Августовские пушки. Планы (Барбара Такман, 1962)

Граф Альфред фон Шлиффен, начальник германского генерального штаба с 1891 по 1906 год, был, как и все немецкие офицеры, воспитан на правиле Клаузевица: «Сердце Франции находится между Брюсселем и Парижем». Это была обескураживающая аксиома, поскольку указываемый ею путь был перекрыт нейтралитетом Бельгии, который сама Германия наряду с другими четырьмя великими державами гарантировала навечно. Полагая, что война предрешена и что Германия должна вступить в нее при условиях, в наибольшей степени обеспечивающих ей успех, Шлиффен решил помешать бельгийскому нейтралитету встать на пути Германии. Из двух типов прусских офицеров – с бычьей шеей и осиной талией – он принадлежал ко второму. С моноклем на аскетически-худом лице, высокомерно-холодный и сдержанный, он с таким фанатизмом отдавался своей профессии, что когда его адъютант в конце продолжавшейся всю ночь поездки штаба по Восточной Пруссии обратил его внимание на красоту реки Прегель, сверкавшей под лучами восходящего солнца, то генерал, бросив на реку короткий и внимательный взгляд, ответил: «Незначительное препятствие». Таковым, как он решил, является и нейтралитет Бельгии.

Нейтральная и независимая Бельгия была плодом творения Англии или, вернее, самого способного министра иностранных дел Англии лорда Пальмерстона. Побережье Бельгии было границей Англии, на полях Бельгии Веллингтон разгромил самую страшную угрозу для Англии со времен Непобедимой армады.

Впоследствии Англия решила превратить этот участок открытой, легкопроходимой территории в нейтральную зону и после поражения Наполеона, в рамках договоренностей, достигнутых на Венском конгрессе, вместе с другими державами согласилась передать ее Королевству Нидерланды. Недовольные союзом с протестантской страной, охваченные лихорадкой национализма XIX века, бельгийцы в 1830 году подняли восстание, вызвав международный конфликт. Голландцы сражались за возвращение своей провинции; также вмешались французы, стремившиеся вновь присоединить то, что когда-то им принадлежало. Самодержавные государства – Россия, Пруссия и Австрия, – преисполненные решимости удержать Европу в тисках Венских соглашений, готовы были стрелять при первых же признаках бунта, где бы он ни вспыхнул.

Лорд Пальмерстон обошел своими маневрами всех. Он знал, что подчиненная провинция всегда будет вечным искушением для того или иного соседа и что только независимое государство, полное решимости сохранить свою целостность, может служить в качестве зоны безопасности. После девяти лет нервов, ловкости, неотступного движения к своей цели, при необходимости используя как рычаг давления английский флот, он обыграл всех соперников и добился заключения международного договора, давшего Бельгии статус «независимого и нейтрального навечно государства». Договор был подписан в 1839 году Англией, Францией, Россией, Пруссией и Австро-Венгрией.

С 1892 года, когда Франция и Россия вступили в военный союз, стало ясно, что четыре подписавших Бельгийский договор страны будут автоматически втянуты – двое против двух – в войну, которую Шлиффен должен был спланировать. Европа являла собой груду мечей, уложенных вместе так же ненадежно, как и брошенные кучкой бирюльки, – нельзя вытащить ни одну из фигурок, не задев другие. По условиям австро-германского союза Германия обязана была поддержать Австро-Венгрию в случае любого конфликта с Россией. Согласно договору между Россией и Францией оба его участника обязывались выступить против Германии, если кто-нибудь из них окажется втянутым в «оборонительную войну» с ней. Эти обстоятельства делали неизбежным тот факт, что в ходе любой войны, которую пришлось бы вести Германии, она вынуждена будет сражаться на два фронта – против Франции и России.

Какую роль будет играть Англия, оставалось неясным: она могла остаться нейтральной, могла при определенном условии выступить против Германии. Не было секретом, что таким условием могла стать Бельгия. Во время франко-прусской войны 1870 года, когда Германия еще нетвердо стояла на ногах, Бисмарк, получив намек от Англии, был рад вновь заявить о незыблемости нейтралитета Бельгии. Гладстон добился подписания обеими воюющими сторонами соглашения с Англией, в соответствии с которым в случае нарушения нейтралитета Бельгии Англия будет сотрудничать с другой стороной с целью защиты Бельгии, хотя и не примет участия в общих военных операциях. Несмотря на то, что формула Гладстона была не совсем практичной, у немцев не было оснований считать ее мотивы менее действенными в 1914-м, чем в 1870 году. Тем не менее Шлиффен решил в случае войны напасть на Францию через Бельгию.

Основанием ему служила «военная необходимость». В войне на два фронта, как он писал, «Германия должна бросить все против одного врага, самого сильного, самого мощного, самого опасного, и таким врагом может быть только Франция». Законченный Шлиффеном план на 1906 год – год, когда он ушел в отставку, – предусматривал, что за шесть недель семь восьмых всех вооруженных сил Германии сокрушат Францию, в то время как одна восьмая их будет удерживать восточную границу против русских до тех пор, пока основные силы армии не будут переброшены для борьбы со вторым врагом. Он выбрал Францию первой потому, что Россия могла сорвать быструю победу, просто отступив в свои необозримые пространства, втянув Германию в бесконечную кампанию, как когда-то Наполеона. Франция же была под рукой, кроме того, она могла провести быструю мобилизацию. И германским, и французским армиям для завершения полной мобилизации требовалось две недели, и таким образом генеральное наступление могло начаться на пятнадцатый день. России же – в соответствии с германскими расчетами – из-за огромных расстояний, многочисленности населения и слабого железнодорожного сообщения для подготовки генерального наступления понадобится шесть недель, а к этому времени Франция уже будет разбита.

С риском потери Восточной Пруссии, этого сердца юнкерства и Гогенцоллернов, которую защищало всего лишь девять дивизий, смириться было трудно, но Фридрих Великий говорил: «Лучше потерять провинцию, чем допустить разделение войск, необходимых для победы», и ничто так не утешает военные умы, как принципы великого, хотя и мертвого полководца. Только превосходящими силами на Западе удастся добиться быстрой победы над Францией. Только стратегией охвата, используя Бельгию как проходную дорогу, германские армии могли бы, по мнению Шлиффена, успешно атаковать Францию. С чисто военной точки зрения его доводы выглядели безупречными.

Германская армия, насчитывавшая полтора миллиона человек, была теперь в шесть раз больше, чем в 1870 году, и для маневрирования ей было необходимо пространство. Французские крепости и укрепления, построенные вдоль границ с Эльзасом и Лотарингией после 1870 года, не позволяли немцам осуществить фронтальную атаку через общую границу. Затяжная осада не давала благоприятных возможностей, до тех пор пока французские коммуникации оставались открытыми, и результатом стало бы втягивание противника в битву на уничтожение. Только путем обхода можно было нанести удар по французам с тыла и разгромить их. Но французские оборонительные линии упирались своими краями в нейтральные территории – Швейцарию и Бельгию. Если ограничиваться только территорией Францией, то громадной германской армии не хватало пространства для обхода французских армий. Немцы удалось осуществить это в 1870 году, когда обе армии были небольшими, однако теперь дело шло о переброске миллионной армии для флангового обхода армии той же численности. Главную роль играли пространство, дороги и железнодорожные магистрали. Все это имелось на равнинах Фландрии. В Бельгии было достаточно места для проведения обходов флангов, являвшихся составной частью формулы успеха Шлиффена. И удар через Бельгию позволял избежать фронтального наступления, каковое, по убеждению Шлиффена, могло привести только к катастрофическому поражению.

Клаузевиц, оракул германской военной науки, предписывал добиваться быстрой победы в результате «решающей битвы» как первой цели наступательной войны. Оккупация территории противника и установление контроля над его ресурсами считалось второстепенной задачей. Важнейшее значение придавалось скорейшему достижению заранее обозначенных целей. Время ставилось превыше всего. Все, что задерживало кампанию, Клаузевиц решительно осуждал. «Постепенное уничтожение» противника, или война на истощение, было для него сущей преисподней. Писал он во времена Ватерлоо, и с тех пор его труды почитались библией стратегии.

Для достижения решительной победы Шлиффен избрал стратегию времен битвы при Каннах, заимствовав ее у Ганнибала. Полководец, зачаровавший Шлиффена, был давным-давно мертв. Минуло две тысячи лет со времени классического двойного охвата, примененного Ганнибалом против римлян при Каннах. Полевые орудия и пулеметы сменили лук, стрелы и пращу, но, как писал Шлиффен: «Принципы стратегии остались неизменными. Вражеский фронт не является главной целью. Самое важное – сокрушить фланги противника… и завершить уничтожение ударом ему в тыл». При Шлиффене охват стал фетишем, а фронтальный удар – анафемой германского генерального штаба.

Первый план Шлиффена, предусматривавший нарушение границ Бельгии, был составлен в 1899 году и предполагал прорыв через угол Бельгии восточнее Мааса. Расширяясь с каждым последующим годом, к 1905 году этот план включал огромный обходной маневр правым крылом немецкой армии, в ходе которого германские войска должны пересечь Бельгию, через Льеж к Брюсселю, а затем повернуть на юг и, воспользовавшись преимуществами открытого ландшафта Фландрии, наступать на Францию. Все зависело от быстроты и решительности действий против Франции, и даже длинный обходной путь через Фландрию требовал меньше времени, чем ведение осадных боев вдоль укрепленной линии на границе.

Шлиффен не имел достаточно дивизий, чтобы осуществить двойной охват Франции, как при Каннах. Вместо этого он решил положиться на мощное правое крыло, которое бы прошло через всю территорию Бельгии по обоим берегам Мааса и прочесало бы эту страну подобно гигантским граблям. Затем войска должны были пересечь франко-бельгийскую границу по всей ее протяженности и через долину Уазы обрушиться на Париж. Основная масса немецких сил оказалась бы между столицей и французскими армиями, которым во время их вынужденного отхода для борьбы с нависшей угрозой была бы навязана решающая битва на уничтожение вдали от их укрепленных районов. Существенным моментом в плане было намеренное ослабление левого крыла немецких армий на фронте Эльзас-Лотарингия, чтобы завлечь французов в «мешок» между Мецем и Вогезами. Предполагалось, что французы, в стремлении освободить свои потерянные в прошлом провинции, атакуют именно тут. Тем самым французское наступление лишь поспособствует успеху немецкого плана, так как немецкое левое крыло сможет удерживать их в «мешке» до победы основных сил в тылу французских армий. Кроме того, в своих замыслах Шлиффен всегда втайне лелеял надежду на то, что по мере развертывания битвы удастся организовать контрнаступление левого крыла и осуществить настоящее двойное окружение – «колоссальные Канны» его мечты. Но, решительно усиливая свое правое крыло, он не поддался этому искушению. Однако заманчивые перспективы левого крыла не давали покоя его преемникам.

Таким образом немцы намеревались обойтись с Бельгией. Решающая битва диктовала охват, а охват требовал бельгийской территории. Германский генеральный штаб называл это военной необходимостью; кайзер и канцлер с этим согласились – более или менее единодушно. Предпринять ли этот шаг, насколько он приемлем из-за возможной неблагоприятной реакции мирового общественного мнения, особенно нейтральных стран, – подобные вопросы не имели никакого значения. Необходимо принимать во внимание только один-единственный критерий – триумф германского оружия. После 1870 года немцы усвоили урок, сводившийся к тому, что сила оружия и война были единственным источником германского величия. В своей книге «Вооруженная нация» фельдмаршал фон дер Гольц поучал: «Мы завоевали наше положение благодаря остроте нашего меча, а не остроте ума». Принять решение о нарушении нейтралитета Бельгии оказалось делом нетрудным.

Греки верили: характер – это судьба. Многие столетия немецкой философии обусловили принятие рокового решения, в котором были заложены семена самоуничтожения, ожидавшие своего часа. Она говорила устами Шлиффена, но создали ее Фихте, считавший, что германский народ избран Провидением, дабы занять высшее место в истории Вселенной; Гегель, полагавший, что немцы ведут остальной мир к славным вершинам принудительной Kultur; Ницше, утверждавший, что сверхчеловек стоит выше обычного контроля; Трейчке, согласно которому усиление мощи является высшим моральным долгом государства, всего германского народа, называвшего своего временного правителя «всевышним». Основой же плана Шлиффена были не идеи Клаузевица и не битва при Каннах, а громадный эгоизм, вскормивший немецкий народ и сформировавший нацию, для которой питательной средой являлась «безрассудная иллюзия воли, полагающая себя абсолютной».

Цель – решающая битва – была рождена победами над Австрией и Францией в 1866 и 1870 годах. Мертвые битвы, как и мертвые полководцы, держат военные умы своей мертвой хваткой, и немцы в не меньшей степени, чем другие народы, готовились к последней войне. Они поставили все на карту решающей битвы в образе Ганнибала, однако даже призрак Ганнибала мог бы напомнить Шлиффену о том, что хотя при Каннах и победил Карфаген, войну выиграл Рим.

Старый фельдмаршал Мольтке в 1890 году предсказывал, что следующая война может продлиться семь лет – или даже тридцать, – потому что ресурсы современного государства настолько огромны, что после одного военного поражения оно не признает себя побежденным и борьбы не прекратит. У его племянника и тезки, который после Шлиффена занял пост начальника генерального штаба, также бывали времена, когда он не менее ясно понимал истинное положение. В 1906 году в один из моментов еретического неверия в Клаузевица он заявил кайзеру: «Это будет национальная война, которая закончится не решающей битвой, а только после длительной изматывающей борьбы со страной, которая не будет побеждена до тех пор, пока не будут сломлены ее национальные силы, и эта война в высшей степени истощит наш народ, даже если мы и окажемся победителями». Однако следовать логике своих предсказаний противно человеческой натуре, а тем более – натуре генерального штаба. Аморфная, без определенных границ, концепция затяжной войны не могла быть так научно разработана и распланирована, как ортодоксальное, предсказуемое и простое решение в виде решающей битвы и короткой войны. Молодой Мольтке уже был начальником генерального штаба, когда выступил со своим предсказанием, но ни он сам, ни его штаб, ни штаб любой другой страны не предпринимали попыток хотя бы наметить ориентиры длительной войны. Помимо двух Мольтке, один из которых был уже мертв, а у второго недоставало целеустремленности, кое-кто из военных стратегов в других странах не исключал возможность затяжной войны, однако все предпочитали верить, так же как банкиры и промышленники, что в силу общего расстройства экономической жизни европейская война не может продолжаться более трех-четырех месяцев. Характерной чертой 1914 года – как и любой эпохи – являлась общая предрасположенность, причем отмеченная во всех странах, не готовиться к худшей альтернативе, не предпринимать шагов, соответствующих тому, что, как они подозревали, было неприятной, но правдой.

Шлиффен, принявший стратегию «решающей битвы», поставил на эту карту судьбу Германии. Он полагал, что Франция нарушит нейтралитет Бельгии, как только развертывание германских войск на бельгийской границе ясно укажет на принятую стратегию, и поэтому, согласно его плану, Германия должна сделать это первой и побыстрее. «Бельгийский нейтралитет будет нарушен той или другой стороной, – гласил его тезис. – Тот, кто войдет в эту страну первым, оккупирует Брюссель и потребует военной компенсации в размере 1000 миллионов франков, одержит верх».

Контрибуция, которая позволяет вести войну за счет противника, а не за свой собственный, была вторичной задачей, поставленной Клаузевицем. Третью задачу он видел в завоевании общественного мнения, которое осуществляется «путем крупных побед и завладением вражеской столицы» и помогает положить конец сопротивлению. Клаузевиц знал, как материальные успехи способны завоевывать общественное мнение; но он забыл, как к его потере может привести моральная неудача, что также является одним из рисков войны.

Об этом риске всегда помнили французы, что заставило их прийти к выводам, противоположным тем, которых ожидал Шлиффен. Бельгия также была для них путем для нападения через Арденны, если не через Фландрию, однако французский план кампании запрещал использовать бельгийскую территорию до тех пор, пока границы Бельгии первыми не нарушат немцы. Для французов логика вопроса была ясна: Бельгия – это дорога, открытая в обоих направлениях; кто использует ее первым – Германия или Франция, – зависело от того, какая из этих стран больше стремилась к войне. Как заметил один французский генерал: «Тот, кто больше всего хочет войны, не может не желать нарушения нейтралитета Бельгии».

Шлиффен и его штаб считали, что воевать Бельгия не будет и не прибавит свои шесть дивизий к французской армии. Когда канцлер Бюлов, обсуждавший эту проблему со Шлиффеном в 1904 году, напомнил собеседнику о предупреждении Бисмарка, что допускать добавления сил еще одной страны к силам противника Германии – противоречить «простому здравому смыслу», Шлиффен несколько раз поправил монокль в глазу, что было его привычкой, и сказал: «Конечно. Мы не стали глупее с тех пор». Бельгия не станет сопротивляться силой оружия, она удовлетворится протестами, заявил он.

Уверенность Германии объяснялась несколько самонадеянными расчетами на хорошо известную алчность Леопольда II, короля Бельгии во времена Шлиффена. Высокий и осанистый, с черной бородой лопатой, он был окружен ореолом порока, составленного из любовниц, денег, жестокостей в Конго и различных скандалов. По мнению австрийского императора Франца-Иосифа, Леопольд был «исключительно плохим человеком». Мало найдется людей, о которых можно так сказать, утверждал император, однако король Бельгии был именно таким. Поскольку Леопольд, в довершение к прочим своим порокам, был жаден, то, как предполагал кайзер, жадность возобладает над здравым смыслом, и поэтому он составил хитроумный план с целью заманить Леопольда в союз, пообещав ему французскую территорию. Когда кайзера захватывал какой-либо проект, то он пытался немедленно осуществить его, и обычно неудача ввергала германского императора в состояние изумления и огорчения. В 1904 году он пригласил Леопольда посетить Берлин. Кайзер говорил с королем Бельгии «самым добрейшим языком в мире» о его гордых праотцах, графах Бургундских, и предложил воссоздать для него древнее герцогство Бургундия из Артуа, французской Фландрии и французских Арденн. Леопольд смотрел на него «широко раскрыв рот» и попытался свести все к шутке, напомнив кайзеру, что со времен XV века многое изменилось. Во всяком случае, сказал Леопольд, его министры и парламент никогда не станут рассматривать такое предложение.

Так говорить не следовало, потому что кайзер пришел в одно из своих состояний гнева и отчитал короля зато, что к парламенту и министрам он питает большее уважение, чем к персту Божьему (который кайзер иногда путал со своей персоной). «Я сказал ему, – сообщил Вильгельм канцлеру фон Бюлову, – что не позволю играть с собой. Тот, кто в случае европейской войны будет не со мной, тот будет против меня». Кайзер заявил, что он – солдат школы Наполеона и Фридриха Великого, которые начинали свои войны с предупреждения врагам: «Поэтому я, если Бельгия не встанет на мою сторону, должен буду руководствоваться исключительно стратегическими соображениями».

Подобное намерение, явившееся первой ясно выраженной угрозой разорвать договор, привело Леопольда II в замешательство. Он ехал на вокзал в каске, надетой задом наперед, и выглядел, по словам сопровождавшего его адъютанта, так, «как будто бы пережил какое-то потрясение».

Хотя замысел кайзера провалился, все почему-то считали, что Леопольд готов обменять нейтралитет Бельгии на кошелек в два миллиона фунтов стерлингов. Когда после войны один французский офицер разведки узнал о таком «ценнике» от немецкого офицера и выразил удивление подобной щедростью, то получил ответ: «За это должны были заплатить французы». Даже после того как в 1909 году Леопольда на престоле сменил его племянник король Альберт, человек совершенно других качеств, преемники Шлиффена продолжали думать, что сопротивление Бельгии явится лишь простой формальностью. Например, в 1911 году один германский дипломат предположил, что оно может принять форму «выстраивания бельгийской армии вдоль дорог, по которым пойдут германские войска».

Для захвата дорог в Бельгии Шлиффен выделил тридцать четыре дивизии, которым заодно поручалось разделаться с шестью бельгийскими дивизиями, если те все же решат оказать сопротивление, хотя подобное и казалось немцам маловероятным. Немцы были весьма обеспокоены, как бы этого не случилось, поскольку сопротивление означало бы разрушение железных дорог и мостов и, как следствие, нарушение разработанного графика, которого ревностно придерживался германский генеральный штаб. С другой стороны, уступчивость Бельгии дала бы возможность не связывать немецкие дивизии осадой крепостей на ее территории и, кроме того, позволила бы приглушить общественное недовольство по отношению к этим действиям Германии. Чтобы убедить Бельгию отказаться от бессмысленного сопротивления, Шлиффен предложил накануне вторжения поставить перед нею ультиматум с требованием сдать «все крепости, железные дороги и армию», пригрозив в противном случае подвергнуть бельгийские укрепленные города бомбардировке. При необходимости тяжелая артиллерия была готова превратить угрозу в реальность. Тяжелые орудия, писал Шлиффен в 1912 году, в любом случае потребуются в ходе дальнейшей кампании: «Крупный промышленный город Лилль, например, представляет собой замечательную цель для артиллерийской бомбардировки».

Шлиффен хотел, чтобы его правое крыло вышло на западе к Лиллю, и тогда обход французов будет полностью завершен. «Когда вы направитесь во Францию, пусть крайний справа коснется рукавом пролива Ла-Манш», – говорил он. Более того, принимая во внимание британскую воинственность, он стремился широким прорывом заодно с французами разделаться и с английским экспедиционным корпусом. Шлиффен куда выше оценивал потенциал английского флота, способного организовать блокаду, чем возможности английской армии, и поэтому был полон решимости добиться быстрой победы над английскими и французскими сухопутными войсками и решить исход войны как можно раньше – до того, как на экономическом положении Германии отрицательно скажется враждебность Англии. Чтобы достичь поставленной цели, все силы должны быть брошены на усиление правого крыла. Его надо сделать помощнее и превосходящим противника по численности, потому что плотность войск на милю определяла фронт наступления.

При использовании только действующей армии Шлиффену не хватило бы дивизий, чтобы одновременно сдерживать прорыв русских на восточных рубежах и достигнуть численного превосходства над Францией для достижения быстрой победы. Решение было простым, если даже не революционным. Он решил использовать на фронтовых позициях части резервистов. В соответствии с существовавшей военной доктриной для сражений годились лишь самые молодые мужчины, недавно обученные и дисциплинированные муштровкой в казармах. Резервисты же, завершившие срок обязательной военной службы и вернувшиеся к гражданской жизни, считались слабыми и непригодными для использования на линии фронта. За исключением людей моложе двадцати шести лет, которые направлялись в действующие части, резервисты формировались в отдельные дивизии, предназначенные для выполнения оккупационных задач и для тыловой службы. Шлиффен изменил это положение. Он добавил примерно двадцать резервных дивизий (их число менялось в зависимости от года составления плана) к пятидесяти или более маршевым дивизиям действующей армии. С увеличением численности войск давно лелеемый им охват стал реально возможным.

Уйдя в 1906 году в отставку, Шлиффен в последние годы жизни по-прежнему продолжал писать о Каннах, вносил улучшения в свой план и составлял служебные записки и директивы, которыми должны были руководствоваться его преемники. Умер он в 1913 году, в возрасте 80 лет, напоследок пробормотав: «Должно начаться сражение. Пусть только правый фланг будет сильным».

Пришедший ему на смену меланхоличный генерал Мольтке был в своем роде пессимистом, которому недоставало готовности Шлиффена сконцентрировать все силы для одного маневра. Если девизом Шлиффена было «Быть смелым, быть смелым», то Мольтке – «Но не слишком смелым». Его беспокоила и слабость левого крыла, противостоящего французам, и слабость войск, оставленных для защиты Восточной Пруссии от русских. Он даже спорил со своим штабом о целесообразности ведения с Францией оборонительной войны, однако отверг эту идею, потому что в этом случае исключалась бы всякая возможность «ведения боевых действий на территории противника». Генеральный штаб счел вторжение в Бельгию «полностью оправданным и необходимым», поскольку война явится борьбой за «оборону и существование Германии». План Шлиффена получил поддержку, а Мольтке утешил себя мыслью, которая, судя по его заявлению в 1913 году, сводилась к следующему: «Мы должны отбросить все банальности об ответственности агрессора… Только успех оправдывает войну». Однако, чтобы обезопасить себя повсюду, он стал – вразрез с предсмертной просьбой Шлиффена – каждый год брать силы у правого крыла и укреплять ими левое.

Левое крыло Мольтке рассчитывал составить из 8 корпусов, общей численностью около 320 000 человек, и оно должно было удерживать фронт в Эльзасе и Лотарингии южнее Меца. Перед германским центром, состоящим из 11 корпусов и насчитывающим около 400 000 человек, ставилась задача вторгнуться во Францию через Люксембург и Арденны. Правое крыло из 16 корпусов численностью в 700 000 солдат должно было наступать через Бельгию, смять знаменитые ключевые крепости Льежа и Намюра, прикрывающие долину Мааса (Мёзы), быстро форсировать реку, выходя на равнинную местность и прямые дороги на другом берегу. Был заранее расписан каждый день такого марша. Предполагалось, что бельгийцы не окажут сопротивления, но если они все же станут сражаться, то мощь германского наступления, по мнению немецких штабистов, быстро заставит их сдаться. Графиком предусматривалось, что дороги через Льеж будут открыты на двенадцатый день после мобилизации. Брюссель падет на девятнадцатый, французская граница будет пересечена на двадцать второй, на линию Тионвиль – Сен-Кантен войска выйдут на тридцать первый, Париж и решительная победа будут достигнуты на тридцать девятый.

План кампании был составлен тщательно и всеобъемлюще, точь-в-точь как чертеж линейного корабля, и не допускал ни малейших отклонений. Учтя предупреждение Клаузевица о том, что военные планы, в которых нет места для непредвиденного, могут привести к катастрофе, немцы с бесконечным усердием попытались предусмотреть любые случайности. Штабные офицеры, прошедшие подготовку на маневрах и в военных училищах, призваны были находить верное решение для любых сложившихся обстоятельств, и они, как ожидалось, должны были справиться с неожиданностями. На случай подобных неожиданностей – изменчивых, насмешливых и таящих в себе гибель – были приняты все меры предосторожности, за исключением одной – гибкости.

В то время как план максимального усилия против Франции принимал окончательные формы, опасения Мольтке в отношении России постепенно уменьшались, тем более что генеральный штаб, основываясь на тщательном подсчете протяженности русских железнодорожных линий, пришел к убеждению, что Россия не будет «готова» к войне раньше 1916 года. Еще больше это мнение генерального штаба укрепили донесения шпионов о том, что русские поговаривают «о неких событиях, которые могут начаться в 1916 году».

В 1914 году два события способствовали достижению Германией высшей степени готовности. В апреле Англия начала морские переговоры с русскими, а в июне сама Германия завершила расширение Кильского канала, что открыло ее новым дредноутам прямой проход из Северного моря в Балтику. Узнав об англо-русских переговорах, Мольтке заявил во время визита к своему австрийскому коллеге Конраду фон Хётцендорфу в мае, что, начиная с этого времени, «любая отсрочка будет уменьшать наши шансы на успех». Двумя неделями позже, 1 июня, он сказал барону Эккардштейну: «Мы готовы, и теперь чем скорее, тем лучше для нас».

Однажды в 1913 году в военное министерство к генералу де Кастельно, заместителю начальника французского генерального штаба, прибыл генерал Леба, военный губернатор Лилля, с возражениями против решения генштаба отказаться от Лилля как от крепости. Расположенный в 10 милях от бельгийской границы и в 40 милях от побережья пролива Ла-Манш, Лилль находился рядом с тем путем, которым двигалась бы вторгнувшаяся армия, если бы она наступала через Фландрию. В ответ на просьбу генерала Леба об обороне Лилля генерал де Кастельно расстелил карту и измерил линейкой расстояние от германской границы до Лилля через Бельгию. Для решительного наступления нормальная плотность войск составляет пять-шесть солдат на метр. Как указал де Кастельно, если немцы растянутся на запад до Лилля, то у них окажется по два солдата на метр.

«Мы разрежем их пополам!» – воскликнул он. Германская действующая армия, далее объяснил он, может располагать на Западном фронте двадцатью пятью корпусами, общей численностью около миллиона человек. «Вот, убедитесь сами, – сказал де Кастельно, вручая Леба линейку. – Если они дойдут до Лилля, – повторил он с сардоническим удовлетворением, – что же, тем лучше для нас».

Французская стратегия не игнорировала угрозы охвата правым крылом немецких армий. Напротив, французский генеральный штаб считал, что чем сильнее немцы укрепят свое правое крыло, тем больше они ослабят свой центр и левое крыло, где французская армия планировала свой прорыв. Французская стратегия повернулась спиной к бельгийской границе, а лицом – к Рейну. Пока немцы будут совершать длинный обходный маневр, чтобы напасть на французский фланг, Франция ударит в двух направлениях, смяв германский центр и левое крыло по обе стороны германской укрепленной линии у Меца, и победой в этом районе отрежет правое крыло немцев от базы, тем самым его обезвредив. Это был смелый план, родившийся на почве возрождения Франции после унижения под Седаном.

По условиям мирных соглашений, продиктованных Германией в Версале в 1871 году, Франция перенесла ампутацию, контрибуцию и оккупацию. Навязанные условия предусматривали даже триумфальный марш немецкой армии по Елисейским полям. Победители промаршировали по безмолвной и безлюдной, убранной в траур улице. Когда французский парламент ратифицировал условия мира, депутаты от Эльзаса и Лотарингии, в слезах покидавшие зал заседаний в Бордо, возмущенно заявляли: «Мы провозглашаем право эльзасцев и лотарингцев всегда быть частью французской нации. Мы клянемся сами, от имени наших избирателей, от имени наших детей и детей их детей, что навсегда останемся французами и будем всеми средствами отстаивать это право, невзирая на узурпатора».

Аннексии – против нее возражал даже Бисмарк, утверждая, что она станет ахиллесовой пятой новой Германской империи, – требовали старший Мольтке и его генеральный штаб. Они настаивали на ней и убеждали императора, что пограничные провинции у Меца, Страсбурга и по отрогам Вогезов необходимо отрезать, чтобы навечно поставить Францию географически в положение обороняющегося. Вдобавок они наложили тяжелейшую контрибуцию в пять миллиардов франков, стремясь закабалить страну на целое поколение, а до окончания выплаты этой контрибуции во Франции должна была находиться оккупационная армия. Одним колоссальным усилием французы собрали и выплатили всю сумму в три года, и с этого началось их возрождение.

Память о Седане постоянной черной тенью преследовала сознание французов. Гамбетта дал совет: «N’en parlez jamais; pensez-y toujours» («Не говорите об этом никогда, но думайте постоянно»). Более сорока лет мысль «Опять» оставалась единственным основополагающим фактором французской политики. В течение первых нескольких лет после 1870 года инстинкты и военная слабость диктовали крепостную стратегию. Франция отгородила себя системой укрепленных лагерей, соединенных фортами. Две линии укреплений, Бельфор – Эпиналь и Туль – Верден, защищали восточную границу, а одна, Мобеж – Валансьенн – Лилль, охраняла западную половину бельгийской границы; оставленные между ними промежутки предназначались для того, чтобы вторгнувшиеся вражеские войска двигались в нужном для обороняющихся направлении.

За своими стенами, как провозгласил в одной из своих наиболее страстных речей Виктор Гюго, «Франция будет проникнута только одной мыслью: прийти в себя, обрести душевное равновесие, стряхнуть кошмар отчаяния, собраться с силами; взращивать семена священного гнева в душах детей, которым предстоит стать взрослыми; отливать пушки и воспитывать граждан; создать армию, неотделимую от народа; призвать науку на помощь войне; изучить тактику пруссаков, подобно тому как Рим изучал тактику карфагенян; укрепиться, стать тверже, возродиться, снова сделаться великой Францией, Францией Девяносто второго года, Францией, вооруженной идеей, и Францией, вооруженной мечом. А затем, в один прекрасный день, она внезапно распрямится!.. Это будет грозное зрелище; все увидят, как одним рывком она вернет себе Лотарингию, вернет Эльзас!»

Вновь вернулось процветание, росла империя, в обществе не утихали экономические и идейные раздоры, страна бурлила – роялизм, буланжизм, клерикализм, забастовки и кульминация всего – опустошительное «дело Дрейфуса», но по-прежнему, не угасая, пылал священный гнев, особенно в армии. Единственным, что удерживало воедино все элементы армии, будь то крайние консерваторы или республиканцы, иезуиты или масоны, был mystique d’Alsace, мистический Эльзас. Взоры всех приковывала к себе голубоватая полоска Вогезов. Пехотный капитан признавался в 1912 году, что взял себе за обычай водить солдат своей роты, по двое-трое, в тайные дозоры через темный сосновый лес на горные вершины, откуда открывался вид на Кольмар: «Когда мы возвращались из этих тайных экспедиций и наши колонны перестраивались, то все переполненные нахлынувшими чувствами и онемевшие от них».

Первоначально Эльзас, не немецкий и не французский, постоянно переходил из рук в руки до тех пор, пока Людовик XIV не подтвердил прав на него Франции Вестфальским договором 1648 года. После аннексии в 1870 году Германией Эльзаса и части Лотарингии Бисмарк посоветовал предоставить их жителям как можно большую автономию и поощрять их партикуляризм, ибо, говаривал он, чем больше они будут считать себя эльзасцами, тем меньше – французами. Его преемники не понимали этой необходимости. Они не принимали во внимание желания своих новых подданных, не делали попыток завоевать их на свою сторону, управляли этими провинциями как Рейхсляндом, или «Имперской территорией», посредством германских чиновников – практически так же, как африканскими колониями. Они преуспели в одном: им удалось озлобить и оттолкнуть от себя население, пока в 1911 году ему не была дарована конституция. Но уже было слишком поздно. Германское правление было подорвано в 1913 году в результате событий в Цаберне; столкновения начались с обмена оскорблениями между горожанами и немецким гарнизоном, а затем германский офицер ударил саблей калеку-сапожника. Инцидент в неприкрытом виде явил мировой общественности политику германских властей в Рейхслянде, вызвал взрыв антигерманских настроений во всем мире и одновременно триумф милитаризма в Берлине, где офицер из Цаберна стал героем, удостоившись поздравлений от кронпринца.

Год 1870-й не означал для Германии окончательного урегулирования. Германский день в Европе, заря которого, как полагали, занялась с провозглашением Германской империи в Зеркальном зале Версаля, в полную силу так и не засиял. Франция не была сокрушена; в действительности Французская империя расширялась в Северной Африке и Индокитае; и мир искусства, красоты и стиля, как и раньше, преклонялся перед Парижем. Немцев одолевала зависть к побежденной ими стране. «Живет, как бог во Франции», – гласила немецкая поговорка. Вместе с тем они считали французскую культуру декадентской, а саму страну – ослабленной демократией. «Невозможно, чтобы эффективно сражалась страна, в которой за 43 года сменилось 42 военных министра», – заявил ведущий историк Германии профессор Ганс Дельбрюк. Уверовав в собственное превосходство по духу, силе, энергии, трудолюбию и национальной добродетельности, немцы были убеждены, что по праву заслуживают господства в Европе. Работа, начатая под Седаном, должна быть завершена.

Живя под тенью этого незаконченного дела, Франция, оживая духом и телом, начала с раздражением относиться к тому, что постоянно приходится быть начеку, и стала уставать от вечных поучений своих руководителей о самообороне. С начала нового века ее дух восстал против тридцатилетнего пребывания в обороне и вытекающего отсюда признания собственной неполноценности. Франция понимала, что физически она уступает Германии. У нее было меньше населения, рождаемость оставалась низкой. Ей необходимо было оружие, которого не имела Германия, чтобы с его помощью обрести веру в себя. Представление о Франции, «вооруженной идеей и мечом», отвечала этому требованию. Выраженная Бергсоном, эта идея носила название élan vital — «жизненный порыв». Вера в силу этого всепобеждающего порыва убедила Францию, что человеческому духу вовсе не нужно склоняться перед заранее предреченными силами эволюции, которые Шопенгауэр и Гегель провозгласили непобедимыми. Дух Франции уравновесит этот фактор. Воля к победе, ее élan, даст возможность Франции победить врага. Гений Франции заключается в ее духе, духе la gloire – духе славы 1792 года, в несравненной «Марсельезе», героической кавалерийской атаке генерала Маргерита под Седаном, когда даже Вильгельм I, наблюдавший за ходом сражения, не мог удержаться от восклицания: «Oh, les braves gens! О эти храбрые ребята!»

Вера в страсть Франции, в furor Gallicae, возродила во французском поколении послевоенных лет уверенность в судьбе своей страны. Именно эта сила разворачивала ее знамена, звучала в ее горнах, вооружала солдат, и именно она призвана была вести Францию к победе, если бы «опять» пробил ее час.

Переведенный на язык военных терминов, élan vital Бергсона превратился в наступательную военную доктрину. По мере того как оборонительная стратегия уступала место наступательной, все внимание постепенно перемещалось от бельгийской границы на восток, откуда можно было осуществить наступление французской армии с целью прорыва к Рейну. Для немцев кружной путь через Фландрию вел к Парижу, для французов же этот вариант был бесполезен. В Берлин они могли попасть лишь самым коротким путем. Чем больше французский генеральный штаб склонялся к мысли о наступлении, тем больше сил концентрировалось у исходного рубежа атаки и тем меньше их оставалось для защиты бельгийской границы.

Колыбелью наступательной доктрины была Ecole Supérieure de Guerre – Высшая военная школа, средоточие интеллектуальной элиты армии. Начальник школы, генерал Фердинанд Фош, был основоположником французской военной теории того времени. Ум Фоша, как и его сердце, имел два клапана – через один патриотический дух вливался в его стратегию, через другой – здравый смысл. С одной стороны, Фош проповедовал mystique воли, что выражалось в его знаменитых афоризмах: «Воля к борьбе есть первое условие победы», или более сжато: «Victoire c’est la volonté» – «Победа – это воля», или также: «Выигранная битва – это та битва, в которой вы не признаете себя побежденными».

Практически это вылилось в знаменитый приказ при Марне о наступлении, когда ситуация диктовала отступление. Офицеры тех времен помнят, как он призывал: «В атаку, в атаку!» Ожесточенно, непрерывно жестикулируя, он был весь в движении, будто заряженный электрическим током. Почему, спрашивали его впоследствии, он начал наступление на Марне, когда с технической точки зрения он был разбит? «Почему? Я не знаю. Потому что я верил в своих людей, потому что у меня была воля. И тогда… Бог был с нами».

Будучи глубоким знатоком Клаузевица, Фош, в противоположность немецким последователям Клаузевица, не верил, что разработанный заранее график сражения обязательно принесет успех. Напротив, он даже учил, что необходимо быть готовым постоянно приспосабливаться и импровизировать, чтобы справиться с любыми обстоятельствами. «Правила, – говаривал он, – хороши для подготовки, но в час опасности в них немного пользы… Нужно учиться думать». Думать – значит предоставить место свободе инициативы, чтобы нечто неуловимое взяло верх над материальным, чтобы воля подчинила себе обстоятельства.

Но Фош предупреждал, что было бы «ребячеством» думать, будто один лишь моральный дух может победить. В довоенных лекциях и своих книгах «Les Principes de la Guerre» («О принципах войны») и «La Conduite de la Guerre» («О ведении войны») он после полетов в сферы метафизики неожиданно спускался к более приземленным вопросам тактики, рассуждая о выдвижении авангардов, о необходимости sûreté, или охранения, об элементах огневой мощи, о требованиях дисциплины и субординации. Реалистическая часть учения Фоша подытоживалась в еще одном его афоризме, ставшем известным во время войны: «De quoi s’agit-il?» («В чем суть проблемы?»)

Несмотря на красноречие Фоша в вопросах тактики, именно его «таинство воли» пленило умы его сторонников. Однажды в 1908 году, когда Клемансо рассматривал вопрос о назначении Фоша, в ту пору преподавателя Высшей военной школы, на пост ее начальника, он направил одного частного агента с заданием послушать, что говорит Фош на лекциях. Агент в замешательстве доносил: «Этот офицер преподает метафизику настолько непонятно, будто хочет превратить своих учеников в идиотов». Хотя Клемансо все же назначил Фоша на этот пост, донесение в некотором смысле отражало правду. Принципы Фоша стали ловушкой для Франции не потому, что были запутанны и непонятны, а в силу их особой привлекательности. Их подхватил с особым энтузиазмом полковник Гранмезон, «пылкий и блестящий офицер», который был начальником Третьего бюро, или оперативного управления. В 1911 году он выступил в Военной академии с двумя лекциями, имевшими далеко идущие последствия.

Полковник Гранмезон ухватил лишь «верхи», а не основание теории Фоша. Возвеличивая исключительно élan, волю к победе, без учета sûreté, обороны, он выдвинул военную философию, которая наэлектризовала его слушателей. Он размахивал перед их возбужденным взором «идеей, вооруженной мечом», которая указывала им, каким образом Франция способна победить. Сущность этой философии сводилась к offensive à outrance – наступлению до предела. Только таким образом можно прийти к решающей битве Клаузевица, которая, «использованная до конца, является главным актом войны» и которую, «раз начав, необходимо довести до конца без колебаний, с предельным использованием всех человеческих возможностей». Захват инициативы является абсолютно необходимым. Заранее разработанные мероприятия, основанные на догматических суждениях о том, как будет действовать противник, являются преждевременными. Свобода действий достигается только путем навязывания своей воли противнику. «Все приказы командования должны вдохновляться решимостью захватить и удержать инициативу». Оборона отвергнута, забыта, сброшена со счетов; единственным оправданием для обороны может служить лишь «экономия сил на некоторых участках с дальнейшим подключением их к наступлению».

Выдвинутые принципы оказали глубокое влияние на генеральный штаб, на их основе подготовивший в течение последующих двух лет Полевой устав и новый план кампании, названый «План-17», который был утвержден в мае 1913 года. Через несколько месяцев после прочитанных Гранмезоном лекций президент республики Фальер провозгласил: «Только наступление соответствует темпераменту французского солдата… Мы полны решимости выступить против противника без колебаний».

Новый Полевой устав, введенный правительством в октябре 1913 года в качестве основного руководства к обучению и действиям французской армии, начинался громогласным и высокопарным заявлением: «Французская армия, возвращаясь к своей традиции, не признает никакого иного закона, кроме закона наступления». За этим следовало восемь заповедей, составленных из таких звонких фраз, как «решающая битва», «наступление без колебаний», «неистовость и упорство», «сломить волю противника», «безжалостное и неустанное преследование». Со всем жаром верующего-ортодокса, искореняющего ересь, устав клеймил оборонительную концепцию, напрочь от нее отказываясь. «Только наступление, – возвещал он, – приводит к положительным результатам». Седьмая заповедь, выделенная авторами курсивом, утверждала: «Как ничто другое, битвы являются борьбой моральных принципов. Поражение неизбежно, как только исчезает воля к победе. Успех приходит не к тому, кто меньше пострадал, а к тому, чья воля тверже и чей моральный дух крепче».

Нигде в этих восьми заповедях не упоминалось о боевой технике, об огневой мощи или о том, что Фош называл «sûreté» – защита или оборона. Идея этого устава была увековечена в знаменитом словце, ставшем ходовым среди французского офицерского корпуса, – le cran – смелость, отвага, или, проще, «не трусить». Под этим девизом французская армия и отправилась на войну в 1914 году – так юность штурмует горную вершину с призывом «Давай выше!».

В годы, когда претерпевала изменения французская военная философия, география Франции оставалась прежней. Положение границ Франции было таким же, как и в 1870 году, когда они были установлены по воле Германии. Территориальные требования Германии, как объяснил Вильгельм I императрице Евгении, заявившей протест, «не имеют другой цели, кроме как избавиться от плацдарма, с которого французские армии смогут в будущем напасть на нас». Немцы сами выдвинули вперед исходные рубежи, откуда Германия могла атаковать Францию. В то время как французская история и развитие после начала нового века требовали наступательной стратегии, география страны по-прежнему диктовала стратегию оборонительную.

В 1911 году, тогда же, когда полковник Гранмезон читал свои лекции, была предпринята последняя попытка привязать Францию к стратегии обороны. В Высшем военном совете на обороне настаивал не кто иной, как генерал Мишель – в случае войны он, как заместитель председателя совета, становился главнокомандующим вооруженными силами, и был самым высокопоставленным офицером в армии. В докладе, точно отражавшем мышление Шлиффена, он дал оценку возможного направления наступления немцев, а также изложил рекомендации для его отражения. Он утверждал, что ввиду сильно пересеченной местности и мощных укреплений французской оборонительной линии на границе с Германией немцы не могут надеяться выиграть быструю решающую битву в Лотарингии. Марш через Люксембург и узкий угол бельгийской территории восточнее реки Маас также не давал им достаточного пространства для проведения своего излюбленного плана охвата. Только воспользовавшись преимуществом «всей территории Бельгии», убеждал Мишель, немцы смогли бы провести то «немедленное, грубое и решительное наступление» против Франции, которое им необходимо было осуществить до того, как в игру смогут вступить ее союзники. Он отмечал давнее желание немцев овладеть крупным бельгийским портом Антверпен, захват которого мог стать еще одной причиной для нападения через Фландрию. Мишель предложил, чтобы противопоставить немцам на линии Верден – Намюр – Антверпен французскую армию численностью в миллион человек, левое крыло которой – как и правое крыло Шлиффена – должно было «коснуться рукавом» Ла-Манша.

План генерала Мишеля был не только оборонительным по своему характеру; он также включал в себя предложение, являвшееся анафемой для его коллег-офицеров. Чтобы противостоять многочисленной немецкой армии, которая, по его мнению, двинется через Бельгию, генерал Мишель собирался удвоить численность передовых частей французских войск, прикрепив к каждому полку действительной службы полк резервистов. Предложи он причислить певицу и актрису Мистенгетт к «бессмертным» Французской академии, и то вряд ли вызвал бы больше шума и гневных возражений.

«Les reserves c’est zero! Резервисты – это ноль!» – такова была классическая догма французского офицерского корпуса. Мужчины, в возрасте от 23 до 34 лет и прошедшие обязательную военную подготовку в соответствии с законом о всеобщей воинской повинности, зачислялись в резерв. При мобилизации наиболее молодые возрастные категории дополняли регулярные воинские части до штатов военного времени; остальные сводились в резервные полки, бригады и дивизии в соответствии с географическим расположением их округов. Эти части предназначались только для тыловой службы или в качестве крепостных гарнизонов, так как считалось, что ввиду отсутствия в них подготовленного офицерского и сержантского состава их нельзя присоединять к боевым полкам. Презрение регулярной армии к резервистам, которое разделяли и поддерживали правые партии, усугублялось отрицательным отношением к принципу «вооруженная нация». Смешать резервы с дивизиями действительной службы означало бы снизить наступательную мощь армии. При защите страны, полагали они, можно положиться только на действующую армию.

Левые партии, наоборот, помня генерала Буланже верхом на коне, ассоциировали армию с государственным переворотом и были убеждены, что принцип «вооруженной нации» является единственной гарантией республики. Они утверждали, что несколько месяцев подготовки сделают любого гражданина пригодным для войны, и решительно сопротивлялись увеличению срока действительной службы до трех лет. Этой реформы армия потребовала в 1913 году не только в качестве ответа росту численности германских вооруженных сил, но и потому, что чем больше людей проходит военную подготовку в данный момент, тем в меньшей степени можно брать в расчет резервные части. После острых споров, серьезно взбудораживших страну, закон о трехлетней военной службе был все-таки принят в августе 1913 года.

На пренебрежительном отношении к резервистам сказывалась и новая доктрина наступательной войны, которая, как думали, могла быть успешно реализована только с помощью солдат действительной службы. Чтобы нанести внезапный победоносный удар в ходе attaque brusquée, стремительного натиска, символом которого была штыковая атака, требовался élan, порыв, а как можно рассчитывать на élan у людей, привыкших к гражданской жизни и обремененных семейными заботами. Резервисты, смешанные с солдатами действительной службы, дадут «армию, находящуюся в упадке», у которой не может быть воли к победе.

Как было известно, подобные чувства испытывали и за Рейном. Лозунг кайзера «Ни одного отца семейства на фронте» получил широкую поддержку. В среде французского генерального штаба считалось непреложной истиной, что немцы не станут смешивать действующие части с резервными, что, в свою очередь, породило убежденность, что численность имеющихся у Германии войск не позволит ей выполнить сразу две задачи: бросить мощное правое крыло в массированное наступление через Бельгию западнее от Мааса и в то же время сосредоточить достаточное количество войск в центре и на левом фланге для отражения французского прорыва к Рейну.

Когда генерал Мишель представил свой план, военный министр Мессими отнесся к нему как к «сотте ип insanité», «чему-то безумному». Как председатель Верховного военного совета он не только пытался не допустить принятия этого плана, но даже провел консультации с другими членами совета о целесообразности отстранения Мишеля.

Мессими, цветущий, энергичный и громогласный, почти неистовый человек, с толстой шеей, круглой головой и блестящими за очками глазами крестьянина, в прошлом был профессиональным военным. В 1899 году он, тридцатилетний капитан альпийских стрелков, подал в отставку в знак протеста против отказа в пересмотре дела Дрейфуса. В то горячее время весь офицерский корпус придерживался позиции, что сама возможность признать невиновность Дрейфуса после вынесения ему приговора нанесет удар по престижу армии и идее ее непогрешимости. Мессими, который не смог поставить верность армии выше принципов правосудия, решил посвятить себя политической карьере, задавшись целью «примирить армию с народом». Он принес в военное министерство страсть к улучшениям. Обнаружив, что «большое число генералов не только не способно вести войска за собой, но даже следовать за ними», он прибег к уловке Теодора Рузвельта, отдав приказ: все генералы должны участвовать в маневрах верхом на коне. Когда зазвучали протесты и угрозы, что такой-то и такой-то вынужден будет подать в отставку, Мессими отвечал, что именно этого и добивается. Военным министром он был назначен 30 июня 1911 года, после того, как на этом посту за четыре месяца сменилось четыре министра, и на следующий же день столкнулся с проблемой «прыжка» германской канонерской лодки «Пантера» в Агадир, что предшествовало второму Марокканскому кризису. Ожидая мобилизации в любой момент, Мессими обнаружил, что генерал Мишель – который в случае войны должен был быть назначен главнокомандующим – проявляет «колебания, нерешительность и подавлен тем грузом обязанностей, который мог свалиться на него в любую минуту». По мнению Мессими, Мишель, занимая этот пост, представлял «национальную опасность». «Безумное» предложение Мишеля являлось удобным поводом избавиться от него.

Мишель, однако, отказался уйти, не представив сначала свой план на рассмотрение совета, в состав которого входили видные генералы Франции: Галлиени, прославившийся в колониях; По, однорукий ветеран 1870 года; Жоффр, молчаливый инженер; Дюбай, образец галантности, носивший свое кепи набекрень с «chic exquis», изысканным шиком Второй империи. Всем им предстояло занять активные командные посты в 1914 году, а двое из них стали маршалами Франции. План Мишеля никто из них не поддержал. Один из офицеров военного министерства, присутствовавший на этом заседании, сказал: «Нет смысла обсуждать это предложение. Генерал Мишель не в своем уме».

Представлял ли этот вердикт мнение всех присутствовавших или нет – позднее Мишель утверждал, что генерал Дюбай вообще-то поначалу соглашался с ним, – но Мессими, не скрывавший своей враждебности к Мишелю, повел совет за собой. Судьбе оказалось угодно, чтобы у Мессими был сильный характер, а у Мишеля – нет. Быть правым и оказаться поверженным – такое не прощается людям, занимающим ответственные посты, и Мишель должным образом поплатился за свою проницательность. Освобожденный от своего поста, он был назначен военным губернатором Парижа, и в критический час грядущего испытания он и в самом деле проявил «колебания и нерешительность».

Военный министр Мессими, решительно выкорчевавший ересь Мишеля об обороне, делал все от него зависящее, чтобы оснастить армию для ведения наступательных боев, однако, в свою очередь, потерпел поражение в осуществлении своего заветного проекта – реформирования французской военной формы. Англичане одели своих солдат в хаки после англо-бурской войны, и синий цвет прусского мундира немцы собирались сменить на защитный серый. Однако в 1912 году французские солдаты все еще продолжали носить те же голубые шинели, красные кепи и красные рейтузы, как и в 1830 году, когда дальность ружейного огня не превышала двухсот шагов и когда армии, сходившиеся на близкие дистанции, не испытывали необходимости в маскировке. Посетив балканский театр военных действий в 1912 году, Мессими сразу увидел те преимущества, которые давала болгарам их единообразная однотонная форма, и по возвращении во Францию решил сделать французского солдата не таким заметным. Его проект, предусматривавший ввести для мундиров серо-голубой или серо-зеленый цвет, вызвал настоящую бурю протестов. Армия с таким же гордым упрямством не желала отказываться от красных рейтуз, как и принимать на вооружение тяжелые орудия. Вновь возникло чувство, что на кону стоит престиж армии. Одеть французского солдата в какой-то грязный позорный цвет, заявляли защитники армии, означало бы пойти навстречу самым сокровенным надеждам сторонников Дрейфуса и масонов. Запретить «все красочное, все, что оживляет вид солдата, – писала «Эко де Пари», – значит выступить как против французского духа, так и военной службы». Мессими указывал, что эти понятия вряд ли можно считать синонимичными, однако его оппоненты оказались непробиваемыми. Во время слушания в парламенте бывший военный министр Этьен говорил от имени Франции.

– Отменить красные рейтузы? – восклицал он. – Никогда! Les pantalon rouge c’est la France! Красные рейтузы – это Франция!

«Эта глупая и слепая привязанность к самому заметному из всех цветов, – писал впоследствии Мессими, – будет иметь жестокие последствия».

Тем временем, пока Франция еще переживала Агадирский кризис, он должен был назначить вместо Мишеля нового главнокомандующего на случай чрезвычайных обстоятельств. Мессими собирался придать еще больший вес этому посту, совместив его с постом начальника генерального штаба, одновременно ликвидировав пост начальника штаба при военном министре, который тогда занимал генерал Дюбай. Преемник Мишеля сконцентрировал бы в своих руках все бразды правления.

Сначала Мессими остановил свой выбор на известном генерале Галлиени, но тот, сурово блеснув стеклами пенсне, отказался от назначения, мотивировав свой отказ тем, что он принимал участие в смещении генерала Мишеля и поэтому, заняв его место, будет чувствовать угрызения совести. Более того, в 64 года он собирался уйти в отставку, до которой ему оставалось два года, и Галлиени также считал, что назначение представителя колониальных войск вызовет недовольство в военной среде метрополии. «Une question de bouton. Вопрос мундира», – сказал он, постучав пальцем по своим знакам различия. Генерал По, следующий за ним по служебной иерархии, поставил условием право назначать по своему выбору генералов на высшие командные должности. Подобное требование, исходящее от человека, известного своими реакционными взглядами, угрожало разжечь едва затихшую вражду между стоящей на крайних правых позициях армией и республикански настроенной нацией. Уважая честность По, правительство отвергло это условие. Тогда Мессими посоветовался с Галлиени, и тот рекомендовал своего бывшего подчиненного, с которым служил на Мадагаскаре, «хладнокровного и методичного работника с гибким и точным умом». И предложение занять вакантный пост было сделано Жозефу Жаку Сезару Жоффру, который в прошлом возглавлял Инженерный корпус, а ныне был начальником службы тыла и которому на тот момент было пятьдесят девять лет.

В мешковатом мундире, массивный и с брюшком, с мясистым лицом, украшенным тяжелыми, почти белыми усами и под стать им мохнатыми бровями, с чистой, как у юноши, кожей, со спокойными голубыми глазами и прямым безмятежным взглядом, Жоффр походил на Санта-Клауса и производил впечатление благочестия и наивности – два качества, которые не были главными чертами его характера. Он не был выходцем из благородной семьи, не был выпускником Сен-Сира (Жоффр закончил менее аристократичную, но более научную Ecole Polytechnique, Политехническую школу); не проходил курс обучения в Высшей военной школе. Как офицер Инженерного корпуса, Жоффр занимался такими неромантическими делами, как строительство укреплений и железных дорог, и принадлежал к роду войск, откуда, как считали, не поднимались на высшие командные посты. Родом из Французских Пиренеев, он был старшим среди одиннадцати детей мелкого буржуа, фабриканта винных бочек. Его военная карьера отличалась незаметными достижениями и исполнительностью на всех постах, которые он занимал: командир роты на Формозе и в Индокитае, майор в Судане и Тимбукту, штабной офицер в железнодорожном отделе военного министерства, преподаватель в артиллерийском училище. С 1900 до 1905 года Жоффр служил под началом Галлиени на Мадагаскаре, где отвечал за фортификационные сооружения; в 1905 году он стал дивизионным генералом, в 1908 году – корпусным и, наконец, с 1910 года – начальник службы тыла и член Военного совета.

Он не имел ни клерикальных, ни монархических, ни каких-либо иных, внушающих обеспокоенность связей, а во время дела Дрейфуса находился за границей. Его репутация хорошего республиканца была такой же безукоризненной, как и его тщательно наманикюренные руки; вид у генерала был солидный и в высшей степени флегматичный. Выдающейся чертой Жоффра была крайняя молчаливость, которая у кого-то другого могла бы показаться признаком низкой самооценки, однако он, нося ее как ореол вокруг своего тучного, спокойного тела, внушал лишь уверенность. До отставки ему оставалось еще пять лет.

Жоффр знал об одном своем недостатке: он не имел должной подготовки к утонченным приемам штабной работы. Однажды в жаркий июльский день, когда двери в военном министерстве на улице Сен-Доминик были распахнуты настежь, офицеры, выглянувшие из своих кабинетов, видели, как генерал По, взяв Жоффра за пуговицу мундира, говорил: «Не отказывайтесь, cher ami! Мы дадим вам Кастельно. Он знает все про штабную работу, и все уладится само собой».

Выпускник Сен-Сира и Высшей военной школы, Кастельно был, как и д’Артаньян, родом из Гаскони, где, как говорят, живут люди с горячим сердцем и холодной головой. Он страдал от своих семейных связей с маркизом, от сближения с иезуитами, вдобавок он был католиком и таким ревностным, что во время войны даже получил прозвище «le capucin botté» – «монах в сапогах». Однако Кастельно имел большой опыт работы в генеральном штабе. Жоффр предпочел бы Фоша, но он знал, что Мессими испытывает к тому необъяснимую неприязнь. Жоффр – что было у него в обыкновении – выслушал советы По и ничего по этому поводу не сказал, но сразу им последовал.

«Э-э, – промолвил с сожалением Мессими, когда Жоффр попросил назначить Кастельно своим заместителем. – Вы накликаете целую бурю протестов левых партий и наживете себе немало врагов». Тем не менее, после одобрения президента и с согласия премьер-министра, хотя последний при этом и «состроил мину», оба назначения были утверждены одновременно. Один знакомый Жоффра, генерал, преследовавший какие-то личные цели, предупредил нового начальника генерального штаба, что Кастельно может «подсидеть» его. «Избавиться от меня! У Кастельно это не пройдет, – ответил невозмутимо Жоффр. – Мне он нужен на шесть месяцев, а потом я отправлю его командовать корпусом». Последующие события подтвердили, что Кастельно оказался для него неоценимым помощником, а когда началась война, Жоффр назначил его командующим не корпусом, а армией.

Исключительная уверенность Жоффра в себе проявилась в следующем году, когда его адъютант, майор Александр, решил узнать его мнение о том, скоро ли начнется война.

– Разумеется, скоро, – ответил Жоффр. – Я всегда так считал. Она придет. Я буду сражаться и одержу победу. Я всегда выполнял все задачи, за какие брался, – как, например, в Судане. И снова будет так.

– В таком случае вас ждет маршальский жезл, – предположил адъютант, испытав в душе трепет при этой мысли.

– Да, – согласился с подобной перспективой Жоффр, хладнокровно и лаконично.

Под руководством этой невозмутимой фигуры генеральный штаб с 1911 года взялся за задачу пересмотра Полевого устава, переподготовки войск и составления нового плана кампании, который должен был заменить устаревший теперь «План-16». Фош – направляющий ум штаба – оставил Высшую военную школу, был повышен, затем переведен в действующую армию и, наконец, получил назначение в Нанси, где, по его выражению, граница 1870-го «как шрам перерезала грудь страны». Здесь он командовал охранявшим границу XX корпусом, который ему суждено было вскоре прославить. Однако у него были во французской армии сторонники и ученики, составлявшие окружение Жоффра. Фош также оставил после себя стратегический план, который лег в основу «Плана-17». Завершенный в апреле 1913 года, «План-17» без обсуждений и возражений в мае того же года был принят вместе с Полевым уставом Верховным военным советом. Следующие восемь месяцев прошли в реорганизации армии на основе этого плана и в подготовке инструкций и приказов для мобилизации, для транспортных и тыловых служб, а также в подготовке районов и графиков развертывания и концентрации войск. К февралю 1914 года план был готов для рассылки командованию и всем генералам всех пяти армий, на которые тогда были разделены французские войска, причем каждый исполнитель получал лишь ту часть плана, которая непосредственно его касалась.

Основную идею этого плана Фош выразил следующим образом: «Мы должны попасть в Берлин, пройдя через Майнц», то есть форсировать Рейн у Майнца, расположенного в 130 милях северо-восточнее Нанси. Однако эта цель была сформулирована лишь как идея. В противовес плану Шлиффена ясно выраженной общей директивы и точного графика операций «План-17» не содержал. Это был не оперативный план, а план развертывания войск с указанием возможных направлений наступления для каждой армии в зависимости от обстоятельств, но без конкретной цели. По сути это был план ответных действий, план отражения немецкого наступления, направления которого французы не могли с твердой уверенностью предсказать заранее, и поэтому он должен был давать возможность, как выразился Жоффр, «для изменений апостериори и альтернативных решений». Но, какие бы возможные изменения ни допускались, главной и неизменной задачей плана было: «Наступление!»

Короткая общая директива из пяти предложений, помеченная грифом «секретно», стала единственным документом, с которым были ознакомлены все генералы. Этот план не подлежал обсуждению, от генералов требовалось только его исполнение. Однако обсуждать в плане практически было нечего. Как и Полевой устав, документ открывался выспренним выражением: «При любых обстоятельствах главнокомандующему надлежит выступить всеми объединенными силами, чтобы атаковать германские армии». Далее в директиве лишь сообщалось, что французские войска предпримут два крупных наступления – слева и справа от немецкого укрепленного района Мец – Тионвиль. Части справа, то есть южнее Меца, начнут атаку прямо на восток через старую границу с Лотарингией, в то время как второстепенная операция в Эльзасе предназначалась для того, чтобы вывести французский правый фланг к Рейну. Наступление левее (или севернее) Меца будет идти на север или, в случае нарушения врагом нейтралитета Бельгии, на северо-восток через Люксембург и бельгийские Арденны. Однако последний маневр мог осуществляться «лишь по приказу главнокомандующего». Главная цель, хотя об этом нигде и не говорилось, заключалась в прорыве к Рейну с одновременной изоляцией и окружением вторгшегося правого крыла немецких армий.

Для этой задачи «Планом-17» предусматривалось развертывание пяти французских армий от Бельфора в Эльзасе до Ирсона с перекрытием примерно трети протяженности франко-бельгийской границы. Остававшиеся две трети бельгийской границы от Ирсона до моря оказывались незащищенными. Именно на этом участке генерал Мишель и намеревался оборонять Францию. Жоффр обнаружил план Мишеля в сейфе, когда занял кабинет своего предшественника. Центр тяжести французских сил по плану Мишеля переносился на крайний левый участок фронта, который Жоффр оставил оголенным. Это был чисто оборонительный план; он не предусматривал возможности для захвата территории или инициативы; он был, как охарактеризовал его Жоффр после тщательного изучения, «глупостью».

Во множестве получая собранные Вторым бюро, или военной разведкой, сведения, которые указывали на возможный охват сильным правым крылом немецких армий, французский генеральный штаб, тем не менее, считал, что аргументы против такого маневра являются более вескими, чем доказательства его подготовки. Он не придавал значения возможности наступления немцев через Фландрию, хотя сведения об этом были получены при драматических обстоятельствах от одного офицера германского генерального штаба, выдавшего в 1904 году ранний вариант плана Шлиффена. В ходе трех встреч с офицером французской разведки в Брюсселе, Париже и Ницце этот немец приходил с головой, обмотанной бинтами так, что из-под них торчал лишь седой ус да пара глаз, бросавших пронзительные взгляды. Документы, переданные им за значительную сумму, показывали, что немцы планировали пройти через Бельгию в направлении Льеж, Намюр, Шарлеруа и вторгнуться во Францию по долине Уазы через Гюиз, Нуайон и Компьен. В 1914 году был избран именно этот путь, что стало подтверждением подлинности полученных разведкой документов. Генерал Пандезак, тогда начальник французского генерального штаба, считал, что эта информация «полностью соответствует существующей в немецкой стратегии тенденции, которая утверждает необходимость широкого охвата», но многие его коллеги высказывали сомнения в этом. Они не верили, что немцы способны мобилизовать достаточное количество войск для осуществления столь масштабного маневра, и подозревали, что эти сведения могли быть сфабрикованы, чтобы отвлечь внимание французов от настоящего участка наступления. Французское стратегическое планирование столкнулось с множеством неопределенностей, и одной из неизвестных величин была Бельгия. Для логичного французского ума казалось очевидным, что если немцы нарушат нейтралитет Бельгии и атакуют Антверпена, то в войну на стороне противников Германии вступит Англия. Неужели немцы по своей воле готовы так навредить себе? Напротив, что «куда более вероятно», Германия, оставив Бельгию в покое, обратится к плану старшего Мольтке и сначала нападет на Россию, пока та не успела завершить требующую немало времени мобилизацию.

Пытаясь предусмотреть «Планом-17» ответ на одну из нескольких гипотез о немецкой стратегии, Жоффр и Кастельно пришли к выводу, что наиболее вероятным следует считать вражеское наступление через плато Лотарингии. По их расчетам, немцы займут угол Бельгии к востоку от Мааса. Силы немцев на Западном фронте – без использования частей резервистов на передовой линии – они оценивали в 26 корпусов. По убеждению Кастельно, растянуть такое количество войск до дальнего берега Мааса «невозможно». «Я придерживаюсь того же мнения», – согласился с ним Жоффр.

Жан Жорес, великий социалистический лидер, думал по-другому. Возглавив кампанию против закона о трехлетней воинской службе, он доказывал в своих речах и книге «L’Armee nouvelle» («Новая армия»), что война будущего будет представлять борьбу массовых армий, с призывом на службу всех граждан, к чему и готовятся немцы, и что резервисты от 25 до 33 лет находятся в расцвете сил и будут более стойкими, чем молодые люди, не отягощенные какой-либо ответственностью. Если Франция, утверждал он, не использует резервистов на передовой, ее ожидает жестокая участь быть «поглощенной» врагом.

И помимо сторонников «Плана-17» находились в военных кругах критики, которые выдвигали веские доводы в пользу оборонительной стратегии. Полковник Груар в книге «La Guerre éventuelle» («Будущая война»), опубликованной в 1913 году, писал: «Мы должны прежде всего сосредоточить свое внимание на угрозе наступления немцев через Бельгию. Предвидя, насколько возможно, логические последствия начального этапа нашей кампании, можно не колеблясь утверждать, что если мы сразу же начнем наступление, то потерпим поражение». Но если Франция подготовится к отражению наступления правого крыла немецких армий, «все шансы будут в нашу пользу».

В 1913 году Второе бюро собрало достаточно информации об использовании немцами резервистов в качестве солдат действующей армии, и французский генеральный штаб уже не мог игнорировать этот важнейший фактор. В руки французов попали критические заметки Мольтке о маневрах 1913 года, где говорилось о подобном использовании резервистов. Бельгийский военный атташе в Берлине майор Мелотт сообщил о своих наблюдениях, касающихся необычайно большого призыва резервистов в Германии в 1913 году, из чего он заключил, что немцы формируют по одному корпусу резервистов на каждый корпус солдат действующей армии. Однако авторы «Плана-17» не желали менять своих убеждений. Они отвергали доказательства, говорившие о необходимости перехода к оборонительной стратегии, потому что их сердца и надежды, их подготовка и стратегия были неразрывно связаны с наступательной концепцией. Они убеждали сами себя в том, что немцы намереваются использовать части резервистов только для охраны линий коммуникаций и для «пассивных фронтов», а также как осадные и оккупационные войска. Они сами отказались от обороны границы с Бельгией, утверждая, что если немцы растянут войска по всему правому флангу вплоть до Фландрии, то их центр окажется настолько тонок, что французы, по выражению Кастельно, разрежут его пополам. Усиление правого крыла германских армий даст французам преимущество в численности войск в центре и на левом фланге. Смысл этого был заключен в классической фразе де Кастельно: «Тем лучше для нас!»

Когда генерал Леба покидал дом на улице Сен-Доминик, куда явился обсудить решение генштаба об обороне Лилля, то он сказал сопровождавшему его заместителю: «У меня две звезды на рукаве, а у него – три. Как я могу с ним спорить?»

Начало разработки Англией и Францией совместных военных планов относится к 1905 году, когда Россия потерпела от японцев поражение, имевшее далеко идущие последствия: оно вскрыло ее слабость в военном отношении и нарушило равновесие сил в Европе. Неожиданно и одновременно правительства всех стран поняли, что, если бы любая из них выбрала этот момент для развязывания войны, то Франции пришлось бы сражаться без союзника. Правительство Германии сразу же решило осуществить пробу сил. Спустя три недели после поражения русских под Мукденом в 1905 году Франции был брошен вызов: 31 марта кайзер сенсационно появился в Танжере. Французам стало совершенно ясно, что Германия пытается нащупать возможность осуществления того самого «Опять» и непременно воспользуется удобным случаем, если не сейчас, то в скором времени. «Как и другие, я приехал в Париж в тот день в девять утра, – писал поэт и издатель Шарль Пеги, склонный к мистицизму социалист, выступающий против своей партии, и католик, критикующий церковь. Он выражал тогда чувства, которые разделяли едва ли не все во Франции. – Как и многие, в одиннадцать тридцать я узнал, что в эти два часа начался новый период в истории моей жизни, в истории моей страны, в истории мира».

Что касается его жизни, то слова Пеги оказались пророческими. В августе 1914 года, в возрасте сорока одного года, он пошел добровольцем на военную службу и был убит в бою под Марной 7 сентября.

В Англии так же остро реагировали на вызов в Танжере. Ее военные институты в то время подвергались коренной перестройке, которой руководил комитет лорда Эшера. В комитет, помимо самого лорда Эшера, входили энергичный первый морской лорд сэр Джон Фишер, сотрясавший флот взрывами своих реформ, и армейский офицер сэр Джордж Кларк, известный своими новаторскими идеями в сфере имперской стратегии. «Триумвират Эшера» создал Комитет имперской обороны для руководства политикой, касающейся ведения войны, в который Эшер вошел как постоянный член, а Кларк – как секретарь. «Комитет Эшера» даровал армии пока безгрешный генеральный штаб. Как раз в то время, когда кайзер, нервничая, разъезжал по улицам Танжера на чересчур горячем белом коне, генеральный штаб проводил теоретическую военную игру, основанную на предположении, что немцы двинутся через Бельгию широким фланговым маневром севернее и западнее Мааса. Карта маневров заставила начальника отдела военных операций, генерала Грайерсона, и его помощника, генерала Робертсона, прийти к выводу, что будет мало шансов остановить немецкое наступление, если «английские войска не прибудут на место боев быстро и в достаточном количестве».

В то время англичане рассчитывали на ведение кампании в Бельгии только своими силами. Премьер-министр, консерватор Бальфур, немедленно попросил представить ему доклад о том, насколько быстро удастся отмобилизовать четыре дивизии и высадить их в Бельгии в случае вторжения Германии. В разгар кризиса, когда Грайерсон и Робертсон находились на континенте, изучая местность вдоль франко-прусской границы, правительство Бальфура пало.

Нервы у всех сторон были натянуты до предела: все ожидали, что Германия, возможно, воспользуется катастрофическим поражением России и грядущим летом начнет войну. Никаких планов взаимодействия английских и французских армий еще не существовало. Британия переживала муки предстоящих всеобщих выборов и все министры разъехались по стране для участия в предвыборной кампании, и французы были вынуждены пойти на неофициальные шаги. Французский военный атташе в Лондоне майор Югэ вступил в контакт с активным и деятельным посредником полковником Репингтоном, военным обозревателем газеты «Таймс», который с благословения Эшера и Кларка начал переговоры. В меморандуме, представленном французскому правительству, Репингтон спрашивал: «Можем ли мы принять в качестве основного принципа то, что Франция не пересечет бельгийских границ, если ее не вынудит к этому Германия, первой нарушив нейтралитет Бельгии?»

«Безусловно да», – ответили французы.

«Понимает ли французская сторона, – спрашивал полковник, намереваясь одновременно и предупредить, и подсказать, – что любое нарушение бельгийского нейтралитета означает для нас автоматическое выполнение наших договорных обязательств?» За всю историю ни одно английское правительство не брало на себя обязательств «автоматически» предпринимать какие-либо действия в случае определенных обстоятельств, однако полковник, закусив удила, мчался во весь опор, опережая события.

«Франция всегда рассчитывала на это, – последовал несколько ошеломляющий ответ, – однако мы никогда не получали официальных подтверждений».

Благодаря дальнейшим наводящим вопросам полковник выяснил, что французы с заметным скептицизмом относились к независимым действиям англичан в Бельгии и полагали «совершенно необходимым» объединенное командование: на суше – во главе с Францией, а на море – под руководством Англией.

Тем временем на выборах победили либералы. Традиционно выступая против войны и авантюр за границей, они были уверены в том, что добрые намерения могут сохранить мир. Новым министром иностранных дел Великобритании стал сэр Эдвард Грей, переживший смерть своей жены, которая скончалась через месяц после его назначения на пост. Новый военный министр в кабинете, Ричард Холдейн, в прошлом – адвокат-барристер, был приверженцем немецкой философии. Когда военные спросили его на совещании, какую армию он хотел бы создать, Холдейн ответил: «Гегелевскую». «После этого разговор прекратился», – писал он.

Грей, которого французы пытались осторожно прощупать, дал понять, что у него нет намерения «отступать» от гарантий, данных Франции его предшественником. Столкнувшись с серьезным кризисом в первую же неделю своего пребывания на посту, Грей поинтересовался у Холдейна, разработаны ли Англией какие-либо мероприятия на случай выступления вместе с Францией при возникновении чрезвычайных обстоятельств. Холдейн просмотрел все папки, но ничего не обнаружил. Проведенное им расследование показало, что переброска четырех дивизий на континент займет два месяца.

Грей поинтересовался, нельзя ли провести в качестве «военной меры предосторожности» переговоры двух генеральных штабов, не связывая при этом Англию какими-либо обязательствами. Холдейн проконсультировался с премьер-министром сэром Генри Кэмпбеллом-Баннерманом. Несмотря на свою партийную принадлежность, Кэмпбелл-Баннерман лично очень любил все французское и иногда даже отправлялся на пароходе через пролив, чтобы пообедать в Кале. Он дал свое согласие на переговоры между штабами, впрочем, с оговорками и особо упирая на «совместные приготовления». Приближаясь, по мнению премьер-министра, при существующем положении дел «весьма близко к почетному взаимопониманию», страны могли нарушить привлекательную свободу Антанты. Дабы избежать подобных неприятностей, Холдейн устроил так, что для французов было составлено письмо, которое подписали генерал Грайерсон и майор Югэ и которое гласило, что эти переговоры ничем не обязывают Англию. Установив такую безопасную формулу, Холдейн дал санкцию на открытие переговоров. Таким образом, он, Грей и премьер-министр, не поставив в известность прочих членов кабинета, позволили дальнейшим событиям развиваться по воле военных, сочтя переговоры «сугубо ведомственным вопросом».

С этого момента заделом взялись генеральные штабы. Английские офицеры, среди которых был сэр Джон Френч, генерал-кавалерист, прославивший свое имя во время англо-бурской войны, посетили в то лето французские маневры. Грайерсон и Робертсон в сопровождении майора Югэ вновь побывали в пограничных районах. После консультаций с генеральным штабом Франции они, исходя из предположения, что немцы начнут наступление через Бельгию, наметили базы высадки и районы сосредоточения на всем протяжении от Шарлеруа до Намюра и далее до Арденн.

Тем не менее «триумвират Эшера» стал принципиально возражать против использования британской армии как простого придатка французской, и после того, как напряжение Марокканского кризиса ослабло, совместное планирование, начатое в 1905 году, топталось на месте. Генерал Грайерсон был смещен. В соответствии с господствующей тогда точкой зрения, высказанной лордом Эшером, предпочтение отдавалось проведению операции в Бельгии независимо от французского командования, так как удержание Антверпена и прилегающего побережья непосредственно затрагивало интересы Британии. Согласно горячо отстаиваемому мнению лорда Фишера, Англия должна вести главным образом войну на море. Он не скрывал сомнений относительно боевых качеств французов, считая, что немцы разобьют их на суше и что нет смысла отправлять английскую армию на континент, где она лишь разделит участь побежденных. Единственной сухопутной операцией, которую он поддерживал, был стремительный десант в тылу немцев. Он подобрал для него точное место – «десятимильная полоса твердого песка» в Восточной Пруссии, на побережье Балтийского моря. Здесь, всего лишь в девяноста милях от Берлина, в ближайшем к германской столице пункте, достижимом с моря, британские войска, высадившись с кораблей, смогли бы захватить и удерживать плацдарм, то есть «занять делом миллион немцев». Боевые действия армии, помимо удержания плацдарма, должны быть «ограничены сугубо лишь… неожиданными ударами по побережью, овладением Гельголанда и гарнизонной службой в Антверпене». По убеждению Фишера, план кампании во Франции был «самоубийственным идиотизмом», а поскольку военное министерство отличалось некомпетентностью в военных вопросах, то армию следовало бы использовать «как придаток военно-морского флота». В 1910 году Фишер, достигший 69 лет, был освобожден от руководства адмиралтейством с одновременным присвоением ему звания пэра, однако на этом его деятельность не закончилась.

После чрезвычайных событий 1905–1906 годов в течение последующих нескольких лет дело составления совместных планов с французами почти не двигалось вперед. За это время два человека, находившиеся на противоположных берегах пролива, подружились, что привело в дальнейшем к «наведению моста» через Ла-Манш.

В то время начальником английского штабного колледжа был бригадный генерал Генри Уилсон – высокий, костлявый и неутомимый англо-ирландец, с лошадиным, как он сам считал, лицом. Быстрого и нетерпеливого, Уилсона отличало постоянное бурление страстей, идей, юмора, воображения, а больше всего избытка энергии. Еще во время службы в военном министерстве он имел привычку в качестве физзарядки бегать по утрам трусцой вокруг Гайд-парка, держа под мышкой утреннюю газету, которую он читал, когда переходил на шаг. Воспитанный целой плеядой французских гувернанток, он свободно говорил по-французски. Куда меньший интерес вызывал у него немецкий язык. В 1909 году Шлиффен опубликовал в «Дейче ревю» неподписанную статью, где он протестовал против изменений, внесенных в его план Мольтке, который сменил Шлиффена на посту начальника генерального штаба. Были раскрыты основные контуры, если не детали, охвата французских и английских армий, тех «колоссальных Канн», что их ждет; личность автора статьи сомнений не вызывала. Когда один слушатель колледжа в Кэмберли обратил внимание Уилсона на статью, тот вернул ее с небрежным замечанием: «Очень интересно».

В декабре 1909 года генералу Уилсону пришло в голову посетить своего коллегу, начальника Высшей военной школы – генерала Фоша. Он побывал на четырех лекциях и семинаре, после чего был вежливо приглашен на чай Фошем – тот хотя и был несколько раздражен посещениями высокопоставленных гостей, но не мог не быть учтивым со своим английским коллегой. Генерал Уилсон, загоревшийся энтузиазмом после всего услышанного и увиденного, беседовал с ним более трех часов. Когда Фош смог, наконец, проводить своего посетителя к двери и, как надеялся, распрощаться, Уилсон с восторгом заявил, что придет на другой день продолжить разговор и просмотреть учебные планы. Фош не мог не прийти в восхищение от подобного cran англичанина, и его подкупил неподдельный интерес Уилсона. Во время второго разговора они открыли душу друг другу. Через месяц Уилсон вновь прибыл в Париж с целью посещения военной школы. Фош принял его приглашение приехать в Лондон весной, а Уилсон согласился нанести ответный визит французскому генеральному штабу летом.

В Лондоне Уилсон представил Фоша Холдейну и другим руководителям военного министерства. Ворвавшись в комнату одного из своих коллег, Уилсон воскликнул: «Я привел французского генерала! Знакомьтесь, генерал Фош. Запомни мои слова – этот парень будет командовать союзными армиями, когда начнется большая война». Тем самым Уилсон уже имел в виду принцип единого командования и даже подобрал человека для руководства им, хотя для того, чтобы его предсказание сбылось, потребовалось пройти через четыре года войны и оказаться на грани военного поражения.

После 1909 года в результате непрекращающихся визитов оба стали такими закадычными друзьями, что Уилсон стал своим человеком в семье француза и был приглашен на свадьбу дочери Фоша. Вместе со своим задушевным другом «Анри» Фош проводил часы «в потрясающей болтовне», как заметил один их знакомый. Прогуливаясь вдвоем, один высокий, а другой маленького роста, они обменивались мыслями, порою ведя жаркие споры. На Уилсона особенно впечатляла та решительность и быстрота, с которой проводились занятия во французской военной школе. Офицеры-преподаватели постоянно подгоняли офицеров-слушателей: «Vite, vite! Быстрей, быстрей!» и «Allez, allez! Живее, живее!» Введенную на занятиях штабного колледжа в Кэмберли, эту методику быстро окрестили уилсоновской операцией «Живей».

Во время своего второго визита в январе 1910 года Уилсон задал Фошу вопрос, ответ на который в одном предложении выразил взгляд французов на всю проблему союза с Англией.

Уилсон спросил:

– Какова наименьшая численность английских войск, которая могла бы оказать вам практическую помощь?

Ответ Фоша сверкнул как сталь рапиры:

– Один английский солдат, и мы позаботимся, чтобы он сразу погиб.

Уилсон, однако, хотел, чтобы Англия взяла на себя определенные обязательства. Убежденный, что война с Германией неизбежна, он внушал своим коллегам и ученикам мысль о необходимости срочных мер и сам полностью отдался осуществлению этой идеи. Удобный случай представился в августе 1910 года. Уилсон был назначен начальником оперативного управления – пост, на котором генерал Грайерсон начал с французами переговоры на уровне штабов. Когда майор Югэ явился с визитом к Уилсону и посетовал на отсутствие с 1906 года прогресса в столь важном вопросе англо-французского сотрудничества, то услышал в ответ: «Важный вопрос! Это вопрос жизни и смерти! Важнее быть не может!»

Совместное планирование, получив новый импульс, было немедленно возобновлено. Уилсон не видел ничего, кроме Франции и Бельгии, и не бывал нигде, кроме этих двух стран. Во время своей первой поездки на континент в 1909 году, передвигаясь на поезде и на велосипеде, он в течение 10 дней осмотрел франко-бельгийскую и франко-германскую границу от Валансьенна до Бельфора. Он пришел к выводу, что «оценка германского наступления через Бельгию, данная Фошем, совпадает с моей, и что важнейшая линия будет проходить между Верденом и Намюром», другими словами, восточнее Мааса. В течение последующих четырех лет Уилсон ежегодно совершал по три-четыре поездки на велосипеде или на автомобиле по местам боев 1870 года или по предполагаемым в будущем районам сражений в Лотарингии и Арденнах. Во время каждого визита он консультировался с Фошем, а после ухода Фоша – с Жоффром, Кастельно, Дюбаем и другими представителями французского генерального штаба.

В кабинете Уилсона в военном министерстве всю стену занимала карта Бельгии. Те дороги, по которым, как он считал, двинутся немецкие войска, были обведены жирной черной линией. Придя в военное министерство, Уилсон обнаружил, что благодаря новым порядкам, введенным Холдейном, которого прозвали «Шопенгауэром от генералов», регулярная армия была тщательно обучена, подготовлена и реорганизована для того, чтобы в любой момент могла выполнить роль экспедиционного корпуса. Одновременно были осуществлены все мероприятия для доведения ее численности в случае мобилизации до уровня военного времени. Однако в том, что касалось ее транспортировки через пролив Ла-Манш, размещения, обеспечения продовольствием, выдвижения в районы сосредоточения на территории Франции, а также взаимодействия с французской армией, никаких планов не существовало.

Летаргия, существовавшая в штабе в отношении этих проблем, вызывала у Уилсона периодические приступы бешенства, о чем свидетельствует дневник: «…Зол страшно… нет планов железнодорожных перевозок… нет планов пополнения конного состава… положение дел скандальное!., нет планов доставки войск в порты, нет планов использования портов, не спланирована переброска морем… абсолютно никаких медицинских приготовлений… затруднения с конным транспортом не преодолены… практически ничего нет, скандально!.. Ужасная неподготовленность… вопрос с лошадьми в позорнейшем состоянии!» И все же к марту 1911 года, несмотря на отсутствие и планов, и мероприятий, и лошадей, ему удалось составить график мобилизации, по которому «все 6 пехотных дивизий грузятся на транспорты на 4-й день, кавалерия – на 7-й день, артиллерия – на 9-й день».

Все это оказалось очень своевременным. 1 июля 1911 года «Пантера» подошла к Агадиру. Во всех правительственных кругах Европы витало одно слово: «Война». Уилсон спешно прибыл в Париж как раз тогда, когда Военный совет Франции, выведя из своего состава генерала Мишеля, полностью отказался от оборонительной стратегии. Вместе с генералом Дюбаем он составил меморандум, предусматривавший в случае вмешательства Англии высадку экспедиционного корпуса из шести пехотных и одной кавалерийской дивизии. В документе, подписанном Уилсоном и Дюбаем 20 июля, указывалась общая численность войск – 150 тысяч человек и 67 тысяч лошадей, которых надлежало доставить в Гавр, Булонь и речной порт Руан между 4-м и 12-м днем мобилизации. Из этих пунктов войска требовалось перебросить по железной дороге в район сосредоточения у Мобежа; достижение полной боеготовности намечалось на 13-й день мобилизации.

В действительности же соглашение между Дюбаем и Уилсоном привязывало, в случае начала войны и вступления в нее Англии, британскую армию к французской, причем она должна была продолжить французскую линию обороны и прикрыть левый фланг от охвата. Оно означало, как с радостью писал майор Югэ, что французы убедили Уилсона и английский генеральный штаб не открывать «еще одного театра военных действий» и согласиться на совместные операции «на главном, то есть французском фронте». Практически этому способствовали не только действия французов, но и позиция, занятая командованием английского флота, которое отказалось гарантировать безопасность выгрузки войск в портах, расположенных выше линии Дувр – Кале, что, в свою очередь, исключало высадку поблизости или на территории самой Бельгии.

Как писал в своем дневнике Уилсон, после возвращения в Лондон он столкнулся с главным вопросом дня – начнет ли Германия войну «против французов и нас». После консультаций с Греем и Холдейном за завтраком он выступил с четкой программой из трех пунктов. «Первое: мы должны объединиться с французами. Второе: мы должны провести мобилизацию в тот же день, что и Франция. Третье: мы должны отправить все шесть дивизий».

Уилсон чувствовал «глубокое неудовлетворение» по поводу оценки ситуации двумя штатскими министрами, но ему сразу же представился еще один удобный случай дать правительству урок в военных делах. 23 августа премьер-министр Асквит (преемник Кэмпбелла-Баннермана с 1908 года) созвал особое секретное совещание Комитета имперской обороны с целью определить стратегию Британии в случае войны. На заседании, продолжавшемся весь день, с разъяснением точки зрения армии утром выступил генерал Уилсон, а днем слово взял адмирал сэр Артур Уилсон, преемник Фишера, рассказавший о стратегии флота. Помимо Асквита, Грея и Холдейна, присутствовали еще три члена кабинета: министр финансов Ллойд Джордж, первый лорд адмиралтейства Маккена и министр внутренних дел, молодой человек тридцати семи лет, игнорировать которого не было никакой возможности и который, занимая не совсем соответствующий для этого пост, во время кризиса засыпал премьер-министра идеями по вопросам военной и военно-морской стратегии. Его здравые и полезные замечания явились необычайно точным прогнозом хода будущих боев. Этот человек не имел также никаких сомнений относительно того, что нужно делать. Министром внутренних дел был Уинстон Черчилль.

Уилсон, которому, по его выражению, противостояла эта группа «невежд», явившийся на заседание в сопровождении своего коллеги-генерала, а в будущем – начальника, сэра Джона Френча, «ничего не знавшего по данному вопросу», прикрепил к стене свою большую карту Бельгии и выступил с лекцией, продолжавшейся около двух часов. Он развеял множество иллюзий, объяснив, что Германия, рассчитывая на медленную мобилизацию России, направит основную часть своих сил против французов, используя преимущество в живой силе. Он правильно раскрыл сущность немецкого плана охвата правым крылом, но, воспитанный на французских теориях, оценил силы противника, которые будут двинуты западнее Мааса, не более как в четыре дивизии. Он утверждал, что если все шесть английских дивизий будут отправлены на фронт сразу же с началом войны и с задачей занять позиции на самом левом участке французской линии, то шансы остановить немцев будут благоприятными.

Когда днем пришел черед адмирала, то штатские были поражены, узнав, что план флота не имеет ничего общего с предложениями армии. Флот намеревался высадить экспедиционные войска не во Франции, а на «десятимильной полосе твердого песка» у северных берегов Восточной Пруссии, где десант оттянул бы «более чем значительное количество войск» из германских передовых эшелонов. Генералы сразу же бросились в бой против адмиральских доводов. Отсутствие лорда Фишера привело к тому, что Асквит в замешательстве отклонил этот план, и армия праздновала победу. Впоследствии презрительные замечания в ее адрес еще не раз срывались с уст Фишера. «Подавляющее превосходство британского флота… – единственное средство, чтобы удержать немцев от захвата Парижа, – писал он своему другу спустя несколько месяцев. – Наши вояки глупо смешны в своих абсурдных идеях войны, но, к счастью, они бессильны. Мы должны захватить именно Антверпен, а не валять дурака на границе в Вогезах». Определенная логика в идее захвата Антверпена продолжала влиять на английское стратегическое мышление вплоть до последних минут в 1914 году и даже позднее.

Это заседание в августе 1911 года, как и состоявшееся несколькими неделями ранее совещание французского Военного совета, отказавшегося от услуг генерала Мишеля, оказало решающее воздействие на направление английской военной стратегии и имело далеко идущие побочные последствия. Специальным решением в руководстве флота была произведена перетряска, и первым лордом адмиралтейства стал, к счастью, энергичный министр внутренних дел, на новом посту оказавшийся в 1914 году незаменимым человеком.

Отзвуки секретного совещания Комитета имперской обороны вызвали гнев тех членов кабинета, которые на него не были приглашены или принадлежали к строго пацифистскому крылу партии. Генри Уилсон узнал, что его считали главным злодеем, замыслившим это совещание, и что даже раздавались голоса, «требовавшие моей головы». С того момента в кабинете начался раскол, достигший апогея в решающие дни кризиса. Правительство придерживалось лицемерной позиции, сводившейся к тому, что «беседы» военных были, по словам Холдейна, «всего лишь естественным и неофициальным результатом нашей дружбы с французами». Возможно, они были естественным результатом, но переговоры не могли быть неофициальными. Лорд Эшер с определенным реализмом указал премьер-министру, что планы, совместно разработанные генеральными штабами, «определенно связали нас обязательством сражаться, хочет того кабинет или нет».

Нигде не зафиксировано, как ответил на этот злободневный вопрос Асквит или что он вообще думал по этому поводу, тем более что о его сокровенных мыслях редко удавалось узнать даже при самых благоприятных обстоятельствах.

В следующем, 1912 году с Францией было достигнуто морское соглашение. Оно явилось результатом одной важной миссии – не в Париж, а в Берлин. Чтобы убедить немцев не принимать нового закона о военно-морском флоте, предусматривавшего его увеличение, на переговоры с кайзером, Бетман-Гольвегом, адмиралом Тирпицем и другими германскими лидерами отправили Холдейна. Это была последняя попытка добиться англо-германского взаимопонимания, но она провалилась. В качестве компенсации за сохранение своего флота на более низком уровне, чем английский, немцы требовали от Англии обещания придерживаться нейтралитета в случае войны между Германией и Францией, на что английская сторона ответила отказом. Холдейн вернулся с убеждением, что стремлению Германии к гегемонии в Европе рано или поздно придется дать отпор: «Познакомившись с германским генеральным штабом, я понял, что, как только немецкая военная партия прочно сядет в седло, война будет вестись с целью не просто нанести поражение Франции или России, а ради достижения мирового господства». Сделанный Холдейном вывод сильно повлиял на мышление либералов и их планы. Его первым результатом стало заключение морского пакта с Францией, в соответствии с которым англичане в случае военной угрозы обязались защищать пролив Ла-Манш и побережье Франции от нападения врага, тем самым давая французскому флоту возможность сосредоточиться в Средиземноморье.

Хотя условия соглашения не были известны кабинету в целом, его члены испытывали беспокойство, опасаясь, не зашло ли все слишком далеко. Не удовлетворяясь устной формулой «никаких обязательств», антивоенная группа настаивала, чтобы она была зафиксирована документально. Сэр Эдвард Грей был вынужден направить французскому послу Камбону письмо. Составленное и одобренное кабинетом, оно являло собой образчик изворотливости. Переговоры между военными, говорилось в нем, оставляют в будущем обе стороны свободными при решении вопроса, «оказывать или нет взаимную помощь вооруженными силами». Морское соглашение «не было основано на обязательстве сотрудничать в войне». При военной угрозе обе стороны «примут во внимание» планы своих генеральных штабов и «затем решат, какое значение им придать».

Этот любопытный документ удовлетворял всех: французов, потому что теперь весь английский кабинет официально признал существование совместных планов, антивоенную группу, поскольку в нем было указано, что Англия «не связана обязательствами», и самого Грея, который был доволен тем, что ему удалось разработать формулу, спасшую его планы и успокоившую его противников. Добиваться заключения определенного союза, на чем настаивали в некоторых кругах, означало бы, по его словам, «вызвать раскол в кабинете».

После Агадира, по мере того как каждый год приносил новый кризис, а тучи на горизонте сгущались, предвещая приближавшуюся бурю, совместная работа генеральных штабов стала вестись более интенсивно. Поездки сэра Генри Уилсона за границу участились. Он находил, что новый начальник французского генерального штаба генерал Жоффр был «отличным, мужественным, спокойным офицером с сильным характером и большой решимостью», а Кастельно – «очень умным и эрудированным». Он продолжал осматривать бельгийскую границу, разъезжая на велосипеде по окрестным дорогам, и постоянно возвращался к излюбленному им месту боев 1870 года у Марсла-Тур около Меца, где всякий раз при виде скульптуры «Франция», воздвигнутой в память этих событий, его охватывало чувство боли. После одной такой поездки Уилсон записал: «Я положил к ногам статуи кусочек бывшей при мне карты, на которой были отмечены районы концентрации британских сил на территории нашего союзника».

В 1912 году он изучил вновь построенные германские железнодорожные линии, сходившиеся к бельгийской границе в Ахене. В феврале того года разработка совместных англо-французских планов достигла такой стадии, что генерал Жоффр уже смог сообщить Высшему военному совету о своих расчетах на «английские шесть пехотных и одну кавалерийскую дивизию, а также две конные бригады, общей численностью 145 000 человек». L’Armée «W», «Армия дубль вэ» – так в знак уважения к Уилсону французы обозначили английские войска – должна была высадиться в Булоне, Гавре и Руане, сконцентрироваться в районе Ирсон – Мобеж и достигнуть полной боеготовности на 15-й день мобилизации. Позднее, в 1912 году, Уилсон присутствовал на осенних маневрах совместно с Жоффром, Кастельно и русским великим князем Николаем, после чего отправился в Россию для переговоров с российским генеральным штабом. В 1913 году он каждый месяц посещал Париж для совещаний с представителями французского генерального штаба. Он также наблюдал за маневрами XX корпуса Фоша, охранявшего границу.

Пока Уилсон укреплял и совершенствовал связи с французами, новый начальник британского имперского генерального штаба сэр Джон Френч попытался в 1912 году возродить идею о независимых военных действиях на территории Бельгии. Осторожное зондирование, проведенное английским военным атташе в Брюсселе, положило конец этим надеждам. Как выяснилось, бельгийцы упрямо придерживались принципа строгого соблюдения своего нейтралитета. Когда английский военный атташе поставил вопрос о возможности совместных мероприятий для обеспечения высадки английских войск при условии, что Германия первой нарушит нейтралитет Бельгии, ему было сказано, что Англии придется подождать, пока к ней не обратятся с просьбой об оказании военной помощи. Британский посланник, наводивший справки по своим каналам, был проинформирован, что если английские войска высадятся до вторжения Германии или без официальной просьбы о помощи со стороны Бельгии, то бельгийские войска получат приказ открыть огонь.

Решимость бельгийцев строго соблюдать нейтралитет подтвердила ту мысль, которую Англия неустанно внушала французам: все будет зависеть от того, нарушит ли Германия первой нейтралитет этой страны. Лорд Эшер предупреждал майора Югэ в 1911 году: «Никогда, ни под каким предлогом, не допускайте того, чтобы французскому военному руководству пришлось первым пересечь границы Бельгии!» Если они так поступят, Англия уже не сможет выступить на их стороне; если же это сделают немцы, то британские войска начнут военные действия против них. Камбон, французский посол в Лондоне, выразил это условие по-другому. В своих депешах он не раз повторял, что только в случае нападения Германии на Бельгию Франция сможет рассчитывать на поддержку Англии.

Весной 1914 года совместная работа французского и английского генеральных штабов закончилась. Были составлены настолько тщательно разработанные планы, что пункты расквартирования были намечены для каждого батальона, вплоть до указания мест, где солдаты будут пить кофе. Количество выделяемых французской стороной железнодорожных вагонов, прикомандирование переводчиков, подготовка шифров и кодов, снабжение лошадей фуражом – все эти вопросы были либо решены, либо, как полагали, должны быть урегулированы к июлю. Сам факт того, что Уилсон и его офицеры находились в тесном контакте с французами, тщательно скрывался. Вся работа по «Плану W», как называлась обоими штабами переброска британского экспедиционного корпуса, осуществлялась в строжайшей тайне и была поручена всего лишь полудюжине офицеров, которые сами печатали на пишущих машинках документы, подшивали дела и выполняли другие канцелярские обязанности. Пока военные готовили будущие сражения, английские политические деятели, натянув на голову одеяло под лозунгом «Никаких обязательств», решительно отказывались вникать в их дела.

Русский колосс оказывал на Европу колдовское воздействие. На шахматной доске военного планирования огромные размеры и людские резервы России приобретали самый большой вес. Несмотря на ее неудачные действия в войне с Японией, мысли о русском «паровом катке» утешали и ободряли Францию и Англию, а маячившая за спиной у Германии славянская угроза не давала немцам покоя.

Пусть изъяны русской армии были хорошо известны, пусть не русская армия, а русская зима заставила Наполеона уйти из Москвы, пусть русские войска и испытали поражение на своей земле от французов и англичан в Крымскую войну, пусть турки в 1877 году победили под Плевной и лишь впоследствии уступили перед лицом численного превосходящего противника, хотя японцы взяли над русскими верх в Маньчжурии, миф о непобедимости русской армии по-прежнему имел широчайшее распространение. Образ несущейся с воплями и гиканьем казачьей лавы настолько глубоко запечатлелся в умах европейцев, что многие газетные художники рисовали ее, причем в подробнейших деталях, находясь за тысячу миль от русского фронта. Казаки и неутомимые миллионы упорных, терпеливых и готовых сражаться насмерть русских мужиков формировали стереотип русской армии. А ее численность внушала ужас: 1 423 000 человек в мирное время, еще 3 115 000 готовых встать в строй при мобилизации составляли вместе с 2 000 000 территориальных войск и рекрутов цифру в 6 500 000 человек.

Русская армия представлялась гигантской массой, пребывающей в летаргическом сне, но, пробужденная и пришедшая в движение, она грозила неудержимо покатиться вперед, волна за волной, невзирая на потери, заполняя ряды павших новыми силами. Считалось, что усилия, предпринятые после войны с Японией, для избавления армии от некомпетентности и коррупции привели к определенному улучшению положения. Среди французских политиков «каждый находился под огромным впечатлением от растущей силы России, ее огромных ресурсов, потенциальной мощи и богатства», как писал в апреле 1914 года сэр Эдуард Грей, который вел в Париже переговоры о заключении морского соглашения с Россией. Он и сам придерживался тех же взглядов. «Русские ресурсы настолько велики, – заметил он как-то президенту Пуанкаре, – что Германия в конечном итоге будет истощена даже без нашей помощи России».

Для французов успех «Плана-17» – неудержимый марш к Рейну – призван был стать демонстрацией силы нации и одним из величайших моментов в истории Европы. Чтобы обеспечить прорыв в центре, Франция нуждалась в помощи России, которая должна была оттянуть на себя часть противостоящих французам германских сил. Проблема состояла в том, чтобы заставить русских начать наступление на Германию с тыла одновременно с началом французами и англичанами военных действий на Западном фронте, то есть как можно ближе к 15-му дню мобилизации. Французам, как и всем прочим в Европе, было известно, что к этому сроку закончить мобилизацию и концентрацию своих войск Россия физически не в состоянии, но для них было важно, чтобы русские начали наступление теми силами, которые окажутся у них в готовности на тот момент. Западные союзники были полны решимости принудить Германию с самого начала вести войну на два фронта, стремясь сократить численное превосходство немцев по отношению к своим армиям.

В 1911 году генерал Дюбай, занимавший тогда пост начальника штаба военного министерства, был направлен в Россию с задачей внушить русскому генеральному штабу идею о необходимости захвата инициативы. Хотя большая часть русских войск должна была выступить против Австро-Венгрии и к действиям на германском фронте к 15-му дню мобилизации могла быть готова лишь половина предназначенных для этого русских частей, настроение в Петербурге было боевое и приподнятое. Озабоченные тем, чтобы вновь придать блеск славы своему потускневшему оружию и оставляя детальное планирование на свое усмотрение, русские согласились – причем больше под влиянием чувства воинской доблести, чем из благоразумия, – начать наступление одновременно с Францией. Дюбай заручился обещанием, что русские, после того, как их передовые части займут исходные рубежи, они, не дожидаясь завершения сосредоточения своих дивизий, нанесут удар через границы Восточной Пруссии на 16-й день мобилизации. «Мы должны ударить в самое сердце Германии, – провозглашал царь в подписанном соглашении. – Целью обеих наших сторон должен быть Берлин».

Договоренность о немедленном русском наступлении была не раз подтверждена и детализирована на ежегодных штабных совещаниях, которые являлись характерной чертой франко-русского союза. В 1912 году в Париж побывал глава русского генерального штаба генерал Жилинский, а в 1913 году в Россию отправился генерал Жоффр. К тому времени русские военные круги не устояли перед манящим представлением об élan — наступательном «порыве». После Маньчжурии им также требовалось чем-то компенсировать унизительное военное поражение и позорные недостатки своей армии. Огромным успехом пользовались переведенные на русский язык лекции полковника Гран-мезона. Ослепленный блестящей доктриной offensive à outrance – «наступления до последнего», – генеральный штаб России пошел еще дальше. Генерал Жилинский обязался в 1912 году привести в боевую готовность все войска, предназначенные для германского фронта, общей численностью в 800 000 человек на 15-й день мобилизации, хотя для выполнения такой задачи русские железные дороги были явно не приспособлены. В 1913 году он перенес дату наступления на два дня вперед, несмотря на то, что военные заводы страны производили не более двух третей требуемого количества артиллерийских снарядов и менее половины винтовочных патронов.

Сами союзники не выказывали серьезной озабоченности по отношению к порокам русской военной системы, хотя Иэн Гамильтон, английский военный наблюдатель при японской армии, нелицеприятно сообщал о них в своих докладах из Маньчжурии. Главными недостатками русской армии были плохая разведка, пренебрежение маскировкой и режимом секретности, отсутствие скрытности и быстроты действий и неповоротливость частей, безынициативность и неумелое руководство войсками. Полковник Репингтон, еженедельно комментировавший на страницах «Таймс» события русско-японской войны, пришел к выводам, которые побудили его посвятить книгу, составленную из его избранных газетных выступлений, императору Японии. Тем не менее генеральные штабы были убеждены, что самое главное – это привести в движение русского великана, независимо от того, какими будут его действия. Задача сама по себе была довольно трудной. В ходе мобилизации русского солдата надо было перебросить в среднем за 700 миль, что в четыре раза больше, чем в среднем для германского солдата, к тому же в России на каждый квадратный километр приходилось железных дорог в 10 раз меньше, чем в Германии. С целью воспрепятствовать вражескому вторжению ширина русской железнодорожной колеи намеренно была сделана шире, чем у немцев. Значительные французские ассигнования на железнодорожное строительство еще не дали результатов. Было очевидно, что по темпам мобилизации Россия никак не могла сравниться с Германией; но если из 800 000 солдат, обещанных русскими для германского фронта, хотя бы половина успела занять исходные позиции для начала наступления в Восточной Пруссии к 15-му дню мобилизации, то, несмотря на все недостатки русской военной машины, их вторжение на германскую территорию произвело бы, как полагали, огромный эффект.

В современных условиях отправка войск для участия в сражениях на вражеской территории, особенно учитывая неудобства, связанные с разными системами железных дорог, является весьма рискованным и сложным предприятием, требующим колоссальных организационных усилий. Систематическое же внимание к деталям не было отличительной чертой русской армии.

Офицерский корпус страдал от переизбытка престарелых генералов, для которых верхом интеллектуальных усилий была разве что карточная игра, но которые, ради сохранения придворных привилегий и престижа, продолжали числиться на действительной службе. Назначения офицеров и их повышение происходили главным образом благодаря покровительству, связям в обществе или в деловом мире, и, несмотря на то, что среди них было немало смелых и способных воинов, сама система не давала возможности лучшим из них попасть наверх. «Леность и отсутствие интереса к физическим упражнениям» неприятно поразила английского военного атташе, который во время посещения отдаленного гарнизона на афганской границе не увидел «ни одного теннисного корта». В результате осуществленной после японской войны чистки, связанной с мерами по укреплению руководства армией, большое число офицеров было отправлено в отставку или уволено со службы. За один год не справляющимися со своими обязанностями были признаны и получили отставку 341 генерал – почти столько же, сколько было во всей французской армии, – и 400 полковников. Несмотря на улучшения в денежном обеспечении и системе продвижения по службе, в 1913 году армии не хватало 3000 офицеров. После русско-японской войны много было сделано для избавления от гнили в войсках, но сущность русского режима оставалась прежней.

«Этот психически ненормальный режим, – как называл его граф Витте, самый ревностный его защитник, занимавший пост премьера в период 1903–1906 годов, – есть переплетение трусости, слепоты, лукавства и глупости». Во главе его стоял монарх, руководствовавшийся одной-единственной идеей государственного правления – сохранение в неприкосновенности абсолютной монархии, завещанной ему отцом. Не обладавший для решения этой задачи ни умственными способностями, ни энергией и не подготовленный к ней, он находил утешение в личных фаворитах, предавался капризам и чудачествам – обычным развлечениям пустоголового самодержца. Отец его, Александр III, который из определенных соображений не хотел посвящать сына в премудрости правления страной до достижения тем тридцати лет, к несчастью, допустил просчет в расчете продолжительности своей жизни и умер, когда наследнику было двадцать шесть лет. За прошедшие годы царь Николай II, теперь достигший 46-летнего возраста, так ничему и не научился, а то впечатление спокойствия, которое он производил, в действительности было апатией – безразличием ума, ничем не выдающегося и столь неглубокого, что его можно было сравнить с ровной плоскостью. Когда ему принесли телеграмму с сообщением о разгроме русского флота под Цусимой, царь, прочитав ее, положил в карман и отправился продолжать партию в теннис. Премьер Коковцев, возвратившись из Берлина в ноябре 1913 года, лично представил царю доклад о приготовлениях Германии к войне. Николай II слушал, смотря на него, как обычно, внимательно и не мигая – «прямо мне в глаза». После длительной паузы, наступившей после окончания доклада, он, «как будто пробудившись от сна», мрачно сказал: «Да будет на то воля Божья». На самом же деле, как решил Коковцев, царю было просто скучно.

Основание режима покоилось на муравьиной куче тайной полиции, проникшей в каждое министерство, управление и провинциальный департамент в такой степени, что даже сам граф Витте, опасаясь за свои записки и заметки, которые он в дальнейшем хотел использовать для написания мемуаров, был вынужден каждый год помещать их в банковский сейф во Франции. Когда другой премьер, Столыпин, был убит в 1911 году, то преступники, как выяснилось, являлись агентами тайной полиции, провокаторами, пытавшимися дискредитировать революционеров.

Промежуточное положение между царем и тайной полицией занимали чиновники — главная опора режима. Это был класс бюрократов и официальных должностных лиц, происходивших из дворянства и выполнявших основную работу по управлению государством. Никакому конституционному органу они не подчинялись, и лишь царь мог отправить их в отставку, что он и делал, будучи всецело под влиянием дворцовых интриг и своей жены, отличавшейся крайней подозрительностью. В подобных условиях способные люди недолго задерживались на важных постах. Частые уходы в отставку «по причине слабого здоровья» породили в чиновной среде поговорку: «В наши дни у всех плохое здоровье».

Постоянно кипевшая недовольством Россия при правлении Николая II страдала от стихийных бедствий, массовых убийств, военных поражений и мятежей. Кульминационным пунктом всего этого стала революция 1905 года. Когда в то время граф Витте посоветовал царю либо даровать конституцию, которой требовал народ, либо восстановить порядок с помощью военной диктатуры, Николай II скрепя сердце вынужден был согласиться с первым предложением, потому что двоюродный дядя царя, великий князь Николай Николаевич, командовавший Петербургским военным округом, отказался взять на себя ответственность за выполнение второго. Этого бездействия великому князю Николаю Николаевичу не простили ни ярые монархисты, ни симпатизировавшие Германии прибалтийские бароны немецкого происхождения, ни черносотенцы – «эти правые анархисты», – ни другие реакционные группы, составлявшие оплот самодержавия. Они, как и многие немцы, в том числе и сам кайзер, считали, что общие интересы двух самодержцев, в прошлом входивших в Drei-Kaiser Bund, Союз трех императоров, делают Германию более подходящим союзником России, чем демократические страны Запада. Реакционеры в России, считая своими главными врагами русских либералов, предпочитали кайзера Думе, так же как спустя много лет французские правые предпочли Гитлера Леону Блюму. Лишь возросшая за минувшие двадцать лет угроза со стороны самой Германии побудила царскую Россию отказаться от естественного намерения объединиться с этой страной и вступить в союз с республиканской Францией. В довершение всего германская угроза сблизила Россию и Англию, которая в течение столетия не допускала русских к Константинополю и о которой дядя царя, великий князь Владимир Александрович, в 1899 году сказал: «Надеюсь дожить до того дня, когда раздастся предсмертный хрип Англии. Каждодневно возношу Господу свои горячие мольбы об этом!»

Приверженцы Владимира держали в своих руках двор, переживавший век Нерона, и дам из высшего общества бросали в трепет спиритические сеансы с немытым Распутиным. Но у России были и свои демократы, и либералы в Думе, были нигилисты в лице Бакунина, был и ставший анархистом князь Кропоткин. Была у России и так называемая «интеллигенция», о которой царь отозвался так: «Как мне отвратительно это слово! Мне следовало бы приказать Академии наук вычеркнуть его из русского словаря». У России были свои Левины, которые мучительно размышляли о душе, социализме и земле, свои дяди Вани без надежа, было то особое качество, заставившее одного английского дипломата прийти к выводу, что «в России все немного сумасшедшие» – качество, называемое «lе charme slav», «славянское очарование»: полунебрежность, полубездеятельность, нечто вроде беспомощности «конца века», туманом повисшей над городом на Неве, известным в мире как Санкт-Петербург, но который на самом деле был «Вишневым садом» – чего никто не знал.

Что касается подготовки к войне, то в данном отношении режим олицетворял военный министр генерал Сухомлинов – ленивый и изворотливый толстяк шестидесяти лет, большой любитель удовольствий. Его коллега, министр иностранных дел Сазонов, сказал следующее: «Его трудно заставить работать, но узнать у него правду – совершенно непосильная задача». В 1877 году во время войны с турками Сухомлинов, бойкий кавалерийский офицер, удостоился награждения орденом Св. Георгия 4-й степени, и впоследствии он полагал, что багажа военных знаний, приобретенного во время этой кампании, ему вполне достаточно. Как военный министр, он отчитывал преподавателей Академии Генерального штаба за проявление интереса к таким «новшествам», как фактор преимущественной огневой мощи в противовес штыковой атаке, сабле и пике. Он говорил, что не может слышать фразу «современная война» без чувства раздражения. «Какой война была, такой и осталась… все это зловредные новшества. Взять меня, к примеру: за последние четверть века я не прочел ни одного военного учебника». В 1913 году он уволил пять преподавателей, которые распространяли порочную ересь «огневой тактики».

Природный ум Сухомлинова сочетался со склонностью к интригам и махинациям. Низкорослый и обходительный, с лицом, как у кота, с аккуратными белыми усами и бородой, он обладал располагающей, почти кошачьей манерой завлекать таких людей, как царь, которым он стремился понравиться. Другие, как, например, французский посол Палеолог, испытывали к нему «недоверие с первого взгляда». Учитывая, что назначение или смещение тех или иных людей на важные министерские посты целиком зависело от прихоти царя, Сухомлинов завоевал благосклонность Николая II и в дальнейшем не терял ее, стараясь всегда быть подобострастным и занимательным, рассказывая анекдоты и разыгрывая всяческие забавные буффонады; говорить о серьезных и неприятных делах он избегал и старательно способствовал возвеличиванию «друга» Распутина. В результате военному министру сошли с рук обвинения в казнокрадстве и некомпетентности, ему простили шумный скандал с разводом будущей жены и даже еще более грандиозный скандал, связанный с делом о шпионаже.

В 1906 году, влюбившись в двадцатитрехлетнюю жену провинциального помещика, Сухомлинов ухитрился избавиться от ее мужа в результате бракоразводного процесса, основанного на сфабрикованных свидетельствах, а затем женился на ней, сам вступив в брак в четвертый раз. Ленивый по природе, военный министр все больше и больше перекладывал работу на плечи подчиненных, сберегая, по словам французского посла, «все свои силы для супружеских утех… с довольно красивой женой, которая на тридцать два года моложе его». Молодая жена с удовольствием заказывала наряды в Париже, обедала в дорогих ресторанах и устраивала большие приемы. Для покрытия ее непомерных расходов Сухомлинов в скором времени успешно наловчился использовать подотчетные ему суммы. Он вписывал в документы командировочные, составленные из расчета поездок со скоростью в 24 лошадиные версты в день, а в действительности совершал инспекционные поездки по железной дороге. За шесть лет, благодаря знанию тайных пружин фондовой биржи, ему удалось положить на свой счет в банке 702 737 рублей. За тот же период общая сумма полученного им жалованья составила 270 000 рублей. Столь счастливому для Сухомлинова состоянию личных финансов способствовали окружавшие военного министра его люди, которые ссужали ему деньги за военные пропуска, приглашения на маневры и предоставление иной информации. Один из них, австриец по фамилии Альтшиллер, обеспечивший фиктивные свидетельства для бракоразводного процесса Сухомлиновой, принимался как близкий друг в доме министра, а также в кабинете, где повсюду лежали без присмотра различные военные документы. В 1914 году после отъезда Альтшиллера выяснилось, что он был главным резидентом австрийской разведки в России. Еще более нашумевшим стало дело полковника Мясоедова, по мнению некоторых – любовника Сухомлиновой. Он являлся начальником железнодорожной полиции в пограничной зоне, однако был награжден кайзером пятью орденами и удостоен чести быть личным гостем германского монарха на завтраке в Роминтене, где неподалеку от границы находился охотничий домик императора. Неудивительно, что полковник Мясоедов был заподозрен в шпионаже. В 1912 году его арестовали и отдали под суд, однако после вмешательства Сухомлинова он был оправдан и смог в дальнейшем продолжать выполнять прежние обязанности в течение всего первого года войны. В 1915 году, когда его защитник лишился министерского поста в результате понесенных Россией поражений, Мясоедов был вновь арестован, осужден и повешен как шпион.

Карьера Сухомлинова после 1914 года ознаменовалась весьма примечательными событиями. Как и Мясоедову, ему грозило судебное преследование, избежать которого удалось лишь благодаря личному вмешательству царя и царицы, но в августе 1917 года, когда после отречения царя Временное правительство уже балансировало на грани падения, он тоже был отдан под суд. В то бурное и суматошное время его судили скорее не за измену, в которой формально обвиняли, а за все грехи прежнего режима. В заявлении обвинителя все эти прегрешения сводились к главному: русский народ, вынужденный воевать без пушек и боеприпасов, утратил веру в правительство, и это неверие распространилось, точно чума, с «чудовищными последствиями». Целый месяц свидетели давали показания, в подробностях расписывающие финансовые и амурные делишки бывшего военного министра, но в конце концов обвинения в измене с Сухомлинова были сняты, но он был признан виновным в «злоупотреблении властью и бездействии». Приговоренный к пожизненным каторжным работам, Сухомлинов через несколько месяцев был освобожден большевиками и выехал в Берлин, где и прожил до самой смерти в 1926 году. Там же, в Берлине, в 1924 году он опубликовал свои мемуары, посвятив их низложенному кайзеру. В предисловии Сухомлинов разъяснял, что русская и германская монархии уничтожали в войне друг друга как врагов и только взаимное сближение двух стран способно возродить их могущество. Эта идея произвела на изгнанника-Гогенцоллерна такое впечатление, что в собственные мемуары он вписал посвящение Сухомлинову, опущенное, однако, в печатной версии – по-видимому, автора убедили снять его при публикации.

Таков был человек, занимавший пост военного министра России с 1908 до 1914 года. Будучи проводником идей реакционеров и пользуясь их поддержкой, подготовку к войне с Германией, что было главной задачей возглавляемого им министерства, он осуществлял, образно выражаясь, спустя рукава. Дальнейшее проведение реформы армии, начатой после позора русско-японской войны, он прекратил немедленно. Генеральный штаб, получивший статус независимого учреждения с целью совершенствования современной военной науки, снова стал подчинен военному министру, который имел исключительное право доступа к царю. Лишенный инициативы и власти, Генеральный штаб не имел ни способного, ни даже посредственного руководителя, обладавшего твердым и последовательным характером. За шесть лет, предшествовавших 1914 году, сменилось шесть начальников Генерального штаба, что вряд ли оказало положительное влияние на разработку военных планов.

Всю работу Сухомлинов перекладывал на других, однако вместе с тем он не допускал свободомыслия. Упрямо цепляясь за устаревшие теории и былую славу, он утверждал, что поражения России в прошлом объясняются скорее ошибками командиров, а не плохой подготовкой войск, их боеготовностью или снабжением. Находясь во власти непоколебимой уверенности в превосходстве штыка над пулей, он не предпринимал никаких усилий для расширения и строительства заводов по производству снарядов, винтовок и боеприпасов. Как впоследствии выяснили военные исследователи, почти все воюющие страны не имели достаточного количества военного снаряжения и боеприпасов. В Англии недостаток снарядов вызвал скандал на всю страну, во Франции поднялась буря возмущения в связи с нехваткой почти всего – начиная от тяжелой артиллерии и кончая солдатскими ботинками, а в России Сухомлинов не израсходовал даже те средства, которые правительство выделило для выпуска боеприпасов. Россия начала войну, имея по 850 снарядов на каждое орудие, по сравнению с резервом в 2000–3000 снарядов в западных армиях, хотя еще в 1912 году Сухомлинов принял компромиссное решение о доведении этого количества до 1500 снарядов на орудие. В состав русской пехотной дивизии входило 7 батарей полевой артиллерии, в то время как в немецкой их было 14. Вся русская армия имела 60 батарей тяжелой артиллерии, а в немецкой их насчитывалось 381. Все предупреждения о том, что будущая война будет дуэлью огневой мощи, Сухомлинов отвергал с презрением.

Отвращение большее, чем к «огневой тактике», Сухомлинов питал лишь к великому князю Николаю Николаевичу – тот был на восемь лет моложе и олицетворял в армии реформистские тенденции. Двухметрового роста, худой, с красивой головой и бородкой клином, щеголявший в высоких, под живот лошади, сапогах, импозантный великий князь производил впечатление доблестного воина. После русско-японской войны ему была поручена реорганизация вооруженных сил, и он возглавил Совет национальной обороны, перед которым была поставлена та же цель, что и перед «комитетом Эшера» после англо-бурской войны. Но Николай Николаевич не последовал примеру англичан, а поддался летаргии и интригам высокопоставленного чиновничества. В 1908 году реакционеры, возмущенные ролью великого князя в провозглашении Конституционного манифеста (Манифеста 17 октября) и опасаясь его популярности, добились упразднения Совета. Николай Николаевич – как профессиональный военный, служивший во время русско-японской войны генеральным инспектором кавалерии и лично знавший почти весь офицерский корпус (поскольку каждый офицер, назначаемый на новый пост, обязательно представлялся ему как начальнику Санкт-Петербургского округа) – был предметом восхищения всей армии. Этим он был обязан не столько своим способностям, сколько главным образом своему внушительному виду, росту и манерами, вызывавшими у солдат трепет или уверенность, а у коллег – преданность либо зависть.

Бесцеремонного, подчас грубого как с офицерами, так и с нижними чинами, Николая Николаевича за пределами двора считали единственным «мужчиной» в царской семье. Солдаты-крестьяне, ни разу не видевшие великого князя, рассказывали о нем истории, в которых он представал легендарным героем Святой Руси, вступившим в противоборство с «немецкой кликой» и продажностью двора. Отзвуки подобных настроений ничуть не способствовали его популярности при дворе, вызывая особую неприязнь у царицы, и без того презиравшей «Николашу», поскольку тот ненавидел Распутина. «У меня абсолютно нет веры в Н., – писала она мужу. – Он далеко не так умен, а своим выступлением против божьего человека навлекает на свои труды проклятье, и советы его нельзя назвать хорошими». Она постоянно говорила, что великий князь готовит заговор, чтобы заставить царя отречься и, опираясь на популярность в армии, самому занять престол.

Подозрительность царя послужила причиной того, что великий князь не стал главнокомандующим русской армией во время войны с Японией, тем самым избежав позора поражения. В любой последующей войне обойтись без него было невозможно, и довоенными планами предусматривалось его назначение командующим на германский фронт. Сам же царь, как предполагалось, станет верховным главнокомандующим и совместно с начальником Генерального штаба станет руководить операциями. Во Франции, куда великий князь не раз приезжал на маневры и где попал под влияние Фоша, оптимизм которого разделял, он встречал восторженный прием. Бурные приветствия объяснялись не только восхищением его великолепной внешностью, которая словно бы символизировала обнадеживающее могущество России, но также и тем, что он не любил Германию и не скрывал этого. Французы с радостью повторяли высказанное великим князем и переданное его адъютантом Коцебу замечание о том, что, по его мнению, мир сможет жить без войны лишь в том случае, если Германия, поверженная раз и навсегда, будет разделена на маленькие королевства, счастливые заботами своих собственных крошечных дворов. Столь же горячими друзьями Франции были и супруга великого князя Анастасия, и ее сестра Милица, вышедшая замуж за его брата Петра. Будучи дочерями короля Черногории Никиты, они с той же силой любили Францию, с какой ненавидели Австро-Венгрию. Во время царского пикника на исходе июля 1914 года, «черногорские соловьи», как называл Палеолог этих двух принцесс, окружили его и стали щебетать о начавшемся кризисе. «Приближается война… от Австрии ничего не останется… вы получите обратно Эльзас-Лотарингию… наши армии встретятся в Берлине». Одна из сестер показала послу украшенную драгоценными камнями шкатулку, в которой она хранила горсть земли Лотарингии, а вторая поведала о том, что в своем саду она посадила семена лотарингского чертополоха.

На случай войны русский Генеральный штаб разработал два примерных плана кампании, окончательный выбор между ними зависел от намерений Германии. Если войска Германии нанесут главный удар по Франции, тогда основные силы России выступят против Австро-Венгрии. В этом случае четыре армии должны были действовать против Австрии, а еще две – против Германии.

План кампании на германском фронте предусматривал вторжение в Восточную Пруссию двух русских армий, наступающих в двух направлениях: 1-я армия – севернее, а 2-я армия – южнее барьера, образованного Мазурскими озерами. Поскольку 1-я армия, получившая по месту своего сосредоточения название «Вильно», имела в своем распоряжении прямую железнодорожную линию, то она могла выступить первой. Начав наступление двумя днями раньше 2-й, или «Варшавской», армии, эта группировка должна была вступить в сражение с немцами и «оттянуть на себя как можно больше войск противника». Тем временем 2-я армия должна была обойти водную преграду с юга и, выйдя немцам в тыл, отрезать им отступление к Висле. Успех этих «клещей» зависел от точной согласованности их действий, с тем чтобы не позволить немцам сразиться с каждым крылом по отдельности. Враг должен «быть атакован энергично и решительно, в любом месте и в любое время». Сразу после окружения и разгрома немецкой армии русские войска должны были начать марш на Берлин, находившийся всего в 150 милях за Вислой.

Сдача Восточной Пруссии в планы немцев не входила. Это был край богатых хозяйств и обширных пастбищ, где выращивали голштинских коров, где во дворах, обнесенных каменными заборами, разгуливали свиньи и курицы. Тут разводили для германской армии знаменитую тракененскую породу лошадей, и громадные поместья принадлежали юнкерам, которые, к ужасу одной английской гувернантки, работавшей у одного из них, стреляли лисиц, а не устраивали на них, как полагается, верховую охоту. Далее к востоку, ближе к России, лежала земля «тихих вод и темных лесов», широких озер, поросших камышом, сосновых и березовых рощ, бесчисленных болот и ручьев. Наиболее известным местом был Роминтенский лес – охотничий заповедник Гогенцоллернов площадью более 360 кв. км, на самой границе с Россией. Сюда каждый год приезжал кайзер, чтобы, облачившись в бриджи и шляпу с пером, поохотиться на кабанов и оленей, а то и подстрелить русского лося, неумышленно перешедшего границу и превратившегося в прекрасную мишень для императорского ружья. Хотя коренное население Восточной Пруссии было не тевтонским, а славянским, но с тех пор как в 1225 году здесь утвердился Тевтонский орден, этот край находился под властью Германии, не считая нескольких периодов польского правления. Несмотря на поражение, понесенное от поляков и литовцев в великой битве под деревней Танненберг (известной в истории также как битва при Грюнвальде), рыцарский орден уцелел и вырос – или переродился – в юнкеров. В Кёнигсберге, главном городе этого района, первый суверен династии Гогенцоллернов был коронован в 1701 году королем Пруссии.

Омываемая Балтийским морем, Восточная Пруссия с «городом королей», где короновались прусские суверены, была страной, которую немцы не могли с легкостью уступить. Вдоль реки Ангерапп, протекавшей по Инстербургской равнине, были тщательно подготовлены оборонительные рубежи; в болотистом восточном районе дороги были проложены по гребням дамб, что ограничивало для противника возможности передвижения. Кроме того, вся Восточная Пруссия была покрыта сетью железных дорог, предоставлявших обороняющейся армии преимущества в мобильности и быстроте переброски подкреплений с одного участка фронта на другой для отражения наступления каждого крыла противника.

Когда впервые был принят план Шлиффена, опасения в отношении Восточной Пруссии были невелики, поскольку Россия, как предполагалось, должна будет держать значительные силы на Дальнем Востоке против Японии. Несмотря на характерную для нее неповоротливость, германская дипломатия рассчитывала, что сумеет обойти англо-японский договор, рассматриваемый ею как неестественный альянс, и добиться от Японии нейтралитета, создав тем самым постоянную угрозу тылу русских.

Специалистом германского генерального штаба по русским делам был подполковник Макс Гофман, в задачу которого входила разработка возможного плана кампании русских в случае войны с Германией. Гофману недавно перевалило за сорок. Он был высокого роста и крепкого телосложения, с круглой головой и такой короткой прусской стрижкой, что он казался почти лысым. Лицо у Гофмана было добродушным, однако сомнений в непреклонности его характера не возникало. Он носил очки в черной оправе и тщательным уходом за своими темными бровями придал им с внешней стороны резко идущий вверх изгиб. С не меньшим вниманием он также ухаживал и за своими маленькими тонкими руками и гордился ими в равной степени, что и безупречными «стрелками» на брюках. Несмотря на склонность к праздности, он славился изобретательностью. Будучи неважным наездником и плохим фехтовальщиком, а также имея пристрастие к хорошей еде и вину, Гофман тем не менее отличался живостью и быстротой мышления. Он был любезен, хитер, удачлив и презирал всех. До войны в свободное от служебных обязанностей время он с вечера до семи утра пил вино и поедал сосиски в полковом офицерском клубе, затем выводил свою роту на построение, а потом вновь возвращался к поглощению сосисок, успевая еще до завтрака выпивать по два литра мозельского вина.

После окончания военной академии в 1898 году Гофман полгода провел в России в качестве переводчика, а потом пять лет прослужил в русском отделе немецкого генерального штаба при Шлиффене, после чего он в качестве военного наблюдателя Германии выехал на русско-японский фронт. Когда один японский генерал не разрешил ему наблюдать за ходом сражения с близлежащей сопки, этикет отступил перед тем врожденным немецким качеством, которое зачастую не дает представителям этой нации произвести приятное впечатление на других. «Ты, дикарь желтолицый, не смеешь не пускать меня на ту сопку!» – заорал на него Гофман в присутствии прочих иностранных военных атташе и, как минимум, одного военного корреспондента. Принадлежа к расе, не уступающей немцам в чувстве собственного превосходства, японец заорал в ответ: «Мы, японцы, платим за эти сведения своей кровью и ни с кем не желаем ими делиться!» Протокол был нарушен полностью.

Вернувшись в генеральный штаб при Мольтке, Макс Гофман возобновил работу над планом русской кампании. В 1902 году некий полковник русского Генерального штаба продал ему за значительную сумму один из первых вариантов военного плана своей страны. Но с тех пор, как утверждал Гофман в своих не всегда серьезных мемуарах, цены настолько возросли, что стали не по карману немецкой военной разведке, имевшей весьма скудные средства. Однако ландшафт Восточной Пруссии делал общий план русской кампании вполне очевидным: «клещи» с наступлением по обеим сторонам Мазурских озер. Проведенное Гофманом изучение русской армии, факторов, определяющих ее мобилизацию и средства переброски, позволили немцам судить о времени наступления. Немецкая армия, уступавшая в численности, могла избрать любое направление для отражения наступления превосходящих сил, разделенных на два крыла. Можно было либо отступить, либо атаковать одно из крыльев раньше другого – что давало наибольший выигрыш. Жесткая формула, продиктованная Шлиффеном, гласила: «Нанести удар всеми имеющимися силами по первой же русской армии, что окажется в пределах досягаемости».