Вы здесь

Авантюристка. Возлюбленная из будущего. Двор или задворки? (Н. П. Павлищева, 2014)

Двор или задворки?

Дворец ярко освещен тысячами свечей от крыши до подвала, слуги в ливреях пурпурного цвета в честь Их Величеств, одна за другой подъезжали кареты приглашенных придворных. Гастон Орлеанский, праздновавший свой день рожденья, утверждал, что намерен устроить «небольшую почти семейную пирушку», что придавало дополнительный вес каждому приглашению. Каждый следующий гость или гостья придирчиво оглядывали уже прибывших и вновь прибывающих. Смешно, но мне казалось, что о виновнике торжества практически забыли, его приветствовали мимоходом, для гостей понять, кто приглашен, а кто нет, – это поважней самого хозяина.

Несомненно, Гастон Орлеанский очень похож на своего старшего брата – короля Людовика XIII, у меня даже сердце защемило, так живо он напомнил мне Луи XIII. Разве что старый…

– Мари, сколько лет Месье?

– Сейчас посчитаем… Он родился в апреле 1608-го, значит, пятьдесят один.

– Сколько?!

Нет, разные заговоры и Фронда не пошли на пользу дядюшке нашего нынешнего Людовика, Гастон Орлеанский в свои полсотни лет выглядел сущей развалиной.


Старший Месье (это брат короля Гастон Орлеанский) решил показать, что и он чего-то стоит, и устроил праздник в Люксембургском дворце.

О бедном Месье стоит сказать отдельно. Если бывают невезучие люди, то это именно Гастон. Быть всю жизнь вторым очень тяжело, это значит всю жизнь ждать и надеяться, но так ничего и не получить. Второй сын Генриха IV и Марии Медичи (еще один умер в детстве) всегда был крепче своего брата Луи, но братец, обладавший букетом болячек и имевший крайне слабое здоровье, стал королем Людовиком XIII. Гастон же всю жизнь бунтовал, устраивал совершенно бездарные заговоры или просто участвовал в таковых, всегда сдавал своих соратников, за что бывал братом-королем прощен. Один из таких нелепых заговоров против кардинала Ришелье – заговор Сен-Мара – разваливала лично я во время своего предыдущего визита в XVII век.

Но еще больше Месье не везло в личной жизни, первый его брак с Марией де Бурбон, герцогиней де Монпансье, заключенный по воле кардинала Ришелье, принес Гастону только дочь и огромное состояние, жена умерла при родах. Второй брак с Маргаритой де Лоррен он заключал дважды – первый раз тайно вопреки воле короля, второй уже с его разрешения. Но главное, у Гастона Орлеанского не было сыновей, вернее, первая супруга родила дочь Анну Марию Луизу, вторая – четырех дочерей и сына, умершего сразу после рождения. Правда, у его старшего брата Людовика XIII их не было тоже слишком долго, целых двадцать три года брака. Это питало надежды Месье, ведь в отсутствие у короля наследников-сыновей именно он, брат короля, становился наследником трона. А потом королева одного за другим родила Людовика и Филиппа. Гастон Орлеанский потерял всякую надежду на трон, кроме одной – стать тестем нового короля.

Именно срыв заговора Сен-Мара не позволил ему стать регентом при маленьком короле Людовике XIV после смерти его отца Людовика XIII, а потом рухнули и надежды женить племянника на одной из своих дочерей.

Дочери Гастона Орлеанского не просто не дружили между собой, но были способны перегрызть друг дружке горло. Заправляла всей этой дамской камарильей дома Месье Великая Мадемуазель – старшая из дочерей королевского дяди. Наверняка сам Месье именно с ней и связывал свои надежды на будущее, ведь Великая Мадемуазель когда-то твердо решила выйти замуж за своего кузена Людовика, ставшего королем в пять лет. Кузина была гораздо старше братца Луи, но это в расчет не принималось, как и чаяния самого Людовика. Дородная принцесса, давно вошедшая в зрелый возраст, воспринимала юного Луи как свое обязательное приложение, а себя мнила королевой. Ее не смущало фрондерское прошлое и то, что ее саму вернули ко двору всего пару лет назад, Анна Мария Луиза относилась к изменам и заговорам так же легко, как ее отец, не считая их препятствием для семейной идиллии.

Потому разговоры о возможной женитьбе Людовика на испанской инфанте Марии-Терезии, племяннице королевы Анны Австрийской (ее брат Филипп правил в Испании), приводили в ярость и Великую Мадемуазель, и Гастона Орлеанского. Сам Гастон уже стар и немощен, но Мадемуазель… О, она вовсе не была готова так просто отказаться от мечты стать королевой.

Невольно Великая Мадемуазель играла эту роль хотя бы в своем дворце, забыв о том, что принимает у себя не только двоюродного брата Луи, но прежде всего его мать – королеву Анну Австрийскую. Крайне опасная забывчивость, из тех, что Ее Величество не прощает. Играть королеву перед слугами одно, но играть королеву перед королевой – совсем иное.

Предупредить бы Великую Мадемуазель об ошибке, ведь мне было даже жаль толстуху, она не со зла, она просто забылась, но Мари так зашипела, что я прикусила язык. Верно, какое мне дело, если я завтра возвращаюсь домой?

Я приняла твердое решение вернуться, ведь герцог де Меркер так и не узнал меня, надеяться просто понравиться ему не стоило, к тому же глупо, ведь будущего у нас с ним просто не могло быть. Да, вот только побуду на сегодняшнем празднике, и домой.

Что было бы, не отправься я в Люксембургский дворец? Вся моя жизнь сложилась бы иначе, но… История не терпит сослагательного наклонения, уж в этом-то я смогла убедиться сполна. Я поехала вместе с Мари в Люксембург.

Во время прошлого моего пребывания мы жили в Малом Люксембурге, а Великая Мадемуазель правила бал в Большом, правильно, дородной принцессе была бы просто мала, например, моя спальня Малого Люксембурга, да и вообще у нее размах королевский.


XVII век в Европе насквозь пронизан, пропитан и пропах пылью и фальшью. Во Франции уж определенно. Хорошо, что я не страдаю от аллергии на пыль – погибла бы от отека легких. Притом что у них нет асфальтированных дорог и выхлопных газов автомобилей, пылью пропахло все – одежда, гобелены, многочисленные ткани драпировок, занавеси, шляпы и перья на них, парики, подушки, матрасы… Пылью и потом – людским, конским, псиным.

А фальшь в первую очередь при дворе. Нет, я не об отношениях, где улыбка с сомкнутыми губами, за которыми прячутся не только гнилые пеньки зубов, но куда больше зависти и даже ненависти. Я о дурацком стремлении заменить роскошную, еще не испорченную деятельностью человечества природу ее жалкой копией, нарисованной на пыльном холсте.

Имея прямо в замке очаровательный пейзаж с рекой и лугом на другом берегу, освещенный закатным солнцем, подкрашивающим края небольших облаков, зачем, спрашивается, рисовать на заднике сцены убогое подобие этой же реки и заставлять двух слуг старательно махать полотнищем голубой ткани для создания иллюзии волн на воде?

Таких примеров множество. В клетках золотые заводные соловьи даже в мае, когда настоящие выводят свои трели за каждым окном. В кадках позолоченные деревья, даже если эти кадки выставлены на лестнице, ведущей в сад. Конечно, регулярные сады хороши, хотя их пока немного, Людовик не отстроил свой Версаль, да и Во-ле-Виконт Фуке еще возводит, эпоха выровненных по нитке садов впереди.

Декорации королевских балетов изображают ту же природу, что за окном, но страшно фальшиво. А им нравится…

Как нравятся бальные танцы с нелепыми подскоками. «Ах, как ловок маркиз, вы только посмотрите!» Это означает, что при смене позиции маркиз скакнул как настоящий козел, перепуганный чем-то до смерти. «Герцогиня N так изящно движется в танце и так мила…» Значит, затянутая в корсет дебелая тумба сделала полтора поклона и повела красивой ручкой, не меняя выражения лица, на которое еще при входе была надета маска удовольствия.

Приветливы? О да, как кобры, поднявшиеся в стойку перед броском. Милы? Да! «Убью как собаку!» – прошипят сквозь губы, раздвинутые в улыбке. У изящных пальчиков способны выдвигаться стальные когти, а гнилые пеньки зубов мгновенно превращаться в смертоносные клыки. Паноптикум!

Конечно, все это образно, но суть такова. Верить нельзя ни улыбкам, ни словам, ни взглядам. Нельзя верить нарисованной на холсте жизни, заводным золотым соловьям, фазанам из марципана и всему, что видишь вокруг. Мужчины в кружевах, побрякушках, с пудреными лицами, помадой на губах и мушками, прикрывающими прыщи. Мушек пока немного, мода на них еще не поголовная, но они есть, главное – у мужчин.

Брат короля Младший Месье Филипп женственен настолько, что даже если бы не знала о его связи с нашим братцем, тоже Филиппом, герцогом де Невером, все равно заподозрила бы содомию. Мне все равно, пусть спит (или не спит) с кем угодно, хотя однополые браки для этих мест понятие неведомое. Но у всех поголовно мужчин наряды более женственные, чем у самих женщин.

У женщин главное – декольте (тут я могу дать фору всем остальным, вернее, не я, а Гортензия Манчини), то есть шея, плечи, грудь. Грудь круглый год видна в декольте почти полностью, от этого знобко, но дамы терпят. А еще руки, тут фору всем даст королева. У Анны Австрийской действительно очень красивые руки, за которыми Ее Величество ухаживает куда больше, чем за всем остальным, вместе взятым. Ходят слухи, что на ночь надевает тонкие перчатки, пропитанные маслами.

Что тут возразишь? Правильно делает.


На балах танцы начинает король, обычно он идет в первой паре с хозяйкой либо самой влиятельной дамой, а уж потом остальные. Иметь честь пройти в первой десятке – это блеск и надежда многих. Но если вечер вот такой – «семейный» – и Его Величества пока нет, можно потанцевать с тем, кто симпатичен или необходим в данный момент.

Я крутила головой, впитывая впечатления и пытаясь понять, кто есть кто. Казалось, все на одно лицо, да и лица терялись среди париков.

Мари, прикрыв нижнюю половину лица веером, прошептала:

– К нам приближается твой поклонник Карл Эммануил герцог Савойский. Не делай слишком больших авансов, дядюшка против этого романа, да и ты не слишком к нему расположена.

Я также прикрылась веером:

– Я ему ничего случайно не обещала?

Мария тихонько рассмеялась:

– Тебе лучше знать.

Я смотрела на длинноносого краснощекого молодого человека и судорожно пыталась вспомнить что-то о его персоне. Карл Эммануил Савойский как-то выпал из моего поля зрения в нормальном современном Париже. Как я буду общаться с ним здесь?

Выручила Мари: отвернувшись к герцогу вполоборота, она за веером (хвала веерам, подозреваю, что их придумали вовсе не из-за духоты, а ради возможности вот так укрыться от любопытных глаз) быстро давала мне наставления:

– За него в Турине правит мать – Кристина Французская, младшая сестра Людовика XIII, ты должна ее помнить.

Я не помнила, да и сейчас меня больше интересовал сынок. Мамаша далеко, а вот что я буду делать с этим краснощеким крепышом?

– Если хочешь стать герцогиней Савойской, то вперед, хотя Кристина Французская держит власть крепко, – успела усмехнуться Мари, уже протягивая руку для поцелуя.

Я не хотела, но не приветствовать герцога Савойского не могла. Карл принял мою руку как нечто бесценное:

– Мадам, я боялся не увидеть вас сегодня. Вы танцуете?

Выручила Мари, она заговорщически поведала моему поклоннику:

– Скажу по секрету: Гортензия подвернула ногу, потому сегодня постоит в сторонке.

Герцог выразил безграничное сожаление и уверенность, что мои страдания не продлятся долго. Я с ним согласилась, очень хотелось потанцевать, ведь в свой прошлый визит в Париж XVII века именно на балах я и не бывала, моя наставница Мари не позволила. Удалось, правда, блеснуть в салоне мадам Рамбуйе, но там без танцев, блеснула исключительно благодаря знанию произведений господина Шекспира.


В плотной толпе гостей легче затеряться, чем мы с Мари и воспользовались: она – чтобы дождаться появления короля, не привлекая к себе особого внимания, я – чтобы высмотреть Людовика де Меркера. Не могла же я уйти, не повидавшись с ним еще раз! Уверенности, что герцог будет на приеме, не было, но надежда была.

Я увидела Людовика де Меркера!

– Мари, смотри, герцог де Меркер?

Она насмешливо покосилась на меня:

– Ты еще на что-то надеешься?

– Нет, просто хочу посмотреть на него еще раз.

– Чтобы унести светлый образ с собой в будущее? Смотри, только недолго, приехала королева. Надеюсь, она не одна?

К величайшему сожалению Мари, Ее Величество прибыла без короля, у Его Величества оказался флюс, и он предпочел не пугать придворных распухшей щекой. Редкий случай, когда Мари, Месье и Великая Мадемуазель были солидарны в своих чувствах.

А мне наплевать, я осторожно следила взглядом за герцогом де Меркером. Только бы не ушел раньше времени, мне так хотелось поговорить с Людовиком, в последний раз услышать его волнующий голос… Но Мари уже тащила меня в сторону, да и сам герцог куда-то исчез.


Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы заметить неприязнь, которую питала королева к Месье, слишком эта неприязнь была откровенной. На вопрос почему Мари пожала плечами:

– У него дурной язык и неуместные шуточки. Умудрился пошутить, что видел, как Людовик появился из утробы Анны Австрийской, но не видел, как он туда попал. Шутка гуляла при дворе до тех пор, пока не родился Филипп. Остальные, может, и забыли, если бы об этой гадости не помнила сама королева. Она до сих пор сердита на все семейство Месье, потому что все помнят его грязную шутку, но Ее Величество думает, что все помнят просто потому, что помнят, и злится все сильней.

– Замкнутый круг…

– Для Месье и Мадемуазель это не круг, а петля. Кстати, она страстно желала выйти замуж за твоего Карла.

– Какого, у меня их трое?

– Английского.

Мне безразличен английский король в изгнании Карл (хотя он симпатичный), к тому же я завтра должна уйти, но после такого сообщения стала вдруг очень неприятна сама Великая Мадемуазель. Почему эта буйно активная толстуха считает себя вправе посягать на наших с Мари поклонников? Она – дочь Месье и богатенькой Монпансье? Это не все, нужно еще иметь голову на плечах, мозги в этой голове, внешность и приличные манеры.

Из всего перечисленного, на мой взгляд, у дочери Гастона Орлеанского не имелось ничего. Дородная тетка, годившаяся мне в мамаши (она старше Гортензии лет на девятнадцать), вела себя крайне самонадеянно и вульгарно, столь же вульгарно одета (обвешана драгоценностями от макушки до пят и разукрашена перьями куда больше, чем лошади парадной королевской кареты), а о ее уме я бы даже не взялась рассуждать, только крайне самонадеянная идиотка могла сначала приказать пушкам палить в сторону королевских войск, а потом мечтать о том, что король на ней женится. Вот и сейчас ей больше тридцати, но эта бой-баба все еще лелеет надежду понравиться кому-то живьем, а не деньгами.

– Почему она не дружит с остальными сестрами?

– Они ей сестры по отцу, Мадемуазель считает сводных сестер дурно воспитанными.

Я невольно фыркнула, поспешно спрятавшись за все тем же веером. Мари недовольно покосилась:

– Осторожней с веером. Ты выучила язык веера?

– Выучила, – вздохнула я, хотя это было не так. Надо и впрямь осторожно, не то можно невзначай объясниться в любви кому-нибудь вроде этого Месье, расхлебывай потом. Каждое движение веера, каждый жест означал что-то определенное, открыть-закрыть, прикоснуться закрытым веером к правой щеке или к левой, сделать отвращающий жест или, напротив, жест к себе… Нет, лучше его закрыть и забыть о существовании, а свои мысли держать при себе до возвращения домой. Не просто в наш дворец, а совсем домой.

Но что-то подсказывало мне, что этой ночью я не вернусь во флигелек на улице Вожирар. Почему? Не знаю, интуиция обещала какие-то значимые события.


К моему несчастью, за первым туром танцев последовал ужин, якобы легкий и почти семейный (человек на сто всего-то!). Одна мысль о том, что мне предстоит увидеть и услышать в следующие часы, вызывала тошноту.

– Не стоило приходить…

Мари поморщилась в ответ на мое замечание:

– Терпи, не то решат, что ты беременна.

Вообще-то, стол был роскошен: перепела и куропатки, тетерева и голуби, фазаны и цесарки, фаршированные зайцы, жаркое из козленка, оленина, кабаньи головы, телячьи ножки, приготовленные каким-то особым способом, самая разная рыба, устрицы, моллюски, немыслимое количество супов и закусок, огромные вазы с фруктами, пирожными, марципановыми фигурами, вино, компоты, мороженое, быстро начавшее таять…

Но, заметив, что слуга, подававший тарелку с супом сидевшему напротив кавалеру, умудрился окунуть в него палец, я быстро от блюда отказалась, хотя уверенности, что все остальное приготовлено с соблюдением санитарных норм (каких?!), у меня не было. Нет, лучше не думать и постараться, чтобы никто не заметил, что я не ем. А еще лучше просто взять виноград или кусочек дыни и жевать потихоньку.

Я так и поступила.

А вокруг меня разодетые и обвешанные драгоценностями придворные с шумом втягивали в себя устриц, спокойно вытирали руки о скатерть, разговаривали и даже смеялись с открытыми ртами, ковыряли вилками в зубах… Кроме того, во дворцах никакой вентиляции, а потому смесь запахов была просто ужасающей. Вино, рыба, устрицы, жаркое, соусы, чеснок, лук, многочисленные приправы и сладости и над всем этим запах пота, духов и анисовых пастилок, которыми активно зажевывали съеденное и выпитое.

Великая Мадемуазель что-то фамильярно говорила королеве почти на ухо. Неужели она не знает, что Ее Величество терпеть не может ни фамильярности, ни того, чтобы к ней прикасались? У Анны Австрийской страшная аллергия на все, что угодно, она не переносит трения о свою кожу даже тонких полотняных тканей, носит только шелковое белье и спит на шелковых простынях, а кружева на ее одежде всегда пришиты так, чтобы как можно меньше задевать нежное тело. Конечно, со временем даже она привыкла, но все равно я заметила, как поморщилась королева, когда жесткое кружево воротника племянницы задело ее оголенное плечо. Ох, несдобровать Мадемуазель, а заодно и ее папаше Месье!

Так и есть, не успели придворные проглотить всех устриц и запить тонну марципана цистерной компота, а Ее Величество вдруг отбросила свою салфетку в сторону:

– Благодарю за ужин. Вынуждена вас оставить, у меня сегодня мигрень.

Королевская мигрень привела всех в полное замешательство, в первую очередь, конечно, самого виновника торжества.

– Ваше Величество, мы хотели показать балет… и танцы будут…

– Достаточно того, что мы уже увидели и услышали.

Оставалось только гадать, что же такого сказала Великая Мадемуазель Ее Величеству, что королева вдруг прервала ужин.


Придворные с сожалением стали расходиться. Это была катастрофа, потому что Месье на многое надеялся, как и Великая Мадемуазель. Столь откровенное небрежение королевы означало настоящую опалу, ведь в опале можно быть не только в ссылке, вот такая, когда откровенно подчеркивают недовольство, еще хуже.

Наш дядюшка отсутствовал в Париже, потому мы с Мари приехали вдвоем, как ни напрашивалась Марианна, ее оставили дома с презрительным «мала еще!». А вот старшая из сестер Олимпия была со своим мужем герцогом Суассоном, который, впрочем, куда-то удалился. Олимпия мало интересовала меня, если бы рядом с ней не стоял… герцог де Меркер!

– Мари, смотри!

– Пойдем, попрощаешься.

Что было бы, не заметь я Людовика рядом с Олимпией или реши Мари, что нам вовсе ни к чему подходить к родственнику? Моя судьба сложилась бы совсем иначе, я бы просто вернулась в свой Париж… Но человеку не дано ни предугадать, что произойдет в следующую минуту, ни узнать, что было бы, если бы произошло иначе…

Олимпия тоже не слишком любила Великую Мадемуазель, а потому с готовностью принялась тихонько обсуждать с Мари ее провал. Мы с герцогом поневоле оказались почти наедине, если так можно сказать о толпе вокруг. Я решила воспользоваться представившейся возможностью пообщаться и не придумала ничего лучше, как… прочитать строчки из 66-го сонета Шекспира! Когда-то эти строчки мне читал сам герцог, только тогда я была Анной де Плесси, и Людовик де Меркер учил меня фехтовать.

– …мне видеть невтерпеж

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье

И совершенству ложный приговор…

Людовик с изумлением вгляделся в мое лицо:

– Мадемуазель, вы знаете Шекспира?

Я усмехнулась:

– Шекспира – нет, но его произведения знаю. Это 66-й сонет. А вы знаете?

Герцог продолжал задумчиво изучать мою физиономию.

– Почему-то мне кажется, что вы на кого-то очень похожи… Словно мы с вами раньше встречались…

Мне пришлось глубоко вдохнуть, чтобы не закричать от восторга:

– Вспоминай же!!!

Вмешалась Мари:

– Герцог, Гортензия снова читает Шекспира? Это ее любимый поэт. Несколько мрачно для юной девушки, вы не находите?

Очарование узнавания было рассеяно. Мари болтала с Людовиком, а я старалась не допустить на глаза слезы злой досады. Впрочем, это длилось недолго, слуга доложил о нашей карете.

– Мадемуазель Мари… Мадемуазель Гортензия… вы прекрасно читаете стихи Шекспира, но ваша сестра права, найдите что-то более подходящее для вашего юного возраста.

Я не сдавалась:

– Что вы посоветуете, герцог?

Мари снова вмешалась:

– Я вам, сестра, подскажу. Герцог, когда вы намерены ехать в Экс?

– Через несколько дней, как только завершу еще одно срочное дело.

– Поцелуйте за нас племянников.


В карете я сидела мрачней тучи.

– Ну, и что ты бесишься?

– Он почти узнал меня, Мари!

– А если бы узнал без почти? Ну, объясни, на что ты рассчитывала, читая ему Шекспира, что он вспомнит Анну де Плесси? Вспомнил – и что? Как ты ему объяснишь, что это ты и есть, что это ты восемнадцать лет назад в облике блондинки лет двадцати крутила с ним роман?

Я сникла, Мари права, во всем права. А та продолжила возмущаться:

– Как могло Арману прийти в голову снова отправить тебя сюда, да еще и в облике Гортензии?!

– А если бы я снова была Анной де Плесси?

– Еще хуже. Ты знаешь, что такое не меняться с годами? Когда приходится каждые десять-пятнадцать лет исчезать и снова появляться в другом облике?

Она никогда не жаловалась на трудности жизни в своем качестве, но меня мало заботили эти трудности, зато вдруг осенило:

– А если я его очарую в этом облике?

– Анна, очнись! Ты сестра его умершей жены, племянница кардинала, ни дядюшка, ни король не допустят такого мезальянса. У кардинала на тебя, вернее на Гортензию, определенные виды, не думаешь же ты, что он позволит племяннице выйти замуж за Меркера?

– Но Лауре же позволил?

– Это был первый шаг, понимаешь, только из-за знатности рода. Теперь у Мазарини есть куда больше, чем было тогда, когда Лаура выходила за наследника Вандомов.

– Я не собираюсь за него замуж, – сердито буркнула я.

– Еще лучше. Намерена снова стать его любовницей? Но в прошлый раз ты была вольной птицей и взрослой девушкой. А сейчас кардинал слишком дорожит невинностью и репутацией любимой племянницы, чтобы не свернуть шею и Меркеру, и тебе, если вы что-то натворите.

– Я могу просто исчезнуть и стать его любовницей в Эксе.

Мари только отмахнулась:

– Герцог мечтает о кардинальской шапке, думаешь, он настолько безумен, чтобы променять все, что у него есть и на что надеется для своих сыновей, ради нескольких страстных ночей даже с очень красивой женщиной? Анна, не скажу, что он быстро забыл тебя тогда, но ведь забыл же. И на нашей Лауре по любви женился, понимаешь?

Она опускала и опускала меня с небес на землю, доказывая, что ничего хуже, чем закрутить новый роман с Людовиком де Меркером, я сделать не могу. Она была права, тысячу раз права, но как же мне хотелось вернуть блеск в голубые глаза, снова и снова слышать его волнующий голос!

И я упрямо объявила:

– Я останусь здесь, пока герцог не уедет в свой Экс!

Мари только вздохнула в ответ… Этот вздох означал, что разговаривать с глупой девчонкой – только терять время впустую. Я все прекрасно понимала, видела, что она понимает, что я понимаю, но ничего поделать с собой не могла. В конце концов сестрица пожала плечами:

– Хочешь разочароваться окончательно – пожалуйста.


Утром Мари вдруг пришла ко мне, когда я едва встала и оделась, жестом отправила Люсинду, плотно прикрыла за ней дверь и вдруг предложила:

– Послушай, у тебя еще много времени до перехода, так ведь? Я помогу тебе еще раз встретиться с герцогом, хотя предупреждаю: пожалеешь, он действительно изменился, и самое большее, на что можно рассчитывать, то, что было сегодня, – Шекспир и вздохи о прошедшей молодости. Но, – она подняла руки ладонями вверх, – я предупредила, твое дело, разочаровываться или нет. Взамен прошу помощи.

– Какой?

– Мне нужно добиться от Людовика обещания жениться.

– Что?!

– От моего Людовика, а не от твоего.

– Но твой Людовик – король? – я все равно не могла поверить в ее решительность. Мари кивнула. – Это же изменит историю!

Она уселась в кресло, немного помолчала, а потом тихо поинтересовалась:

– Как ты полагаешь, почему Арман тебя отправил вот в таком виде, а не в прежнем?

– Но как я могла через столько лет появиться перед Меркером в прежнем виде?

– А почему не дочкой Анны де Плесси, например? Вполне логично.

Я обомлела от таких слов. Действительно, зачем Арману понадобилось менять мне внешность, да еще и делать любимой племянницей кардинала Мазарини незадолго до его смерти?

– И почему? – спросила осторожно, словно боялась спугнуть ответ, хотя собственного у меня не было.

– Да потому что возвращать он тебя не собирается! Зачем? Держать дверь открытой столько времени требует слишком много энергии.

Я понимала, что логика в ее рассуждениях есть, Арман очень не хотел пускать меня сюда еще раз, всячески сопротивлялся этому. Но поверить в предположение Мари не могла. Вдруг мелькнула мысль, что если Арман не обманул и дверь открыта, то я смогу уйти прямо сейчас.

Я встала и направилась к стене с гобеленом. Мари поняла мои действия правильно.

– Ты помнишь, что можешь открыть ее только один раз, последний?

– Да.

Уже взялась за ручку, когда сзади раздался тихий голос:

– Герцог де Меркер сегодня будет у нас.

– Что?

– Ничего, – пожала плечами Мари. – Передавай привет Арману.

Она успела выйти в коридор раньше, чем я сообразила, что именно услышала. Дверь за гобеленом осталась закрытой.


Герцог де Меркер действительно обедал у нас, но, помимо него, за столом находились наш дядюшка кардинал Мазарини, которому все трудней вставать с постели даже для домашних посиделок (однако кардинал вознамерился отправиться на юг для переговоров с Испанией лично), два священника из Рима, приехавшие в Париж по делам и остановившиеся у Мазарини, а также Мишель Ле Телье, военный министр и протеже кардинала. Этот обед был мало похож на светское мероприятие, скорее деловой ленч, хотя на столе всякой всячины чуть меньше, чем на ужине у Месье. Отличие только в том, что не ждали короля или королеву и стол был постным ввиду пятницы. У меня не хватило бы пальцев обеих рук, чтобы перечислить только виды заливной рыбы на этом скромном постном столе. Кардинал вовсе не был чревоугодником, напротив, из-за плохого здоровья питался скромно и понемногу, но его повара… Поварам закон не писан, даже запрещающий роскошь. Разве это роскошь – десяток видов моллюсков? Ничуть, это дары природы.

Поскольку за столом собрались три священника и герцог де Меркер, стремившийся получить кардинальскую шапку, беседа шла больше на теософские темы, но я видела, как жаждет Ле Телье поговорить о другом, причем с кардиналом наедине. Мне тоже хотелось поговорить наедине с герцогом де Меркером, оказавшимся за столом рядом со мной благодаря хитрости Мари.

Но беседа шла общая, и мы терпели. Говорили, конечно, об испанцах и возможном окончании войны. Все сходились на том, что лучшим выходом было бы немедленное заключение мира и брака между Его Величеством Людовиком XIV и испанской инфантой Марией-Терезией.

И вдруг Жан Батист, управляющий кардинала, доложил, что приехал герцог де Мейере и просит Его Преосвященство уделить ему всего пару минут. К столу проследовать отказался, ждет внизу, потому что дорожная карета осталась у входа. Кардинал извинился и вышел, намереваясь поговорить с герцогом в кабинете.

Когда дядюшка вышел, Мари вдруг наклонилась ко мне через стол:

– Герцог Шарль де Мейере. Не желаете взглянуть?

Ее глаза при этом почему-то насмешливо блестели. Я решила, что она просто пытается сорвать мне возможность побеседовать с Людовиком, пока кардинал отсутствует. Глупо! Мы действительно побеседовали и даже продолжили после возвращения дядюшки, который отсутствовал дольше пары минут.

Это было ужасно! Разве может человек за пару десятков лет стать таким нудным?! Где насмешливое веселье голубых глаз моего Луи, с которым мы перебрасывались задиристыми фразами, начиная с салона маркизы де Рамбуйе? Похоже, задиристость там и осталась. Людовик потух! Если это все из-за моего тогдашнего исчезновения, то я преступница. Конечно, выбора тогда у меня не было – либо постель с умирающим от туберкулеза и прочих гадостей королем Людовиком XIII, либо срочное возвращение в свое время.

Я выбрала второе и отсутствовала восемнадцать лет (в моей жизни это всего восемнадцать дней), за это время Людовик умудрился превратиться в зануду и святошу. Черт побери! А кто обнимался со мной в дорожной таверне? Кто тайком пробирался в спальню в Малом Люксембурге по ночам? Кто страстно целовался при прощании на виду у капитана королевских мушкетеров д’Артаньяна, рискуя отправиться не просто в ссылку в Прованс, но и вообще в Бастилию?

Где тот Людовик?! Его не было, мой Луи исчез, уступив место спокойному, выдержанному прелату, мечтающему о красной кардинальской шапке.

Мне не хотелось не только проявлять любопытство и глазеть на герцога де Мейере, но и общаться с Людовиком де Меркером, моим Луи, сыном вечно опального герцога Цезаря де Вандома и братом беспокойного Франсуа де Вандома. В голове билась одна мысль: лучше бы не переходила! Жила бы себе, твердо веря, что Луи меня помнит, что женился на Лауре Манчини по необходимости, а после ее смерти не женился не из-за кардинальской шапки, а из-за памяти о нашей с ним страсти.

Я с трудом досидела до окончания обеда, не обратив никакого внимания на выразительный взгляд дяди, когда тот, вернувшись, сказал, что молодой герцог де Мейере уехал в Бретань, что он, несомненно, будет прекрасным губернатором там, каким был и его отец, что обязательно стоит посоветовать Его Величеству дать Шарлю это губернаторство…

Какой-то Шарль Мейере… губернаторство в Бретани… зачем мне все это, если мой Луи так разочаровал?


Почему я после этого не открыла дверь и не ушла, не знаю. Просто не ушла, и все тут…

И герцогом Мейере не поинтересовалась тоже зря. Дело в том, что полное имя герцога звучало весьма примечательно для меня: Арман-Шарль де Ла Порт герцог де Мейере, и именно ему наш дядюшка намеревался оставить свой титул герцога Мазарини и большую часть наследства. Для этого молодого герцога требовалось женить на какой-то из племянниц, подходили две – Мари и я. Но у Мари сумасшедший роман с королем, оставалась я.

Меня матримониальные планы дядюшки не волновали совершенно – как оказалось, зря. Но я ведь намеревалась уходить.

Людовик де Меркер пообещал мне прислать томик Шекспира и спокойно переключился на беседу с итальянцем. Сначала вознесенная обещанием в облака, я тут же обиженно надула губки и, чтобы не привлекать внимания своим испорченным настроением, уткнулась в тарелку, чуть развернувшись в сторону дядюшки. Но слушать там лично для меня было совершенно нечего, кардинал и Кольбер обсуждали очередную «подачку» всемогущего Фуке, он ссудил деньгами Ее Величество.

– Растет долг королевы, растет и ее зависимость от Фуке…

Я пыталась вспомнить, что знаю о Фуке, но вспомнила только одно – он очень богат, суперинтендант, безумно щедр (за счет казны), особенно для себя лично и для королевы. А еще что он построил роскошный дворец Во-ле-Виконт и покровительствовал французским поэтам. Королева зависит от Фуке? Это интересно… а почему? Мои ушки встали на макушку.

Но больше ничего интересного я не услышала, однако выбросить из головы услышанное уже не могла. Что я сделала бы дома? Попросту залезла в Интернет и все выяснила, но здесь придется ждать уединения с Мари, чтобы что-то спросить. Пока обед продолжался, я, рассеянно ковыряя вилкой в заливной рыбе, вспоминала все, что знала о Фуке. Почему-то меня вдруг заинтересовала эта личность.

Фуке построил роскошный дворец Во-ле-Виконт тогда, когда Версаля еще не было, это с него взял пример Людовик. В честь новоселья он устроил праздник, какого не видел двор.


Шекспира герцог де Меркер прислал, к томику была приложена записка с советом, на какие сонеты обратить внимание, и совет прочитать «Ромео и Джульетту», если я еще этого не сделала.

Простенькие несколько строк вдруг возродили во мне какие-то тайные надежды. Разговора о возвращении домой в свой век не было. Мари поморщилась, но согласилась:

– Помоги мне пока справиться с одной змеей.

– С кем?

– Сама увидишь. Кстати, запомни, что ты племянница кардинала и одна из богатейших невест Европы, а не бедная родственница из глухой провинции. Прошли те времена, когда мы скромничали, держи голову выше. Это во-первых. Во-вторых, Ее Величество наша с тобой тетка, пусть и тайная. И зовет нас племянницами.

Я не успела обрадоваться, как получила холодный душ:

– Но это вовсе не значит, что она нас любит. Меня так терпеть не может, хотя всем говорит, что любит. Любит Анна Австрийская только себя, Людовика и поменьше кардинала. Она себе внушила, что ее материнская любовь сильней всего на свете, а любовь к кардиналу вообще вечная.

– А это не так?

Я действительно удивилась, потому что во всех романах любовь Анны Австрийской к сыну и к Мазарини действительно Эверест в высоту и Тихий океан в ширину.

– Ничуть. То есть все так, но только пока не задеты лично ее интересы. Королева готова держать в узде сына, чтобы тот не зарился на ее власть, и кардинала тоже поэтому. Людовик любим, только пока не пытается поступать по-своему. А уж мы с тобой и вовсе маленькие негодницы, потому что смеем подавать голос, когда нас не спрашивают.

Стало смешно, особенно когда Мари посоветовала:

– При дворе шуточки в большинстве ниже пояса, потому не удивляйся, смейся, когда смеются все, держись в стороне, пока я не покажу тебе всех, к кому приближаться рискованно, и не красней при словах вроде «поссать» или прозвища вроде «старуха», «торговка требухой», «потаскуха»… Конечно, не на больших приемах, но на вечерах вроде «семейного» ужина на сотню гостей.

– Кого это зовут старухой?

Мари хитро прищурилась:

– Ее Величество.

– А толстой торговкой?

– Прекрасную Атенаис. Потаскуха – это мадам де Бове…

– А ты?

– Я чума двора. Между прочим, прозвище дано самой королевой.

– А я?

– Ты еще слишком мала, чтобы иметь почетное прозвище. Не заслужила. Ты мне поможешь высмеять одну уродину?

– Кого, случайно не Генриетту Анну Тюдор?

– Нет, испанку, увидишь сама.


При дворе проездом из Нидерландов в Испанию появился дон Хуан Австрийский, внебрачный сын короля Филиппа Испанского и какой-то актрисы. Главное, что я помнила о нем, – именно он был возлюбленным шведской королевы Христины, которую так замечательно сыграла в одноименном фильме Грета Гарбо. Сам дон Хуан Австрийский мне совершенно безразличен (кстати, не могла понять, что в нем нашла королева, сморчок и сморчок, на взгляд моего времени). Но он вез с собой толпу бездельников, среди которых нашлась шутиха, доставившая немало неприятных минут Мари, а значит, и мне.

Эта Капитора была сущим уродом внешне и якобы остроумна. Остроумием своим кичилась, хотя, на мой взгляд, оно не было даже примитивным, пошлые шуточки, юмор исключительно ниже пояса, голос визгливый, ужимки макаки. Придворным нравилось. Сначала я не могла понять почему, потом догадалась.

Во-первых, рядом с такой уродиной любая казалась красоткой, а ее гадкие шуточки выслушивали, чтобы убедиться, что о ком-то говорят еще хуже. Она же никогда не говорила гадости в лицо, обычно только за глаза, потому и пользовалась популярностью.

Осознав, что, кроме блох, от этой особы ничего не заработаешь, я старалась держаться подальше. Но не выдержала, потому что единственной, о ком Капитора говорила гадости в лицо, была, конечно, Мария. Гадкая дурочка, пользуясь своим положением (на дураков не обижаются), стала поносить мою Мари при всех, называя уродливой и всячески восхваляя инфанту.

Как бы я ни злилась на Мари, принцип «наших бьют» заставил встать на ее защиту. Я сразу поняла, что эта дура вовсе не глупа, но очень зла и коварна, потому с Капиторой следовало быть осторожной. Но все равно не удержалась и, в очередной раз услышав, как она поливает грязью мою сестру, а окружающие прячут смешки за веерами, ответила.

– Капитора, расскажите нам об инфанте. Любопытно, что за красавицы при испанском дворе. Если они столь же остроумны и хороши собой, как вы…

Договорить даже не дали, неприкрытый смех заставил шутиху позеленеть.

Она не успела ответить, потому что я просто засыпала вопросами:

– Правда ли, что инфанта так же мала ростом, как вы сами? Выше? Насколько, на два или даже на три пальца?

Я демонстрировала рост где-то себе по пояс и «наивно» интересовалась:

– У инфанты есть скамеечка, чтобы взбираться на трон, или следует заказать?

Теперь придворные против своей воли прятали усмешки по поводу инфанты.

– А ее челюсть не шире плеч? А инфанта способна к языкам или придется объясняться с двором жестами? Я слышала, что она плохо усваивает знания.

Инфанта Мария-Терезия и впрямь не знала французского, хотя прекрасно сознавала, что ее попытаются выдать замуж за Людовика. Могла бы и выучить.

Пока шутиха искала, что бы такое ответить наглой девчонке (то есть мне), я продолжила:

– Хотя для французских красавиц выучить испанский нетрудно… – И продолжила по-испански: – Извините мне мое любопытство, но интересно знать, кого же предлагают нашему красивому и умному королю в жены…

Королева, заметив, что придворные внимательно слушают мои пререкания с шутихой, попросила меня подойти.

Кажется, Капитора вздохнула с облегчением. Я понимала, что нажила врага, но остановиться уже не могла.

– О чем вы разговаривали с этим несчастным созданием?

– Расспрашивала ее об инфанте. Ходит столько слухов о том, что инфанта вовсе нехороша собой, не слишком способна, и многом другом… – Заметив, что Людовик внимательно прислушивается, а королева начала поджимать губки, я добавила с самым невинным видом: – Я просила уродину развеять эти слухи.

Анна Австрийская сумела сдержать ярость, холодно поинтересовавшись:

– Развеяла?

– Нет, Ваше Величество, не сумела. – Людовик смотрел уже мне почти в рот. Пришлось обезопасить себя новым уточнением: – Вероятно, не успела, вы позвали меня к себе. Может, спросить ее еще? Не может же быть инфанта столь же прекрасна, как Капитора…

Я балансировала на грани приличий и вполне представляла, что может последовать за таким выпадом. Королева сделала жест, из которого следовало, что мне можно уйти.

– Да, Ваше Величество… Простите, если своим любопытством чем-то не угодила вам…

Король отошел в сторону, не в силах сдержать смех. Я перехватила полный злости взгляд шутихи и усмехнулась: э, ты еще меня не знаешь!

Будь шутиха действительно остроумна или по-настоящему смешна, побороться с такой соперницей интересно, но молча терпеть оскорбления и глупые насмешки от откровенной дуры, для которой замечание вроде «у вас вся спина белая» предел сообразительности, унизительно. Мари поинтересовалась у королевы в присутствии Людовика:

– Ваше Величество, неужели вас забавляют оскорбления, которые Капитора наносит мне?

Королева умна, признаться, что ей забавны ужимки идиотки, значило признать и собственный невысокий уровень интеллекта, сказать, что шутиха глупа (хотя как может быть умна дурочка?), – обидеть дона Хуана.

– Мадам, я понимаю, что вам не нравятся все, кто привлекает хоть малейшее внимание Его Величества, но полагаю, что вам не стоит забываться. Знайте свое место и судите остальных, не забывая о нем.

Эта была настоящая пощечина, хорошо, что слышал только Людовик, который вступился за Мари. На этот раз вступился, но что будет дальше?

Почувствовав некоторую холодность Анны Австрийской к Марии, шутиха удвоила свои усилия ее оскорбить, нападки стали более яростными и оскорбительными.

Но не на тех напала! Мне удалось вопросами загнать ее в тупик, но это мелочи, посмотрим, что будет дальше.


Есть у меня один скромный талант (кроме умения вечно влипать в самые немыслимые истории, подобные той, в которой оказалась на этот раз) – я неплохо рисую, особенно дружеские шаржи. Вот им и решила воспользоваться.

Шаржи получились далеко не дружескими. Я никогда не видела воочию испанскую инфанту и смутно помнила портреты Марии-Терезии. У нее упитанная физиономия и фигура, габсбургская нижняя губа и слишком массивный подбородок, делающий лицо глуповатым.

Конечно, я преувеличила размеры челюсти и нос сделала длинноватым, губу слишком выпятила, а массивный двойной подбородок просто уложила на грудь, но одного взгляда на портрет достаточно, чтобы понять суть и посмеяться.

Но потом решила, что должна поплатиться и мерзкая шутиха тоже. О, шарж на ее бритую голову я рисовала с еще большим удовольствием! Кривоватая фигура, которую перетягивала вбок массивная шпага, уродливое глуповатое лицо, в одной руке… уменьшенный вариант шаржа на инфанту, словно это она, а не я, рисовала. Вторая рука пытается ухватить отсутствующие волосы на голове, видно чтобы вырвать клок.

Второй шарж и вовсе изображал уродину в виде макаки, выбирающейся из клетки. Зло, но она заслуживала такое отношение. Мари не сделала ей лично ничего плохого, как и ее хозяйке, однако эта мерзкая уродина открыто говорила о моей сестре гадости, высмеивала за то, что лично я считала достоинством, – не дебелые рыхлые телеса, втиснутые в шелка, а стройное тело, лицо без двойного подбородка и пухлой нижней губы и нормальный цвет кожи, не замазанной толстенным слоем белил с губками бантиком.

Тем более сама Капитора была полной противоположностью Мари (и мне тоже) – уродливая, изрыгающая фонтаны пошлых шуток, за любую из которых попросту исключали из приличного общества в мое время, кичащаяся своей безнаказанностью. Официальной дурочке при дворе разрешалось обливать грязью любого без права ответить, чем Капитора попросту пользовалась. Легко прослыть остроумной, если не ждешь ответа, а придворные всячески заигрывали с этой дрянью, объявляли ее смешной и остроумной, приглашали к себе, чтобы послушать ее шутки о других, и осыпали подарками в надежде, что их самих не коснется жало шутихи, что не станут объектами гадких шуток.

Так стараться не стоило, потому что у Капиторы был один объект – возлюбленная короля моя сестра Мари. Думаю, дурочку притащили ко двору именно с этой целью – поднять на смех Мари, доказать, что моя сестра (и я заодно) уродины по сравнению с этими дебелыми тумбами, подбородки которых не помещались на груди. Придворные дамы, ощущая свою ущербность из-за острого язычка и свободомыслия Мари, а также свою неуклюжесть рядом с живостью и гибкостью возлюбленной короля, с удовольствием поддерживали нападки мерзкой уродины. Ободренная всеобщей поддержкой, она удвоила нападки.


Я не могла не показать свои творения Мари. Та сначала ужаснулась:

– Ты попадешь в Бастилию!

– Никто не должен догадаться, что это рисовала я. Нужно подумать, как это сделать всеобщим достоянием.

– Я сделаю, давай, – протянула руку Мари.

У меня внутри шевельнулось сомнение, но кто сможет доказать, что это моих рук дело? Вот сейчас только смою сажу с пальцев, и я чиста. Никто никогда не видел, чтобы Гортензия Манчини рисовала. Иногда полезно скрывать свои таланты.


На следующий день двор гудел, как растревоженный улей, все пересмеивались, кося глазами то на шутиху, то на дона Хуана, то на короля. Дамы прятали смех за веерами, кавалерам было несколько сложней, в тот день они слишком часто покашливали в кулаки, словно двор охватила невиданная эпидемия острого респираторного заболевания.

Мы с Мари вовремя сообразили, что тоже нужно прятаться за веерами, чтобы не возбудить подозрения.

Когда шутиха подошла к королеве, дабы сделать очередной нелепый комплимент, по залу пробежал уже не смешок, а настоящий смех и легкие возгласы:

– Похоже!

Королева возмутилась:

– Что происходит? Что смешного?!

Прошло немало времени, пока ей, наконец, удалось добиться, чтобы показали шаржи на Капитору. Рисунка, изображающего инфанту, не видно. Мари шепотом пояснила:

– Он у короля…

Анна Австрийская разглядывала шарж, разрываясь между яростью и желанием залиться смехом. Я постаралась, рисунок получился не только едким, но и смешным, особенно тот, где Капитора в виде макаки.

И все же королевский гнев взял верх:

– Кто позволил себе нарисовать эту гадость?!

Я с трудом удержалась, чтобы не присесть в реверансе:

– Я, Ваше Величество. Еще хотите? Я могу.

Пришлось, как и остальным, опускать взгляд в пол и прятать улыбку за заходившим ходуном веером.

– Еще есть?

– Нет, Ваше Величество, – услужливых подлецов при дворе всегда было много.

Возмущенная королева поспешила покинуть зал, отговорившись внезапной мигренью. И снова я с трудом сдержалась, чтобы не наговорить гадостей уродине, это выдало бы меня с головой. Напротив, постаралась остаться как можно незаметней.

А моя сестрица использовала ситуацию сполна, я услышала, как она прошептала королю:

– Ваше Величество, неужели вы оставите эту… эту… фи! при дворе? Неужели ее глупость и уродство не оскорбляют ваш взор? Если вы ее оставите, предупредите меня, чтобы я могла уберечься от ее нападок, не появляясь, пока она здесь.

В голосе Мари были почти слезы. Конечно, между моей сестрой и дурочкой король выбрал возлюбленную.

Едва не разразился дипломатический скандал, потому что шутиха не сразу выполнила требование короля покинуть двор. На следующий день мы с Мари разыграли целый спектакль. Завидев это нелепое существо ковыляющим на прогулке в парке и понимая, что сейчас последуют новые нападки, мы, не сговариваясь, повернули обратно.

Король заметил удалявшуюся пассию, окликнул:

– Мадемуазель Манчини, куда вы?

– Ваше Величество, – в голосе и глазах Мари стояли слезы, – там эта…

Я не упустила возможности внести свою лепту, зашептала:

– Ваше Величество, у нее пена изо рта. Вдруг она кусается?

Пены, конечно, не было, но чудовище не чистило зубы, и постоянный белесый налет в углах рта имелся.

– Что?! – Людовик оглянулся на шутиху, сегодня разодетую во все красное, видимо, ради нанесения нам какого-то удара, рассмеялся:

– Что вы, право, она безобидна.

В голосе короля раздражение, но я уверена, что не против Мари, а против дурочки.

Мари поддержала мои старания:

– Возможно, она и безопасна, но мы лучше удалимся. Простите, Ваше Величество…

Прогулка короля была испорчена, и на следующее утро шутиху при дворе уже не видели.


Кардинал попытался внушить нам с Мари, что мы едва не вызвали дипломатический скандал:

– Вы понимаете, какой отклик при испанском дворе вызовет ваше поведение?!

Я старательно хлопала глазами:

– Сначала привозят гадких уродцев, оскорбляющих приличных дам, а потом обижаются, когда мы избегаем общества этих уродин.

Дядюшка внимательно посмотрел на меня:

– Мадам, мне совсем не нравится вольность вашего поведения и ваших высказываний.

– Простите, Ваше Преосвященство, других не имею.

– Что?! Что вы себе позволяете?

В моих глазах задрожали старательно выдавливаемые слезы, голосу тоже удалось придать нужный тембр:

– Ваше Преосвященство, эта уродина говорила гадости и угрожала мне, удивительно ли, что я постаралась ее избегать? А Мари она и вовсе поносила при всех. Если таков весь испанский двор…

Мазарини устало вздохнул:

– Одна женская глупость способна разрушить тысячу часов кропотливых дипломатических усилий. Постарайтесь не появляться при дворе, пока дон Хуан со своей шутихой здесь.

Мы с Мари, не сговариваясь, залились слезами. Дядя, как и большинство мужчин, не переносил женские слезы, он буквально взвыл:

– Ну, что еще?!

Мы заверещали наперебой:

– Вместо того чтобы удалить уродину, вы удаляете своих собственных племянниц!

– Если бы была жива наша мать, она бы такого не допустила!

Кардинал откровенно смутился. Капитора и впрямь оскорбляла Мари при всех, никто не знал, что шаржи – наших рук дело, обвинить нас не в чем, получалось, что нас наказывали несправедливо.

– Ну, ладно, ладно. Его Величество уже распорядился, чтобы шутиха уехала.

– Когда?!

– Кажется, сегодня, сейчас.

– Дядюшка, позвольте удалиться? – слезы мгновенно высохли. Упустить возможность поерничать над Капиторой в последний раз мы не могли.

Получив разрешение удалиться, поспешили во двор Пале-Рояля.

Вовремя, успели застать отъезжающую Капитору.

– О, мадам, куда же вы?

Она только зло сверкнула глазами из-под сдвинутых бровей.

Я поддержала Мари:

– Вы же не рассказали об инфанте. И нам будет не хватать вашего приятного общества.

– От кого еще услышишь столько глупостей за один вечер?

– Не только нам, всему двору…

– Мы надолго сохраним в памяти ваш безобразный облик…

– Да, мадам, рядом с вами так легко казаться умной даже самой большой дуре…


Пока шутиха забиралась в карету, мы с Мари верещали наперебой, Капитора не удостаивала ответом. И все же не выдержала, прошипев сквозь зубы:

– Я еще вернусь с инфантой! А вы отправитесь в ссылку или в Бастилию.

Стало не по себе, но я ответила:

– Только после вас, красотка, только после вас! – И «по секрету» сообщила: – Там вас дожидаются крысы, вполне подходящая вам компания.


Нам бы поостеречься, слишком заметно всему двору наше противостояние с Капиторой, чтобы не догадались, чьих рук дело шаржи. Но Людовик был так влюблен в Мари, что шел в угоду ей даже против собственной матери, под каблуком которой находился уже столько лет.

Попытка оказалась неудачной, король поссорился с матерью по поводу танцев, которые пожелал организовать вопреки посту. И тут вмешался наш дядюшка, он отругал Мари за столь нелепое пожелание – танцевать в пост, и сумел помирить королеву с сыном. Мария осталась виноватой, между ней и Анной Австрийской пробежала уже не черная кошка, а целая киплинговская пантера Багира собственной персоной. Несомненно, это могло плохо закончиться, однако Мари, почувствовав свою полную власть над королем после его отказа жениться на Маргарите Савойской, закусила удила, она была уверена, что Людовик женится только на ней самой, а все разговоры об испанской инфанте и согласие с кардиналом и королевой лишь для отвода глаз.

– Мари, но почему же он не женится?

– Ждет заключения договора с испанцами.

– Но договора не будет без договора о браке короля.

Мари хитро заблестела глазами:

– Мы кое-что придумали. Позже увидишь.

Мне очень не нравился этот хитрый блеск, он мог означать грядущие неприятности лично для меня. Я не забыла наставления Армана о невозможности что-то изменить, но Мари снова успокоила, что я успею уйти, прежде чем что-то произойдет. Оставалось надеяться…


Зря она надеялась, что Людовику позволят жениться на племяннице кардинала. Любить Мари ему разрешали, но жениться?!

Людовик еще не стал настоящим королем, а потому во всем слушался мать и кардинала, своего крестного отца (и отчима? вполне возможно). И все же Луи попытался поговорить с матерью. И вот тут стало ясно, насколько права Мари, твердя, что для Ее Величества прежде всего ее собственные интересы, пусть выдаваемые за интересы государства, а сын на втором плане. Племянница вообще на десятом.

Мазарини давно это понял, на что он надеялся, не препятствуя влюбленности короля и своей племянницы, непонятно, неужели на то, что королева вспомнит о том, что существует любовь? Во множестве книг и фильмов твердят, что именно кардинал настоял на браке короля и испанской инфанты, что это он фактически вынудил Анну Австрийскую сделать выбор не в пользу сына, чтобы заключить договор с испанцами и закончить Тридцатилетнюю войну. Но ведь на инфанте можно было женить младшего сына Анны Австрийской Филиппа, а Тридцатилетняя война закончилась десять лет назад, и испанцам мир был нужен не меньше, чем французам…

Просто одно дело называть Мари племянницей и совсем иное – невесткой и королевой. Анна Австрийская прекрасно понимала, что строптивая и активная Мари станет настоящей правительницей, следовательно, сама Анна власть потеряет.

Но пока власть была в руках Анны Австрийской, она ею воспользовалась, и отнюдь не в пользу моей сестрицы.


– Ваше Величество, почему вы не желаете выслушать меня и понять мое сердце? Вам хорошо известно, что такое сердечная привязанность и брак без любви. Почему вы обрекаете меня на такое? – в голосе Людовика настоящее отчаянье.

Королева холодно посмотрела на сына, от ее взгляда у несчастного Луи все внутри заледенело. Голос королевы также был холоден и непривычно звонок.

– Сын мой, ваши сердечные пристрастия не столь постоянны, как государственные интересы Франции. К тому же не стоит путать любовный пыл с интересами страны, а любовь с браком. Вам прекрасно известно, что издревле короли Франции заключали браки, исходя из государственной необходимости, а не из собственных желаний.

Анна Австрийская поднялась и прошлась по комнате, не глядя на сына, зато бросив раздраженный взгляд на присутствующего кардинала, в котором явно боролись два желания – стать тестем короля и пойти на поводу у королевы. Мазарини не заметил этот недовольный взгляд, он задумчиво покусывал губу, глядя на пламя свечи. Королева, не получив открытой поддержки кардинала, с трудом удержалась от резкого выпада в его адрес и продолжила внушать сыну:

– Вы, видимо, забыли об ответственности перед страной, королем которой являетесь. А ее интересы требуют, чтобы ваш брак с испанской инфантой состоялся, и как можно скорее!

– Но я люблю другую! – это был скорее крик отчаянья, чем серьезное возражение, Людовик понял, что проигрывает матери, ему нечего противопоставить ее требованию блюсти интересы Франции.

– Да любите вы кого угодно! Но если бы мужчина женился на всех женщинах, которых любит за свою жизнь, что творилось бы на свете? К тому же позвольте напомнить, что еще недавно вы любили старшую из сестер Манчини, не так ли?

Людовик опустил голову.

В это мгновение кардинал, видно, осознал, что король готов уступить матери и лично для него промедление смерти подобно, потому встрепенулся:

– Ваше Величество, Вы просили у меня руки моей племянницы Марии Манчини?

Анна Австрийская замерла, в немом возмущении глядя на своего возлюбленного, но тот словно не замечал этого гневного монаршего взора.

– Простите, Ваше Величество, но я, как ее опекун, исполняющий обязанности ее отца, отказываю вам в руке Марии ради блага Франции. Я уважаю ваши чувства к моей племяннице, был бы счастлив видеть вас своим зятем, но ставлю интересы Франции выше собственных и, простите, Ваше Величество, ваших личных интересов. Поверьте, мне больно произносить такие слова, я счастлив вашей любовью к Марии, но обстоятельства вынуждают меня ответить довольно резко. Надеюсь, пройдет время, и вы поймете, что именно двигало мной…

Королева уже сделала нетерпеливый жест, чтобы остановить слишком разговорившегося кардинала, но тот снова сделал вид, что видит только несчастного короля. До сих пор голос Мазарини почти дрожал от слез и сожаления, но теперь вдруг стал твердым:

– Ваше Величество, я понимаю, что говорю страшные слова, но если придется распоряжаться судьбой племянницы, то я скорее сам заколю ее кинжалом, чем позволю разрушить вашу жизнь. Еще раз простите мне мою резкость, а молить Господа о прощении мне придется всю оставшуюся жизнь.

Людовик смотрел на своего наставника во все глаза. Неужели кардинал готов скорее убить Марию, чем позволить им соединиться вопреки нуждам Франции? Мазарини в ответ смотрел в глаза монарха прямо, а по его щеке текла слеза. Она не была фальшивой, кардинал только что попрощался с возможностью стать тестем короля и с благосклонностью королевы, которая ни за что не простит и мгновенного замешательства в отказе.

Мазарини лучше кого бы то ни было, даже лучше самой Анны Австрийской, понимал, что для него это начало конца. Теперь предстояло только завершить начатые дела, прежде всего именно женитьбу короля, и как можно скорей пристроить племянниц. Собственно, оставались две – несчастная Мария и Гортензия.

В следующее мгновение Мазарини сделал еще один жест, которого от него не ожидали ни Людовик, ни Анна Австрийская, он поклонился королеве со словами:

– Ваше Величество, я принес в жертву интересам Франции свою семью. Позвольте мне удалиться.

Королева растерянно кивнула:

– Конечно, Ваше Преосвященство…

Кардинал быстро кивнул королю и поспешил прочь. Только многолетняя привычка не выдавать своих мыслей и чувств позволила Мазарини сдерживать клокотавшую внутри ярость. Он быстро, несмотря на болезнь, шагал к переходу в свой дворец, размышляя, как теперь быть и что последует за отказом в руке Марии самому королю.

Нет, кардинал вовсе не переживал за чувства племянницы, пожалуй, стоило раньше предвидеть такой поворот событий и предостеречь ее от слишком сильного увлечения и больших надежд. Мазарини ругал себя за то, что в надеждах невольно вознесся слишком высоко. Как он мог хотя бы на миг допустить, что Анна Австрийская допустит женитьбу Людовика на какой-то Марии Манчини!

На это наивно могла надеяться сама Мария, но только не он, столь опытный политик, прекрасно знающий Анну Австрийскую и понимающий, что для нее племянница кардинала никто!

Кардинала душила досада на самого себя за недальновидность, за то, что позволил случиться такому положению. Нет, он не мечтал о женитьбе короля на Марии, но что скрывать, королевское увлечение было кардиналу весьма приятно. Мазарини просто не ожидал от Людовика такой решительности, ведь Его Величество не противился встрече с предыдущей кандидаткой в королевы Маргаритой Савойской.


Мари просто возненавидела королеву, и это становилось опасным. Сдерживать сестрицу могла только я, потому что кардинал спешно отбыл на юг договариваться с испанцами, заторопившимися с заключением брачного договора. Мазарини требовалось сначала заключить мир и выбить значительные уступки. Он писал письма, в которых пытался вразумить племянницу и оправдать жестокость королевы, но помогало мало.

Кардинал в каждом письме уверял, что сочувствует Мари, понимает и даже разделяет ее страдания, что их разделяет и королева, но настаивал, чтобы Мари сама прекратила общение с Людовиком.

– Эта толстая корова мне сочувствует?! – бесилась Мари. – Она смеет говорить о каких-то чувствах, эта испанка из рода Габсбургов?! Почему дядя и остальные не видят, что королева просто делает все, что угодно испанцам?!

Никакие попытки вразумить Мари, доказывая, что мир с испанцами и брак Людовика с инфантой дело рук не королевы, а кардинала, не помогали. Я понимала сестру и была полностью на ее стороне. В конце концов, чем Мари хуже?! Если эти толстые коровы не считают нас с ней (стройняшек) красавицами из-за отсутствия двойных подбородков и выпирающих отовсюду жирных телес, тем хуже для них.

Однажды услышав, что королева отзывается о нас с Мари как о страшненьких худышках, я возмутилась так, что больше не желала не только помогать Ее Величеству, но и поклялась распустить слух о ее похождениях в молодости и о тайном браке с нашим дядей. Поделом ей!

Успокаивать Мари можно только одним: Людовик в будущем наставит такие рога своей супруге, что остается лишь дивиться крепости ее толстой шеи, выдерживающей вес этих «украшений», свидетельствующих об изменах короля. Позже я не раз задумывалась, стал бы Людовик столь несдержан в своих пристрастиях к дамскому телу, женись он на Мари? Наверное, нет. Марию Манчини он не просто желал, он ее любил, собственно, короля Людовика из увальня Луи сделала она, но ни наш дядюшка, ни королева Анна Австрийская не оценили заслуг моей Мари.