Абуталиб сказал… А записал Расул Гамзатов (сборник). Чарыки уводят в путь. Зарисовки, рассказы, притчи (Абуталиб Гафуров, 2009)

Так началась моя жизнь

Родился я в селении Шуни. Отец мой Аб-дул-Кафур всю свою жизнь работал на чужих людей. Бедность была неразлучна с нашей маленькой саклей, и как сейчас вижу я голые стены родного очага, покрытые копотью от дыма.

Отец мой был женат дважды. Первая жена, не стерпев горемычного житья, ушла, сказав: «Не нравится мне у тебя. Неудачник ты!»… Она оставила отцу двух маленьких девочек. Плохо пришлось моему отцу. Ни одна женщина из нашего села не хотела войти в наш убогий дом. Крепко намаялся отец, пока нашел-таки в соседнем селении жену, такую же, как и сам, беднячку. Звали ее Аминат. Это и была моя мать…

Время шло, и вот нас в сакле оказалось восемь маленьких ртов, и каждый рот полон крепких зубов, всегда готовых работать. Я был самым младшим.

Чуть мы подросли, пошли помогать соседям: кто принести воды, кто понянчить ребенка. Смотришь, сжалятся добрые люди и дадут черствый ломоть чурека и кусочек сыру… Так началась моя жизнь.

Чарыки уводят в путь

Из-за горы появлялись лучи восходящего солнца и освещали все окрестные вершины.

Белые облака на склонах гор были похожи на кучи хлопка или ваты. Они мирно лежали, словно еще не проснулись.

А я в это время, одетый в куртку из серого местного сукна, заплатанную где белыми, где черными заплатками, в полуистертой папахе, с белыми пятнами там, где вытерлась шерсть, с сумкой через плечо, ремешок которой связан уже двадцать раз двадцатью узлами и в которой лежало на донышке немного толокна, я в это время пас телят и ослов на южном склоне горы, немного повыше нашей сакли.

Ноги мои тогда от постоянной ходьбы были похожи на самую грубую сыромятную черную кожу. Никто не узнавал, обут я или нет, разве только в тех случаях, когда я нечаянно спотыкался о камень и на ногах у меня выступала кровь.

Вечером, когда я возвращался домой, моя мать, присев у коптилки, заправленной черной нефтью, старалась иголкой вытащить из моих ног накопившиеся за день занозы, а потом из разбитого кувшина смазывала мои ноги все той же нефтью.

Мать очень любила меня. Никто не считал меня за что-нибудь стоящее и путное, кроме одной-единственной матери.

Однажды я стоял на горке и смотрел на свой аул. У ворот нашего дома я увидел привязанную лошадь и удивился.

Приближался вечер, то и дело слышалось кудахтанье куропаток. Над аулом, над теми домами, где готовили горячий ужин, поднимался дым.

Когда я вернулся домой, я увидел нашего гостя. Он сидел на земляной скамейке и тихим голосом мирно беседовал с отцом. Он был подпоясан ремнем с серебряными пуговками и с кинжалом. На затылке, где обычно у людей бывает ямочка, у него, как у быка, был мясистый выступ. Хотя в его волосах уже появилась седина, щеки его были румяны. Хотя он беседовал с отцом, но его глаза взглядывали в мою сторону. Я сидел поодаль.

Отец казался довольным, но мать была чем-то озабочена, сидела, опустив голову и углубившись в свои невеселые мысли.

Через некоторое время гость встал, сел верхом на лошадь и уехал в Кумух. Однажды утром я проснулся от сильного стука и встал с циновки. У края крыши я увидел отца. Деревянным молотком он колотил кусок телячьей шкуры, стараясь ее размягчить. На локте его в такт ударам развевался лоскут рваной рубахи.

Мать упрашивала отца бить свою телячью шкуру на улице, так как от ударов качались обветшавшие стены сакли.

Отец сшил чарыки с черными полосками прилипших волос, с белыми пятнышками кожи, выскобленной ножом, и сказал, чтобы их смазали нефтью.

Потом я увидел, что мать в изодранном голубом платке, накинутом на голову, сидит за починкой моих штанов и рубахи. У нее по впалым щекам из больших черных глаз текли слезы. Рядом, на земляном уступе, сидел отец. Он сказал, обращаясь ко мне:

Слушая отца, я подумал:

Впервые в жизни надел на ноги чарыки из телячьей шкуры. Радостно я вышел в них на дорогу и пошел вместе с кузнецами в сторону Грузии. Гость, приезжавший к нам, выпросил меня у отца и взял к себе подмастерьем. Мастеров-кузнецов было четверо, а лошадей только две. Мастера сменялись: двое шли, двое ехали. А я шел беспрерывно в своих новых чарыках. Мы шли по Аварии. Мы шли по скалистым тропинкам, по лесным дорогам, по берегам речек. Мои чарыки размокли под дождем, стали большими и осклизлыми. Они болтались на ногах и только мешали мне идти.

Долго мы шли вдоль реки, поднимаясь все выше. Река становилась все уже и меньше. Наконец она превратилась в ручей, который мы без труда перешли, а вернее, перешагнули.

Постепенно мы дошли до такого места, где одни ручьи текут в Грузию, а другие – в Аварию. Гора Бажан находится как раз на границе с Грузией. Родники, бьющие на нашем склоне горы, текут к нам, а на другом склоне горы текут к грузинам.

У подножья горы Бажан путники располагались на ночлег караван-сараем, дожидаясь других спутников, чтобы всем вместе идти через высокую гору. Поодиночке и малыми группами боялись подниматься по склонам горы: в окрестных лесах водилось много медведей. Собирались собратья отрядом не меньше тридцати человек, а тогда уж и трогались в путь. Проснувшись рано утром, путники начинали подниматься к перевалу и достигали его только к вечеру. Наверху росли такие толстые деревья, что в их стволах выдалбливались хижины, где многие располагались на ночлег. Снова просыпались рано утром и начинали спускаться уже в долины Грузии. Грузинские долины показались мне по сравнению с нашей суровой Аварией низкими, теплыми и богатыми.

Итак, после девятидневного пути я оказался в грузинском городе Телави. Я думал, что все люди живут здесь на широкую ногу, но в первый же день увидел, что и здесь некоторые ходят в лохмотьях. Вообще же одевались там люди так: на ногах чувяки, на голове войлочные шляпы или башлыки. Видел я также, к своему удивлению, что некоторые мужчины ходят с кувшинами за водой. Встречались и такие, у которых постоянно накрыты столы, а бокалы наполнены вином. Многие отрастили себе животы, подобные бочкам.

Целый день я проводил в мастерской. С одной стороны – большие мехи, куча древесного угля, кадка с водой для закалки кинжалов. На другой стороне – тиски, напильники, разные молотки и молоточки для придания кинжалам необходимой тонкости.

Здесь я понял, почему невесела была мать, провожая меня из дома.

Хозяева искали в дальних селениях приметливых, здоровых и бойких детей, обманывали уговорами и ласками их бедняков – родителей, забирали в подмастерья, нагружали их непосильной работой, а потом, выжав все соки, отправляли назад к родителям.

В мастерской я узнал, что такое железо, что такое сталь, как придать им мягкость, гибкость или твердость, как сталь закалить, как ее отпустить. Всему этому я научился за один год, но сам стал похож на весь источившийся точильный камень. Поэтому меня не пустили больше к кинжальщикам, а оставили дома.

Наступила весна, а я оставался дома. Солнце обогрело южные склоны гор, и на них зазеленела трава. Я тоже немного поправился и окреп. Вся наша семья в сборе. Отец чинит хуржин и разговаривает с матерью о необходимости отправиться куда-нибудь на заработки. Мои сестры сидят за обработкой шерсти и тихо беседуют друг с дружкой – они радуются тому, что скоро появятся в горах разные съедобные травы.

В эту весну мы с отцом отправились в село Костек, чтобы приготовлять саман. Мать, как всегда, проводила нас до склона горы.

В Костеке я научился месить саман, а возвратившись оттуда, взял палку и пошел пасти аульских овец.

Разгуливая с баранами по горам, я научился свистеть и все больше совершенствовался в этом деле.

Пасти овец гораздо легче, нежели пасти ослов. Овцы сразу оборачиваются, если свистнешь или крикнешь на них, даже издалека, а тем более бросишь камешком. Ослу же хоть из пушки пали над ухом, он и не шелохнется, пока не подойдешь и не ударишь его палкой по спине.

Я научился высвистывать любимый мотив Магалли. Это был старый чабан. Он пас овцематок на соседней горе. Я его очень любил за то, что он играл на свирели. Магалли и показал мне место, где можно срезать для свирели камыш.

Я пробрался туда по узкому и крутому месту, делая ножом ступеньки, чтобы поставить ногу. Там я срезал камыш для свирели. Мои бараны разбрелись по склону горы. Одни стояли, другие щипали траву, иные лежали. Я стоял, опершись на палку, на высокой горе. Мне были видны все окрестные места. Я играл на свирели.

Звук моей свирели был слышен в ближайших аулах. Ко мне приходили молодые девушки и парни, устраивали под свирель танцы и веселились. Молодежь полюбила меня за то, что я играл на свирели.

Из аулов приходили ко мне молодые люди и приглашали в свои компании, чтобы я им играл, пел и рассказывал что-нибудь интересное.

Хотя богатые родители ругали своих сыновей, наказывали им, чтобы они не общались со мной, не сидели рядом со мной, но чтобы общались с богатыми и сидели рядом с богатыми, все же сыновья богатых родителей приходили и сидели рядом со мной, не исполняя наказ отцов, ибо они были молоды, а молодость любит веселье.

Однажды меня пригласили на свадьбу в соседний аул. Собралось много людей. Молодежь обрадовалась моему приходу, и меня усадили на видном месте. Недалеко от меня сидели муллы. У них были белые руки и белые, чистые лица. Сидели они около самых лучших блюд.

Им не понравилось, что молодежь была довольна и рада моему приходу, что молодежь ждала меня. Они сидели как на иголках. Они привыкли, что все их уважали и чтили. Им трудно было перенести, что есть место, где, кроме них, уважают еще и других, а тем более бедного пастуха.

Распорядитель приказал мне выпить бокал вина и спеть песню. Я выпил и запел:

Молодежь после этих слов закричала «ура» и зааплодировала мне. Но муллы нахмурились, не кричали, в ладоши не хлопали. Один мулла спросил, сам ли я сочинил эту песню или от кого-нибудь научился?

– Эту песню я узнал от чабана Магалли. Но если захочу, то и сам могу сочинить.

Муллы пошептались по-арабски. Один из них, оказывается, был певец. Ему тоже захотелось спеть, чтобы затмить бедного пастуха. Распорядитель объявил, что сейчас мулла будет петь свою песню.

Молодежь опять закричала и захлопала, захлопал и я. Но мне не понравилось, что мулла пустил в меня стрелу. Я решил ему ответить и запел снова:

Молодежь захлопала еще громче, кто-то закричал: «Да здравствует новый певец!» Тогда мулла встал и набросился на меня с кулаками. Парни задержали его и не допустили, чтобы он меня побил. Тогда оба муллы поглядели на свои часы на золотых цепочках и покинули свадьбу.

Распорядитель сказал:

– Муллы только мешают в хороших и веселых компаниях. Без них спокойнее и проще. Пусть себе идут на другую свадьбу.

Все засмеялись и бросились пожимать мне руку, провозглашая новым певцом.

В этот день мне отец сказал:

– Думал, что из тебя получится человек, знающий ремесло. Но, видно, напрасны были мои надежды. Из тебя получился не мастер, а всего лишь певец на свадьбах.

Крыло Джабраила

Пришла весна. На склонах гор, обогретых солнцем, зазеленела трава. Потолок в нашей сакле блестел от сажи и копоти. Черные гроздья сосулек свисали с потолка там и тут. С сосулек капали черные капли. Мои сестры старались найти такое место, где на них не капало бы. Они перебирали и теребили свалявшуюся за зиму шерсть из матраса и весело мечтали:

– Скоро появится в горах нувши[1].

А для меня весна означала, что скоро мы отправимся с отцом куда-нибудь на заработки. И действительно, вскоре отец мне сказал, что завтра пойдем в Костек и наймемся месить саман. Мать проводила нас до противоположного склона. Она бросилась обнимать меня и сказала:

– Да будет дорога удачной! Да будете вы укрыты подолом пророка и крылом Джабраила!

В Темир-Хан-Шуру мы пришли очень поздно. Знакомых там у нас не было. Мы стали искать ночлег. Один хромой человек сжалился над нами и сказал:

– Идите со мной, я пущу вас, переночуете у меня.

У него у самого была одна комната с сырым полом. Тут же находились горн, мехи и разные инструменты, целая гора ведер, ожидающих ремонта. Рядом – солома для постели, прикрытая сверху паласом, и доска, служащая перегородкой между постелью и остальной частью дома. Под потолком, на стенах, всюду висела паутина, такая толстая от дыма и сажи, что годилась бы на веревки. Хромой хозяин посадил нас на старые ведра и стал готовить ужин на горне, раздувая его мехами. После ужина стали укладываться спать. Хозяин достал еще один палас, чтобы было чем укрыться. Края паласа были подогнуты и зашиты, чтобы не поддувало сквозь бахрому. Палас был даже украшен вышивкой. Но пахло от него словно от старого пьяницы. Отец, который был не чувствителен к запахам, и тот сказал, что палас словно облили уксусом. Тем не менее мы все улеглись рядком и накрылись этим паласом. Хозяин, как бы поняв, что палас показался нам грязным, виновато проговорил:

– Укрыться необходимо. А то к утру будет холодно, вы простудитесь.

– Скажите хоть, как звать-то вас, добрый человек? – спросил отец.

– Меня зовут Джабраил.

Тогда я быстро повернулся к отцу и прошептал:

– Утром, когда мать провожала нас, она сказала, чтобы нас укрыло крыло ангела Джабраила. Ее молитва услышана богом. Он исполнил ее просьбу. Вот нам Джабраил, вот нам и крыло Джабраила – этот роскошный палас.

Все засмеялись. Я и сам засмеялся. Но все же второй раз ночевать под таким крылом я бы не хотел.

Рассказ подмастерья о том, почему он три раза в один год наелся досыта

Однажды, после того как мы с отцом кончили месить саман, я бродил по базару в Кумухе. Я остановился около медника, торговавшего своей посудой, и залюбовался его изделиями. Кувшины горели, как солнце, но больше всего меня удивляли разные узоры и линии на них, нанесенные молоточком чеканщика. Я долго стоял около кувшинов, и медник заметил меня.

Оказывается, он нуждался в подмастерье, поэтому ласково и обходительно со мной заговорил. Он расспросил меня, кто я, откуда и чем занимаюсь? Что я умею делать?

– Ходил с отцом в Костек, и там мы заготавливали саман. А сейчас ничего не делаю и не знаю, чем бы заняться.

– Тогда тебе повезло. Как раз мне нужен подмастерье. Скоро мы отправимся в Дженгутай. Если согласен идти с нами, назови свою цену и собирайся. Мы научим тебя делать такие же кумганы, кувшины, тазы. Мы сделаем из тебя хорошего мастера.

Я отправился в Дженгутай, договорившись работать подмастерьем за двадцать рублей в год.

В Дженгутае, кроме моего хозяина, было еще пятнадцать медников, имевших свои мастерские, и у каждого было по два подмастерья. Все они были чумазые, потому что с утра до ночи терли медь. Стук молотков в этих мастерских начинался с раннего утра и заканчивался к одиннадцати вечера. Мастера стучали молотками, а подмастерья скоблили, чистили, оттирали. Пот капал на тряпку, которой подмастерье оттирал медь.

Ночью, когда заканчивались работы, еще труднее, чем медную посуду, приходилось отмывать свои руки. Не скоро из-под зеленой окиси и черной окалины появлялась белая кожа рук.

Мастера хвалили только бывших своих подмастерьев. Только и слышно было, что такой-то подмастерье, который умер, был проворным, такой-то старательным, такой-то мало ел. О нас, живых подмастерьях, никто не говорил, что мы старательные, честные, не жалеем сил, нас только ругали. Если совсем уж нечего делать, заставят очищать наковальню, лишь бы не сидели сложа руки. Больше всего мастера боялись, как бы мы не научились их делу.

Муку на хинкалы они всегда выдавали сами, боясь пересыпать лишнего. Один подмастерье рассказал мне, что в прошлом году он был сыт только три раза. Первый раз в праздник байрам. Второй раз, когда мастер сварил котел хинкалов, но в это время пришли дальние почетные гости, и пришлось готовить для них лучшую еду, а котел уже готовых хинкалов отдали подмастерьям. В третий раз он был сыт потому, что понесла лошадь. Но это целая история. Подмастерье рассказал эту историю так.

Конец ознакомительного фрагмента.