Абхазия на рубеже веков (опыт понятийного анализа). Глава II. Абхазия в конфликтном пространстве (О. Н. Дамениа, 2011)

Ключевые понятия: Абхазия, Грузия, Россия, политика, идеология, безопасность, интересы, конфликт, трансформация.

Вначале было слово

Слово о том, что «Абхазия есть часть Грузии». Надобность в такой мифологеме, ставшей доминантной в структуре самосознания грузин, возникла в грузинском обществе, особенно среди элиты, еще во второй половине XIX столетия в связи со сложившейся тогда геополитической ситуацией в регионе. В то время, как известно, завершилась одна из самых продолжительных в истории человечества войн – русско-кавказская. Последствия этой войны оказались катастрофическими для многих народов Кавказа, в том числе абхазского. Территория Абхазии, особенно ее прибрежная часть, почти опустела [1].

После решения задачи покорения Кавказа перед Российской империей встала новая задача – освоить его территорию, в том числе и Абхазию, занимавшую важное стратегическое положение. Попытки метрополии заселить опустевшую территорию своими подданными – этническими русскими (казаками) – успеха не возымели из-за неприспособленности последних к горно-климатическим условиям Абхазии.

Грузия не преминула воспользоваться такой ситуацией. Пользуясь лояльностью к ней Российской империи за поддержку военной политики на Кавказе, она решила участвовать в демографическом освоении абхазской территории. Одним из наиболее актуальных вопросов, обсуждавшихся в то время в грузинском обществе, был вопрос о том, кем заселить Абхазию [2]. Ответ не заставил себя долго ждать: вскоре началось массовое переселение грузин, главным образом мегрелов, резко изменивших этнодемографическую ситуацию в Абхазии [3].

Этнонациональный смысл мифологемы «Абхазия есть часть Грузии» достаточно очевиден. Хотя Грузия активно поддерживала российскую политику на Кавказе, ее не переставало серьезно беспокоить стремительное продвижение России на Южный Кавказ.

Чтобы спасти себя от частых и разорительных нашествий со стороны Султанской Турции, Сасанидского Ирана и северокавказских (дагестанских) народов, Грузия долго и настойчиво добивалась российского покровительства. Однако институт российского патроната, которого она, в конце концов, добилась, не избавил ее от коллективного (этнического) страха перед новой угрозой, ассоциировавшейся в грузинском обществе теперь уже с самой Россией. Российская угроза виделась грузинскому обществу не столько в военно-политической, сколько в культурной мощи метрополии, перед которой Грузия ощущала себя весьма уязвимой.

Амбивалентность характера российско-грузинских взаимоотношений явилась основой формирования оппозиции «Грузия – Россия», которая часто давала о себе знать, особенно в переломные моменты российской истории. Именно в контексте этой оппозиции и родилась мифологема: «Абхазия – часть Грузии», которой грузинские власти и по сей день традиционно пользуются в качестве идеологического щита.

Для Грузии эта мифологема имела и геополитический, и гео-ресурсный подтекст. Кавказ, как известно, труднопроходимая естественная крепость на важном участке евразийской территории. Здесь имеются лишь три коммуникационные артерии, соединяющие Север и Юг, Запад и Восток. Одна из них, и, пожалуй, наиболее удобная, проходит через Абхазию. Именно через нее поддерживались активные контакты между Россией, Грузией, Арменией, Турцией и другими странами. К тому же Абхазия как субтропический регион богата природным потенциалом. Поэтому каждая из заинтересованных стран стремилась закрепиться на ее территории.

Определив место Абхазии в своей национальной стратегии, Грузия не только не достигла преследовавшейся при этом цели, но и создала себе новые проблемы. Главная из них – это проблема самой Абхазии, которая из разряда дружественной страны была переведена во враждебную.

На протяжении многих веков Абхазия была лояльна к Грузии, поддерживала с ней добрососедские отношения и играла позитивную роль в ее истории. Да и Грузия не отличалась враждебностью к Абхазии и не вынашивала по отношению к ней каких-то эгоистических планов. Свидетельством таких взаимоотношений является, в частности, положительный образ друг друга, который до недавнего времени (до XX в.) присутствовал в сознании абхазов и грузин. Очевидно, что и Абхазии, и Грузии выгоднее было бы придерживаться исторически сложившейся традиции добрососедства и не враждовать.

Однако история, как известно, не терпит сослагательного наклонения и не всегда следует логике здравого смысла. Мыслящей элите грузинского общества до сих пор так и не удалось понять и убедительно объяснить остальным, почему Абхазия стала враждебной Грузии? Вместо скрупулезного анализа истории и извлечения из нее надлежащих уроков, как того требовалось, элита растрачивала свой интеллектуальный потенциал на разного рода измышления типа: «Абхазия – часть Грузии», «абхазы – агенты Кремля» и т. и., которые по существу ничего не объясняют и служат лишь идеологическим штампом, рассчитанным на потребу массового сознания. Превращаясь в доминантный элемент массового сознания, эти мифологемы стали труднопреодолимым барьером на пути постижения грузинским общественным сознанием истинного феномена Абхазии.

Продолжение начала

Можно сказать, что «Слово» («Абхазия есть часть Грузии») явилось поворотным пунктом в абхазо-грузинских взаимоотношениях. Оно возымело действие не только в форме массового переселения грузин в Абхазию. Само переселение, как таковое, было частью грузинской политики в Абхазии, политики, цель и задачи которой всегда хорошо просматривались, особенно в переломные моменты истории. Одним из таких моментов стал распад Российской империи в начале прошлого столетия и, вслед за этим, движение за создание своей государственности входившими в ее состав народами. У народов Кавказа этот процесс характеризовался особенной динамичностью и остротой, особенно у абхазов и грузин. Причем это движение в Абхазии началось даже раньше, чем в Грузии [4].

Формировавшиеся государства (Абхазия и Грузия) были независимыми и равноправными партнерами с «добрососедскими отношениями» [5]. Однако вскоре (июнь 1918 г.) Грузия совершает военную оккупацию Абхазии с целью ее аннексирования. Война, которая длилась почти три года, была проиграна Грузией. За это время на территории бывшей империи многое изменилось: Россия стала советской, и по всей стране шло «триумфальное шествие советской власти» (В.И. Ленин).

Учитывая новую политическую ситуацию, Абхазия, изгнав оккупационные войска со своей территории, в марте 1921 г. провозгласила себя независимой республикой (Советская Социалистическая Республика Абхазия; далее – ССР Абхазия). Но уже в конце того же года, под давлением только что сформировавшегося советского союзного центра, Абхазии пришлось заключить с Грузией союзнический договор. По этому договору Абхазия сохраняла равносубъектность в государственно-правовых отношениях, в том числе и в отношениях с Грузией. Однако спустя 10 лет договор был административным путем денонсирован. В 1931 г. ССР Абхазия была преобразована в АССР и включена в состав Грузинской ССР. Изменение административно-территориального статуса превратило Абхазию в объект грузинской политики.

Суть этой политики состояла в «огрузинивании» Абхазии, подтверждением чему могут служить не только две войны (1918–1921 и 1992–1993 гг.), развязанные Грузией против Абхазии, но и те мероприятия, которые проводились грузинскими правящими кругами на протяжении всего советского времени. Это, прежде всего, политические репрессии 30—40-х годов, закрытие абхазских школ и введение обучения на грузинском языке, перевод абхазской письменности на грузинскую графическую основу, организованное переселение грузин в Абхазию, замена абхазских топонимов грузинскими, создание различных квазиисторических «учений» и «теорий», призванных обосновать различные идеи о том, что «Абхазия – часть Грузии», «абхазы – одно из картвельских племен», «абхазский язык – диалект грузинского языка» и т. д. и т. и. [6]

Политика, проводившаяся грузинскими властями в Абхазии, постоянно подпитывала рост протестных настроений в абхазском обществе. Неоднократно (1931, 1956, 1965, 1967, 1978, 1989 гг.) проводились многотысячные митинги абхазского народа с требованием выхода Абхазии из состава Грузинской ССР и присоединения к России. Если нараставшее абхазо-грузинское противостояние и не доходило до столкновений, то только благодаря союзному государству – Центру, являвшемуся для грузинских властей сдерживающим фактором. Но как только государственные устои СССР стали расшатываться, Грузия тут же прибегла к силовым действиям в отношении Абхазии, закончившимся в июле 1989 г. массовым вооруженным столкновением. Прекращение существования Союза ССР и вовсе развязало руки Грузии, которая начала действовать в Абхазии по своему политическому сценарию.

Один из уроков, который можно извлечь из опыта абхазо-грузинских взаимоотношений прошлого столетия, состоит в том, что независимая Грузия – это угроза безопасности Абхазии. Такой вывод лишний раз подтверждают развернувшиеся в начале 90-х годов и в августе 2008 г. трагические события на Южном Кавказе.

Прелюдия к новой войне

Масштабные и глубокие социально-политические потрясения, начавшиеся в конце прошлого столетия, явились своеобразным повторением событий его начала, только на более высоком уровне – на новом витке исторической спирали.

Распад Союза означал не что иное, как избавление входивших в него республик от опеки былой советской системы. Освободившиеся от нее республики оказались вне политического и правового поля, что требовало немедленного восполнения этого вакуума. Началось спешное движение бывших советских республик (союзных, автономных и др.) за создание своих национальных (этнических) государственных образований, но уже на постсоветском пространстве.

Чтобы удерживать разбушевавшуюся стихию «суверенизации» хотя бы в каких-то правовых рамках и не дать ситуации выйти из-под контроля, международное сообщество предпринимало экстренные меры. Пытаясь не отставать от стремительно развивавшихся событий, оно сразу же признало 15 бывших союзных республик, в том числе и Грузию, в качестве суверенных государств. Но на этом движение других советских (автономных) республик за свою независимость не прекратилось. Однако ни международное сообщество, ни сами государства, в которых шло это движение, не могли предложить какой-либо новой формы самоопределения, кроме пресловутой модели советской автономии.

Ситуация усугублялась не только «двойным стандартом», которым руководствовалось международное сообщество, но и остротой и многообразием противоречий, вскрывшихся во взаимоотношениях бывших советских народов. В отсутствие правовой базы инструментом разрешения противоречий, как правило, становятся силовые действия. Именно по такому сценарию стали развиваться события на рубеже 80—90-х годов прошлого века, в том числе и в Грузии.

Образование независимой Грузии происходило на этнической основе как идеологической доминанте. Правовым выражением этой доминанты явилось движение от фактического федерализма к унитаризму, к созданию моноэтничного грузинского государства.

Еще в составе СССР высшим руководством Грузии были предприняты действия, направленные на ликвидацию автономных образований в составе Грузинской ССР. Так, в конце 80-х годов Парламент Грузии в одностороннем порядке принимает решения, которые игнорировали политико-правовые основы взаимоотношений Абхазии и Грузии и по существу вели к упразднению абхазской автономии. Ответной реакцией явились действия Абхазии и Южной Осетии по укреплению своей государственности и обеспечению безопасности. Именно такие цели преследовал Верховный Совет Абхазской АССР, принявший 25 августа 1990 г. Декларацию о государственном суверенитете Абхазии.

После прекращения существования СССР политические действия Грузии по укреплению унитаризма еще более усилились. В начале 1992 г. Военный совет Грузии, пришедший к власти путем вооруженного переворота, отменил действовавшую тогда Конституцию Грузинской ССР 1978 г. и восстановил Конституцию Демократической Республики Грузия 1921 г., в которой Абхазская АССР как субъект государственно-правовых отношений не предусматривалась. Грузинская ССР прекратила свое существование. Новое самопровозглашенное грузинское государство в одностороннем порядке прервало правовые взаимоотношения с Абхазией, лишив ее тем самым государственно-правовой определенности. Конституция Абхазской АССР 1978 г., в связи с отменой Конституций СССР и Грузинской ССР, также утратила свою юридическую силу.

Чтобы разрешить правовую неопределенность, Верховный Совет Абхазской АССР 23 июля 1992 г. восстановил действие Конституции Абхазии 1925 г. и предложил Грузии вступить в переговоры по вопросу о восстановлении государственно-правовых взаимоотношений. Другого пути мирного решения возникших в правовом поле проблем в тех условиях просто не было.

Однако власти Грузии думали иначе; они предпочли силовой вариант решения абхазской проблемы [7]. Впрочем, так думали не только власти Грузии.

Ключевые понятия: Абхазия, Грузия, конфликт, война, последствие

Прерванное слово

В тот день (14 августа 1992 г.), когда на обсуждение сессии абхазского Парламента был вынесен проект федеративного договора с Грузией, грузинские войска вероломно вторглись в Абхазию и оккупировали значительную и стратегически важную часть ее территории. Правда, вторгшиеся в Абхазию вооруженные силы трудно было назвать войсками в обычном смысле слова. Тогда Грузия еще не располагала сколько-нибудь обученной и подготовленной регулярной армией – ее функции выполняли вооруженные формирования, самочинно созданные в то время различными партиями, политическими движениями. Состояли они, главным образом, из криминальных группировок и маргинальных элементов. Но к началу войны такие формирования были хорошо вооружены: по Ташкентскому соглашению 1992 г. Грузии было передано большое количество военной техники, вооружения, включая и авиацию [8]. Тем не менее уровень военной подготовки в формированиях был слабый, и говорить о ведении «боевых действий» и «решении» серьезных военно-политических задач не приходилось – боевики могли лишь грабить, насиловать и убивать мирное население, разрушать и сжигать объекты хозяйственного и культурного назначения.

Отдавая себе отчет в низкой боеспособности своей армии, грузинские власти приложили немало усилий, чтобы расколоть абхазское общество по этническому признаку и превратить этнополитическую войну в войну гражданскую – и во многом им удалось это сделать. Разделились не только абхазы и грузины, но и остальная часть населения Абхазии. Следствием этих усилий стало то, что воевали между собой не регулярные войска, а гражданское население Абхазии, мирные люди, которые хорошо знали друг друга, были соседями, близкими родственниками, сослуживцами по работе, приятелями по жизни. Это придало войне особо жестокий характер.

И вновь война

Война не была выбором народа Абхазии – она была навязана. Из своих зловещих планов – уничтожение и истребление всего негрузинского в Абхазии – агрессор не делал никаких секретов и действовал решительно. Опираясь на свое многократное превосходство в живой силе и боевой технике, заручившись поддержкой стран Запада и российского руководства, будучи уверенными в успехе, правящие силы Грузии устроили на виду у международного сообщества настоящий геноцид абхазского народа. В связи с этим достаточно вспомнить телеобращение главнокомандующего грузинскими вооруженными силами в Абхазии Г. Каркарашвили, в котором говорилось: «У нас хватит сил, чтобы наказать весь Северный Кавказ. Отдан приказ, пленных не брать… Если из общей численности погибнет сто тысяч грузин, то из ваших погибнут все девяносто семь тысяч, если будут поддерживать решение Ардзинба. Хочу дать совет Ардзинба – пусть он сделает так, чтобы абхазская нация не осталась без потомков…» [9]. Позже президент Грузии Э.А. Шеварднадзе назвал Каркарашвили «сдержанным молодым человеком с рыцарским мышлением» (!) и назначил его министром обороны Грузии [10].

Или другой пример. Бывший государственный министр Грузии по Абхазии Г. Хайндрава в интервью, данном в оккупированном Сухуме и опубликованном в апреле 1993 г., говорил корреспонденту французской газеты “Le Monde Diplomatique” следующее: «…абхазов всего 80 тысяч, что означает, что мы можем легко и полностью уничтожить генетический фонд их нации путем убийства 15 тысяч их молодежи. И мы вполне способны на это» [и].

Такие высказывания были отнюдь не случайными: они звучали в унисон с общей политической установкой грузинских властей. Оккупировав Абхазию, Шеварднадзе заявил: «Теперь мы можем сказать, что грузинская власть установлена на всей территории республики» [12]. Еще более цинично выглядело обращение Госсовета Грузии к абхазскому народу, в котором, в частности, говорилось: «Дорогие абхазские братья и сестры!.. Лучшего времени для переговоров, достижения согласия, чем нынешнее, давно не было» [13]. Смысл такого «призыва», точнее, грубого вызова, брошенного грузинскими властями абхазскому народу, был предельно прост и ясен – продолжение геноцида абхазского народа.

В этих условиях не оставалось ничего другого, кроме как оказать сопротивление агрессору, ибо отступать было некуда; у народа не было другого ни физического, ни духовного пространства, ни пространства маневра. Аффект отчаяния и безысходности, охвативший народ, предельно мобилизовал его жизненную энергию, накалил и ожесточил внутреннее состояние, привел в движение дремавшие в нем физические и духовные силы, многократно увеличивая силу его боевого духа.

Сопротивление, оказанное абхазским народом агрессору, было его ответом на этот вызов. Несмотря на все перипетии судьбы, деформации общественной жизни, которым подвергался в последние столетия народ, он не только выдержал выпавшее на его долю историческое испытание, но и сохранил свою жизнестойкость. Оказавшись лицом к лицу со смертью – вечным небытием, которое несла ему война, – разве не мог народ не дрогнуть, не встать на колени и не согласиться жить на условиях врага? Но, оказывается, былая нравственная максима еще жива в подсознании народа, потому он не мог согласиться жить любым способом, лишь бы жить!

Оценив ситуацию, он предпочел смерть, но «смерть со славой», ибо для него честь превыше всего, даже самой жизни! В каких-то глубинных пластах своего бытия абхазский народ сохранил себя, свою духовность, что, в конечном итоге, предопределило успех его действий накануне и во время войны. Именно духовная сила народа, а не физиологический инстинкт самосохранения, сыграла решающую роль в смертельной схватке с врагом, который нес ему смерть и разрушение. Именно высота духа народа помогла ему осознать нависшую над ним угрозу этнической смерти, свою историческую ответственность. Не сомневаясь, вступать ему или нет в бой с агрессором, не имея ни вооружения, ни военной структуры, ни оформленной и эффективно действующей системы своей государственности, он принял бой.

Разумеется, призывы руководства Абхазии к сопротивлению были, и они, несомненно, сыграли свою роль, в частности вечером 14 августа 1992 г. Но они были лишь призывами – не более, так как народ уже вступил в бой, уже лилась кровь и велась хроника боевых действий. Мобилизующее начало у народа было, но не оно определяло и решало его действия в условиях войны. Сопротивляться агрессии, по сути, явилось решением самого народа, действовавшего не столько в силу непреложности приказов и правовых установок «сверху», сколько по своей внутренней нравственной воле. Ведь абхазской государственности как таковой, повторяю, еще не было. Народу приходилось воевать с агрессором и одновременно создавать государственность, и, кстати, еще долго предстоит строить и совершенствовать ее.

Реалии и иллюзии победы

И вновь Грузия проиграла войну. Ценой неисчислимых жертв и разрушений Абхазия одержала победу. Но эта победа явилась для Абхазии началом другого испытания: оказывается, выиграть войну еще не значит удержать победу. Для этого необходимо завоевать и послевоенный мир! Причем его завоевание требует не меньших, чем победа в войне, усилий, направленных теперь уже не на разрушение, а на созидание, на восстановление разрушенной войною формы социального жизнеустройства.

Но так быстро перестраиваться, как того требовала послевоенная жизнь, оказалось неимоверно трудно. Ведь война разрушила не только и не столько объекты жизнеобеспечения, инфраструктуру общества, материальные условия жизни людей, сколько собственно человеческое в человеке. Она разрушила веками создававшиеся в Абхазии культурно-исторические ценности, духовный мир народа, особый склад его души, его социальные нормы поведения, менталитет и ментальность.

Война активно формировала в людях низменные инстинкты, агрессивные чувства, разрушительные навыки, обесценивала жизнеутверждающие ценности, даже саму жизнь, внедряла в нее асоциальное поведение. За короткое время война заставила и научила людей выживать в экстремальных условиях. Люди быстро вошли в состояние войны, но выйти из него оказалось намного труднее. Чтобы обуздать пробужденные обстоятельствами войны стихийные разрушительные силы, нужна была другая сила – конструктивная, волевая, организующая, государственная, дефицит которой в обществе стал серьезной угрозой его безопасности.

Сложность ситуации состоит еще и в том, что полномасштабного урегулирования абхазо-грузинских взаимоотношений пока не найдено. И вряд ли в ближайшее время Грузия откажется от притязаний на Абхазию. Это значит, что вероятность новой военной агрессии против Абхазии сохраняется, а потому стране приходится поддерживать состояние общества, близкое к военному.

Угроза новой войны не позволяет народу Абхазии избавиться от «образа врага», чувства ненависти к нему, необходимости поддерживать военные (разрушительные) навыки с тем, чтобы направить весь свой потенциал на восстановление социокультурных устоев и приобретение новых созидательных навыков.

Важно и другое. Победа в войне создала в абхазском обществе определенную иллюзию, будто оно достигло своей конечной цели – независимости от Грузии. Цель эта вынашивалась давно, но пути и способы ее решения не были осмыслены должным образом, не было концептуального проекта национально-освободительного движения и конечного целеполагания – а для чего нужна сама независимость? Поэтому к адекватной оценке и рационализации обретенной национальной независимости абхазский народ внутренне был не готов. Добившись независимости, он немного растерялся, стал похож на того, кто добивался свободы любой ценой, но, став свободным, не знал, что делать с этой свободой дальше. В сознании народа произошло некоторое смещение фундаментальных ценностей, отождествление победы со смыслообразующими константами национального бытия.

Ложное представление о достижении конечной цели вызвало внутреннее опустошение массового сознания и лишило его разумной устремленности в мирную жизнь. Эйфория победы незаметно стала «мстить», формируя в народе превратное представление о себе как о народе, имеющем якобы какие-то исключительные заслуги. Освободившись от чужого ига, народ попал в ситуацию, в которой может оказаться под гнетом собственного величия [14].

Политические последствия войны

Победа в войне поставила Абхазию в совершенно новое политико-правовое положение, открыв перед ней другие горизонты и исторические перспективы. Уже сам факт развязывания руководством Грузии войны против Абхазии вывел последнюю из-под юрисдикции грузинской государственности и создал реальные условия образования независимой абхазской государственности. Народ Абхазии не упустил своего исторического шанса. Оказав вооруженное сопротивление агрессору, ценой потерь и не исчислимых разрушений народ изгнал оккупационные силы со своей территории, восстановил деятельность легитимных органов власти. По существу, война явилась для народа Абхазии Отечественной, национально-освободительной, а для народа Грузии – оккупационной, захватнической и колониальной. Это навсегда освободило абхазский народ от необходимости считать себя подданными (гражданами) Грузии и рассматривать ее как гарант своей национальной безопасности. Война лишний раз подтвердила, что грузинское государство было и остается постоянным источником угрозы национальной безопасности Абхазии. С началом вооруженной агрессии Абхазия de facto стала суверенной страной: законы, правовые акты и другие распоряжения органов государственной власти Грузии лишились в ней легитимной силы.

Тем не менее отношения между Абхазией и Грузией остаются «определенно неопределенными». При этом война не только не упростила ситуацию во взаимоотношениях сторон, как ожидалось, но, напротив, еще более усугубила и обострила ее. Ни Абхазии, ни Грузии до сих пор так и не удалось достичь той стратегической цели, которую каждая из них преследовала не одно десятилетие. С начала прошлого века Абхазия, как известно, добивалась политической независимости от Грузии, а Грузия, в свою очередь, – минимизации правового статуса, а в перспективе и упразднения абхазской автономии. Стремление Абхазии и Грузии к политической взаимонезависимости уже приводило их к войне в 1918–1921 гг. Именно это стремление привело их к новой войне в 1992–1993 гг., но после нее (до признания Абхазии) они оказались в еще большей взаимозависимости.

Парадокс ситуации объясняется просто. Абхазия, добившись победы в войне с Грузией, провозгласила себя суверенным государством и стала создавать de facto соответствующие структуры лигитимной власти, но признание ее de jure оставалось в зависимости от политической воли официальной Грузии. Но и Грузия, потерпев поражение в ею же развязанной войне, оказалась в еще большей зависимости от Абхазии: хотя Грузия и признана международным сообществом в границах бывшей Грузинской ССР, но распространить свою юрисдикцию на всю эту территорию она не смогла из-за нежелания Абхазии (а также Южной Осетии) оставаться в ее составе.

Существование Грузии в этих границах означало для Абхазии не что иное, как утрату той исторической перспективы, за которую абхазский народ заплатил столь высокую цену. Но и признание международным сообществом суверенности абхазского государства означало для Грузии потерю важного для нее региона.

Ключевые понятия: конфликт, трансформация, безопасность, переговоры, тупик, урегулирование, познание

От культа силы к диалогу

Поскольку ни Абхазии, ни Грузии силой не удалось достичь цели, которую каждая из них преследовала, то им пришлось согласиться с предложением посреднических сторон и сесть за стол переговоров. Но это было сменой тактики противоборства, но не стратегии.

В контексте развития абхазо-грузинских взаимоотношений переговорный процесс, начавшийся сразу же после прекращения боевых действий, – явление этапное. В условиях разрастания боевых действий нейтрализация войны и переход от насильственных методов в решении конфликтных проблем к ненасильственным представляли несомненный успех в политической жизни Абхазии и Грузии, значимость которого трудно переоценить. Именно благодаря этому успеху удалось остановить кровопролитие и дальнейшее истребление противоборствующими сторонами друг друга.

Такой резкий поворот в технологии политических действий обеих сторон весьма существенно изменил характер их взаимоотношений. Никогда раньше сторонам не приходилось вести между собой политического диалога по проблемам, затрагивающим национальные интересы, на высшем уровне. В советское время Абхазия, как известно, по существу была объектом политики.

Грузинский истеблишмент, будучи в плену табели о рангах, унаследованной от советской системы, не мог допустить мысли о том, что Абхазия может выступать равноправным партнером и самостоятельным субъектом государственно-правовых отношений на переговорах по вопросу политического устройства Грузии. Для него (истеблишмента) Абхазия – это часть Грузии, стало быть, отношения между ними должны строиться только по модели части и целого, когда часть подчинена целому и функционирует по законам и нормам этого целого.

Однако поражение в войне, повторяю, заставило грузинскую сторону пойти на такой шаг, что фактически означало допустимость признания равноправности Абхазии. Ведь политический диалог (переговорный процесс) – это не только инструментарий; как таковой он может состояться лишь при условиях соблюдения определенных правовых процедур, в первую очередь признания формального равенства прав его непосредственных участников.

Подспудное признание Абхазии просматривается и в отношении к ней международного сообщества, в частности ООН, под эгидой которой проводился переговорный процесс. Сам факт участия в переговорном процессе Абхазии, не признанной еще de jure международным сообществом, есть не что иное, как своеобразное (скрытое) признание ее в качестве субъекта государственно-правовых отношений. Подтверждением могут служить политико-правовые документы, в частности «Декларация о мерах по политическому урегулированию грузино-абхазского конфликта», принятая сторонами 4 апреля 1994 г. в Москве в присутствии Генерального секретаря ООН, министра иностранных дел РФ и других официальных лиц.

В Декларации отмечается право Абхазии на государство-образование. Тем самым международное сообщество, пожалуй, впервые признало правосубъектность Абхазии, право ее на самоопределение. Создаст ли Абхазия свое суверенное государство или предпочтет войти в состав другого государства – это ее право, право самостоятельного решения вопросов своего государственного обустройства.

На основе реальной оценки правового положения Абхазии можно было продолжить поиск возможных путей урегулирования конфликта и обозначить какие-то контуры новой модели абхазо-грузинских взаимоотношений. Однако этого не произошло. Более того, переговоры, как и следовало ожидать, зашли в тупик.

И вновь тупик?!

Переговорный процесс мыслился его участниками как выход из кризиса, в котором пребывали конфликтующие стороны. По сути, война была продолжением кризиса. Но и война на поверку оказалась далеко не лучшим способом разрешения противоречий. По мере разрастания войны становились все более очевидными ее бесперспективность, понимание того, что ненасильственный подход к урегулированию абхазо-грузинских взаимоотношений альтернативы не имеет. Эта простая истина находила все большее понимание у обеих сторон, правда, ценой больших потерь и жертв. Поэтому так много надежд возлагалось на институционализацию абхазо-грузинского диалога, открывавшего реальную возможность ненасильственного урегулирования конфликта и построения взаимоотношений сторон на правовой основе.

Единственный путь, который мог вести к реализации этой возможности, – диалог. Но и он оказался нелегким испытанием: его участники столкнулись с рядом трудноразрешимых задач. Главная из них – отсутствие взаимодоверия и взаимопонимания участников диалога, а также конъюнктурный подход международного сообщества к урегулированию конфликта. Участники переговорного процесса продолжали мыслить стереотипами и не хотели адекватного понимания природы самого конфликта. Отсюда и проистекало ложное представление об урегулировании конфликта как разовом принятии политического решения «верхами», а потом и «низами». Нетрудно понять бесперспективность такого представления, тем более при взаимоисключающих позициях сторон: Абхазия, как известно, настаивала на создании своего суверенного государства, Грузия же добивалась возвращения Абхазии в лоно своей государственности.

Участники переговорного процесса столкнулись и с другой трудностью – отсутствием правовых механизмов, учитывающих новые реалии. Каждая из противоборствующих сторон обосновывала свою позицию, ссылаясь на нормы международного права: Абхазия – на право народа на самоопределение, Грузия – на принцип территориальной целостности страны. Применение этих правовых норм в практике урегулирования конфликтов приводило к ситуации, когда соблюдение одной из них становилось нарушением другой. Естественно, легитимность в такой ситуации обретает лишь та договоренность, которая принимается всеми конфликтующими сторонами на базе политико-правового признания равносубъектности сторон.

Однако за 15 лет (1993–2008 гг.) участникам переговорного процесса так и не удалось выработать, хотя бы в самой общей форме, взаимоприемлемой политической модели урегулирования. Предлагавшиеся международными организациями (план Бодена и др.), а также грузинской стороной проекты были нацелены на реанимацию старой схемы – советской модели, узаконивающей зависимость одного народа от другого и игнорирующей принцип равноправия между ними.

Серьезным препятствием на пути достижения прогресса на переговорах стал также и сам политико-правовой формат, в рамках которого велся абхазо-грузинский диалог. Чрезмерная привязанность этого формата к интересам международной конъюнктуры, а также его узость не позволяли расширить пространство маневрирования, где можно было бы искать и конструировать какие-то другие модели урегулирования. Отсутствие ожидавшегося прогресса на переговорах – прогресса, который мог бы служить хоть каким-то гарантом мира и безопасности в регионе, – вызывало сомнения в эффективности самого диалога как политического инструментария в урегулировании конфликта.

В поисках выхода из тупика

Образовавшийся на переговорах тупик еще не означал, что миротворческий потенциал политического диалога исчерпан. Более того, тупик как таковой способен сыграть и положительную роль, если правильно понимать его природу и, исходя из этого, строить свои действия. В нашем случае он мог быть выражением сложившейся на переговорах определенной ситуации. Это во-первых. Во-вторых, тупик мог побудить мысль к поиску новых путей решения задачи. Важно было только избежать как переоценок, так и недооценок значимости тупиковой ситуации.

Следует учитывать и другое. Тот или иной миротворческий опыт, как и абхазо-грузинский, не может рассматриваться в качестве универсального критерия оценки потенциала политического диалога. Такой опыт сам по себе относителен и потому должен быть критически осмыслен. В связи с этим нетрудно понять, что тупик, образовавшийся на переговорах, есть не что иное, как отражение (выражение) принципиальной несовместимости стратегических целей и базовых интересов противоборствующих сторон.

В условиях продолжавшегося вооруженного противостояния стороны на переговорах не могли позволить себе ни малейшего отступления от своей исторической стратегии, ни определенного компромисса, дабы не лишиться своей легитимности и не быть обвиненными в предательстве национальных интересов. Для компромиссов же на переговорах необходимы определенные изменения как со стороны самих конфликтующих сторон, так и ситуации вокруг них. Такие изменения еще не произошли. Стало быть, мы не вправе были ожидать каких-то заметных прорывов на переговорах, как того хотелось широкой общественности, уставшей от послевоенной разрухи и социально-политической неопределенности.

Истоки тупика следует искать в самом подходе к пониманию феномена конфликта, в котором нужны не столько политические, сколько академические (научные) оценки, позволяющие разработать концептуальное понимание природы конфликта, характера и направления его трансформации в реальных исторических обстоятельствах и с учетом конкретных участников миротворческого процесса. Имеется в виду такая политическая формула урегулирования, которая опирается на соответствующую научную базу.

Познание конфликта как путь к его урегулированию

Коль скоро ведущий к ненасильственному урегулированию путь проходит через познание природы конфликта, то оно должно быть осуществлено на всех трех уровнях: описательном, объяснительном и понимающем.

Такое разграничение уровней познания особенно важно, поскольку на каждом из них решаются различные задачи, и решаются они по-разному. Чтобы стать исходной базой урегулирования, познание должно быть доведено до завершающего (понимающего) уровня, на котором создается целостная концепция конфликта. Такая концепция содержит не только описание, объяснение различных фактов, явлений, связанных в той или иной мере с конфликтом, но и понимание того, что есть конфликт в контексте того или иного сообщества.

На уровне концептуального понимания должна быть раскрыта суть конфликта – его истоки, причины, условия формирования, характер и направление развития, менталитет и ментальность его участников, их стратегические цели и базовые интересы, геополитический и культурно– исторический контекст. Только на таком уровне познания возможно выработать оптимальную и исторически перспективную формулу урегулирования конфликта и принять политическое решение.

Это важно учитывать, ибо методологическая путаница, при которой описание конфликта часто выдается за его объяснение, служит благоприятным условием для различных спекуляций и фальсификаций. Следствием такой путаницы стало то, что развивавшаяся в прошлом веке научная мысль об абхазо-грузинских взаимоотношениях не только не способствовала взаимопониманию сторон, но и, напротив, осложняла его, став в конечном итоге одним из факторов открытого противостояния. Создалась ситуация, когда каждая из сторон конфликта была «по-своему права», ситуация, которая стала основой научного нигилизма в миротворческом процессе.

Несмотря на сложившиеся у враждующих сторон стереотипы мышления, некоторые позитивные изменения в самих подходах к осмыслению конфликта все же наблюдались. Особый интерес в этом плане представляли проекты, выполненные совместно абхазскими, грузинскими, русскими и западными специалистами [15]. Эти проекты выгодно отличались тем, что были выполнены на более высоком методологическом уровне, позволявшем раскрыть многие важные аспекты конфликта. Однако задача системного анализа конфликта и воссоздания его целостного образа так и осталась невыполненной.

Ключевые понятия: абхазы, Абхазия, культура, история, историография, аборигенность, этногенез, идентичность, сознание, познание

Постановка проблемы

Нет необходимости доказывать, что суть феномена Абхазии заключается в понимании ее как определенной культурно – исторической реальности. Это достаточно очевидно. Более важным представляется воспроизведение духовного образа Абхазии, так как именно реалии культурно-исторической жизни и определяют в конечном итоге ее политико-правовой статус, помогают разобраться в сути абхазо-грузинского конфликта и рационализировать процесс его урегулирования.

Проведение такой предварительной работы тем более важно, поскольку в понимании феномена Абхазии существуют непомерный разброс мнений и полярные точки зрения, что служило и служит мощным детонатором в нарастании конфликта и сохранении противостояния. Такие искаженные представления об Абхазии сложились в течение последних столетий, когда она подверглась серьезным социокультурным деформациям, став территорией, которую приходилось заново осваивать и обустраивать. Иначе говоря, одна из задач, возникающая в связи с урегулированием конфликта, – это расчистка тех завалов, которые мешают адекватному пониманию феномена Абхазии. Вряд ли возможно добиться урегулирования конфликта на основе искаженного представления об его участниках?

При ближайшем рассмотрении нетрудно заметить, что все многообразие сложившихся противоречивых представлений об Абхазии сводится, в конечном итоге, к двум взаимоисключающим концепциям, согласно которым:

1. «Абхазия есть Абхазия, а не часть Грузии».

2. «Абхазия есть часть Грузии».

В подтверждение каждой из концепций сторонами приводится достаточно много фактов, зачастую одних и тех же, что создает видимость, будто каждая из них, в отдельности, истинна. Но ведь культурно-историческая реальность (Абхазия), которая осмысливается в рамках этих концепций, одна! Нет ведь двух Абхазий, а есть лишь одна!

В целях устранения двойственности в восприятии Абхазии обратимся к истокам – к этимологии тех понятий, посредством которых осмысливается данная культурно-историческая реальность.

О ключевых понятиях «абхазы» и «Абхазия»

Топоним «Абхазия» производен от этнонима «абхазы». Как правило, название местности (территории) дает та социальная общность (этнос, народ), которая ее освоила: русские – Россия, французы – Франция, грузины – Грузия и т. д. И столь же очевидна причинно-следственная связь: абхазы – Абхазия. Даже в грузинской историографии эта связь не подвергается какому-либо сомнению. В приводимом ниже историческом экскурсе эти понятия также рассматриваются в их генетической связи.

Абхазы – это самоназвание (этноним) народа, являющегося, как известно, одним из древнейших (автохтонных) народов Юго-Западного Кавказа (Восточного Причерноморья). Территория, которую он всегда занимал и занимает ныне, носит его имя – Абхазия (страна абхазов). Каких-либо других названий (топонимов) этой территории в исторических анналах не встречается. Исторической наукой не зафиксирована и какая-либо смена этнического состава населения и, соответственно, культуры (по крайней мере, на протяжении последних трех тысячелетий).

Культура, представленная на этой территории, непрерывна во времени, локализуется в пространстве, гомогенна, достаточно самобытна и самодостаточна. Ни один другой народ, кроме абхазов, не отождествляет себя с этой культурой и не выражает себя через нее. Именно абхазы выделяют себя из окружающего мира, осознают себя отдельным народом и самоидентифицируются через эту культуру.

Ни с каким другим народом абхазы себя не смешивают, даже с близкородственными адыгами, с которыми они еще недавно составляли единый западнокавказский социокультурный мир. Единственно, с кем они могут себя отождествить, – это, пожалуй, абазины и, конечно же, зарубежная абхазская диаспора.

Здесь важно и другое: не только сами абхазы осознают себя как отдельный народ и отличают себя от других соседних народов, но и последние отличают абхазов от себя и считают их отдельным народом. Не только абхазы не мыслят себя частью какого-либо другого народа, но и ни один другой народ, в том числе и грузинский, не считает абхазов частью своей этнической общности.

Таким образом, абхазы – это отдельный народ, что находит достаточно четкое выражение как среди самих абхазов, так и соседних с ними народов. Очевидно также и то, что с точки зрения формальной логики понятия «абхазы» и «народ» находятся в отношении тождества, в котором понятие «абхазы» определяется через понятие «народ». Из этого следует, что абхазы как определенная социальная общность обладают теми существенными (необходимыми) признаками, какими характеризуется и народ.

Народ как таковой – это одна из форм социальной общности людей, представляющая собой продукт длительной естественно-исторической эволюции. Эта форма отличается от других (род, племя, соплеменность и т. д.) сложностью структуры, степенью устойчивости связей между ее элементами и более высоким уровнем организации жизни.

Народ – не просто сумма определенного количества людей на определенной единице пространства, а органическое целое, чья дееспособность поддерживать, воспроизводить и защищать свою систему социальной организации (относительную самодостаточность) создает единое смысловое (культурное, информационное и т. д.) пространство. В пределах этого пространства люди ведут совместную деятельность по единым правилам и нормам жизни.

Это означает, что каждый отдельный народ в пределах определенной (ограниченной) территории (пространства) создает свой отдельный социальный мир. Наличие территории является необходимым условием формирования такого мира. Ни одна социальная общность, тем более народ, не может сложиться без наличия у нее своей территории. Причем территория – это не просто единица пространства на поверхности планеты, отведенная тому или иному народу, а освоенная и обустроенная народом своя территория. Именно в процессе совместного освоения территории и происходит образование конкретной социальной общности, а освоенная территория становится территорией данной общности.

Завершая анализ понятий «абхазы» и «Абхазия», важно еще раз отметить: ничего другого, кроме того, что абхазы – это самоидентифицирующийся (как отдельный) народ, а Абхазия – это их (абхазов) страна (территория), эти понятия не означают. И если придерживаться научной методологии, то вряд ли возможно их толковать по-другому.

«Абхазы» и «Абхазия» – это ключевые и формообразуютцие понятия абхазской культуры. Именно через эту культуру они могут быть рационально осмыслены и адекватно интерпретированы. Попытки истолковать их через другой культурный контекст приводят к неустранимым противоречиям, что и произошло в грузинской историографии.

Оппозиция «Мы» – «Они»

Выше проведенный анализ показал, что абхазы достаточно четко осознают себя отдельным народом и выделяют себя из окружающего мира. Да и соседние народы, в том числе и грузины, считают абхазов отдельным народом.

Самоидентификация возможна лишь в сопоставлении себя с другим, в антитезе «Я» – «Он» («Мы» – «Они»). Но антитеза возникает тогда, когда есть взаимоотношения. Именно во взаимоотношении с другими происходит осознание каждым себя. Другого пути самопознания, равно как и познания другого, не существует. Такова закономерность формирования как индивидуального, так и коллективного самосознания.

Происходит этот процесс посредством формирования оппозиционной схемы взаимодействия «Я» – «Он» (на индивидуальном уровне) и «Мы» – «Они» (на коллективном уровне). Каждый из взаимодействующих в этой схеме субъектов осмысливает себя через различие, т. е. «Я» («Мы») – это не «Он» (не «Они»). Иначе говоря, «Я» («Мы») есть то, чем «Он» («Они») не является. Вспомним в связи с этим древних греков, для которых «варвары» – это те, кто говорит не на древнегреческом языке; или же русских, для которых немцы – это «немые», т. е. говорящие на непонятном для русских языке.

В качестве отличительного признака могут быть использованы самые разнообразные черты, присущие тому субъекту, по отношению к которому другой субъект самоидентифицируется. При этом взаимодействующие субъекты в этой схеме постоянно меняются местами: «Я» («Мы») превращается в «Он» («Они»), а «Он» («Они») – в «Я» («Мы»). Все зависит от того, кто из взаимодействующих субъектов совершает акт самоидентификации.

Такая схема вполне применима и к абхазо-грузинскому взаимоотношению. Для абхазов «Мы» – это все те, кто относит себя по этническому признаку к абхазам и считается внутри данной этнической общности «своими». Все остальные, с точки зрения самосознания абхазов, – это не абхазы, а «Они», куда входят, в частности, и грузины.

По такой же схеме строят свое отношение к абхазам и грузины, для которых абхазы – это «Они», т. е. не грузины. При этом важно подчеркнуть: в самосознании грузин в «Мы» входят карталинцы, кахетинцы, имеретинцы, мегрелы, сваны и другие картвельские субэтнические группы, но абхазов среди них нет! Стало быть, грузины не считают абхазов частью своей этнической общности! В то же время они считают Абхазию частью Грузии?! Это значит, что в самосознании грузин Абхазия – это часть Грузии, но абхазы – не грузины?!

На эту противоречивость самосознания грузин мы обратили внимание еще в 1990 г. [16]. Обратил на нее внимание и грузинский автор Г. Нодия [17], но не стал ее раскрывать, поскольку это привело бы к разрушению им же конструировавшейся концепции. Поэтому важно объяснить, как такое противоречие в понимании феномена Абхазии сложилось в сознании грузинского общества?

В лабиринтах познания

Ситуацию, когда в отношении одного и того же предмета познания возникают различные, порой полярные, подходы, можно было бы рассматривать как обычное явление в научной практике, и отнюдь не сетовать на нее, если бы не вполне определенный земной смысл такой научной абстракции, какой является понятие «Абхазия». В самом деле, историческая судьба абхазского народа во многом зависит от того, как будет трактоваться это понятие и в науке, и в общественно-политической практике современного мира. Коль скоро это так, а это на самом деле так, то необходимо вернуться к двум рассмотренным выше конкурирующим концепциям относительно феномена «Абхазия».

Естественно, вызывает интерес сам факт возникновения столь полярных друг другу концепций в понимании одной и той же культурно-исторической реальности (Абхазия), которая при ее аутентичной интерпретации, казалось бы, должна исключить возможность их образования. Поэтому одними лишь традиционными методами (дескриптивным, компаративистским и др.) трудно разобраться в той путанице, которая образовалась в грузинской историографической мысли.

Однако ведущий к истине путь тернист. Важна не только, быть может, и не столько истина сама по себе, сколько ведущий к ней путь, который тоже должен быть истинным (К. Маркс).

Истина, как известно, является прерогативой науки. Предназначение науки – постижение истины, которая должна отвечать предъявляемым ей требованиям. Главными из них являются адекватность мыслимым в науке вещам и объективность. Потому содержание истины не зависит ни от воли и желания человека, ни от его субъективных пристрастий и интересов.

Однако это не значит, что истина (стало быть, и наука) полностью свободна от субъективного фактора. Науку создают определенные люди, которые живут и творят не в «башне из слоновой кости», а в конкретных условиях и обстоятельствах времени (в том числе и политических). Часто эти обстоятельства оказывают влияние на ученых мужей, особенно на тех, кто занимается социальным познанием.

Политическая власть, тем более авторитарная, всегда тяготеет к преобразованиям управляемого ею общества и общественного сознания «по образу и подобию своему». Одно из средств достижения такой цели – это наука и использование ее в угоду официальной конъюнктуре. Потому наука отвечает предъявляемым ей требованиям в той мере, в какой соблюдается статус ее независимости. Но даже соблюдение этого статуса, само по себе, не гарантирует истинности знания. Степень истинности знания во многом зависит от технологии его получения. В этой технологии имеют значение не только различные логические схемы и умопостроения, но и ценностная ориентация, культура мышления, стиль рефлексирования познающего субъекта, цель, которую он преследует, конкретные исследовательские задачи, которые он при этом решает.

Все это делает вероятным различное (субъективное) толкование одного и того же познаваемого объекта, создает для исследователей прецедент права на «свою» истину. Получается, сколько исследователей, столько и истин. Но на самом деле истина одна. И пока в исторической науке продолжается острая полемика между сторонами в борьбе за «свою» истину, пока существует псевдонаучная грузинская литература и публицистика и спрос на нее «своих», рассчитывать на успех в урегулировании грузино-абхазского конфликта трудно.

Еще раз о двух концепциях

Образование двух взаимоисключающих концепций в понимании Абхазии – это своеобразное идеологическое выражение нараставшего тогда противостояния между сторонами. Именно в контексте этого противостояния можно разобраться в сути ситуации, когда для абхазской стороны, как уже отмечалось, «Абхазия – это Абхазия», а для грузинской – «Абхазия – это часть Грузии».

Теоретически можно было бы допустить такое положение, но для его обоснования необходимо, в первую очередь, развести друг от друга такие ключевые понятия, как «абхазы» и «Абхазия» и доказать, что они принадлежат различным этнокультурным мирам, не соотносимым друг с другом. Но тогда надо признать другую концепцию – «Абхазия есть часть Грузии» и доказать, что топоним «Абхазия» относится к картвельскому этнокультурному миру и через него интерпретируется.

Такое утверждение может считаться доказанным лишь в том случае, если найдется другая территория, где абхазы когда-то сформировались как этнос (народ), территория, которая является их страной и носит их имя. Коль скоро такая территория не найдена, то только та территория может считаться страной абхазов, на которой они образовались как отдельная этносоциальная общность и которая носит их имя – Абхазия.

Такой логический прием – доказательство от противного – закономерно возвращает нас к первой в списке, и единственной, как и должно быть, истине – «Абхазия есть Абхазия, и она не является частью Грузии».

Преследуемая грузинской историографией задача не разрешима еще и потому, что этноним «абхазы» и топоним «Абхазия», как выше отмечалось, неразрывны: последний вытекает из первого и может быть исходя из него же истолкован. Это значит, что топоним «Абхазия» может быть адекватно объяснен лишь в собственном (абхазском) культурном контексте.

В поисках версии

Выше уже отмечалось, что во второй половине XIX в., в связи с изменившейся геополитической ситуацией в регионе, в грузинском обществе возникла потребность в очередной актуализации тезиса «Абхазия – часть Грузии». С тех пор такое понимание статуса Абхазии стало доминантной идеологемой самосознания грузин и широко культивируется в грузинском обществе. В обосновании этой идеологемы особая миссия была возложена на грузинскую историографию. Благо, такая практика у нее была еще в былые, особенно советские, времена, когда задачи наук, особенно социальных, определялись правящими политическими верхами.

Однако не все обстояло так однозначно. В кругу грузинских историков не было единомыслия. Подробно освещая тесную связь культурно-исторической жизни Абхазии и Грузии, многие классики грузинской исторической мысли (И. Джавахишвили, Г. Меликишвили, О. Джапаридзе и др.) избегали крайних выводов. Но их точка зрения постепенно затерялась в массе идеологически выдержанной литературы, в которой общественности предлагалось рассматривать Абхазию не иначе как часть Грузии. Более того, обоснование этой политизированной мифологемы стало своеобразной парадигмой в трансформации грузинской историографической мысли вообще.

Версия первая

В унисон с такой трансформацией была выдвинута в середине прошлого столетия известная версия П. Ингороква о том, что абхазы – это одно из средневековых картвельских племен (субэтносов), которое в условиях якобы происходивших в XVII–XVIII вв. миграционных процессов смешалось с северокавказскими (адыгскими) племенами и утратило свою первоначальную (картвельскую) этнокультурную идентичность.

Замысел построения такой версии вполне соответствовал задаче, которая при этом решалась. Однако обосновать эту версию ученому так и не удалось из-за отсутствия фактических данных. Необходимо было раскрыть причину, характер и последствия миграционных процессов в регионе и объяснить, каким образом северокавказским (адыгским) племенам удалось ассимилировать часть грузинского народа.

Неопровержимым доказательством несостоятельности выдвинутой версии является, прежде всего, язык – наиболее надежный источник исторической информации. Могут лгать и заблуждаться люди, в том числе и историки, но язык – не может. Как известно, любой язык адекватно отражает своеобразие той природной среды, в которой он формировался и развивался. Абхазский язык в этом плане не является исключением. Он достаточно четко фиксирует своеобразие флоры и фауны Абхазии. Если бы было иначе и абхазский язык формировался бы в условиях другой среды, то в нем должны были сохраниться ее «следы».

Кроме того, нелепо думать, что абхазский язык формировался в XVII–XVIII вв. Среди специалистов-лингвистов давно сложилось единодушие относительно того, что абхазский язык возник намного раньше и является одним из древнейших языков Кавказа.

Более того, абхазский язык дает достаточно точное указание на многие явления природы, связанные с территорией обитания абхазов. Например, «восход солнца» на абхазском языке – «амра гылеит» (букв, «солнце встало»). Но при этом само явление в языке часто является калькой выражения «восход солнца из-за гор» («амра ашьха иаавҵыҵит»). Точно так же описывается и появление света: «ашьхарахь иаацәыҵлашеит» (букв.: «из-за гор посветлело, рассвело»). Других выражений, дающих описание этого явления, в языке нет.

В то же время для описания захода солнца в абхазском языке имеется всего два выражения: «амра ҭашәеит» и «амра ӡаалеит». Причем «амра ҭашәеит» означает букв, «солнце упало в какую-то глубокую яму», а «амра ӡаалеит» – «солнце погрузилось (опустилось) в воду». Чтобы зафиксировать в абхазском языке восход и заход солнца именно таким образом, человек, наблюдавший за этими явлениями, должен был занимать соответствующую среду обитания, определенную «систему отсчета» (А. Эйнштейн), т. е. находиться на территории Абхазии. Только на этой территории человек мог именно так воспринимать и выражать словами эти явления. Кстати, не менее лаконично характеризуется в языке и рельеф занимаемой территории: «геи шьхеи» (букв, «берег и горы»). Близость морского берега и гор отмечается и в мифе об Абрыскиле: когда великан ложился отдыхать на лоне природы, то горы служили ему подушкой, а волны морского прибоя омывали его ноги.

Абхазский язык изобилует такими фактами, но их анализ не входит в нашу задачу. Между тем даже приведенные факты дают достаточное основание утверждать, что абхазский язык формировался именно на абхазской территории.

В силу очевидной несостоятельности версия П. Ингороква не получила поддержки в академических кругах даже в самой Грузии. Но потребность в такой версии сохранилась, особенно в ангажированных слоях грузинского общества. Потому она продолжает широко муссироваться в общественном сознании и в наше время. С точки зрения решаемой Грузией в Абхазии политической задачи, версия П. Ингороква весьма привлекательна и заманчива. Если ученому удалось бы доказать, что абхазы на самом деле являются одним из племен (субэтносов) картвельской этнической общности, то это было бы решающим аргументом в обосновании мифологемы «Абхазия есть часть Грузии».

В связи с этим вспоминается случай, очевидцем которого автору этих строк довелось быть. В начале 90-х годов прошлого столетия в Абхазии, в поселке Гулрипш, проходила очередная массовая грузинская манифестация. Выступая на ней, профессор из Тбилиси Акакий Бакрадзе обратился к собравшимся (в основном этническим мегрелам и сванам) с неожиданным для них откровением: «…это вы (мегрелы и сваны. – Авт.) и есть абхазы!»

После манифестации ее участники расходились, недоумевая: это каким же образом они – мегрелы и сваны, всегда выражавшие самосознание (свою этническую идентичность) через самоназвания (этнонимы) – «мегрелы», «сваны» и «грузины» – вдруг оказались абхазами?! Впрочем, таких публичных откровений профессор больше себе не позволял. Видимо, «домашний» анализ показал, что подобные откровения могут обернуться для Грузии еще большей бедой. Ведь осознание мегрелами и сванами себя через этноним «абхазы» могло реанимировать по существу уже утраченное ими субэтническое самосознание, что могло стать серьезной помехой на пути этнической консолидации (культурной гомогенизации) самого грузинского общества!

Несостоятельность тезиса «Абхазия – часть Грузии» хорошо иллюстрируется также в контексте военных событий, разыгравшихся на Кавказе в XIX в. Грузия, как известно, поддерживала тогда военную экспансию царизма, а Абхазия выступила против этой экспансии. По существу, Абхазия и Грузия в кавказской войне оказались противниками. Но как это могло произойти, если Абхазия якобы была частью Грузии? В грузино-абхазской полемике нет ответа на этот вопрос. Более того, он (вопрос) так вообще не ставится.

Или же другой исторический факт: если Абхазия была частью Грузии, то почему после присоединения Грузии к России в 1801 г. российскому императору Александру I понадобилось принятие Манифеста от 1810 г. о присоединении Абхазии к России? Грузинские авторы старательно избегают ставить такие вопросы.

Версия вторая

Поскольку выдвинутая П. Ингороква версия не достигла той цели, которая преследовалась, грузинской исторической науке пришлось заняться разработкой новой версии. Вскоре такая версия была создана. Суть ее сводилась к идее о двуаборигенности абхазов и грузин в Абхазии.

Сама по себе такая идея не может считаться научной и не обсуждается в академических кругах в силу ее недоказуемости ни логикой, ни фактами. Однако это не помешало грузинским историкам на протяжении не одного десятилетия развивать эту мысль. Судя по всему, для грузинской историографии сегодня нет более важной задачи, чем обоснование этой версии. Хотя, если вспомнить, и в советское время любая иная точка зрения, не соответствующая идее двуаборигенности, встречалась в штыки и оценивалась как «антинаучная», «антигрузинская», «антисоветская», «националистическая», мешающая «абхазо-грузинской дружбе» и т. д. и т. и., а авторов таких точек зрения подвергали научному и политическому остракизму.

Если попытаться мысленно охватить всю огромную грузинскую историографию по данному вопросу и подвергнуть ее логико-методологическому анализу, то нетрудно заметить, что она построена на базе одного аргумента – на территории Абхазии встречаются отдельные памятники грузинской культуры. Имеются в виду, в частности, отдельные надписи на грузинском языке, которые на самом деле обнаружены в Абхазии. Но может ли это служить аргументом для отстаивания тезиса: «Абхазия – часть Грузии»?

Для обоснования идеи двуаборигенности грузинскими авторами используются также памятники археологии, архитектуры и др., хотя их этническое истолкование в полиэтничном пространстве Кавказа, как известно, весьма рискованно. К тому же в Абхазии имеются надписи не только на грузинском, но и на других языках, скажем, на древнегреческом, латинском, причем сделаны они гораздо раньше, чем грузинские. Но дает ли это основание утверждать, что Абхазия является частью Греции, Италии и т. д.?

Вместе с тем отдельные памятники грузинской письменности встречаются, кроме Абазии, далеко за пределами собственно Грузии, в той же Греции, на Северном Кавказе и в других местах. Если следовать логике современных грузинских авторов, то не только Абхазию, но и Грецию, Северный Кавказ также следует считать частями Грузии! Разве в самой Грузии не встречаются памятники иных культур, скажем, той же абхазской культуры, о чем свидетельствует, в частности, топонимика Западной Грузии (Колхидская низменность)?

Приводимые грузинской стороной факты свидетельствуют лишь в пользу имевших здесь место межкультурных контактов, в том числе Абхазии и Грузии, но не в пользу отстаиваемой грузинскими историками версии о двуаборигенности. Других же фактов в их распоряжении нет. И вообще следует заметить, что грузинская истор иогр афия по Абхазии испытывает острый дефицит репрезентативных источников. Именно этот пробел призвана была восполнить политика искусственного «огрузинивания» абхазской культуры (языка, письменности, образования, топонимики, науки и др.), политика, которая столь настойчиво проводилась в Абхазии в прошлом веке.

Единственное, что осталось в арсенале грузинских авторов, – это субъективистское толкование фактов культурно-исторической реальности. Но таким путем научные проблемы не решаются. В лучшем случае можно создать лишь видимость решения проблем, что и продемонстрировал и грузинские авторы в аргументации отстаиваемой ими версии.

Идея двуаборигенности и логика этнообразования

При всем кажущемся обосновании идеи двуаборигенности абхазов и грузин в Абхазии на поверку оказывается, что фактами эту идею доказать невозможно, так как фактов в пользу нее просто нет. Как нет ни в одной науке, в том числе этнологии, такого научного понятия, как «двуаборигенностъ». Между тем эта идея стала парадигмой в развитии современной грузинской историографии. Поэтому необходимо разобраться в самой логике этнообразования, чтобы в ее контексте рассмотреть степень адекватности идеи двуаборигенности тем реалиям, которые при этом осмысливаются.

Образование этноса, как известно, – сложный, длительный, но объективный и закономерный процесс. Коль скоро этот процесс объективный и закономерный, то он не может протекать произвольно и одновременно по различным сценариям. Объективность и закономерность развития этногенетических процессов означают, что эти процессы имеют определенную логику, являющуюся всеобщей. Согласно этой логике происходило образование абхазов, грузин как самостоятельных этносоциальных общностей – не иначе. Никто ведь из грузинских авторов не осмелился утверждать, что формирование абхазов и грузин происходило в порядке какого-то исключения или отклонения от этой всеобщей закономерности. Бесперспективность таких утверждений очевидна.

При этом следует заметить, что двуаборигенность преподносится грузинской общественности и воспринимается ею как процесс формирования абхазской и картвельской этнических общностей на одной и той же территории, т. е. на территории современной Абхазии. Если и допустить возможность образования на небольшой территории Абхазии двух различных (абхазской и картвельской) этносоциальных общностей, то оно могло происходить только путем взаимного обособления. Это значит, что формировавшиеся этносоциальные общности, каждая со своим этнонимом, должны были не просто делить, а разделить территорию между собой, обозначить границу между «Своим» и «Чужим» миром и строить взаимоотношения по схеме «Мы» – «Они».

Образование этноса – это процесс объединения некоторого множества людей на некоторой единице пространства в социокультурную общность. Причем объединяются люди в общность, поскольку у них нет другого способа выживания, кроме как быть вместе. Такое объединение происходит в процессе совместного освоения определенной территории. Потому любая этносоциальная общность – это величина, отнесенная к некоторой единице пространства. Без этой единицы пространства образование и развитие этносоциальной общности просто немыслимы.

Происхождение этноса и освоение им определенной территории – это единый и нерасчленимый процесс приспособления к ней и преобразования ее. Это значит, что этнос не только приспосабливается к условиям природной среды своего обитания, как это делают животные, но, в отличие от последних, изменяет эти условия и приспосабливает их к своим социальным потребностям. Следствием такого преобразования (приспособления) является превращение среды обитания в этническую территорию, которая становится собственностью данного этноса.

Такое освоение природной территории (освоение как приспособление) имеет место даже на уровне биологической формы жизни. Вся территория планеты распределена между различными видами и подвидами живых организмов. Каждый из этих видов «произошел» из своей природной среды, имеет свою территорию и, только владея такой территорией, он может поддерживать свое существование.

Территория играет ключевую роль в жизнеобеспечении вида (видов), поскольку содержит в себе те необходимые жизненные ресурсы, без которых его (их) существование просто невозможно. Борьба за существование, выражающая общую закономерность эволюции живых существ, есть не что иное, как борьба за ресурсы. Потому охрана своей территории (среды своего обитания) – важнейший инстинкт любого вида животных, важнейшая функция любой биологической формы жизни.

Эта закономерность действует и в эволюции социальной формы жизни, но, разумеется, на еще более высоком уровне. Климат, атмосфера, литосфера, гидросфера, словом, вся биота и абиота той или иной территории в совокупности составляют те жизненные ресурсы, благодаря которым осуществляется жизнеобеспечение этноса, владеющего этой территорией. Охрана этой территории и ее ресурсов от внешних посягательств – важная составляющая социального гомеостаза.

Не потому ли человек вырабатывает в себе и постоянно совершенствует специализированные навыки и умения защищаться и нападать. Не только волчица обучает своих волчат охоте, но и люди учат своих детей такому сложному делу, каким является военное ремесло. В этом отношении очень показателен пример Древнего Египта, когда именно «слабо выраженная агрессивность», «неразвитость военной функции» древнеегипетского общества явилась, по мнению современных египтологов, одной из причин распада этой уникальной цивилизации [18]. Это дает основание считать, что многие противоречия, конфликты, войны, столкновения, которыми так изобилует мир человека, возникают главным образом из-за перераспределения ресурсов жизни. Основные противоречия современного мира, в том числе локальные этнополитические войны, не составляют исключения.

Однако вернемся к предмету нашего непосредственного анализа. Взаимообособление как механизм этнообразования отнюдь не означает, что каждая из обособляющихся этнических общностей ограждает себя китайской стеной. Границы, которые разделяют одну общность от другой, – это одновременно зона контактов, активного взаимодействия и противодействия (встреч, общений, столкновений и т. д.). Этносы могут враждовать, воевать друг с другом (вплоть до взаимного истребления), но в то же время взаимодополнять и взаимообогащать друг друга, смешиваясь (ассимилируясь) и образуя другую, более крупную, общность. Но пока этносы существуют, они никому не отдадут своей территории, не будут делить ее с кем-либо, как не будут раздваиваться в этнокультурной самоидентификации «Мы». И не важно, – какая это территория: маленькая или большая (хотя, как правило, она соразмерна численности этноса). Важно другое – территория должна быть как таковая и как «своя». Другого пути этнообразования просто нет.

Разумеется, этническая территория не остается неизменной и, в зависимости от различных обстоятельств и причин, может расширяться или же уменьшаться. Но, повторяю, она должна быть и должна быть как территория этноса. Результатом этого процесса становится политоним – название «земли» или государства коренного этноса.

Территория, будучи природной, не является, как уже отмечалось, только внешней стороной жизни этноса. Осваивая эту территорию, т. е. приспосабливаясь к ней и изменяя ее, этнос превращает эту территорию во внутренний элемент своего социального организма. Иначе говоря, природная среда обитания (территория) – не коммунальная квартира, в которой этносы выступают в качестве простых квартиросъемщиков, а пространство сотворчества языка, культуры, норм, правил жизни людей на этой территории и с этой территорией.

Важно здесь также и то, что взаимообособление и противопоставление различных этносоциальных общностей – это не какая-то аномалия на фоне объединения как общей закономерности процессов социального развития и не ущербная сторона эволюции вида Homo sapiens, от которой надо избавляться. Этнокультурное разнообразие есть форма и способ формирования единства человеческого рода – отнюдь не аморфного образования. Само единство как таковое возможно при наличии в нем различающихся друг от друга элементов, взаимодействие (и противодействие) которых является источником его генезиса и последующего развития. Этнокультурное разнообразие человечества – результат не только адаптации к природному разнообразию, но и итог социального творчества – условия самоосуществления как надбиологической формы жизни.

Проведенный анализ свидетельствует о том, что обоснование идеи двуаборигенности невозможно ни по сути, ни по форме. Тем более, эта идея невозможна как научная проблема, а само понятие – как научное. Попытка использования такой идеи в объяснении непростых этногенетических процессов ведет к путанице и неустранимым противоречиям. Очевидно, что идея двуаборигенности не поддается рационализации. Поэтому идею эту следует считать мифологизированной формой субъективного отношения некоторых грузинских исследователей к феноменам «Абхазия» и «абхазы».

О роли этнического фактора в формировании социальной общности

В процессе естественно-исторической эволюции человечества выработалось много различных форм объединения (общности) людей. Этнос является одной из этих форм. Различаются эти формы по степени сложности своей структурной организации. В этой иерархии этнос выступает сравнительно более сложной формой социальной организации и, в свою очередь, состоит из различных структур (индивид, семья, род, племя, касты, классы и т. д.).

Выше уже отмечалось, что необходимым условием образования этноса является наличие у него «своей» территории. Но этого тоже недостаточно, поскольку люди, проживающие на одной территории, составляют не просто произвольно собранную массу, а определенную организацию (систему). Иными словами, люди, составляющие этносоциальную общность, определенным образом организованы, а их жизнь в границах этнической территории (природной среды обитания) упорядочена. Именно этот порядок и есть структурная организация социальной системы – этноса.

Что собой представляет порядок внутри этносоциальной общности?

В своих границах этническая территория играет роль единого смыслового, информационного, правового, культурного, языкового и др. пространства. Без его наличия люди не могут объединиться и вести совместную жизнедеятельность. Сама совместная жизнедеятельность как таковая возможна только при соблюдении ее участниками общих правил и норм в осуществляемых ими действиях. Подобное универсальное социокультурное пространство в готовом виде люди не могут застать так, как застают, например, природную территорию (среду). Оно создается в каждом случае конкретной этносоциальной общностью и в соответствии с природными условиями той территории, на которой формируется данная общность. При этом степень жизнеспособности последней во многом определяется уровнем ее адаптации к природной среде обитания.

Создаваемое на отдельной этнической территории социокультурное пространство должно отвечать требованию непрерывности этнокультурной матрицы во времени и пространстве. Иначе говоря, культура этноса наследуется и транслируется во времени в рамках территории этноса, обеспечивая, таким образом, сохранность и преемственность всех элементов матрицы. Создать свою культуру, непрерывно ее воспроизводить, обеспечивая тем самым этническое «лицо» территории, можно только при условии как численного, так и пассионарного (Л. Гумилев) доминирования. Если же население территории состоит из небольших этнических или этнографических групп, то речь может идти лишь о синтезе культур территориальной общности, в котором культура ни одной из групп, ее составляющих, не доминирует.

Об этом приходится говорить специально, поскольку часто наблюдается некритическая экстраполяция на ранние периоды этногенеза абхазского народа той этнодемографической картины, которая сложилась на его территории после русско-кавказской войны. Речь идет о той этнической пестроте населения, которая наблюдается в последние два столетия и при которой вряд ли вообще мог образоваться абхазский этнос, тем более страна абхазов – Абхазия.

Если население Абхазии исторически всегда было этнически смешанным и абхазы всегда составляли в нем меньшинство, как в этом нас уверяют многие грузинские авторы, то как вообще мог образоваться абхазский этнос? Как абхазы, не будучи доминирующим этносом на этой территории, могли дать ей свое имя? И каким образом абхазам и грузинам (согласно тем же авторам) – на протяжении тысячелетий двум аборигенам Абхазии – так и не удалось избежать исторически закономерной интеграции в единый этнос с общей идентификацией «Мы», общим самоназванием (этнонимом), зафиксированным в названии их общей территории?

О чем глаголет культура?

В понимании феномена Абхазии грузинская историография оказалась в затяжном кризисе, и нет сегодня оснований думать, что в ближайшее время она выберется из этого состояния. Несостоятельность версии П. Ингороква (неавтохтонность происхождения абхазов и появление их на территории современного проживания лишь в XVII–XVIII вв.) слишком очевидна, чтобы опровергать ее специально. Самое главное, она не поддается научному обоснованию. Сегодня мало кто всерьез может думать, не рискуя стать интеллектуальным маргиналом, что абхазы – это те же грузины, которые, смешавшись со спустившимися с гор апсуйцами, утратили свою картвельскую идентичность. Поэтому, повторяю, эта версия не получила поддержки в академических кругах грузинского общества. Тем не менее в мифологизированном виде она муссируется в массовом сознании и используется определенными политическими кругами в своих конъюнктурных интересах.

Мифологизирована и вторая версия – о двуаборигенности абхазов и грузин в Абхазии, поскольку и она, как уже отмечалось, не выдерживает научной критики. Несмотря на это, грузинские историки пытаются придать этой версии наукообразный характер и создать видимость ее обоснованности.

О несостоятельности концепции двуаборигенности абхазов и грузин в Абхазии свидетельствует и культура, как абхазская, так и грузинская. Если абхазы и грузины – аборигены в Абхазии, то почему же так мало информации друг о друге в созданных ими культурных артефактах? Например, грузины мало что знают об абхазском нартском эпосе, как, впрочем, и абхазы – о грузинском эпосе «Амираниани». Более того, почему у абхазов свой язык, свой фольклор, свои морально-правовые нормы и т. д., а у грузин – свои?

Зачем абхазам понадобилось создавать особый, отличный от грузинского, социокультурный мир, если они (абхазы), как утверждают грузинские авторы, исторически всегда жили в грузинской культурной среде, которая, кстати, так же могла бы удовлетворять их социальные потребности, как собственно абхазская культура? И если абхазы на самом деле всегда жили в грузинской культурной среде, то почему они не стали носителями этой культуры, тем более что грузинская культура давно обладала преимуществами письменности? И, кстати, почему абхазы не восприняли грузинскую письменность, а стали создавать свою собственную?

Если грузины на самом деле являются аборигенами в Абхазии и жили здесь на протяжении всей обозримой истории, то почему же не осталось подтверждающих это следов? Если же такие следы здесь имеются, то почему понадобилось Грузии целенаправленно проводить специальную политику насильственного «огрузинивания» Абхазии?

Сколько-нибудь удовлетворительного ответа на эти вопросы концепция двуаборигенности дать не может. Не может она, в рамках хоть какой-нибудь концепции, обосновать и тезис о том, что Абхазия является частью Грузии. Тем не менее из накопленного грузинскими историками опыта можно извлечь определенные полезные уроки.

1. Если исходить из посылки «абхазы и грузины – двуаборигенные этносы», то заключение, полученное из нее, – «Абхазия есть часть Грузии» – не может быть истинным, так как исходная посылка (двуаборигенность) не исключает другого заключения – «Грузия есть часть Абхазии». Поскольку научно доказано, что этот тезис ложный, то ложным будет и первый – «Абхазия есть часть Грузии».

2. Если невозможно объяснить феномен «Абхазия», исходя из ложной посылки грузинских историков («Абхазия есть часть Грузии»), то, может быть, стоит изменить сам подход к решаемой задаче? А именно – рассмотреть Абхазию не в привычном для грузинской историографии этнокультурном контексте грузин и Грузии, а в ее собственном?

Факт существования двух разных народов (абхазов и грузин), двух разных культур (абхазской и грузинской) однозначно свидетельствует об их взаимообособленности, в том числе и территориальной. Территориально неопределенного (территориально неограниченного) народа, повторяю, не бывает. Именно внутри своей территории каждый отдельный народ (этнос) создает единое смысловое пространство, единые правила, нормы и законы совместной жизнедеятельности. Только таким образом каждый народ может поддерживать свое существование и саморазвиваться. Другого опыта воспроизводства история человечества не выработала. Закономерность процессов исторического развития как раз и является той самой логикой, согласно которой можно раскрыть и понять суть этнических процессов.

Закономерно, что народы как таковые территориально разделены, взаимообособлены. Только в этом случае у каждого из них в отдельности возникает надобность (потребность) в обустройстве своей территории, т. е. создании культуры. Каждый из них отдельно для себя и на своей территории создает свой особый социокультурный мир, соответствующий его потребностям, возможностям, способностям, идеалам, а также условиям природной среды (территории). Но создается этот мир, разумеется, с учетом опыта других, так как ни один народ не существует изолированно, напротив, он находится в различных связях и отношениях с другими, образуя со временем макросообщество. В этом сообществе народ сохраняет определенную самостоятельность, выступая в качестве одного из его субъектов. И это тоже закономерно. Разделенность (взаимообособленность) народов, таким образом, условна. В процессе взаимодействия народы обмениваются ценностями, смешиваются через межэтнические браки и др.

Основные тенденции этногенетических процессов – это образование, распад и новое образование родов, племен, этносов, наций и др. Причем образование и распад являются единым диалектическим процессом, ведущим к новой форме этнической общности. Старая форма распадается, но распад является одновременно частью процесса образования новой общности, но на более высоком уровне ее развития.

Так же и народы, страны, цивилизации, составляющие человечество, образуют в ходе исторического развития самые разнообразные конфигурации. Формы конфигурации меняются, но сами общности как таковые остаются. Границы, разделяющие народы и страны, во времени и пространстве меняются, но граница как таковая остается.

В свете накопленного человечеством опыта социального обустройства, в том числе абхазами и грузинами, нетрудно понять суть исторической реальности, ставшей для современной грузинской историографии своеобразной зеноновской апорией: абхазы и грузины – это два самостоятельных (самобытных) соседних народа, которые территориально разделены и культурно взаимообособлены. Разделявшая их граница исторически менялась, но она всегда была и оберегалась каждым из них.

Подчеркну еще раз. Абхазы никогда не осознавали и не осознают себя через грузинскую культуру, они осознавали себя через собственную культуру, которая является действительно частью, но не грузинской, а кавказской культуры. Это не мешало абхазам и грузинам поддерживать друг с другом различные взаимоотношения, в том числе и политические. С 1931 по 1992 г. Абхазия входила в состав Грузинской ССР. Но этого недостаточно для утверждения «Абхазия является частью Грузии». Впрочем, в свое время территория Западной Грузии входила в состав Абхазского царства, и было бы нелепо на этом основании добиваться присоединения ее к современной Абхазии.

Территориальная и социокультурная разделенность абхазского и грузинского народов – не помеха на пути урегулирования конфликта между ними. Эта разделенность как раз и показывает, что политическая формула ненасильственного урегулирования может быть построена на базе понимания и правового признания равносубъектности абхазов и грузин.

Кризис сознания

Абхазо-грузинскому диалогу мешал и мешает, в первую очередь, дефицит взаимопонимания. Все попытки сторон убедить друг друга каждый раз оказывались тщетными. Иначе и не могло быть. Преследовавшиеся сторонами стратегические цели, как уже отмечалось, не могли быть совмещены в рамках единой государственной системы.

Правда, Абхазия была в составе Грузинской ССР в рамках единой советской государственной системы. Но эта система была федеративной, устроенной по национально-территориальному признаку, что позволяло входившим в нее республикам, особенно союзным, в какой-то степени защищать и развивать свои национальные интересы. Однако этому развитию было задано определенное направление. Стратегическая цель, преследовавшаяся советской системой, состояла в формировании надэтнической, так называемой «новой исторической общности людей – советский народ». Такая система не могла быть гарантом безопасности национальной идентичности Абхазии и Грузии.

Но и в этих условиях Грузия была в более привилегированном положении. Дело не в том, что Грузия была наделена статусом союзной республики и что этнические грузины (Сталин, Берия и др.) долгое время правили страной, а в ее геополитическом положении. Советская страна, как и царская Россия, занимавшая огромную территорию в евразийском пространстве, остро нуждалась в форпостах, особенно на Кавказе – одновременно самом значимом и самом сложном для нее направлении.

Выполнение этой миссии было возложено на Грузию, которая должна была олицетворять собой все разнообразие региона. Потому термин «Грузия» в советские времена часто употреблялся как синоним всего Кавказа.

Система формировала Грузию политически, формировала ее особое место и роль в регионе. Это было воспринято грузинским обществом в неадекватной форме – в форме национальной исключительности. Более того, эта миссия, возложенная на Грузию, очень скоро трансформировалась в самосознании грузинского общества в некую мессианскую идеологию, заложником которой оно часто, особенно на крутых поворотах истории, оказывалось. Как видим, освободиться от данной идеологии, адекватно оценить окружающий мир и самих себя грузинскому обществу пока не удалось.

Абхазия занимала сравнительно скромное место и в Российской империи, и в советской системе. Хотя советизация Абхазии началась в форме союзной республики (ССР Абхазия), но вскоре (в 1931 г.) административным путем она была преобразована в автономную республику (Абхазская АССР) и включена в состав Грузинской ССР. Такое преобразование предельно ограничило поле деятельности абхазской автономии, которая уже не могла выразить, тем более защитить, национальные интересы абхазского народа. По существу, автономия была превращена в административный инструмент, использовавшийся Тбилиси не в национальных интересах Абхазии, а против них. Потому абхазскому народу приходилось выражать и защищать свои национальные интересы лишь в протестной форме, что, разумеется, было далеко не лучшим способом решения стоявших перед ним проблем.

Ключевые понятия: конфликт, истоки, интересы, противоречие, единство, ресурсы, идентичность

Социальная база конфликта

Конфликт, как известно, есть столкновение интересов участвующих в нем социальных акторов. Сталкиваются интересы в силу своего различия, а также в силу различия их носителей – отдельных индивидов и общностей (объединений). Объединение людей в разнообразные формы кооперации не есть свободный выбор, а необходимость, которая вынуждает объединяться. Не объединяться друг с другом люди не могут, ибо никто изолированно существовать не может. Но, объединяясь в конкретное сообщество, каждый вынужден ограничивать свою свободу, чтобы его свобода не стала «произволом» (Кант) для свободы другого. Получается, что люди вынуждены объединяться вопреки своей воле и в ущерб своей свободе. Это не может не делать складывающиеся между ними взаимоотношения противоречивыми. На это, пожалуй, первым обратил внимание еще Кант в тезисе об изначальном «антагонизме» любого сообщества людей [19].

Что касается отдельного индивида, то и он выживает только в коллективе и через него – другого пути нет. Но жить в коллективе – значит признавать его правила и нормы, сбалансировать свою свободу со свободой других, соотносить свои потребности с потребностями других членов коллектива. Это значит, что неизбежные для жизни социальные отношения складываются как противоречивые и могут стать источником конфликта. Поэтому социальная форма жизни изначально конфликтогенна; неконфликтогенных социальных общностей не бывает.

По такой же схеме строится взаимоотношение между этническими общностями, каждая из которых стремится к абсолютной свободе и максимальному удовлетворению своих потребностей. Ни одна из них (общность), какой бы многочисленной она ни была и каким бы потенциалом ни обладала, не является абсолютно самодостаточной, а потому вынуждена вступать в отношения с другой общностью. Эти отношения могут быть разными: непосредственные, опосредованные, взаимовыгодные, ущербные для одной из сторон и т. д. Но какими бы ни были сами отношения как таковые, они всегда остаются потенциально конфликтогенными. Именно в сфере отношений следует искать истоки конфликте генности.

Абхазы и грузины как участники конфликта

В конфликтологии участники конфликта делятся на непосредственных и опосредованных. Абхазы и грузины являются непосредственными участниками конфликта, о котором здесь идет речь. Уже сам факт сосуществования на одном геополитическом пространстве (Южный Кавказ) двух различных народов (абхазов и грузин) обрекает их многовековые взаимоотношения на конфликтность (противоречивость). Однако это не означает, что конфликтность неизбежно приводит к вооруженному столкновению. Ведь жили же абхазы и грузины бок о бок на протяжении не одного столетия мирно? Хотя и тогда, в мирных условиях, взаимоотношения между ними не были бесконфликтными.

В процессе своей трансформации конфликт, как известно, проходит различные стадии, главные из них – это латентное (скрытое) и открытое состояния конфликта. В латентном состоянии конфликт существует в любой социальной общности, любой структурной организации.

Абхазы и грузины – это не только исторически сложившиеся народы, обреченные жить в непосредственном соседстве и поддерживать друг с другом определенные отношения, но и самостоятельные субъекты культурно-исторической жизни. В иерархии этносоциальных общностей они качественно однопорядковые. Каждый из них в отдельности (и абхазы, и грузины) осознают себя не только на этнокультурном, но и на политическом уровнях.

Оба народа являются носителями идеи своей государственности, унаследованной ими от предков. Поэтому истоки абхазо-грузинского конфликта следует видеть в самом факте сосуществования на небольшом жизненном пространстве двух разных, самостоятельных социально-культурных и социально-политических образований, каждое из которых вынуждено взаимодействовать с другим и при этом оберегать свои национальные интересы. А поскольку потребность защиты возникает из другой потребности – общаться и взаимодействовать с другими, постольку взаимодействие несет в себе вероятность перерастания скрытого конфликта в открытую его фазу. Преследуемые при этом цели и ценности разных сторон (которые не всегда совпадают, а порой, как в нашем случае, исключают друг друга) лишь усиливают эту вероятность.

О базовых интересах участников конфликта

Коль скоро конфликт есть столкновение интересов его участников, то необходимо, в первую очередь, выяснить, что собой представляют интересы вообще и интересы абхазов и грузин в особенности. Однако при выяснении смысловой нагрузки понятия «интерес» возникают серьезные трудности. Они связаны, прежде всего, со слабой разработанностью этого понятия в научной литературе. Еще менее разработано понятие «национальный интерес», что позволяет политической конъюнктуре использовать его в качестве инструмента, а лидерам ведущих стран мира, например США, по своему усмотрению объявлять ту или иную территорию земли «зоной своих национальных интересов».

В понимании национальных интересов Абхазии и Грузии ситуация обстояла ничуть не лучше. Как оказалось, конфликтующие стороны не обладали сколько-нибудь осмысленными представлениями о своих национальных интересах, подтверждением чего стал сам переговорный процесс. Между тем рассчитывать на успех в миротворческом процессе, без учета интересов враждующих сторон, вряд ли было возможно.

Рациональное осмысление национальных интересов Абхазии и Грузии возможно, на наш взгляд, в контексте той стратегической цели, которую каждая сторона преследует, и теми потребностями, которыми она (сторона) обладает. Если попытаться понять смысл преследуемой сторонами стратегической цели, то, видимо, это создание реальных условий для свободного саморазвития и обеспечения безопасности своей формы организации социальной общности. В свою очередь это есть не что иное, как поддержание каждой стороной своего социального гомеостаза:

а) производства (поддержание наличной формы) жизни;

б) воспроизводства (повторение и транслирование наличной формы) жизни;

в) обеспечения безопасности как необходимого условия производства и воспроизводства жизни.

Такая структура национальных интересов (потребностей) социальной общности воспроизводит на более высоком уровне гомеостаз других живых существ, приверженных вести коллективный образ жизни. Только на уровне социальной формы жизни каждый из этих интересов (потребностей) представляет собой более сложное образование. Так, например, производство жизни осуществляется через и посредством удовлетворения таких базовых потребностей человека, как потребность в пище, одежде и жилище. Но объекты, посредством которых можно удовлетворить такие потребности, человек (в отличие от других живых существ) в природе в готовом виде не находит. Поэтому ему самому приходится производить то, что он потребляет.

Провести такую сложную операцию – из вещества природы сделать предмет потребления – в одиночку человек не может. Чтобы наладить производство, люди, используя приобретенные навыки и способности адаптивно-преобразующей социальной деятельности, должны скооперироваться, скоординировать свои совместные действия, создать и соблюдать определенный внутрисоциалъный порядок.

Это дает основание думать, что достижение преследуемой индивидом (или сообществом индивидов) стратегической цели может осуществляться им через удовлетворение, в первую очередь, своих базовых потребностей. Поэтому здесь важно выяснить природу самих человеческих потребностей, тем более что они достаточно хорошо изучены в науке.

В современной науке потребность как таковая понимается как то, что мотивирует, побуждает человека к определенным действиям. Обычно действия человека направлены на внешние объекты, причем на те из них, которых ему недостает. Потребность, таким образом, есть «стремление к тому, чего недостает» [20]. Здесь важно не отождествлять потребность с объектом, посредством которого она удовлетворяется. Потребность, как бы в чистом виде, есть характеристика психофизиологического состояния человека, при котором он либо нуждается в том или ином объекте, либо же не нуждается в нем, ибо «удовлетворенная потребность – уже не потребность» [21].

По своему содержанию потребности человека самые разнообразные, не сопоставимые с потребностями высокоорганизованных животных, даже приматов. Потребности бывают врожденными и приобретенными в ходе социализации индивида. Разнообразны они и по степени значимости. Чтобы охватить все это разнообразие потребностей, в науке формируются различные модели их классификации и систематизации. Но в качестве главных выделяются следующие:

а) физиологические потребности,

б) потребность в безопасности,

в) социальные потребности.

Каждая из этих потребностей структурируется и образует целую систему других потребностей. Например, социальные потребности включают в себя необходимость не только в принадлежности к определенной социокультурной общности, но и в эстетических, этических, политических и других благах.

При этом важно подчеркнуть, что иерархическая структура, образуемая потребностями, не является абсолютно жесткой и исторически меняется в зависимости от уровня организации и развития общества, а также условий удовлетворения этих потребностей. Чем более примитивна организация жизни социальной общности, тем более значимы потребности физиологические и потребность в безопасности.

Иерархическая структура потребностей меняется также в зависимости от особенностей той или иной цивилизации, культуры, страны и т. д. Например, в общине йогов физиологические потребности не играют той роли, какую они играют в жизни, скажем, западных обществ. Зато потребность в медитации, не столь значимая в жизни западных обществ, значима в жизни тех же йогов.

Без учета этих особенностей потребностей трудно разобраться в природе национального интереса. Более того, осмысление стратегической цели в удовлетворении базовых потребностей как раз и есть тот самый путь, который ведет к адекватному пониманию природы интереса вообще и национального интереса в том числе.

В самом деле, потребность и интерес органически взаимосвязаны. Потребность и интерес – это однопорядковые, но не тождественные понятия. Потребность кратковременна, прерывна во времени, интерес же как таковой сохраняется в течение длительного времени. Сытый человек не испытывает потребности в еде, но при этом пристрастие к созданию пищевых запасов, так же как и интерес к разрекламированному или просто незнакомому продукту, сохраняются.

Интерес формируется через потребность, точнее говоря, потребность, если она базовая, перерастает в интерес. Перерастание потребности в интерес происходит в том случае, если она постоянно повторяется.

Формирование интереса происходит также путем суммирования однопорядковых потребностей. «На основе суммации длительных устойчивых потребностей, – пишет в связи с этим профессор Б.Ф. Поршнев, – формируются интересы, как личные, так и общие» [22]. Именно совокупность таких наиболее устойчиво повторяющихся потребностей и составляет национальные интересы народа или страны. Потому важно выяснить, а каковы те интересы Абхазии и Грузии, которые привели к их столкновению?

Территориальные интересы

Типологически абхазо-грузинский конфликт, как и другие постсоветские конфликты на Кавказе, является этнополитическим, в котором территория играет роль одного из конфликтообразующих факторов. Значимость территории здесь столь велика, что некоторое время иностранные аналитики рассматривали абхазо-грузинский конфликт как территориальный.

Выше уже отмечалось геополитическое значение абхазской территории для Грузии. Но геополитическая составляющая далеко не исчерпывает всей значимости этой территории, которая могла бы служить расширению жизненного пространства Грузии и укреплению ее безопасности от внешней угрозы. Жизненно важное значение абхазской территории – это, прежде всего, те природные ресурсы, которыми она располагает и в которых Грузия остро нуждается.

Территория Абхазии, как известно, чрезвычайно разнообразна и богата природными ресурсами, что весьма благоприятствует развитию социальной, особенно хозяйственной, жизнедеятельности человека. Именно природно-климатический комплекс Абхазии всегда привлекал и привлекает внимание внешнего мира. Этот комплекс может служить сегодня мощной базой для формирования национального капитала, ставшего самодовлеющей ценностью и формой экономической безопасности.

Ресурсный потенциал Абхазии (геостратегическое положение территории и ее сырьевые запасы) представляет собой как раз то, чего Грузии больше всего недостает. Мотивирование грузинской стороной своих действий в Абхазии стремлением к сохранению государственной (территориальной) целостности есть не что иное, как попытка подвести политико-правовую базу под свою конечную цель – присвоение необходимых ей ресурсов Абхазии. На достижение этой цели, всеми дозволенными и недозволенными приемами, Грузия тратила (и продолжает тратить) значительную часть своего государственного, в том числе идеологического, потенциала.

В условиях посягательств Грузии на абхазскую территорию Абхазии не остается ничего другого кроме как защищать свою исторически унаследованную территорию. Без этой территории, без своих собственных природных ресурсов реальное существование Абхазии просто немыслимо. Иначе говоря, рассчитывать на историческую перспективу Абхазия может только через сохранение своего ресурсного потенциала; другого пути самосохранения (выживания) ей просто не дано.

Именно этот рациональный смысл территории мифологизируется в самосознании народа в форме различных сакральных представлений об Отечестве, Родине, земле предков и т. д. с целью закрепления в сознании и поведении людей. Тем более в условиях горных и предгорных территорий, где дефицит земли всегда ощущался весьма остро. Во многом этим – потребностью в сохранении ресурсного потенциала – вызвано стремление Абхазии к созданию своей суверенной государственности, которая мыслится ее народом как определенный гарант своего существования.

Ресурсный потенциал территории – важная составляющая национальных интересов Абхазии, о которых грузинская сторона намеренно умалчивает. Более того, грузинская сторона вообще не признает наличия у Абхазии каких-либо своих национальных интересов, кроме культурных. Именно поэтому предлагаемая ею форма абхазской государственности сводится, по существу, к «культурной автономии». Что касается национальных интересов Абхазии, то это, по мнению грузинской стороны, придумано «третьей силой», т. е. Россией, в качестве рычага давления на Грузию.

Если согласиться с грузинской стороной в том, что у Абхазии, на самом деле, нет иных интересов, кроме культурных, то как она удовлетворяла и будет удовлетворять свои естественные потребности в природных ресурсах? Грузинская сторона избегает такой постановки вопроса, дабы не затронуть при этом проблемы собственности на ресурсный потенциал абхазской территории. А ведь это ключевой вопрос в жизни любого народа, страны: разве не тот, кто владеет природными ресурсами территории, является и ее собственником? Что касается развития абхазской культуры, то грузинская сторона готова даже помочь (!) в решении этой проблемы, лишь бы стать собственником абхазской территории.

Но и абхазская сторона не обладала адекватным пониманием своих национальных интересов, которые зачастую сводились лишь к созданию независимой от Грузии абхазской государственности. Идея создания своей государственности в самосознании абхазского общества из политического средства превращалась в некую самодовлеющую цель. Не потому ли среди вопросов, обсуждавшихся на официальных переговорах, вопроса о национальных интересах Абхазии не было вообще? А между тем без оптимального балансирования национальных интересов Абхазии и Грузии вряд ли было возможно добиться заметного прогресса в ненасильственном урегулировании конфликта.

Такой подход к осмыслению грузино– абхазского конфликта (сквозь призму территориальных интересов его непосредстве иных участников) важен еще и потому, что он позволяет раскрыть смысловое различие стратегических целей, преследуемых Абхазией и Грузией в конфликте. Если цель грузинской стороны состояла и состоит в расширении жизненного пространства, увеличении ресурсного потенциала и укреплении безопасности от внешней угрозы, то целью абхазской стороны одновременно выступало и выступает решение вопроса: быть ей или не быть вообще! Иначе говоря, Грузия может обойтись без абхазской территории, но без этой территории сохранить себя Абхазия не может!

Социокультурная идентичность

Одним только территориальным подходом (при всей его важности) вряд ли возможно исчерпать суть абхазо-грузинского конфликта. Речь в этом конфликте идет не только о перераспределении ресурсного потенциала абхазской территории, сколько об укреплении и сохранении социокультурной идентичности обеими сторонами. Иными словами, в конфликте Грузия стремится расширить и укрепить свою социокультурную идентичность и на абхазской территории, а Абхазия – сохранить свою идентичность на своей территории.

Сама территория или, говоря шире, природная среда обитания (экологическая ниша) есть лишь средство, целью которого являются создание и функционирование определенной модели социального жизнеустройства. Иначе говоря, стратегическая цель и Абхазии, и Грузии – создание условий для свободного и безопасного саморазвития, для сохранения и воспроизводства исторически сложившейся на территории каждой из них структурной организации своей социальной системы.

Выше уже отмечалось, что Абхазия и Грузия – это не какие-то абстрактные участники конфликта, а исторически сложившиеся, самобытные социокультурные общности, функционирующие на высоком уровне социальной организации. Это значит, что каждая из них создала и поддерживала на своей территории ту модель социального жизнеустройства (структурную организацию внутрисоциальной жизни, систему запретов и разрешений, отношения и ценностные ориентации людей, порядки, обычаи, верования и т. д.) или тот социальный мир, в котором она мыслит возможность своего существования и своего жизнеобеспечения.

Конец ознакомительного фрагмента.