австрийского дома перешли многие горные перевалы в Альпах, важные для торговли между Германией и Италией, Тироль и Каринтия, Крайна и Горица (области в современной Словении), а также некоторые территории на нынешнем северо-востоке Италии. К XV веку возникла база для нового выдвижения Габсбургов на передний план европейской политики.

В это время большую часть родовых австрийских земель объединил под своей властью герцог Альбрехт V (позднее, как римско-германский император, – Альбрехт II). Этого воинственного и набожного правителя избрал союзником тогдашний император Сигизмунд из Люксембургской династии, прозванный Рыжим Лисом. У Сигизмунда не было сыновей, и, выдав за австрийца единственную дочь, старый император стал готовить зятя к роли преемника. В 1437 году, после смерти Сигизмунда, Альбрехт II действительно стал императором, а вдобавок еще и венгерским и чешским королем (эти государства были тогда выборными монархиями, короля избирали представители сословий). Так впервые возник призрак центральноевропейской империи Габсбургов – но ненадолго: два года спустя Альбрехт скончался от дизентерии во время похода против турок, и после ранней смерти его сына Ладислава чешская и венгерская короны на время уплыли из рук австрийской династии.

Корона Священной Римской империи у Габсбургов, однако, осталась. Ею более полувека владел представитель другой ветви габсбургского рода – Фридрих III, грубоватый нелюдимый человек, увлеченный алхимией и коллекционированием драгоценных камней. Фридрих оказался неважным полководцем (в конце его правления агрессивный венгерский король Матиаш Корвин даже выгнал императора из Вены), зато стал одним из организаторов династического брака, последствия которого принесли Габсбургам невиданное могущество. Сын Фридриха, Максимилиан, женился на первой невесте Европы, наследнице Бургундского герцогства Марии. Герцогам Бургундским принадлежали территории нынешних Бельгии, Голландии, Люксембурга, а также земли на западе Германии и северо-востоке Франции. Этот брак столкнул интересы Максимилиана I, который после смерти отца тоже стал императором[18], с Францией, претендовавшей на бургундские земли. В результате Габсбурги сблизились с другим противником французов, Испанией, только что завершившей Реконкисту[19]. Вражда же Австрийского дома с французскими династиями – Валуа, Бурбонами и Бонапартами – продлилась несколько веков.

Бургундское наследство даровало Габсбургам еще и символ, ставший важной деталью монархической репрезентации, – орден Золотого руна. Учрежденный в 1430 году Филиппом III Бургундским и перешедший к Габсбургам рыцарский знак (изображение похищенного аргонавтами в Колхиде руна на цепи из 28 звеньев) до сих пор считается почетной европейской наградой, а сам орден – собранием представителей знатнейших аристократических семей. Кавалер ордена Золотого руна, в начале XVIII века разделившегося на две ветви, испанскую и австрийскую, обязан иметь шестнадцать благородных предков (всех прапрадедов и всех прабабок). Великими магистрами ордена долго оставались императоры Священной Римской империи. Золотое руно пережило свою эпоху: в 1953 году орден признан правительством Австрии как институт Габсбургского дома.

Новый династический брак связал Филиппа Красивого, сына Максимилиана I и Марии Бургундской, с испанской принцессой Хуаной. Союз вышел нерадостным для обоих супругов: легкомысленного Филиппа тяготила вспыльчивая Хуана, у которой вскоре проявились признаки душевной болезни (в истории она известна как Хуана Безумная). Но с политической точки зрения важнее было другое: все шестеро детей Филиппа и Хуаны стали обладателями различных европейских корон! Недаром неофициальным лозунгом Австрийского дома была фраза Bella gerant alii, tu felix Austria nube – “Пусть воюют другие, ты, счастливая Австрия, заключай браки”. Большую часть своих владений Габсбурги завоевали не мечом, а ловкой брачной политикой.

Старший сын Филиппа и Хуаны, Карл, унаследовал трон Испании, а затем стал римско-германским императором Карлом V. Второго сына, Фердинанда, ждала иная судьба. В 1515 году его дед Максимилиан I договорился с Владиславом II из династии Ягеллонов, носившим венгерскую и чешскую короны, о двойном династическом браке. Дети Владислава, Людовик и Анна, по достижении совершеннолетия должны были связать себя брачными узами с внуками Максимилиана Габсбурга, Марией и Фердинандом. Но юный Людовик, унаследовавший от отца оба королевства, в 1526 году, в возрасте двадцати лет, утонул, спасаясь от турок после проигранной битвы при Мохаче[20]. По соглашению Габсбургов и Ягеллонов в случае пресечения одной династии ей наследовала другая. Фердинанд как муж сестры бездетного Людовика Анны стал претендентом на венгерский и чешский престолы – и добился от сословий обеих стран признания своих прав на трон. К тому времени под властью Фердинанда I уже находились наследственные австрийские земли, полученные им в управление от старшего брата. Именно с 1526 года следует вести отсчет истории центральноевропейской монархии Габсбургов.

Династическая политика Австрийского дома принесла действительно выдающиеся результаты. К середине XVI века этой фамилии принадлежали: старшей испанской ветви[21] во главе с Карлом V – Испания (с колониями в Америке), Нидерланды, значительная часть Италии, а также корона Священной Римской империи; младшей австрийской ветви во главе с Фердинандом I – Австрия, Богемия и Венгрия (правда, “ополовиненная” турками). Не стоит, впрочем, думать, что все это стало следствием спланированных действий. Часто Габсбургам просто везло. К примеру, выживи испанский наследник, старший брат Хуаны Безумной, скончавшийся (как утверждают, от чрезмерных любовных утех) совсем юным, или молодой король Людовик Ягеллонский – империя Габсбургов, может, и не возникла бы. Но и в этом случае Австрийский дом, несомненно, стал бы одной из самых влиятельных фамилий Европы. Усилия Фридриха III и Максимилиана I, которые тщательно и терпеливо плели династическую паутину, не пропали даром.

При Фердинанде I, первом правителе новой империи, этой империи, собственно, еще не существовало. Было несколько королевств и княжеств, объединенных особой монарха, но имевших разные законы, обычаи, политическое и экономическое устройство. Целых три столетия, до начала XIX века, Габсбурги страдали политическим косоглазием. Они следили за соблюдением своих интересов в Германии, которая формально подчинялась им как римско-германским императорам, но фактически превратилась в конфедерацию самостоятельных государств, и в то же время укрепляли “наследственные земли”, как стали называть австро-венгерско-чешский конгломерат, возникший при Фердинанде I. “Закономерно, что выбор истории пал на Габсбургов, – отмечает российский историк Тофик Исламов, – ибо только им было под силу осуществить дело объединения и, что немаловажно, устойчиво обеспечить поддержку оказавшейся в беде Центральной и Юго-Восточной Европы со стороны Германии”.

В XVII–XVIII веках Австрийскому дому приходилось защищаться как от турок на юго-востоке, так и от Франции на западе. Едва Габсбурги с бо́льшим (как с турками) или меньшим (как с французами) успехом решили эти задачи, как на горизонте появился новый опасный соперник – “железное королевство” прусских Гогенцоллернов, бросившее вызов доминированию австрийской династии в Германии.

“Австрийская топография”. Немецкая гравюра, 1679 год. На постаменте – первый император Священной Римской империи из династии Габсбургов Рудольф I. В нижней части рисунка, рядом с аллегориями Мира и Изобилия, – император Леопольд I.

Габсбурги постепенно трансформировали внутреннее устройство “наследственных земель”. Еще в XVII веке чешские земли и Венгрия утратили статус сословных, выборных монархий: обе короны стали наследственными в Австрийском доме. Однако венгры, в отличие от чехов, сохранили большую часть вольностей. Дворяне оказались и гордостью, и бедой Венгрии. Именно через принадлежность к веками определявшему общественное сознание правящему классу там рождалось само понятие нации. Енё Сюч в исследовании “Три исторических региона Европы” напоминает о том, что в венгерском обществе между шляхтой и другими социальными слоями издревле существовала глубокая пропасть. К исходу Средних веков в Венгрии примерно каждый двадцатый житель был дворянином[22], во Франции – только каждый сотый. В то же время доля крепостного населения в Венгрии во много раз превышала этот показатель в западноевропейских странах. Дворянское звание освобождало от уплаты налогов, дворяне считали постыдным для себя торговать, заниматься любым ремеслом, вообще работать; их уделом были военная служба, придворные забавы, изящные искусства (правда, и в XVIII веке немногие благородные господа владели грамотой). В этих обстоятельствах историки видят причины социально-экономического отставания Венгрии от передовых стран Европы: медленно эволюционировали сословия, долго не находилось мотивации к развитию, вечно не хватало предприимчивости.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ПРИНЦ САВОЙСКИЙ,

перебежчик

Принц Евгений (1663–1736) происходил из младшей ветви савойского герцогского рода. Он состоял в отдаленном родстве с Габсбургами: его прапрадедом был Филипп II, король Испании. Но принц родился подданным французского короля, которому служил его отец. На военную службу к Людовику XIV хотел поступить и Евгений, однако надменный король отверг просьбу низкорослого, тщедушного юноши. Уязвленный, Евгений отправился в Вену. Император Леопольд I, сам не богатырского сложения, пожаловал принцу офицерский патент – и не прогадал: в битве с турками у стен Вены (1683) Евгений Савойский проявил отчаянную храбрость. Карьера молодого военного развивалась стремительно: принц в 22 года стал генералом. В 1686 году он сыграл важную роль при взятии Буды, а через одиннадцать лет разбил армию султана при Зенте (ныне Сента в Сербии). Вскоре Евгений Савойский получил возможность отомстить королю Франции за обиду, встав во главе габсбургских войск в войне за испанское наследство. На боевом счету Евгения – поразивший воображение современников переход через Альпы (1701) и победы над лучшими маршалами Франции. В 1703 году император назначил принца председателем Придворного военного совета. На этом посту Евгений Савойский пытался проводить административные и военные реформы, но не смог преодолеть сопротивление придворных консерваторов. Больше везло принцу на поле битвы: в новой войне с турками в 1716–1718 годах он прославился взятием Белграда. На пороге старости, в 1733 году, принц снова встал во главе габсбургских войск – в войне за польское наследство, но на сей раз без особого успеха. Был известен как меценат и коллекционер, его библиотека и художественные собрания числились среди крупнейших в Европе. Наполеон считал Евгения Савойского одним из величайших полководцев. Конные памятники принцу установлены в Вене и Будапеште.

В 1740 году именно венгерская шляхта способствовала спасению монархии Габсбургов. Тогда со смертью императора Карла VI австрийская династия пресеклась по мужской линии. И “наследственные земли”, и большинство иностранных держав признали Прагматическую санкцию – изданный Карлом VI закон, по которому в случае отсутствия наследников-мужчин все короны Габсбургов (кроме императорской, которая оставалась выборной) переходили к его старшей дочери Марии Терезии. Но стоило императору отдать богу душу, как у Франции, Баварии, Пруссии, Саксонии возникло множество возражений и претензий, вылившихся в войну, которую эти державы объявили двадцатидвухлетней австрийской наследнице. “Я осталась без денег, без кредита, без армии, без собственного опыта и знаний и без толковых советников”, – вспоминала Мария Терезия. Тут на помощь пришла венгерская шляхта, заключившая с Веной выгодную сделку: сохранение и укрепление традиционных сословных свобод в обмен на дополнительный военный налог и армию в поддержку королевы. В Париже и Мюнхене были неприятно удивлены: там ожидали, что как раз венгры будут первыми изменниками. Но, как выяснилось, к середине XVIII века уже не только политический расчет, но и традиция, и чувства лояльности связывали венгров с династией Габсбургов. А вот чехи оказались не столь верными: в 1741 году, после падения Праги, часть богемской и моравской шляхты и городов присягнула Карлу Альбрехту Баварскому, сопернику австрийской наследницы. Отвоевав королевство, умная Мария Терезия не стала жестоко карать предателей, излив свое разочарование лишь в сравнении чешской короны с шутовским колпаком.

Правление Марии Терезии и ее сына (и соправителя в 1765–1780 годах) Иосифа II длилось в общей сложности полвека. В эту эпоху просвещенного деспотизма конгломерат “наследственных земель” начал приобретать черты действительно единого государства – притом что одним из важнейших факторов, определявших структурный облик империи, оставалось особое положение Венгерского королевства, закрепленное событиями 1740 года. Можно сказать, что предпосылки дуалистической системы были заложены уже тогда. При Иосифе II, любившем называть себя “слугой государства”, сильно выросла роль административного аппарата. Продуманная система бюрократии придала стройность и логику даже такому сложно устроенному государству, как габсбургская монархия. Административная карьера предоставляла возможность вскарабкаться по социальной лестнице образованным людям недворянского происхождения; гражданские и военные чиновники десятками тысяч мигрировали по стране, меняя места службы и донося в самые отдаленные уголки империи волю венского двора.

Пусть многие поляки, румыны, словаки или хорваты так никогда и не почувствовали себя настоящими австрийцами, но осознание общей судьбы стало в границах монархии весьма распространенным и превратилось в главный залог единства этого пестрого государства. В дунайской монархии долго не существовало другого языка науки и культуры, кроме немецкого (в западной части империи) и латыни (в Венгрии). Практически все работы по литературоведению, философии, астрономии вплоть до начала XIX столетия писались на этих двух языках. Образование получали в немецкоязычных университетах. Опорой для распространения немецкоязычной культуры становились существовавшие в регионе со Средних веков колонии немецких поселенцев. Но и без их участия большинство хоть сколько-нибудь значимых городов страны Габсбургов оставались в немалой мере немецкими. Исключение составляли земли на севере Италии и (в меньшей степени) на юге Польши, где городская культура еще до прихода Габсбургов закрепила национальный характер.

Реформы терезианской и йозефинской эпох – отмена многих крепостных повинностей, введение всеобщего начального образования, модернизация армии и государственных институтов, попытка придать немецкому статус единого административного языка, – с одной стороны, сплачивали “наследственные земли”, придавая им облик единой державы, с другой, наоборот, пробуждали центробежные тенденции, которые проявлялись как в консервативной (борьба венгерской шляхты за отмену реформ Иосифа II), так и в прогрессистской форме. Габсбурги видели в “своих” народах лишь подданных, пусть и говорящих на разных языках. “Быть австрийцем означало быть свободным от своей национальности, вернее, это означало – не иметь национальности”, – писал историк. И все же многие из подданных Габсбургов уже ощущали принадлежность к тому или иному народу как особую форму лояльности, на фоне которой могла отступить на задний план и верность государю. Так рождался национализм, который и привел дунайскую монархию к краху.

На пороге XIX века государство Габсбургов ждали новые преобразования. В 1804 году римско-германский император Франц II присвоил себе ранее не существовавший титул императора австрийского и в этом качестве стал Францем I. Мера была вынужденной: Габсбурги терпели поражения в войнах с наполеоновской Францией. Влияние Бонапарта в княжествах Западной и Южной Германии возросло, а Священная Римская империя окончательно превратилась в призрак. В 1806 году процесс достиг логического завершения: Франция объединила немецких вассалов в Рейнский союз, Наполеон провозгласил себя его протектором, а несчастный Франц II объявил о сложении римско-германской короны. Габсбургско-Лотарингская династия сохранила императорский титул, но уже другой – австрийский, ею самой для себя изобретенный. Как пишет австрийский историк и правовед Валентин Урфус, “новый титул был титулом династическим, а не государственно-правовым, он принадлежал государю, но не обозначал государства. Речь шла лишь о том, чтобы Габсбурги оставались императорами и после исчезновения Священной Римской империи. Новый титул ничего не изменил в государственно-правовом положении стран, входивших в габсбургскую монархию”. Тем не менее в восприятии как подданных Австрийского дома, так и иностранцев “наследственные земли” после 1804 года во все большей степени становились единым государством – Австрийской империей.

Консервативному императору Францу это играло на руку: он укреплял бюрократический аппарат, от греха подальше больше двух десятилетий не собирал венгерский сейм, а сейм чешский, равно как и сословные собрания других провинций, низвел до совершенного политического ничтожества. После того как Австрия и ее союзники наконец добились победы над Наполеоном, стараниями могущественного канцлера Клеменса Меттерниха положение габсбургского государства в европейской политике заметно укрепилось. Внутренних преобразований Франц I сознательно избегал, сделав лейтмотивом письма-завещания сыну слова “Правь, ничего не меняя…”.

Бесконечно загонять вглубь накопившиеся противоречия оказалось невозможным, и бурный 1848 год показал это со всей убедительностью. Массовые беспорядки произошли тогда в Вене и Праге, в Хорватии и итальянских владениях Габсбургов, даже в Галиции, а Венгрия взбунтовалась так, что для подавления революции Францу Иосифу пришлось призвать на помощь русские войска. Сложный характер империи проявился и в период кризиса. Венгерские революционеры во главе с Лайошем Кошутом выступали за радикальные социальные преобразования, но в национальном отношении оставались непреклонны: их программой была мадьяризация этнических меньшинств. Это вызвало противодействие хорватов, сербов, словаков, трансильванских румын. В результате практически все они встали на сторону императорской власти. Наиболее заметную роль сыграл хорватский бан (наместник) Иосип Елачич, торжественно объявивший о независимости хорватских провинций[23] от Венгерского королевства и возглавивший в сентябре 1848 года поход на Венгрию. Войска Елачича приняли активное участие и в подавлении волнений в пригородах Вены, но его обращенный к соотечественникам манифест звучал почти революционно: “Как сын хорватской нации, как сторонник свободы, как подданный я предан конституционному императору, я желаю великой, свободной Австрии”. Через два десятилетия в Аграме-Загребе Елачичу установили конный памятник: воинственный бан воздел саблю, которая, как гласит легенда, указывала точно на северо-восток, в сторону Будапешта. Впоследствии статую политкорректно развернули лицом к югу.

Площадь бана Елачича в Аграме (Загребе). Фото 1880 года.

Венгерскую революцию подавили, но как побежденные, так и многие победители остались ни с чем. Как отмечает чешский историк Ян Рыхлик, в развернувшихся в XIX столетии спорах и конфликтах “было невозможно одновременно удовлетворить национальные амбиции каждого народа, так что в конце концов недовольны монархией оказались все”. По мере развития национальных движений их идеалом становилась широкая автономия, от которой оставался лишь один шаг к государственности – а это означало бы гибель империи. Кроме того, народы монархии обладали неодинаковым уровнем политико-государственного, социально-экономического и культурного развития. Достаточно сравнить промышленно развитые области – Нижнюю Австрию и Богемию – с аграрными районами Восточной Галиции и Закарпатья, население которых и в конце XIX века оставалось почти поголовно неграмотным. Различным было и “качество” местных элит. Габсбурги привыкли опираться прежде всего на подданных из наиболее развитых областей империи, что означало крен в государственном управлении в пользу австро-немцев, венгров, польской шляхты, немецкоязычных выходцев из Богемии. Это вызывало недовольство формировавшейся национальной элиты остальных народов.

В 1850-е годы Вена предприняла последнюю попытку реализовать мечту Иосифа II о централизованном государстве, управляемом немецкоязычной бюрократией, мечту об империи, все жители которой чувствовали бы себя в первую очередь “австрийцами”, подданными габсбургского государя, и только потом – представителями того или иного народа. Такой стала консервативная политика “баховского абсолютизма” (по имени императорского министра внутренних дел Александра Баха, некогда революционера, выходившего в 1848 году на баррикады в Вене). Но к началу 1860-х годов стало ясно, что прежние методы управления не срабатывают, а лояльными “австрийцами” готовы быть далеко не все. Перемены становились неизбежными. Задачи, не решенные революцией 1848 года, следовало решать эволюционным, реформаторским путем.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ФРАНТИШЕК ПАЛАЦКИЙ,

чех из рода славянского

Франтишек Палацкий (1798–1876) был сыном учителя из Моравии. Много занимался самообразованием, читал и более или менее бегло говорил на 11 языках, в том числе и на русском. В молодости служил домашним учителем в знатных семьях. Литературные опыты Палацкого оказались не слишком удачными, но как историк он быстро завоевал авторитет. Главным трудом Палацкого считают многотомную “Историю чешского народа в Богемии и Моравии”, написанную по-немецки (под названием “История Богемии”) и затем переведенную самим автором (со значительными изменениями) на чешский язык. Палацкий вел просветительскую деятельность, поддерживал издание чешских книг и журналов. Активно участвовал в событиях 1848 года, выступая за большую автономию чешских земель. Отказался участвовать в работе Франкфуртского парламента, пытавшегося объединить Германию на либеральных принципах, подчеркнув, что не считает себя немцем: “Я чех из рода славянского…” Разработал проект преобразования империи Габсбургов в федерацию равноправных государственных образований, выступал за усиление роли славян в политике дунайской монархии. В 1848 году председательствовал на Славянском съезде в Праге. В то же время придерживался принципов австрославизма, заявляя, что государство Габсбургов служит естественной защитой славян Центральной Европы от экспансии как Пруссии, так и России. В 1860-е годы был депутатом чешского земельного собрания (сейма), одним из лидеров “старочешской” партии. Палацкий пользовался огромной популярностью среди чехов, называвших его “отцом народа”. В современной Чехии улица или площадь Палацкого есть практически в каждом городе; его портрет изображен на купюре в 1000 чешских крон.

Осенью 1860 года император поставил подпись под документом, известным как Октябрьский диплом. Этот закон расширял права провинциальных сословных собраний, но был далек от реального парламентаризма. Попытка оказалась не слишком удачной: даже в Венгрии, где были восстановлены автономия, сейм и официальный статус венгерского языка, Октябрьский диплом не вызвал восторга. Этот документ сохранял относительную самостоятельность Трансильвании и Хорватии, однако раздражены дипломом оказались все, хоть и по разным причинам: централисты и федералисты, консерваторы и либералы, немецкие и мадьярские, чешские и хорватские националисты. Через несколько месяцев, убедившись в несовершенстве принятого решения, Франц Иосиф резко сменил политику государства. 26 февраля 1861 года монарх подписал Февральский патент, который формально являлся приложением к Октябрьскому диплому, но фактически, как отмечал французский историк Жан Беранже, “означал возврат к централизму, на сей раз под контролем парламентских ассамблей”. Февральский патент предусматривал создание двухпалатного парламента – рейхсрата, члены которого избирались на основе высокого имущественного ценза. Права провинциальных органов, в том числе венгерского сейма, заметно урезались. Император сохранял за собой обширные полномочия, особенно в области обороны и внешней политики. Франц Иосиф имел все основания писать матери: “Хотя теперь у нас будет какая-то парламентская жизнь, власть тем не менее остается в моих руках…” Так или иначе, это был первый реальный опыт парламентаризма в истории империи Габсбургов.

60-е годы XIX века стали переломным моментом в эволюции внутреннего устройства монархии. Император и его советники столкнулись с двумя комплексами проблем. С одной стороны, речь шла о противоречии между властью государя и парламентаризмом, то есть о том, какую часть своих прав император мог уступить народным представителям без ущерба для основ государственности. С другой стороны, все более острым становилось противоречие между централизмом и регионализмом – следовало ответить на вопрос: какую часть полномочий Вена могла бы передать Будапешту, Праге, Загребу? Возникли своего рода оси политических координат, вокруг которых и было возможно строить разные комбинации. Но времени для спокойного испытания моделей управления у Франца Иосифа и его правительства не оказалось: неудачные войны 1859 и 1866 годов обострили внутриполитическую обстановку. Болезненной для Габсбургов была утрата итальянских провинций – Ломбардии, а затем и Венеции[24]. После более чем трехвекового активного присутствия в Италии Австрийский дом бесславно покинул Апеннины, сохранив за собой лишь Южный Тироль да Триест с окрестностями.

Это было первое крупное поражение, которое нанес Габсбургам национализм. Борьба итальянских ирредентистов увенчалась успехом, как и предрекал в книге “Мои темницы” один из самых отчаянных карбонариев, писатель и драматург Сильвио Пеллико. Он в свое время целое десятилетие отсидел в замке Шпильберк в Брюнне (теперь Брно в Чехии), самой строгой габсбургской тюрьме; как раз она получила у европейских революционеров название “тюрьма народов”, поскольку здесь отбывали сроки “подрывные элементы” из разных уголков империи и даже из-за ее пределов. Воспоминания политзаключенного произвели на общественное мнение столь сильное впечатление, что канцлер Меттерних жаловался: “Эта книга оказалась для Австрии чувствительнее военного поражения”.

К середине 60-х годов XIX века на первый план снова вышла венгерская проблема. Переговоры между Веной и венгерскими политиками во главе с Ференцем Деаком и Дьюлой Андраши продолжались несколько лет. Венгры постепенно “дожимали” императора, который после поражения в войне с Пруссией отчаянно нуждался в прочной внутриполитической опоре. Такую опору обещали умеренные венгерские вожди, которые отказались (по крайней мере внешне) от радикализма Кошута. Они предлагали лояльность трону в обмен на восстановление статуса Венгерского королевства как почти самостоятельной державы, связанной с остальными землями Габсбургов особой государя и еще несколькими не слишком прочными узами. О том, что это будут за узы, и шел торг. Весной 1867 года наконец был принят специальный закон из 69 статей. Летом того же года в Будапеште состоялась коронация Франца Иосифа в качестве венгерского короля, а в декабре был утвержден новый свод законов монархии, который сформулировал основные принципы ее устройства и фактически являлся конституцией новорожденной Австро-Венгрии.

Франц Иосиф в короне святого Иштвана. Рисунок 1867 года.

Декабрьская конституция закрепляла основные гражданские права и свободы и равенство подданных императора-короля перед законом. Франц Иосиф волей истории стал самым последовательным либеральным реформатором среди Габсбургов. В этом отношении австро-венгерский монарх напоминает русского “царя-освободителя” Александра II, который тоже не был свободолюбцем по воспитанию и убеждениям молодости, но сделал для дела либеральных преобразований больше, чем кто-либо из его предшественников и преемников.

Что означал австро-венгерский компромисс – Ausgleich? Империя становилась двуединым (дуалистическим) государством, фактически – союзом двух государств, каждое из которых обладало широкими правами в сфере внутренних дел, имело собственный парламент и ответственное перед ним правительство. Восточная часть Австро-Венгрии именовалась Венгерским королевством, с западной же дело обстояло сложнее. Официальное ее название звучало чрезвычайно громоздко: “Земли, представленные в Имперском совете (рейхсрате)”. Это был очень пестрый конгломерат, в который входили нынешние Австрия, Чехия, Словения, принадлежавшие Габсбургам регионы юга сегодняшней Польши и запада Украины (соответственно Западная и Восточная Галиция и Буковина), теперешние североитальянские территории вокруг Триеста, полуостров Истрия и далматинское побережье вплоть до нынешней Черногории. В обиходе все эти провинции вместе обычно называли Австрией или же Цислейтанией, то есть землями, лежащими по “эту” сторону реки Лейты. Ничем не примечательная тихая речушка, правый приток Дуная, на одном из участков разделяла западную и восточную части империи. Соответственно Венгрию называли Транслейтанией – “лежащей за Лейтой”.

Государственное единство обеспечивалось особой австрийского императора (он же – апостолический венгерский король), который был верховным главнокомандующим вооруженных сил, определял характер внешней политики и контролировал деятельность трех общих министерств Австро-Венгрии – военного, финансов и иностранных дел. Государь обладал также правом “предварительной санкции”, согласно которому правительственные законопроекты могли обсуждаться парламентами обеих частей монархии только с его согласия. В исключительных случаях император и правительство получали право управлять западной частью страны (к Венгрии это не относилось) и без парламента, что впоследствии неоднократно случалось во время политических кризисов и в годы Первой мировой войны. Для общих финансов установили так называемую квоту, которая учитывала различную экономическую структуру габсбургских земель и предполагала неравные налоговые поступления: Венгрия вносила в бюджет 30 %, Австрия – 70 %. Совместные дела половинок монархии обсуждались на совещаниях так называемых делегаций – уполномоченных, выбранных парламентами Цислейтании и Транслейтании. Эти же делегации каждые десять лет договаривались о новых условиях финансового соглашения; за полвека существования Австро-Венгрии они изменялись, но не слишком радикально.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ФЕРЕНЦ ДЕАК,

отец дуализма

Ференц Деак (1803–1876) принадлежал к знатной венгерской семье. В молодости занимался адвокатской практикой, получил популярность благодаря сочувствию к неимущим. Депутат венгерского парламента, Деак выступил за радикальные реформы, освободил своих крестьян от крепостных повинностей и стал добровольно платить налоги, считая освобождение дворян от податей несправедливым. Во время революции 1848–1849 годов он, однако, занял умеренную позицию и пытался примирить венгерскую элиту с габсбургским двором. Когда это не удалось, Деак уехал в свое имение и несколько лет воздерживался от участия в политике, что, в частности, позволило ему избежать наказания после разгрома революции. Современники Деака отмечали его аналитический ум, уравновешенность, любовь к компромиссам и некоторую склонность к лени. В 1850-е годы грузная фигура Деака стала символом пассивного сопротивления венгров неоабсолютистскому режиму. В следующем десятилетии он возглавил группу венгерских политиков и юристов, разработавшую проект преобразований, который лег в основу компромисса между Веной и Будапештом. Деак не претендовал на первые роли в политике, уступив пост венгерского премьер-министра Дьюле Андраши. Умеренность, основательность и реформистские взгляды Деака вызывали неудовольствие как консерваторов, так и радикалов, но в то же время снискали ему народное уважение.

Историки до сих пор не пришли к однозначному выводу о том, чем стал компромисс 1867 года для государства Габсбургов – разумной мерой, подарившей монархии почти полвека мирной и довольно благополучной жизни, или же шагом к катастрофе? Вот мнения нескольких авторитетных исследователей. Барбара Джелавич (США): “Ausgleich был огромной победой венгров, хотя и не удовлетворил требования сторонников полной независимости. Преобладание венгерских интересов было особенно очевидным во внешней политике”. Ласло Петер (Венгрия): “Поскольку государь был верховным главнокомандующим армии, которая в правовом смысле оставалась в большинстве случаев вне рамок, очерченных конституцией, Франц Иосиф располагал свободой действий во всех государственных вопросах”. А. Дж. П. Тэйлор (Великобритания): “Монарх отказался от части своих контрольных функций в области текущих внутренних дел, но по-прежнему располагал высшей властью… Многие проблемы, оставшись неразрешенными, давали ему возможности для маневра”. А вот не менее авторитетный голос из прошлого – Лайош Кошут писал из ссылки: “Дело самоопределения Венгрии сильно пострадало из-за ее подключения к внешнеполитическим замыслам, которые могут противоречить национальным интересам и… подтолкнуть страну к конфликту как с мощными державами, защиты от которых искал Деак, так и с соседними народами”.

Проблема, как нам кажется, заключалась скорее не в громоздкой административной схеме дуализма и не в том, что Венгерское королевство получило в рамках Австро-Венгрии широкую автономию, какой у него не было за все время правления Габсбургов. Загвоздка состояла в другом. Ausgleich поставил Венгрию и венгров выше других земель и народов монархии, тоже обладавших древней традицией государственности. Неудивительно, что чешские представители принялись настаивать: император должен короноваться в качестве чешского короля – так же, как он короновался в качестве короля венгерского. В 1871 году стороны едва не пришли к соглашению: венское правительство подготовило проект так называемых “Фундаментальных статей”, согласно которым земли короны святого Вацлава (Богемия, Моравия и чешская часть Силезии) должны были получить автономию, сопоставимую с предоставленной землям короны святого Иштвана, то есть Венгрии. Однако яростное сопротивление венгров (они боялись, что автономии потребуют и подвластные им народы), австрийских и части богемских немцев (опасавшихся усиления чехов) привело к тому, что император дал задний ход. “Фундаментальные статьи” отложили в долгий ящик. Чехи не забыли обиду: именно с 1871 года началось заметное охлаждение чешской элиты (а постепенно и более широких слоев населения) к династии и монархии и отход от принципов австрославизма, пропагандировавшихся Палацким. Дошло даже до того, что группа чешских националистов в знак протеста напечатала текст “Фундаментальных статей” на туалетной бумаге. А Франц Иосиф, как и его преемник Карл, в Праге не короновался.

Плакат просветительского общества Matica slovenská – “Выдающиеся словаки”. Литография Роберта Вейбезагла. Пешт, 1863 год.

“Половины” монархии были устроены по-разному, их правящие круги проводили различную политику. Это имело серьезные последствия, прежде всего в национальном вопросе. Венгерский сейм уже в 1868 году одобрил на первый взгляд весьма демократичный “Закон о правах национальностей”, в котором национальным меньшинствам предоставлялась возможность свободного культурно-языкового развития, но при этом подчеркивалось наличие в Венгрии “единственной политической нации – неделимой венгерской, членами которой являются все граждане страны, к какой бы национальности они ни принадлежали”. На практике это означало мадьяризацию, причем возможность получить образование (кроме начального) на родном языке для словаков, сербов, румын, русинов максимально ограничивалась. На какое-либо восхождение по социальной лестнице подданный апостолического короля мог рассчитывать только при хорошем знании венгерского[25], остававшегося единственным административным языком в Хорватии, Славонии, Воеводине, Словакии, Трансильвании – районах с явным преобладанием немадьярского населения.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ИОСИП ШТРОССМАЙЕР,

политик в сутане

Иосип Юрай Штроссмайер (1815–1905) был личностью своеобразной: хорват с немецкими корнями, католик, с уважением относившийся к православию, монархист, которому случалось вызывать недовольство самого императора. Высокообразованный выпускник Венского университета, дважды доктор философии и один раз – теологии, Штроссмайер большую часть жизни провел в провинциальном городке Джаково в Славонии, где служил епископом. С конца 1850-х годов активно участвовал в политической жизни, основал Хорватскую национальную партию. Был одним из идеологов иллиризма – концепции объединения населенных южными славянами (“иллирами”) земель габсбургской монархии под эгидой хорватов. Боролся за единство населенных хорватами территорий Транслейтании и Цислейтании – Славонии, Загорья, Кварнера, Далмации. Выступал за усиление роли славян в Австро-Венгрии. В начале 1880-х годов Штроссмайер ушел из политики. Епископ активно занимался культурно-просветительской деятельностью, основал множество школ и библиотек.

В середине XIX века венгерский был родным или обиходным языком для меньшинства (!) населения королевства – примерно 48 %. К 1910 году вследствие политики мадьяризации этот показатель вырос до 55 %[26]. Тем не менее в некоторых провинциях, прежде всего в Словакии (или Верхней Венгрии, как ее тогда называли), последствия мадьяризаторской политики были налицо.

Число начальных школ с обучением на словацком языке за три десятилетия снизилось в 3,5 раза; из 1664 государственных чиновников, работавших в 1910 году в словацких районах, лишь 24 были словаками, из 750 врачей – только 26.

Камил Владислав Муттих. “Словацкая девушка”. Открытка 1914 года.

К культурно-языковому дисбалансу в королевстве добавлялся и политический. Венгерская политика оставалась прежде всего политикой дворянской. Шляхта гордилась венгерскими вольностями, сравнивала парламентские традиции своей страны с английскими – но старалась не замечать тот факт, что представительские институты Венгерского королевства основывались на вопиющей социальной и национальной несправедливости и дискриминации. В Венгрии сохранялся очень жесткий имущественный ценз, из-за которого на пороге ХХ века избирательным правом в стране обладало менее 7 % населения. После 1907 года, когда в Цислейтании право голоса стало всеобщим, контраст между двумя частями монархии оказался особенно резким. Этнические меньшинства Венгрии (за исключением хорватов) почти не были представлены в парламенте королевства. Участились случаи крестьянских выступлений и забастовок рабочих, возникли социалистические организации, добивавшиеся реформ экономического и политического устройства Венгрии; самые радикальные социалисты мечтали о революции. С другой стороны, усиливалось сопротивление национальных меньшинств. В 1895 году в Будапеште прошел “съезд немадьярских народов Венгрии”, участники которого обратились к правительству с требованием автономии для всех народов Транслейтании. Наконец, брожение затронуло и привилегированные слои, считавшие, что дуализм перестал быть выгодным Венгрии, а Вена во все большей степени вмешивается в дела королевства – особенно в вопросе комплектования армии и распределения финансового бремени.

Эти противоречия проявились во время затяжного политического кризиса 1904–1906 годов, в ходе которого Будапешт стал свидетелем всеобщей забастовки, стотысячных антиправительственных демонстраций, колоссальной драки в парламенте (в зале заседаний пришлось заменить мебель) и падения первого кабинета Иштвана Тисы, прозванного “железным Тисой”. Сын Кальмана Тисы[27] стал последним выдающимся политиком габсбургской Венгрии. Авторитарный государственник, он, однако, не был чужд реформистским идеям в экономике и социальной сфере. Тиса выступал против введения всеобщего избирательного права, считая, что “демагоги сагитируют крестьян, обладающих большинством голосов, и те при поддержке городских интеллектуалов приведут к власти группы, враждебные демократии”. Будущий опыт большевистской революции в Венгрии, как и другие события, например приход нацистов к власти в Германии, показал, что в суждениях “железного графа” имелся свой резон, хотя жесткая защита Тисой консервативных позиций в конечном итоге нанесла Венгрии серьезный урон.

Итогом венгерского кризиса стало заключенное в 1906 году политическое соглашение, которое иногда называют “новым Ausgleich”. Изменив детали государственного устройства, этот договор не затронул основ дуализма. С другой стороны, провалились попытки либеральной части венгерских политиков провести демократизацию. Франц Иосиф фактически обменял сохранение королевских прерогатив на неизменность основ политической системы Венгрии. Это представлялось венгерским консерваторам очень важным: они боялись реформаторских планов наследника престола, эрцгерцога Франца Фердинанда, известного неприязненным отношением к мадьярской элите и стремлением демонтировать дуалистическую схему. “Железный Тиса”, вернувшийся на пост премьера в 1913 году, смог найти общий язык со старым императором-королем, но терпеть не мог наследника; эти чувства были взаимными. Как отмечает биограф эрцгерцога Ян Галандауэр, “Франц Фердинанд ненавидел этих оппозиционных графьев… Император, несомненно, желал сохранить единство страны, армии, внешней политики, но был склонен уступать венгерскому давлению. Он был стар, хотел покоя, да и в конце концов дуалистическое решение было его рук делом. У Франца Фердинанда же складывалось впечатление, что своими уступками ненавистным мадьярам император транжирит предназначенное ему, эрцгерцогу, наследство”.

Возможно, именно поэтому внимание наследника престола привлекла вышедшая в 1906 году книга выходца из Трансильвании румына Аурела Поповича “Соединенные Штаты Великой Австрии”, в которой излагалась концепция федерализации государства Габсбургов на принципах, более справедливых с точки зрения национальных чаяний отдельных народов. Попович предлагал разделить Австро-Венгрию на пятнадцать равноправных автономных образований (штатов) по национально-территориальному принципу: 1) Немецкая Австрия, 2) Крайна, 3) Трентино, 4) Триест, 5) Чехия,6) Немецкая Богемия, 7) Немецкая Моравия, 8) Венгрия, 9) Словакия, 10) Трансильвания, 11) Секейские земли[28], 12) Воеводина, 13) Хорватия и Славония, 14) Западная Галиция, 15) Восточная Галиция. Управлять этой федерацией помимо императора должно было правительство из представителей отдельных штатов. Государственным языком “Соединенных Штатов Великой Австрии” предполагалось сделать немецкий, однако в отдельных штатах широко использовались бы местные языки. Главным проигравшим в результате такой гипотетической реформы стала бы Венгрия, хотя ее границы, предлагавшиеся Поповичем, все равно оказались более широкими, чем те, в рамки которых страну загнали после Первой мировой войны и в которых, с незначительными изменениями, она существует по сей день.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ИВАН ФРАНКО,

поэт-революционер

Иван Франко – поэт, прозаик, драматург, переводчик, литературовед, журналист, историк, этнограф, экономист, общественный деятель. Владел несколькими языками, переводил с четырнадцати языков. Родился в 1856 году в семье деревенского кузнеца. Закончил гимназию в Дрогобыче, учился в Черновицком, а затем в Венском университетах, защитил диссертацию по философии. В молодости в качестве литературного языка пользовался язычием – языком на основе украинской и русинской лексики с применением церковнославянской словообразовательной модели. В политических убеждениях Франко сочетались украинский национализм и социализм, поначалу радикальный. Императорская полиция несколько раз арестовывала молодого поэта за социалистическую агитацию. В последние годы жизни Франко осудил марксистское учение, но с консервативной частью украинского национального движения по-прежнему враждовал. Франко был одним из основателей Русско-украинской радикальной партии (1890) и Национально-демократической партии (1899); трижды баллотировался в депутаты рейхсрата и сейма Галиции, но неудачно. До 1906 года оставался одним из редакторов выходившего во Львове-Лемберге “Литературно-научного вестника”. Франко был известен и за пределами Галиции, много публиковался в периодических изданиях Вены и Кракова. Его статья в венском журнале Die Zeit в 1897 году вызвала скандал: Франко нелицеприятно отозвался о классике польской литературы Адаме Мицкевиче, назвав его “поэтом измены”. Выступал за развитие самосознания украинцев, живущих как в Австро-Венгрии, так и в России, за отказ от использования самоназвания “русины”: “Мы должны научиться чувствовать себя украинцами – не галицкими, не буковинскими, а украинцами без социальных границ”. Писатель скончался в 1916 году во Львове. Полное собрание сочинений Франко – от поэм (“Смерть Каина”, “Моисей”) и пьес (“Украденное счастье”) до повестей (“Борислав смеется”, “Захар Беркут”), сказок (“Красная лиса”) и романов (“Перепутья”, “Лель и Полель”) – включает в себя почти 150 томов. В советское время в украинском литературном пантеоне Ивану Франко отводилось второе по значимости место после Тараса Шевченко. В 1962 году город Станислав – в год его трехсотлетнего юбилея – переименовали в Ивано-Франковск.

Так далеко, как предлагал Попович, Франц Фердинанд заходить не хотел, но федералистский проект оказал на него заметное влияние. В 1910–1911 годах в окружении наследника разработали проект политических реформ, которые предполагалось осуществить сразу по восшествии на престол Франца II (это имя намеревался принять Франц Фердинанд в качестве императора). Краеугольным камнем преобразований должно было стать введение в Венгрии всеобщего избирательного права. По замыслу реформаторов, это привело бы к появлению в парламенте Венгерского королевства по меньшей мере двухсот депутатов, представляющих национальные меньшинства, и тем самым – к резкому сужению политической базы мадьярского дворянства. Франц Фердинанд не был демократом, резкое расширение электората ему потребовалось, чтобы отказаться от ненавистного Ausgleich. Новый парламент, по мнению престолонаследника, мог бы заняться устранением старой системы органов венгерского местного самоуправления (комитатов), служивших опорой политической власти шляхты, реализацией требований национально-культурной автономии для этнических меньшинств, унификацией в армии и так далее.

Разработчики проекта, однако, не исключали возможности сопротивления со стороны националистически настроенной части венгерского общества, прежде всего дворянства. В таком случае, в полном соответствии с представлениями Франца Фердинанда об армии как опоре трона, предполагалось использование военной силы. Программа действий будущего Франца II предполагала два по сути противоположных варианта действий: конституционно-демократический (преобразование Венгрии путем либерализации ее политической системы) и авторитарно-силовой (фактическое повторение 1849 года, когда была подавлена венгерская революция). Из-за гибели наследника престола в 1914 году эти замыслы не были реализованы, но само существование проектов Франца Фердинанда говорит о том, что многие в Вене отдавали себе отчет: потенциал дуализма исчерпан, новые времена требуют более демократичных схем устройства многонациональной империи. В правящих кругах Будапешта этого не понимал почти никто, и после 1918 года Венгрии предстояло заплатить за такое непонимание высокую цену.

Впрочем, проблемы межнациональных отношений в габсбургском государстве не ограничивались одной лишь Венгрией. В Цислейтании хватало своих, не менее острых конфликтов. Народы западной части империи были равны, статья 19 императорского Основного закона, принятого в 1867году, гласила: “Все народности империи обладают равными правами… Равенство всех общеупотребимых на данной территории языков в школах, административных учреждениях и общественной жизни признается государством. На территориях, где проживает несколько народностей, общественные институты и образовательные учреждения должны быть организованы так, чтобы каждая из народностей имела возможность получать образование на родном языке”. На практике реализация этого закона – а габсбургская администрация в большинстве случаев честно стремилась выполнять указания императора – сталкивалась с серьезными проблемами. Если самосознание так называемых исторических народов – австрийских немцев и галицийских поляков (равно как венгров и хорватов в Транслейтании) – опиралось на традиции древней государственности, то формирующиеся нации (словенцы, словаки, румыны, украинцы)[29] такого опыта были лишены, их национальные элиты поначалу представляли собой лишь немногочисленные кружки разночинной интеллигенции. С тем большим рвением отстаивали эти народы свои права и протестовали против истинных или мнимых притеснений со стороны как имперской администрации, так и (главным образом) представителей “исторических” народов. Наиболее выразительным из таких конфликтов – и потенциально губительным для монархии – оказалось противостояние чехов и богемских и моравских (позднее неточно названных судетскими)[30] немцев.

Юлиуш Коссак. “Император на балу в ратуше города Львова”. 1881 год.

Этническая карта монархии была чрезвычайно пестрой, причем во многих районах можно говорить о чересполосице – расселении разных народов вперемешку; четкие границы между областями обитания того или иного этноса часто невозможно было провести. Таких районов особенно много в чешских землях, где “перемешанными” оказались чехи и немцы; в Галиции с ее польским, украинским и еврейским населением; в Буковине, которая по этнической пестроте вообще представляла собой габсбургскую монархию в миниатюре: здесь вместе жили украинцы, поляки, румыны, немцы, евреи, русины… Характерно, что именно в Буковине габсбургская администрация ближе всего подошла к созданию эффективной модели многонационального общества, обеспечив всем основным национальностям пропорциональное представительство в местных выборных учреждениях.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

ТЕОДОР ГЕРЦЛЬ,

сионист

Родился в 1860 году в Пеште в богатой, не слишком религиозной еврейской немецкоязычной семье. Вскоре отец Герцля потерял свое состояние. После переезда обедневшей семьи в Вену в 1878 году Теодор поступил на юридический факультет университета. Недолго поработав в судах Вены и Зальцбурга, занялся журналистской и литературной деятельностью. Написал несколько пьес и рассказов, получил известность как автор газетных фельетонов. Активно продвигал идею ассимиляции австро-венгерского еврейства путем соглашения с Ватиканом: политическое и социальное равенство в обмен на обращение в христианство. Брак Герцля с дочерью богатого еврея-промышленника Юлией Нашауэр оказался несчастливым – из-за социального неравенства, несовпадения политических взглядов, но еще и потому, что Юлия страдала психическим расстройством. В 1891–1895 годах Герцль работал корреспондентом газеты Neue Freie Presse в Париже. В этот период он сформулировал идею образования еврейского государства. Сионизм (термин введен в обращение ранним идеологом еврейского движения, тоже австро-венгерским подданным, Натаном Бирнбаумом) в опубликованной в 1896 году в Вене книге “Еврейское государство” Герцль определил как национальное движение, созданное с целью возрождения еврейского народа на его исторической родине. В 1897 году на Всемирном сионистском конгрессе в Базеле, проведенном на средства жены Герцля, он был избран президентом Всемирной сионистской организации. В 1899 году создал Еврейское колонизационное общество с целью закупки земель в Палестине. В опубликованном в 1900 году утопическом романе “Старая новая земля” нарисовал картину идеального еврейского государства. В 1904 году Герцль скончался в городе Эдлах от болезни сердца, вызванной переутомлением. Жена пережила его на три года. Старшая дочь Герцля Паулина в 1930 году совершила самоубийство (по другой версии – умерла от передозировки наркотиков), в день похорон на ее могиле застрелился сын Герцля Ханс (он не разделял идеи отца и принял христианство). Младшая дочь Герцля Маргарет умерла в концлагере Терезин в 1943 году. Ее сын Стефан, убежденный сионист, воевал в годы Второй мировой войны в британской армии, а в 1946 году в состоянии депрессии бросился с моста в Вашингтоне. Останки Теодора Герцля и его родителей в 1946 году перезахоронены в Иерусалиме.

Другим примером такой модели стал “моравский компромисс” 1905 года, согласно которому область поделили на районы, официальным языком в каждом из которых становился язык большинства, чешский или немецкий. Каждый взрослый обитатель Моравии регистрировался по месту жительства в соответствии с национальной принадлежностью. Таким образом, национальность, по выражению А. Дж. П. Тэйлора, “низводилась… до уровня некой личной характеристики – такой же, как, например, цвет волос”, что должно было способствовать снижению межнациональной напряженности. Однако, как отмечает другой видный исследователь, Роберт Канн, “хотя персональный подход к решению национального вопроса и был более тонким, чем национально-территориальная автономия, в долгосрочной перспективе он не мог стать способом достижения справедливости в отношениях между народами. Он имел слишком мало общего с национально-государственным самоопределением, о котором мечтали националисты”.

Евреи в Вене. Фото 1915 года.

Особое положение в обеих частях габсбургской монархии занимали евреи. При Иосифе II евреям (прежде всего крещеным) предоставили большую часть гражданских прав. После 1867 года евреи были окончательно уравнены с остальными подданными. Значительная часть этого меньшинства успешно ассимилировалась: многие уже считали себя не евреями, а немцами или венграми. Стремясь стать полноправными подданными монархии, евреи, как правило, “примыкали” к одной из двух наций, располагавших наибольшим политическим влиянием. Однако и здесь возникали противоречия. Как отмечает франко-венгерский историк Франсуа Фейтё, “принятие немецкого языка и культуры было, возможно, само собой разумеющимся в Австрии или Германии, но в Чехии, Венгрии и Галиции оно принимало иной смысл. Евреи, решившиеся на такой шаг, представлялись естественными союзниками немцев против чехов, венгров, поляков. Так же обстояло дело с евреями, которые перенимали венгерскую культуру в Словакии, Трансильвании, Хорватии или Далмации: они делали это как бы против румынского, хорватского и т. п. большинства”.

Для многих венгров и австро-немцев ассимилировавшиеся евреи не стали “своими”, многовековые предрассудки так просто не исчезают. Даже многочисленные венские или будапештские евреи – ремесленники, учителя, врачи, адвокаты, актеры, журналисты, – чувствовавшие себя естественно в немецкоязычной или мадьярской среде, находились между двух огней. Параллельно с ассимилированным, в основном буржуазно-интеллигентским еврейством крупных городов монархии, существовал и другой еврейский мир. Это были небогатые местечки Галиции, Буковины и Закарпатья, среда еврейских сельских и городских жителей со своеобразной культурой, глубокой религиозностью и уникальным, ныне почти исчезнувшим, языком восточноевропейских евреев – идиш. Образ жизни пражанина Франца Кафки сильно отличался от образа жизни выходцев из еврейских местечек Галиции и Трансильвании (в их числе будущие нобелевские лауреаты Исаак Башевис-Зингер и Эли Визель).

Консерватизм и патриархальность социальной структуры, прежде всего в Венгрии (влиятельная аристократия, многочисленная небогатая мелкая шляхта, слабость национальной буржуазии), привели к тому, что значительная часть торговли, промышленности, финансовых операций оказалась под контролем “инородцев” – армян, греков и особенно евреев. “Евреи были главным космополитическим элементом, объединявшим всю Центральную Европу, – справедливо заметил чешский писатель Милан Кундера в эссе “Похищенный Запад, или Трагедия Центральной Европы”, – были ее интеллектуальным цементом, концентратом ее духа, созидателями ее духовного единства”. Предприимчивость и трудолюбие евреев вызывали зависть и ненависть, которая накладывалась на традиционно негативное отношение к ним как иноверцам, особенно в тех районах, где сохранялось сильное влияние католической церкви. В каждой из двух частей монархии в конце XIX века были свои антисемитские процессы, напоминавшие дело Дрейфуса во Франции или дело Бейлиса в царской России. В 1899 году некоего Леопольда Хильснера, двадцатитрехлетнего умственно отсталого бродягу из бедной еврейской семьи, обвинили в ритуальном убийстве чешской девушки Анежки Грузовой. Доказательная база обвинения была малоубедительной, но Хильснера приговорили к смертной казни (император заменил ее пожизненным заключением). В защиту подсудимого высказался профессор Томаш Масарик, будущий первый президент Чехословакии. Этот поступок стоил Масарику популярности у студентов, а пражские газеты дружно насмехались над профессором-“жидолюбом”. В те же годы в Венгрии перед судом предстал молодой еврей из городка Тисаэслар, которого подозревали в ритуальном убийстве юной венгерской служанки.

К чести императора Франца Иосифа, он, в отличие от многих своих предков, отрицательно относился к антисемитизму. Ценя в евреях лояльность трону (ведь, несмотря ни на что, в Австро-Венгрии им жилось куда уютнее, чем в царской России или кайзеровской Германии), император неоднократно выражал им свое расположение и, в частности, открыл евреям доступ к любым должностям в армии и государственном аппарате. Однако в эпоху, когда довелось править этому Габсбургу, одной терпимости для разрешения национальных проблем уже не хватало.

Неверно представлять себе Австро-Венгрию как государство, из-за межнациональных противоречий вечно балансировавшее на грани гражданской войны. Да, не раз эти противоречия приводили к острым ситуациям. В Праге из-за чешско-немецких конфликтов дважды (в 1893 и 1897 годах) вводилось чрезвычайное, а один раз (в 1908 году) даже военное положение. В Лемберге (Львове) в мае 1908 года нарушения в ходе предвыборной кампании, связанные с борьбой польской, украинской и русинской (так называемой “москвофильской”) общин за места в рейхсрате, привели к акту политического террора: украинский студент Мирослав Сычинский застрелил императорского наместника графа Анджея Потоцкого[31]. Последовали столкновения поляков и украинцев. Можно привести и другие подобные примеры. Но по сравнению с европейскими соседями пестрая Австро-Венгрия со всеми своими межнациональными неурядицами выглядела спокойной страной. Здесь не было ни кровопролитных социальных конфликтов вроде Парижской коммуны 1871-го или русской революции 1905 года, ни политического террора, схожего по интенсивности с народовольческим или эсеровским, ни переворотов вроде тех, что сотрясали Балканы, Испанию и Португалию. Даже казнили в дунайской монархии на рубеже XIX и XX веков заметно реже, чем в Британии, Франции или России.

До 1914 года, когда мировая война резко обострила все имевшиеся в Австро-Венгрии противоречия, габсбургская государственная традиция и созданная в ее рамках модель политического и национально-культурного равновесия – об этом позволяют ясно судить документы эпохи – представлялась большинству подданных императора пусть не идеальной, но вполне удовлетворительной. Не кто иной, как Томаш Масарик, пражский профессор и депутат рейхсрата, будущий могильщик монархии и первый президент Чехословакии, в 1905 году писал: “Чешская политика не может быть успешной, если ее движущей силой не будет подлинная сильная заинтересованность и забота о дальнейшей судьбе Австрии – причем речь идет не о бессознательной пассивной лояльности, а о культурных и политических усилиях, соответствующих потребностям нашего народа работать во имя совершенствования всей Австрии и ее политического устройства”. А Стефан Цвейг, вспоминая о годах юности, пришедшихся на эпоху Франца Иосифа, называл мир, исчезнувший в пламени Первой мировой, “миром надежности”: “Все в нашей почти тысячелетней австрийской монархии, казалось, было рассчитано на вечность, и государство – вечный гарант этого постоянства. Права, которые оно обеспечивало своим гражданам, были закреплены парламентом, каждая обязанность строго регламентирована… Все в этой обширной империи прочно и незыблемо стояло на своих местах, а надо всем – старый кайзер. И все знали (или надеялись): если ему суждено умереть, то придет другой, и ничего не изменится в благоустроенном порядке”.

Насколько обоснованной была такая уверенность? Казалось бы, крах Австро-Венгрии позволяет нам, самим пережившим крушение другой империи, лишь покачать головой над наивностью последнего поколения габсбургских подданных. Тем не менее слишком много находится свидетельств того, что до рокового лета 1914 года Австро-Венгрия не производила впечатления смертельно больного государства. Единство империи поддерживалось не только силой штыков императорской и королевской армии, не только отлаженной работой бюрократического аппарата, не только силой привычки и почтением к старому монарху, но и осознанием того, что Австро-Венгрия пусть не столь бурно, как бисмарковская Германия или викторианская Британия, но однозначно прогрессировала, в том числе и в политическом отношении.

Лайбах (Любляна). Открытка 1900 года.

Ко второму десятилетию ХХ века у народов Австро-Венгрии, в первую очередь ее западной части, накопился опыт парламентаризма и взаимодействия избранных представителей с главой государства и правительством. После введения в 1907 году в Цислейтании всеобщего избирательного права возможность участвовать в политике получили новые слои населения. Семидесятисемилетний Франц Иосиф проявил неожиданную смелость, допустив в парламент социалистов, на которых он постепенно научился смотреть как на противовес куда более опасным врагам империи – националистам, в том числе австро-немецким, мечтавшим о “воссоединении” населенных немцами габсбургских земель с Германской империей. Социалисты отвечали монарху взаимностью: настаивая на социальных реформах и поддержке неимущих, они в то же время научились сотрудничать с монархией и даже воспринимать ее как естественную (и вдобавок близкую им своим интернационализмом!) форму организации центральноевропейского пространства.

Но расчеты старого императора не оправдались. Социалисты в рейхсрате появились, однако националистов с парламентских скамей не вытеснили. Многие левые, на последовательный интернационализм и лояльность которых рассчитывали при дворе, оказались заражены националистическими настроениями столь же сильно, как их политические противники из либерального лагеря. Демократизация избирательной системы в Цислейтании не выполнила задачу, поставленную Францем Иосифом. Вдобавок оскудел кадровый резерв монархии: на смену искусным, хитрым, харизматичным государственным деятелям, таким, как Эдуард Тааффе (друг детства императора), Эрнст фон Кёрбер и Макс Владимир фон Бек, занимавшим пост главы правительства западной части монархии на рубеже веков, пришли суховатые, прямолинейные бюрократы, которым решить сложные национально-политические проблемы империи было не по силам. Один из таких, как сказали бы сегодня, “технических премьеров”, Карл Штюргк, в конце 1913 года обратился к императору с просьбой распустить рейхсрат, где чешские депутаты, добиваясь расширения национально-культурной автономии, в очередной раз бойкотировали заседания. В марте 1914 года Франц Иосиф удовлетворил пожелание премьера. Через несколько месяцев началась война, и в этих условиях Вена предпочла депутатов не собирать – до самой весны 1917 года, когда на престоле уже был молодой и неопытный Карл I.

К тому времени шанс на политические реформы был упущен: война сделала противоречия между народами неразрешимыми. Но до лета 1914 года – и это важно понять – для Австро-Венгрии оставались открытыми все пути. Мало кому сейчас придет в голову считать “неестественными” и называть “лоскутными” такие государства, как Швейцария, Испания и даже Великобритания, – хотя с этнической, исторической, правовой точек зрения они подчас почти так же разнородны, как монархия Габсбургов, о которой столь часто и столь самоуверенно говорят как о неестественном пережитке прошлого. Рассуждая о проблемах народов Австро-Венгрии, разумнее удовлетвориться открытой концовкой – как это делает французский историк Виктор-Люсьен Тапье: “Нельзя убедительно доказать ни то, что крах габсбургской системы был неизбежен и стал следствием внутренней дезинтеграции; ни то, что ее выживание обеспечили бы центростремительные силы, не испытай монархия удара извне. Речь идет о том же вопросе, который часто задается о Римской империи: стал ли Рим жертвой внутреннего истощения или был убит?”

Будапешт. Венгерский полдень

В Будапеште Дунай течет быстрее и мощнее, чем в Вене. Ни один другой город эта река на своем трехтысячекилометровом протяжении не разрезает пополам с такой естественной точностью; пятисотметровое дунайское русло не объединяет ни один другой город столь гармонично и соразмерно. Но вода в голубом Дунае вовсе не голубая. С любого из восьми будапештских мостов прекрасно видно, с каким ровным рабочим усилием река перекатывает с севера на юг мускулистые серо-зеленые волны. Дунай в Будапеште – монотонный, грустный, словно цыганская скрипка, поток. В любое время дня, даже в полдень, в любое время года, даже летом, в любую погоду, даже если над головой ни облачка, дунайские берега, будапештский горизонт, венгерское небо затянуты дымкой меланхоличной неопределенности.

В трудном венгерском языке есть выражение temetni tudunk. В несовершенном переводе оно означает “мы знаем толк в похоронах”. Откуда такая тоска, откуда эта мрачная уверенность, подтверждаемая статистикой – венгры числятся среди народов с самой высокой склонностью к самоубийствам? Один из ответов дает автор исторического исследования “Тысяча лет венгерского народа” Пауль Лендваи, сопроводивший свою книгу подзаголовком “К поражениям через победы”. Этот публицистический образ характеризует сложный алгоритм строительства венгерского государства. Пришедшие с Урала кочевники, начавшие освоение Карпатской котловины одиннадцать столетий назад, венгры после двух с половиной веков удачных захватнических походов сами оказались жертвой монгольского нашествия. Еще через триста лет процветанию Венгерского королевства, покорившего половину Центральной Европы, положило конец поражение от Османской империи. Освобождение от власти турок пришло сюда в конце XVII века вместе с европейскими армиями, основу которых составляли войска Габсбургов. А северные и западные венгерские земли попали под габсбургскую власть полутора веками ранее.

Сожительство с Габсбургами венгров, нации эмоциональной, воинственной, с гордой шляхетской культурой, было непростым. Рука императора казалась тяжелой: из Австрии на многоконфессиональную Венгрию накатывались волны рекатолизации, а традиционные вольности местного дворянства раздражали Вену. Венгры восставали, выдвигали ярких, умных, но равно неудачливых вождей – Ференца Ракоци в начале XVIII века, Лайоша Кошута в середине XIX – и неизменно героически проигрывали. Эта печальная традиция продолжилась и в ХХ веке, когда Венгрия после Первой мировой войны пережила катастрофу Трианонского мира[32], лишившего страну большей части ее земель. В неблагоразумном союзе с Гитлером регент Миклош Хорти попытался вернуть хотя бы часть утраченного – лишь для того, чтобы после 1945 года нацизм сменился коммунизмом, а узкие трианонские границы вернулись. Венгры с сочувствием к собственному горю цитируют главного национального поэта-революционера Шандора Петефи: “Мы – самый покинутый народ на земле”. Журналист Артур Кестлер, в 1956 году наблюдавший из-за пролива Ла-Манш за трагическими событиями на родине, констатировал: “Быть венгром – это коллективный невроз”. Похоже, метафору писателя Дьюлы Круди можно расширить: не только Буда, но и весь венгерский народ рожден той же матерью, что и осень.

Конец ознакомительного фрагмента.