По правде, будучи еще в Москве, Гал Цанаев пару раз отчего-то вспоминал эту Аврору, и то с каким-то странным ощущением обеспокоенности, словно имя под стать «залпу Авроры» могло предвещать что-то революционно-взбудораживающее. Дабы знать, что за ученый эта Аврора, коль Ломаев так яростно нахваливает ее, Цанаев решил просмотреть ее труды, благо и по своим научным делам он должен был посетить библиотеку. Кандидатская диссертация Таусовой, действительно, очень качественна, добротна, в ней, поистине, есть актуальность и научная новизна. А вот последние публикации на грани фола: она применяет в своих экспериментах опасные реагенты… Однако Цанаеву ныне не до научных споров, оргвопросы поглощают все время. Наверное, поэтому он постарался побыстрее выкинуть из головы рассказ Ломаева и его просьбу. А прилетев в Грозный, Цанаев вовсе о ней позабыл: в прифронтовом, а порой и фронтовом городе не до чужих бед – как бы самому выжить, да и институт на ноги нужно поставить.
Конечно, понятно, что никто Цанаева жить и работать в бушующем Грозном насильно не заставлял, у него, как уже отмечалось, свой интерес, в том числе и материальный. Однако это не главное, а главное, в этом Цанаев и сам себе боится признаться, но это так: как ученый на все это насилие, хаос, бойню и кажущееся безумие он смотрит диалектически – идет борьба, та самая: единство и борьба противоположностей, где даже отрицание отрицается, – вся эта философия жизни давно известна, и как о ней легко рассуждать через толщу лет, через громадное время и пространство, а как тяжело в таком сумасбродстве жить, точнее, быть, ибо это не жизнь – здесь господствует смерть. Но в том-то и дело, что именно здесь умирает и отмирает все старое, прогнившее, догматически нежизнеспособное и тормозящее развитие, и рождается новое, может быть, не совсем развитое и совершенное, но, тем не менее, новое: новая жизнь, новая поросль, новый этап человеческих отношений, – и Цанаев неосознанно, чисто интуитивно, хотел быть здесь – в эпицентре событий, в эпицентре взрывов, канонады, стонов. Когда природные вихрь и гром – благодать! И если бы здесь же, в Грозном, была его семья, его любимые дети, то, переживая за них, Цанаев, верно, здесь и неделю не выжил… А так он один, лишь за себя в ответе, и, наверное, поэтому он в этом хаосе находит своеобразное угрюмое удовлетворение. Он уже знает, когда летят лениво самолеты и как на учениях пускают легкие, пустые ракеты-болванки, а когда – взлетают со свирепым ревом в пике; и – ярый свист смертоносных бомб.
Знает, когда посылают холостыми бесконечный залп канонады, – этой своеобразной музыкой держат фон войны, а когда настоящий «Град» с такой мощью рванет, что аж воздух кругом накаляется, и пусть цель далеко в горах, даже в Грозном все содрогается. Знает он, когда идет колонна солдатиков-срочников, как они сами от любого шороха дрожат, а когда шарашатся контрактники – мародеры, убийцы, от которых надо бежать. Знает он бравых чеченских боевиков, чей завидный боеприпас, как и сапоги, блистает новизной. Знает он и простых чеченских ребят, у которых трофейный перекошенный от стрельбы автомат, за поясом тесак, а глаза, подростково-юношеские глаза – в них взрывы горят, не отступят и не уступят – даже если их убьют… Однако их дух, дух новой молодой жизни не истребить – он бессмертен, ибо только этой юной, свободной, независимой и горделивой волей, энергией, напором и бесстрашием сердец держится и развивается человеческая мысль, история и цивилизация. Именно кипение, столкновение и становление этого нового миропорядка ощущает Цанаев в Чечне. И конечно, он не боец, не воин, да и возраст и пыл далеко не юношеский, но он, будучи в самой гуще этих кровавых событий, чувствует себя не иначе, как носителем знаний, учителем, созидателем нового кавказского дома, нового общества. И пусть кругом бесконечный рев войны, смерть, слезы, грязь, бардак, неудобства – словом, бешено-удручающий дискомфорт, но все равно – это жизнь, борьба, развитие и прогресс!
Вот так думает ученый Цанаев, и в этом хаосе отсутствует внутренняя дисгармония, как ни странно, напротив, он находит здесь свои прелести и новизну существования. Да и как иначе, если вдруг (чего ранее никогда не было) прямо во внутреннем дворе института на огромной плакучей иве шесть пар огромных сов дни коротают. А по огромным старым тополям, кои из-за обстрелов чудом сохранились, бегают стайкой задорные, пушистые белки и людей совсем не боятся, и к кормушкам уже привыкли, и с рук корм едят.
Цанаев и так спозаранку является, а ради такой прелести – белок покормить он с удовольствием на работу пришел, а тут его опередили. Какая-то девушка белок уже приманивает. Лишь вплотную приблизившись, Цанаев ее узнал – Аврора.
– Удивительно, – говорит она. – В Норвегии, в институтском дворе, тоже вот так белки по деревьям бегали, тоже с рук ели.
– А вы были в Норвегии? – спросил Цанаев.
– Да, по приглашению. Мы там совместные эксперименты проводили.
– Ну и что в результате получили?
– Эксперимент не закончила, – она как-то сразу погасла, даже рука с кормом опустилась. – Обстоятельства заставили вернуться сюда, – тут она постаралась выдавить улыбку. – Постараюсь у вас закончить эксперимент.
– Приборы есть?
– Будем создавать, если на работу возьмете.
– Как не взять? Друг Ломаев за вас просил, рекомендовал, – они уже поднимались по лестнице. – А создавать не с чего – деньги лишь на зарплату. А зарплата ученого в России – это далеко не Норвегия.
– На все воля Божья, – выдала Аврора.
– Ты хочешь сказать, что в Норвегии Бога больше, чем здесь, или верят лучше, искреннее?
– По-моему, там рай земной.
– А что там не осталась?
– Хм, кому я там нужна?.. А впрочем, предложение было… Но я чеченская девушка. К тому же обстоятельства заставили сюда вернуться.
– Какие обстоятельства? – поинтересовался Цанаев.
– Война.
– От войны все отсюда бегут, а ты сюда… Впрочем, сам такой, – он еще что-то хотел сказать, но зазвонил его мобильный, и когда они продолжили разговор в кабинете, перед ним уже лежали документы. Цанаев сказал:
– Странное у тебя имя – Урина!
– Я старшая в семье, – она опустила голову. – Мои родители чабанили в степях Калмыкии. Как-то посреди ночи моей матери стало плохо. На трехколесном мотоцикле отец повез ее до ближайшего села. Не довез… говорят, с зарею появилась на свет и я, поэтому Урина – Утренняя Заря. А вообще-то меня везде называют Аврора.
– Это имя – Аврора ты сама выдумала? – спросил Цанаев.
– Да, – она на мгновение потупила взгляд, и вновь – прямо глядя в лицо:
– Вы можете называть меня, как вам удобно.
– Мне все равно, – бесстрастно выдал директор. – Как ты хочешь, так и буду называть.
– Тогда Аврора, – с неким вызовом и чуть громче положенного сказала она, отчего Цанаев слегка встрепенулся и, исподлобья поглядев на девушку, сказал:
– Если честно, то в моем сознании твое имя – почти что разные имена, по сути. Урина – Утренняя Заря – это спокойствие, умиротворение и счастье предстоящего дня. А Аврора – бунт, страсть, революция и переворот.
– Называйте, как вам удобно.
– Лучше Урина.
– Пожалуйста, – она улыбнулась, и Цанаеву показалась, что если раньше ее улыбка вызывала странное отторжение, то на сей раз она была с какой-то внутренней жалобной мольбой, словно просящей прощения за вспышку этой радости…
– Называйте, как вам удобно, – повторила она, – а если вакансий нет… то, что поделать… Я согласна на любую работу.
– Ты ведь кандидат наук.
– Ну, какое это теперь имеет значение? Разве в Грозном ныне знают, что такое наука?
– Знают, – рассержено сказал директор. – Я знаю. В нашем институте знают. Просвещенные кадры нужны, – как советник Главы по-государственному казенно выразился Цанаев.
А она тем же тоном:
– А на работу не берут. Только по блату, по знакомству.
– Значит, и сюда «по блату»? – она не ответила, потупила взгляд. – В общем, да, – после глубокого вздоха подтвердил директор. – На какую должность тебя взять?
– Как вам удобно.
– Старший научный сотрудник, отдел экологии и природоохраны, – Цанаев еще раз пристально посмотрел на нее. – Возьму на полную ставку, если будешь на работе сидеть.
– А как иначе?
– Вот так. У чеченцев постоянно – то ли свадьба, то ли похороны, то ли кто заболел, а работа… – он небрежно махнул рукой.
– Я буду работать, – обиженно сказала она, и когда заявление уже было подписано, будучи у дверей, она вдруг остановилась: – Простите, можно вопрос? А вы знаете, что означает ваше имя – Гал?
Отец Цанаеву говорил значение этого имени, и сам Гал в глубине души этим гордился, но у нее спросил:
– Что значит?
– Гал – Бог Солнца в древнечеченской мифологии… Так что наши имена где-то родственны, – объяснила она. – Я Урина – Утренняя Заря, значит, следом появляется Солнце… Впрочем, это все сказки. Простите. Спасибо, я вам очень благодарна. Когда мне приступить к работе?
– Заявление подписано сегодняшним числом… – пояснил было Цанаев, хотя знал, что со времен распада СССР наука не в почете, а поскольку зарплата – жалкая, так и относятся ученые к своему труду…. Так это в России, в целом, а в Грозненском НИИ еще хуже: никакой инфраструктуры нет, в полуразрушенном здании несколько кабинетов. И о какой экологии и природоохране можно во время войны говорить? Приходи два раза в месяц – в день зарплаты и на заседание Ученого совета. Ну, и в конце года отчет – про заслуги прошлых лет (и ничего нового), и то, соответственно, план – все будет хорошо!
Вот так и работали, такую же и зарплату получали. Пока не появилась Аврора. Она действительно как утренняя заря – раньше всех, с зарею, на работе, и что она делает, неизвестно, что-то там пишет, читает.
И почти каждую неделю напоминает Цанаеву:
– Вы обещали компьютер в отдел приобрести.
– Купим, купим, – раздражался Цанаев.
На какие деньги, спрашивается, компьютер взять? Да и зачем компьютер – никто на них не работает. Вот у секретаря в приемной один есть – и достаточно.
Однако случай, или, точнее, рабочий момент, почти радикально изменил ситуацию.
Как-то Цанаев примчался на работу: надо было срочно набрать письма – в правительство и в Москву. И он знает, что за секретарем не один раз письма придется перечитывать, выискивая ошибки. А тут секретаря на месте нет, кто-то догадался позвать Таусову, и она с полуслова смысл писем поняла, буквально через пять-десять минут на стол документы положила, и Цанаев удивлен: лаконично, четко и, главное, грамотно.
Так Таусова стала исполнять с тех пор обязанности если не секретаря, то наборщицы. А позднее, к концу года, все ученые обязаны были сдать годовые отчеты, и директор, ознакомившись не только с содержанием, но и с формой подачи отчета Таусовой, решил предложить ей должность ученого секретаря, а она его опередила:
– У нас уборщица уволилась, можно мне на ее место?
– Уборщицей? – удивился Цанаев. – Я хочу, чтобы ты стала ученым секретарем. Согласна?
– Вы думаете, я справлюсь?
– Надеюсь. Твой отчет вполне состоятелен. Согласна?
– Согласна… И уборщицей возьмите меня, – и на удивленный взгляд директора: – Деньги нужны.
– Деньги всем нужны, – неприязненно выдохнул Цанаев. – А со всем этим хозяйством справишься?
– Постараюсь. Если станет хуже, уволите.
Уволить, вернее, самим уволиться, пришлось некоторым нерадивым сотрудникам, которых Цанаев давно хотел уволить, но не решался, как-то осторожничал, даже побаивался: ведь среди чеченцев, обозленных войной, отношения, в том числе и служебные, не совсем предсказуемые, тем более что кое у кого всегда найдутся влиятельные родственники-покровители.
А тут Таусова, как ученый секретарь, на одном из заседаний Ученого совета заявила:
– Научные отчеты ученых должны быть подлинно научными, а не какими-то отписками, где из года в год – одно и то же, то есть ничего.
– Краткость – сестра таланта, – раздалась чья-то реплика.
– К сожалению, ничего талантливого пока что наш институт в области науки не выдает.
– Как выдать – когда война?
– Война – войной, – констатирует ученый секретарь, – но добросовестные ученые все равно трудятся, и у них соответственные отчеты.
– Какая зарплата – таков и труд.
– У нас у всех одинаковая зарплата, и все одинаково должны трудиться.
– И как Вы, микробиолог, оцените мой труд в области математики?! Где одна формула может перевернуть мир.
– Даже десять лет войны не перевернули мир, – еще тверже стал голос Таусовой. – А в формулах и в математике у нас есть, кому разобраться. По крайней мере, знаем, что никакие формулы не переворачивают Богом созданный мир.
– Вы будете меня учить?!
– Учить я никого не буду, не маленькие. А требовать у вас всех положенный отчет обязана. Так что, еще одна неделя – последний срок, и я положу на стол директора докладную.
– Да что это такое!? Это что – угроза? Да кто ты такая?
– Я ученый секретарь, и требую у вас только одно: как положено по форме и содержанию написать научный отчет.
– Я вам написал отчет!
– Это Ваш отчет, – Таусова продемонстрировала всем помятый листок, где всего пару строчек. – Это Ваш труд за год? Даже в заявлении об увольнении больше смысла и слов.
– Что ты себе позволяешь, девчонка?
– Я не девчонка, и нечего мне тыкать, – жестко ответила Таусова.
– Перестаньте! – наконец подал голос директор.
В зале началась перепалка, чуть ли не базарный гвалт. Кое-кто демонстративно стал покидать заседание. Вот это Цанаеву ни к чему, и он попытался было уходящих остановить. Но кто-то от дверей крикнул:
– Теперь-то за спиной братьев не спрячешься.
– Я за спиной братьев не пряталась, – как волчица огрызнулась Таусова, – и не вам моих братьев поминать.
– Замолчите, прекратите, – вслед за директором и самые пожилые ученые стали к порядку коллег призывать.
Позже, вечером, когда, как принято в таких случаях, в кабинете директора шел разбор полетов, кто-то сказал:
– А Таусова-то вовсе не Урина, а впрямь Аврора – революцию хочет учинить. Впрочем, все достаточно справедливо.
– Справедливость – утопия.
– А вот насчет ее братьев, – спрашивает Цанаев, – я что-то не понял.
– Так ты здесь не жил, – объясняют Цанаеву коллеги, – ее братья отчаянные, дерзкие были парни.
– Как камень – тверже гранита!
– Все погибли во время войн.
– Вроде один остался – ранен, инвалид.
– Нам конфликты не нужны, – щепетильно, как руководитель рассуждает Цанаев. – Надо всех примирить.
Однако через неделю Таусова положила перед Цанаевым докладную записку – о тех, кто не сдал годовой отчет.
– Хорошо, – Гал Аладович подальше в ящик закинул документ, – я на днях в Москву улетаю, по приезду разберусь.
Когда Цанаев вернулся после кратковременной командировки, на его столе лежали четыре заявления об увольнении «по собственному желанию» – всех, кто был указан Таусовой в докладной.
Такого демарша Цанаев, конечно же, не ожидал, всерьез насторожился, даже несколько испугался и попытался еще раз встретиться с обиженными и поговорить. Но они на контакт не пошли, и тогда Цанаев по слухам восстановил картину, произошедшую в дни его отсутствия.
Оказывается, те ученые, о которых Таусова упомянула в докладной, как-то вечером подкараулили ее, когда она, исполняя обязанности уборщицы, задержалась на работе, и хотели молодую коллегу либо образумить, либо напугать, словом, надавить своим авторитетом. И, как рассказывал сторож, Таусова от этой выходки подбоченилась, а потом швабру в ход пустила, ну и сама получила, в том числе – даже плевок с непристойностями.
Как бы там ни было, а слухи ходили разные. Таусова не отступила, нюни не распустила и последнее слово оставила за собой:
– Вы думаете, за меня некому постоять?
И, по слухам, брат Таусовой – бывший боевик, хоть и был инвалидом, но за сестру сумел постоять, как говорят, кой-какой шорох навел: вмиг все обидчики девушки написали заявления. А Таусову с тех пор никто Уриной не называл – это и впрямь, как выяснилось, явилась Аврора: навела в институте порядок, в том числе и как уборщица – все блестит. И Цанаев удивляется: когда она умудряется уборку делать? По крайней мере, он и рано на работу приходит, и порою задерживается, но ни разу в качестве уборщицы ее не застал. Аврора, видимо, не хочет, чтобы кто-то ее за таким занятием видел. Да, Цанаев – директор, и он должен все и вся знать. Вызвал он к себе Аврору, а она сходу:
– Может быть, мне уволиться? Хотя без работы, без зарплаты мне нельзя. Я хотела как лучше, а получилось…. Давайте я тоже напишу заявление, Вам легче будет.
Наверное, так было бы и впрямь легче, но не лучше, потому что Аврора уже взвалила на себя такой объем работы, что без нее теперь Цанаев даже не представлял себе институт:
– Давай, работай, – недовольно постановил директор, надеясь, что все утрясется.
Однако последовало продолжение вне стен института: люди в масках, наверное, какие-то спецслужбы, увели из дома брата-инвалида Авроры – он пропал. Говорили, что это последствие институтского инцидента, а может, и нет. По крайней мере, этот случай не единичен: молодые люди, как-то причастные к боевым действиям и даже сочувствующие, пропадали бесследно еженощно.
Пропала и Аврора. Правда, официально взяла отпуск на неделю, и все знали, что она занимается поисками брата. Видать, какие-то структуры затронула, потому что как-то поутру, без разрешения секретаря, в кабинет Цанаева буквально ввалились двое мужчин в гражданке – русский и чеченец. По-хозяйски расселись, и не предоставляя удостоверений, заявили:
– ФСБ России. Как у вас обстановка? Кто такая Таусова? Она подвержена религиозному экстремизму? Вы знали, что ее братья боевики? Она оказывает давление на сотрудников?
– Никакого давления – она требует исполнять обязанности, – отвечает взволнованный директор; несмотря на отсутствие отопления – испарина на лбу. – Может, ее уволить?
– Пока повремените, мы Вам просигнализируем.
От этих кагэбэшных слов директор вскочил, карандаш в его руках хрустнул, наверное, от этого звука он как-то пришел в себя, вновь сел и, глядя поверх очков то на одного, то на другого, с яростью:
– А может, вы еще скажете, как работать, как науку развивать, как кадры растить? Таусова – ученый секретарь, микробиолог!
Эти пылкие слова, по крайней мере, чисто внешне, не возымели на пришедших никакого воздействия, наоборот, они невозмутимо сказали:
– Вы многого не понимаете.
– Да, я многого не понимаю, – тяжело вздохнул Цанаев. – Если посреди ночи из дома люди в масках могут увести молодого человека, и без суда и следствия он пропадает, то почему бы без стука и разрешения не ввалиться в кабинет какого-то «непонимающего» директора какого-то там НИИ?! А между прочим – это учреждение Российской Академии наук, – с подчеркнутым ударением на последних словах сказал Цанаев, – и Ученый совет института решает, кого избирать ученым секретарем, а кого нет. А у ФСБ, по-моему, иные функции. Или по вашей указке нам кадры выбирать?
Пришедшие переглянулись, и чеченец на родном Цанаеву сказал:
– Неуместная речь, и ты многого не понимаешь.
– Да, я ученый, – еле сдерживается Цанаев. – И ваших темных делишек, и вашу войнушку – бизнес на крови – не понимаю и понимать не хочу. А речь моя, конечно же, неуместная, как и ваш визит ко мне, – при этих словах он встал. – Еще есть у вас ко мне вопросы?
– Хм, – недоуменно ухмыльнулись пришедшие и тоже встали. – Мы же ради вас стараемся. Ну, как хотите, – они и войдя не подали руки, да так и ушли.
А Цанаев занервничал, весь день он был как-то подавлен, озабочен, а с наступлением ранних зимних сумерек стало усиливаться чувство тревоги, так что он даже не посмел пойти в свою пустующую квартиру и до того отчаялся, что, ища защиты, набрал номер Главы, чего ранее, даже будучи советником, никогда не делал, – обычно, если надо, его вызывали.
– Я в Гудермесе, на работе, – говорит Глава. – Сам не выезжай. Я за тобой высылаю машину с охраной.
От Грозного до Гудермеса путь недолгий; правда, более десятка блокпостов, где кое-какая жизнь, по крайней мере, свет от движков, а меж блокпостами никакого движения, ни одной машины, хотя всего восемь вечера. А вокруг, до самых гор, заснеженные волнистые поля, отражающие под луной безмолвный фосфорно-мертвецкий фиолетовый свет, который и без того наводит на Цанаева щемящую тоску. Зачем он едет к Главе? По такому пустяку жалобиться. Словно в республике иных забот нет. Однако Глава, всегда подчеркивающий, что его первый Указ был о поддержке науки и образования в Чеченской Республике, встретил его радушно:
– Ну, как поживает наша наука? – и, выслушав рассказ Цанаева: – Конечно, в кадровые вопросы никто не должен вмешиваться. Вместе с тем, экстремизм пустил глубокие корни. Надо действовать сообща, а с конторой лучше дружить, как-никак, но они стоят на защите государства… Не волнуйся, я позвоню председателю ФСБ, все будет нормально. Может, здесь останешься? У меня много бумаг, лишь по ночам время есть посмотреть, – и, уже провожая Цанаева: – Кстати, а как фамилия ученого секретаря? Таусова? – Глава задумался, видимо, что-то вспоминал. – Знал я этих Таусовых – молодые, горячие, в чем-то заблуждались. Но лихие, смелые и честные были парни. Слово свое держали – не люди – кремень.
– Все о них так говорят, – поддержал Цанаев.
– Да, бескорыстные, идейные, настоящие патриоты… Их все уважали и боялись. По-моему, один выжил.
– Вроде его недавно ночью увели, исчез.
– Как исчез? – лицо Главы горестно исказилось, бровь вздернулась вверх, он тяжело вздохнул. – Если этим ночным вакханалиям спецслужб не положить конец, порядка не будет… Пусть Таусова напишет заявление на мое имя. Срочно!
Срочно не получилось. Весь институт знает, что Таусова где-то рядом в частном секторе живет. Но это не их собственный дом: то ли снимают, то ли дом родни. Да и не осталось жильцов в близлежащих кварталах: после бомбежек – сплошь руины, даже дороги бурьяном заросли, и сотрудники института побаивались туда ходить – может, мины, может, неразорвавшаяся ракета, может, боевики, а то и вовсе какие-либо наркоманы или бандиты. Словом, коллеги Авроры, как ученые, подходили к вопросу поиска чисто эмпирически – ведь если даже среди ночи к ней позвонить (и такое бывало), Аврора через десять минут появлялась. Пять минут у нее уходило на то, чтобы привести себя, по-женски, в порядок (а Таусова всегда в меру ухожена), и еще пять минут пусть уйдет на дорогу. Но коллеги и в пределах чуть ли не часа ходьбы Таусовых искали – не нашли, никто таковых не знает. И лишь когда догадались сказать, мол, недавно среди ночи федералы какого-то молодого человека-калеку забрали, случайные опрошенные сразу среагировали:
– A-а! Да. БТРы ночью приезжали, квартал оцепили… Но Таусовы здесь никогда не жили. Там русские жили, давно, еще до первой войны все выехали, – теперь сплошь бурьян – развалины, и разве там живут?
Почти то же самое доложили коллеги и директору:
– Гал Аладович, не дом, а хибара, вот-вот развалится. Мы даже войти побоялись. На окрик вышел мальчик-инвалид, не по годам серьезный, насупленный, как-то недоверчиво, пугливо смотрит, все за дверной косяк прячется – воспитан войной, на Аврору похож. Племянник ее сказал, что тети нет, обещала к вечеру вернуться.
В тот же вечер Аврора неожиданно объявилась в институте – постучала, стала перед Цанаевым как тень: худая – щеки впали, острые плечи торчат, а сама потемнела, как ее черный платок, который повязан по-новому – траур, лишь видно лицо, глаза воспаленные, но не плачут, в них глубокая, потаенная, бесконечная, раздирающая душу тоска.
– Садись, – вскочил Цанаев. – Мы тебя ищем.
– Я брата искала.
– Да-да, мы в курсе… Я был у Главы по этому поводу, он сказал, чтобы ты написала лично ему заявление о пропаже брата.
– Брата нашли, – голос Авроры изменился, глухой, не узнать.
– Где он?
– В поле, на краю города… Они таскали его за БТРом, пока голова не оторвалась. Потом сожгли.
У Цанаева чуть подкосились ноги; держась за стол, он еле сел. Впрочем, подобное он слышал не впервые. Однако то были неопределенные слухи, а тут – из первых уст, от родной сестры, и что его более всего поразило – Аврора не плачет. И после очень долгой, томительно-щемящей паузы Цанаев нашелся:
– Благослови его Бог.
– Да благословит Бог его Газават3, – жестко поправила Аврора.
– Да-да, благослови Бог его Газават, – повторил директор.
Вновь наступила долгая пауза, и Цанаев, с ужасом представляя все это варварство, вдруг спросил:
– А как ты его нашла?
– За деньги… Они же и продали мне эту информацию… Может, мне уволиться? – она в упор жестко глянула на Цанаева, так что ему стало не по себе. – Я напишу заявление.
– Нет! – вновь встал Цанаев. – Ты мне нужна. Лично мне нужна! – неожиданно даже для самого себя выпалил он, так что глаза Авроры расширились. – А тезет4 где?
– Не будет. Запрещено. Да и негде и некому проводить… мужчин не осталось, всех истребили, – даже и тут она не прослезилась. – Видимо, так предписано Всевышним.
– А ведь у тебя, Аврора, вроде отец есть, – осторожно поинтересовался Цанаев.
– Под бомбежкой ранен. Прикован к постели… как раз хотела его на операцию повезти, а тут такое… Сама виновата, язык свой не сдержала.
– Ты думаешь, кто-то из бывших наших коллег настучал? – насторожился директор.
– Ничего я не думаю, – резко ответила она. – Всем все прощаю, лишь бы простили меня. А от предписанного свыше не уйти… Гал Аладович, если не увольняете, дайте еще неделю отпуска.
– Отца хочешь на операцию повезти?
– Теперь на это денег нет.
– Может, и я, и весь коллектив поможем?
– Нет. Спасибо. Сейчас не до этого, других забот хватает, – она изобразила подобие улыбки. – Спасибо Вам за все.
– Напиши заявление на материальную помощь, – все, что мог, предложил Цанаев.
– Спасибо, огромное спасибо, – словно только этого желая, она не заставила директора повторять, сразу же написала заявление. И чуть позже, когда Аврора зашла подписать расходный ордер, Цанаев, с чуть заметной неприязнью в глубине души, подумал, что как только вопрос коснулся денег, Аврора даже преобразилась, и глаза ее блеснули слабым азартом, будто вновь наполнились смыслом жизни.
Да, встречей с Таусовой директор был потрясен. Как ни пытался он отгонять настойчивые видения, а ему вновь и вновь представлялось, как БТР тащит молодого человека. Но БТР – машина, железо. А неужели там еще были люди? Из чего у них сердца? От этих мыслей его неудержимо повлекло на чердачный этаж. Там он курит, чтобы никто не видел, ведь он в очередной раз бросил, но вновь закурил… А что он видит свысока? Не обходя из-за забора квартал, а по извилистой тропинке, проложенной только ею, да, может быть, и собаками, Аврора очень торопливо дошла до забора, уж очень ловко, совсем не по-женски, видать, приноровилась, перемахнула через бетонный забор. Там почему-то остановилась. А любопытство Цанаева так разыгралось, что он даже на цыпочки стал. Конечно, явно не видно, но он догадался, что она пересчитала деньги: разложила по разным карманам. После этого пересекла почти позабытую разбитую дорогу и побежала, скрываясь средь развалин, перекошенных заборов и дико заросших иссохших по зиме палисадников некогда цветущей окраинной улицы Грозного.