Полёт
Годы не порок мечтам, ум ошибкам не преграда. Сотня головастиков, которым суждено было ползать, перемещались по небу, не теряя важный ориентир. К югу от границы, на запад от солнца, свет маленькой лампочки над головой и еле слышимый шелест белоснежной страницы. Как только самолёт миновал толстый покров, я погрузился в очередную историю…
Токийская улица, джазовый бар, водка с ромом и мерцание чёрно-белых клавиш. Мерещатся призраки, они оживают, у них появляются имена. Жизнь становится многогранной, и в неком единстве куражатся правда и ложь. На главную сцену восходит судьба, срывая с себя одеяние мрака, и капля за каплей безумствует взгляд…
Будь в самолёте система искусственной гравитации, которая бы стабилизировала силу тяжести на протяжении всего полёта, заодно порождая у меня в голове такую мысль, я не смог бы сказать наверняка, где сейчас пряталось небо. Его можно увидеть с земли, просто ткнув пальцем, или с дальней орбиты, если заскучать. Можно согласиться с тем, что оно вокруг, когда паришь, не имея опоры, но где оно, если импровизированный верх это непроглядный слой облаков, зависающий над таким же густым и непроницаемым низом.
Оно прячется где-то там, откуда начал пробиваться тоненький лучик, прожигая моё недоверие. Я отрываюсь от книги и смотрю, как суровое небо проливает свой ласковый свет и несёт этот посыл к далёкой земле.
Как бы я ни рвался за облака, притяжение берет своё, и взгляд, вырываясь из плена, где художник щекочет подвешенный ум, бежит по широким просторам, умело рассеивая километраж.
Рёв турбин не спеша затихает, самолёт снижается и выпускает шасси. Странная вибрация, не посеяв в пассажирах тревоги, на секунду-другую захватывает весь фюзеляж. Сотня головастиков, зажавшись в своих креслах, дружно замолкает, и последний и самый реалистичный из моих призраков исчезает прочь.