Глава 1. Унижения. Сначала было слово. И слово было злом…
Все началось в моей семье. Мама, бабушка и дед, заботившиеся обо мне с пеленок – это самые добрые и замечательные люди среди всех, кого я знала за свою тогда еще короткую жизнь. Но рядом со мной росла, взрослела и существовала целая куча двоюродных братьев и сестер. Они-то и послужили первым толчком к началу болезни. Их оскорбления, насмешки, издевательства изуродовали меня изнутри, сделали издерганной, замкнутой, подозрительной. Мне было тяжело рядом с ними. Я старалась следить за каждым своим словом, действием в их присутствии. Они приезжали на лето к моей бабушке и не давали покоя всей деревне, превращая мою жизнь в настоящий ад. Они словно отрезали меня от себя, выбрав предметом для потехи и принуждая ко всяческим мерзостям. Я родилась уже в этой атмосфере ненависти, нелюбви и неприятия. Но различать скверное отношение к себе я начала к трем годам, когда моя тринадцатилетняя двоюродная сестра Кира, катаясь на велосипеде, обманом заставляла меня бегать за ней по всей деревне. Она крутила педали и зло хохотала, приманивая меня как собачонку. Я неслась за ней, насколько мне хватало детских сил, пытаясь догнать, чтобы она меня прокатила. Но та лишь еще громче хохотала и называла Каштанкой.
Однажды Кира все же сжалилась надо мной. Я была ей так благодарна, что целовала руки. Она брезгливо отталкивала меня, а я была настолько мала, что не могла понять, почему сестра со мной так поступает. Кира усадила меня на раму велосипеда. Какое-то время она, молча, ехала, потом стала упрекать, что я тяжеленная как корова, и, наконец, совсем потеряв самообладание, приказала мне спрыгивать прямо на ходу. Я боялась, просила остановиться и помочь спуститься на землю, но Кира еще больше выходила из себя. Она кричала и одной рукой, бросив руль, выталкивала меня с этой злосчастной рамы. Я схватилась за ее колено – Кира рассвирепела. Она резко остановила велосипед, я удержалась на нем. Тогда Кира, не зная, как еще мне досадить, сказала, чтобы я поставила свои босые ноги на цепь велосипеда. Я снова боялась. Дед говорил мне, что это опасно, можно пораниться. Однако Кира была убедительнее моего старого деда. Она уверяла, что ничего не произойдет, нужно поставить и все. Я поверила ей. И едва мои ноги оказались рядом с цепью, Кира с силой ударила по педалям. Острая боль в моей левой ноге, ощущение рвущихся сухожилий и фонтан горячей крови – я визжала от боли. Испугавшись вида крови, Кира не справилась с управлением, и мы упали. Тринадцатилетняя сестра всеми своими шестьюдесятью килограммами хлопнулась на мою обезображенную ногу. Всякий раз, года сейчас я смотрю на кривой шрам – вспоминаю ехидную Киру, лгущую деду и бабушке о том, как я сама поранилась.
Кирин младший брат Матвей в издевательствах своих был изощреннее сестры. Он мог облить себя алой краской, растянуться на дороге и мычать. Я подходила к нему, трогала тихонько за руки и шептала:
– Что с тобой, братик?
– Меня сбил самосвал! – хрипящим голосом отвечал Матвей. – Я умираю, сестричка! Будешь ли ты вспоминать меня?
Я падала лицом на его грудь и рыдала, просила не покидать меня. Мне тогда даже в голову не приходило, что самосвалов на наших проселочных песчаных дорогах никогда не было. Матвей наблюдал за моими страданиями и ликовал. Он раньше других родственников заметил мою впечатлительность и ранимость, поэтому всячески этим пользовался, доводя до такого состояния, чтобы к вечеру я вся дергалась, а ночью во сне кричала. Вместе с Кирой они хохотали надо мной, а я никак не могла понять, почему мы не можем быть дружны между собой как остальные дети в соседских семьях.
Когда эта веселая, постоянно над чем-то хихикающая, компания переходила все допустимые границы в своих издевательствах, я шла за помощью к старшим. После моих душевных излияний дед с бабушкой подзывали Киру с Матвеем к себе и делали долгие строгие выговоры. Брат и сестра стояли перед ними, низко свесив головы, показывая как им стыдно. Но я видела злые глаза, натянутые улыбочки и сжатый кулак Матвея. Внешне они казались раскаявшимися, а внутренний конфликт между нами лишь усугублялся.
Дети живут в мире взрослых своей собственной жизнью. Эта жизнь нисколько не соответствует тому, что родители думают о своих чадах. Отношения, игры, желания, борьба за лидерство – как у животных. Мир детей вращается вокруг них самих. Родители изначально воспитывают эгоистов и, впоследствии, когда ребенок попадает в круг себе подобных, начинает проявлять свое «эго», становясь похожим на зверя. Волчья стая – вот что такое дети. Каждый борется за свое место под солнцем, жирный кусок, уважение, признание и авторитет. Родители думают, что их ребенок самый замечательный, добрый, ласковый, умный. Возможно дома, в семье, так оно и есть, но только не на улице, среди своих сверстников – там настоящий хищник, готовый порвать любого, кто посягнет на его внутреннее «я». Особенно дети ненавидят слабых, убогих и инакомыслящих.
В детском саду, в школе мне удавалось защитить свой внутренний мир, сохраняя право первого и последнего слова, обеспечивая себе неглупой головой уважение, лидерство и авторитет. Среди старших по возрасту братьев и сестер я навсегда осталась белой вороной, блаженной, ущербной. В волчьей стае птицы не живут. Неумение издеваться над другими и нежелание участвовать в жестоких играх породили мнение, что я превозношусь над родственниками. А я, на самом деле, сначала пыталась делать шаги для налаживания взаимоотношений, а после, почувствовав себя отверженной, начала сторониться своих братьев и сестер, считая их людьми пустыми и скверными.
Возвращаясь сейчас в свое детство, я понимаю, что была совершенно обычным ребенком. Я не вызывала в людях умиления, как это бывает с красивыми детьми. Более того я чувствовала, что многим взрослым не нравлюсь. Рано сформированные личностные качества, какое-то недетское суждение о жизни, заставляли меня постоянно лезть не в свое дело, вставлять реплики во взрослые разговоры, спорить о политике, комментировать чужие судьбы. При этом внутренне я была ранимой, любое замечание в мой адрес оборачивалось трагедией. Мне всегда напоминали о моих заурядных внешних данных: короткие волосы – стрижка как у мальчика, пухлые губы, красные щеки. Мамины подруги часто недоумевали, как у такой красавицы родился совершено некрасивый ребенок. Единственное, что меня выделяло среди сверстников, так это тяготение к одиночеству, старикам и поэзии. Часами могла наблюдать я за стадом пасущихся коров на наших полях, зеленых и сочных. Я придумывала для каждой буренки стихи, громко их декламировала, исполняла всевозможные песни собственного сочинения и была вполне счастлива. Детей я игнорировала, с ними мне было неинтересно, как и им со мной. В куклы я не играла, отдавая предпочтение машинкам, и всегда мечтала стать писателем, молчаливым призраком создающим образы на бумаге. Писатели мне казались божествами, которых я никогда не видела, но точно знала, что они есть, коль существуют библиотеки, книжные магазины и святая святых – книги. Я вглядывалась в имена и фамилии на ярких обложках и пыталась представить человека, открывшего для меня целый мир, в который я погружалась холодными зимними вечерами. Еще больше я хотела стать причастной к удивительному таинству создания этого мира, населенного выдуманными героями. Меня всегда завораживал и интересовал момент, когда ничего нет, кроме белого листа бумаги, и вот спустя минуты или часы раздумий выныривает из небытия целая жизнь, которую я могу держать в своих руках в твердом переплете, трогать странички, вдыхать их дурманящий запах и читать, читать, читать… Книги сопровождали меня в нелегком пути человеческого становления; воспитывали, убеждали, развивали воображение и силу духа. Я читала много и все, что попадалось мне на глаза, начиная бабушкиными отрывными календарями и заканчивая потрепанным Евангелие на старославянском, которое мне пришлось освоить в шесть лет. Я пыталась чтением заполнить пустоту внутри себя, вызванную неприкаянностью в собственной семье. Позднее на смену книгам пришла еда. Постоянно что-то жевать – это самый легкий и быстрый способ не чувствовать внутри зияющую дыру.
Все мое раннее детство проходило вдали от городской пыли в маленькой деревне. Моя бабушка хорошо и много готовила. И я с удовольствием поедала ее гастрономические изыски. Любой наш завтрак, который в деревне назывался «снеданнем» начинался с горячих толстых блинов, жирного наваристого супа, приготовленного в печи, желтых румяных драников, а заканчивался снова блинами с вареньем и парным утренним молоком. На обед подавался красный борщ, в котором плавали огромные куски соленого свиного мяса с салом, каша на молоке с сахаром и запеченные ребрышки. А на ужин бабушка варила или жарила картошку, ставила на стол огромную сковороду с омлетом из шести домашних яиц, которые скворчали в сале, и целую трехлитровую банку молока. И это еще все сдабривалось кусочками тонкого бекона, ароматным хлебом, всевозможными разносолами и соленой речной рыбой. Благодаря бабушкиному кулинарному опыту я росла довольно крепким ребенком. Не могу сказать, что я была полной, моя комплекция ничуть не отличалась от комплекций детей той эпохи. У меня был отличный аппетит, я не любила сладкого, но мясо, соленая рыба – это то, без чего я не мыслила своей жизни. До определенного возраста я даже не задумывалась худая я или толстая, красивая или нет. Я словно не ощущала своего тела. Иногда я смотрелась в зеркало и спрашивала у своего отражения: «Кто я? Почему я родилась девочкой? Мальчик из меня получился бы гораздо симпатичнее!» У одной из моих двоюродных сестер Наты были великолепные длинные пшеничные волосы, которые она красиво заплетала в косички, разноцветные резинки, заколки и банты, розовые платья и яркие полосатые колготки, поэтому она казалась мне миленькой. У меня всего этого не было, да и куда мне было завязывать банты с моей-то мальчишеской стрижкой? Заплетаться я не умела, посему этот мальчишеский образ еще долго сопровождал меня. Очень рано я была приобщена к тяжелому сельскому труду, и времени на всяческие девчачьи глупости мне не хватало, как и на раздумья о своей внешности.
Мое внутреннее падение и первичные симптомы подступающего недуга начались в десять лет. Это еще была не совсем она, анорексия, всего лишь ее первое дыхание, первый шепот, который с годами моего взросления превратится в истошный ор. Но все же она уже стояла со мной рядом. Я не знала ее имени, не знала, чем обернется ее присутствие. И вот именно здесь родные люди, семья могли бы не подпустить ее ко мне, защитить. Но этого не произошло. Никто не заметил, что со мной творится. Одно единственное слово, оброненное кем-то по поводу лишнего веса ребенка, может уничтожить последнего полностью, сжечь тело и разум, отнять душу. Близкие люди должны быть осторожны в своих шутках, замечаниях и словах. Никогда нельзя знать с четкой уверенностью, что поселилось в голове взрослеющего человека. Анорексиком можно быть и с весом семьдесят килограммов. Окружающие видят толстяка, а внутри у этого человека медленно все сгорает. Анорексия всегда очень медлительна, она как черепаха, движущаяся по песчаному пляжу к воде, и как бы медленно она не двигалась – цель все равно будет достигнута.
Буквально за одно лето я сильно вытянулась. У меня стали длинными ноги и руки, и я никак не знала, куда деть последние. Вдобавок к этому мой организм вознамерился проявить свои первичные половые признаки, что страшно меня смущало и постоянно вводило в ступор с ярко-красными пятнами по щекам и шее. Мне не хотелось становиться женщиной в свои десять лет. Стремительно начавшийся процесс полового созревания мне не удавалось ни сдержать, ни скрыть. Отражение в зеркале больше не было мною. Лицо приобретало нежность, ресницы стали длинными и густыми, глаза влажно блестели, изменив свой серый цвет на зеленый. Волосы отрастали быстрее обычного, меня перестали стричь под мальчика. Внизу живота появились нескончаемые ноющие боли, голос стал мягче и ниже. Это была не я. Другой человек. Все чаще мне стали говорить комплименты в школе учителя и прохожие мужчины на улице. Мне было стыдно. Я пряталась под мешковатой одеждой и постоянно краснела. Я полукровка. Мой отец азербайджанец. Для кавказских девочек все это в порядке вещей, так как половое созревание у них начинается гораздо раньше, чем у европеек. Но я никогда не жила в Азербайджане, посему здесь, в Беларуси, мое тело стало привлекать к себе внимание, особенно пристальным оно было со стороны моих братьев и сестер. Что они только ни говорили мне, каких мерзких пошлых слов ни сыпали в мой адрес! Кира всякий раз, завидев меня, норовила ощупать грудь, Матвей хватал за бока, ноги и часто дрался со мной. Чем больше мое лицо нравилось посторонним людям, тем с большей силой брат и сестра меня ненавидели.
Ситуация отяготилась появлением на свет еще одной моей двоюродной сестры. В результате ее рождения я перестала быть самым младшим ребенком в семье. Мое беспечное детство закончилось. Впереди замаячили безрадостные перспективы няньки и служанки. Я только и слышала: «Ты должна!», «Ты обязана!», «Ты здоровая корова!» Именно – здоровая! Что бы я ни делала, я всегда для всех оставалась здоровой коровой. Все заботы о груднике были переложены на меня, и пока родители ребенка развлекались на речке, я поила сестренку из бутылочки, стирала грязные пеленки и укачивала на руках. Я не любила детей, тем более таких крошечных, меня выворачивало наизнанку, когда девочка начинала плакать и сучить пухлыми ногами. Мне был противен даже запах моей сестры – приторно-сладкий. Я еще была совсем ребенком, а на моих руках уже лежал младенец. Все мои протесты семьей игнорировались, и я слышала лишь одно: «Ты должна, ты старшая!» Она не была мне даже родной сестрой, но ее родители привозили кричащий сверток в деревню к бабушке, а сами занимались лишь своими утехами. Все мои школьные каникулы до седьмого класса проходили в заботах о ребенке. Я научила сестру говорить, ходить за руку, различать цвета, любить животных и справлять нужду в горшок. Самое печальное в этой истории то, что спустя много лет, став взрослой девушкой, она ничего не могла вспомнить. А я помню день, когда сестра, выросшая на моих детских неопытных руках, облокотилась о широкий ствол южной алычи в моем саду и что-то горячо рассказывала. Глаза бегали из стороны в сторону, тонкие пальцы с хищными красными ногтями совершали в воздухе замысловатые движения, а я стояла перед ней как высохшее деревце, как хрупкий подросток перед толстой директрисой в школе, и печально про себя думала: «Как жаль, моя девочка, что ты не помнишь самого главного, не знаешь о том, как отняла мое детство, которое я отдала тебе!»
К моим десяти годам вредная Кира успела выйти замуж, родить дочь и сильно похудеть. Она и сейчас остается довольно тощей, я думаю, что в ней не больше 47 килограммов. Кира занималась самолюбованием, выставляла напоказ свои тонкие руки и ноги и, конечно, этим очень гордилась. Иногда мы сидели на пороге нашего деревенского дома рядом, на моих руках спала маленькая сестра, на ее руках – дочь. Кира тяжело вздыхала, положив на мое плечо свою голову, и тогда мне казалось, что она наконец-то повзрослела. Я смотрела на ее уставшее лицо, на кожу рук, которая от постоянной стирки пеленок стала белой как пергамент, и жалела свою старшую сестру. Раннее замужество вытянуло из нее прежний азарт к жизни, глаза погасли, и она неустанно повторяла, как ей трудно, когда еще хочется развлекаться, а нужно смотреть за ребенком. Она так искренне рассказывала мне о своей семейной жизни, так была нежна ко мне, что я верила ей, верила в силу материнства, способную изменить человека. Но, к сожалению, люди не меняются. Едва в поле зрения Киры появлялся Матвей, как она снова начинала хихикать, издеваться надо мной, и даже позволяла себе отпускать шуточки в адрес своей несмышленой дочери. Матвей с возрастом стал груб, хитер и нагл. Он постоянно лез ко мне драться, будучи пятнадцатилетним парнем, показывал на мне различные приемы из «каратэ», заламывал руки, и однажды так сильно ударил меня ногой в живот, что последствия этого удара напоминают о себе на протяжении всей жизни.
Я так хотела, чтобы все это было неправдой, я заставляла себя думать, что Кира хорошая, что она издевается вместе с братом надо мной, не потому что она злая, а по причине негативного влияния Матвея на нее. Кира старше меня ровно на десять лет, но она выглядела тогда как подросток. Я стремилась во всем ей угодить, восхищалась ее безупречным телом, но в ответ слышала лишь насмешки. Она постоянно указывала на то, что я вовсе не соответствую комплекции десятилетнего ребенка, смеялась над моими ногтями и толстыми косами. Более всего меня ранило то, что она никогда не говорила мне это в глаза, а проделывала свои насмешки за моей спиной. Чем бы я ни занималась, я всегда ощущала два лукавых глаза, которые внимательно изучают мою нескладную фигуру, а после смеются надо мной, но уже в сопровождении своего брата или их общей матери. Ночами я рыдала, мне не хотелось жить. Апогеем издевательств надо мной, стала ситуация, когда сестра попросила меня подойти к ней и встать рядом, как только я это послушно сделала, она тут же подозвала своего родного брата и сказала ему, встав позади нас, определить, чья «задняя точка» больше. Он заржал как лошадь и сказал, что, конечно же, моя, хоть таз все же гораздо уже. Я чувствовала, что надо мной надругались. Больше не смогла я простить этим хамам издевок над собой. С тех самых пор я перестала верить своей сестре. Она для меня умерла. Мой рост на тот момент составлял 153 см, вес – 48 кг
К одиннадцати годам мое тело приобрело все формы взрослеющей женщины, а вес неуклонно стремился к пятидесяти килограммам. Все девочки моего класса, кроме одной, были низкорослыми и худыми, их тела оставались еще детскими. Я же на их фоне смотрелась скорее практиканткой, чем школьницей. Внутренне я сгорала. Мне приходилось избегать всех детских забав, я даже не прыгала на скакалке, потому что наметившаяся грудь выдавала все признаки моего полового созревания. Одноклассницы с любопытством разглядывали меня, а я смущалась. Лишь в одиннадцатом классе, одна из них призналась, что сильно завидовала мне, потому что хотела тоже скорее стать женщиной, а взросление тела никак не наступало. Мне хотелось быть незаметной среди них, ничем не выделяться. Но это было слишком тяжело. Я носила широкую одежду на несколько размеров больше, отчего выглядела еще старше. Помню, как одноклассница Светка подошла ко мне, резко дернув за руку, и прямо в лицо зло прошипела: «Тебе не одиннадцать, а все восемнадцать! Сейчас ты выглядишь старше нас, что же будет с тобой, когда тебе действительно исполнится восемнадцать?! Ты станешь похожа на старуху!»
Спустя много лет я думаю о том, что могла бы не избежать участи изгоя в собственном классе. Одна единственная насмешка, острое замечание по поводу внешности, на которые ребенок не может вовремя правильно отреагировать, способны разрушить всю его репутацию, какой бы отличной она ни была, и сделать из него чучело. Я шла по лезвию бритвы, один неловкий шаг – и, возможно, ситуация в школе, в семье и лишний вес привели бы меня к попытке суицида. Но этого не произошло. В классе я была лидером, потому что хорошо училась, разрешала списывать и имела комплекцию позволяющую дать отпор. Светку я тогда раздраженно отпихнула от себя и сказала, что будущее покажет, кто из нас состарится раньше: «Ты будешь рожать одного за другим, а я учиться в университете! Ты будешь таскать по подъезду пьяного мужа, а я с любимым человеком путешествовать по миру! Ты будешь замазывать дешевой пудрой побои на лице, а я загорать под южным солнцем!» Светка расплакалась и больше ко мне не подходила, а класс, не до конца поняв мои слова, посчитал, что я слишком умная и немного ведьма, если наговорила такого своей однокласснице. С тех самых пор Светку девочки стали избегать, полагая, что она прокаженная. Слова, яростно брошенные ей в лицо, преобразовались в действия. Светка действительно своею судьбою повторила сценарий, придуманный мной в порыве гнева.
В школьные годы каждый день приходится бороться за свой собственный суверенитет. Едва ты проявишь оплошность, как тебя тут же заклюют насмерть. Тем труднее, если ты белая ворона, да еще не способная себя защитить. Мне приходилось ухищряться, чтобы мое тело не стало предметом насмешек ни со стороны мальчиков, ни тем более девочек. Особенно невыносимыми для меня были занятия физкультурой. Выполнение упражнений на брусьях, кувырки, прыжки через козла – это то, что сразу выявляет наличие лишнего веса. И вот ты уже не просто полный – ты толстяк! Толстяков дети не любят. Толстый – значит убогий, второсортный и некрасивый. Толстяков не любят учителя физкультуры: толстый – значит ленивый, неповоротливый, ни на что не годный. Я вынуждала сама себя дома отрабатывать все необходимые упражнения, чтобы в школе показать лучший результат. Это при том, что у меня были серьезные проблемы с сердцем. Помню, как на наши занятия по физкультуре приехали люди из спортивного комплекса. Физрук вывел весь класс на стадион и заставил бежать шесть кругов. Ребята шептались: «Будут отбирать для занятий легкой атлетикой! Такой шанс!» Мы побежали. Я слышала, как внутри все обливается кровью, стучит в висках и во рту появляется вкус железа, но я бежала, извлекая из своего несчастного тела последние силы. Я пришла первой. Но мой результат никого не интересовал. Тело было преградой для спорта. Они выбрали самую худую девочку, пришедшую к финишу четвертой. Моя воля к победе была не нужна. Нужен был набор из костей, мышц и сухожилий.
Из-за своего тела я избегала посещений раздевалки и старалась явиться на физкультуру уже переодетой в спортивную форму, под которой были натянуты плотная майка и лосины, призванные скрыть мое взрослеющее тело. В 13 лет я весила уже 54 кг при росте 162 см. Сказать, что я переживала из-за этого – это значит, ничего не сказать. Мои ночные слезы перетекали в истерики, а истерики в нервные срывы. Я презирала сама себя. Ненавидела за то, что ем больше нормы и не могу остановиться. Чем больше я слышала замечаний в свой адрес, тем сильнее внутри меня сбивались механизмы регулирования пищевого поведения. Я все время что-то жевала. Каждый час залезала в холодильник и съедала все, что попадалось мне на глаза. Помню, как я выпила трехлитровую банку молока ночью. Просто так. От ненависти к себе. Утром следующего дня я впервые узнала, что такое отек лица, когда глаза невозможно открыть, губы, словно накачали силиконом, а щеки настолько большие, что образовывают жирную складку у самых ушей, в которую можно смело всунуть указательный палец и он там с легкостью скроется.
Я считала, что меня не правильно воспитывают, поощряя едой и радуясь моему аппетиту. Я не могла сама себя остановить, тем более решиться на посещение эндокринолога. Мама говорила, что я настоящая красавица, но для меня это был пустой звук. Все родители говорят такое своим детям, если искренне их любят. Вместо того, чтобы разработать щадящее диетическое питание, мои родные люди продолжали меня закармливать и уверяли, что все само собой пройдет вместе с переходным возрастом. Когда тебе 13, а твой вес больше, чем у твоих одноклассников – в это с трудом верится. Я себя ненавидела. Мамины подруги, завидев меня, тут же отпускали шуточки по поводу моей внешности, намекая, что с такой комплекцией мне впору выйти замуж и начать рожать детей. А я, слушая обидные слова, медленно умирала. Я все еще оставалась ребенком, которому хотелось идти по улице за руку с мамой, но едва я это проделывала, как маминых знакомых начинал обуревать смех.
В школе мне никто не говорил, что я толстая, лишь некоторые учителя аккуратно намекали, что я крупная девочка. Особенно пожилая учительница трудов, предмет которой я на дух не переносила. Ее занятия были по пятницам двумя последними уроками. Это единственные в моей жизни уроки, которые я прогуливала. Если все-таки мне не удавалось вовремя сбежать, то целых два часа я сидела, грустно рассматривая кусок материала перед своими глазами. Учительница заставляла нас шить. Шить я не умела, не хотела и даже не старалась научиться этому делу. Она меня просто сводила с ума своим шитьем – ночнушки, фартуки, юбки и косынки. Эти отвратительные изделия до сих пор лежат в моем шкафу. Я не сделала ни строчки, всю работу дома за меня выполняла мама, которая еще в моем далеком раннем детстве поняла, что швея из меня никудышная. Став взрослой, я по сей день не держу иголки в руках. Обязанности по пришиванию пуговиц себе и мне, штопанью носков, и ликвидации мелких дырочек на одежде с удовольствием выполняет мой умный, понимающий муж. На занятиях по трудам я хотела учиться печь пироги, правильно делать уборку, постигать все азы домоводства. Но учительница была настолько стара, что домоводство ей опротивело еще дома лет двадцать назад. А шитье нет. За шитьем можно было с легкостью скрыть начинающийся склероз, чего никак не сделаешь у плиты, когда на ней убегает молоко, а в голове легкая прострация.
Учительница приносила нам желтые, пахнущие стариной журналы «Бурда Мода» за 1978 год, в которых были потрепанные ей же самой выкройки, и мы всем дружным составом девочек выбирали из них что-нибудь эдакое. После кропотливой работы на стрекочущих швейных машинках, обозначенной заунывным девичьим пением и плетением косы, мы были призваны восхищать окружающих готовым изделием на себе. Я не проявляла никакой инициативы. Сидела перед альбомом с цветными лоскутками, засиженными мухами, и равнодушно смотрела на суетящихся одноклассниц. Учительница не могла стерпеть моей бесхозяйственности и подзывала меня к себе. Я, молча, подходила.
– А что тебе здесь нравится? – заискивающе спрашивала она.
– Ничего! – холодно отвечала я, рассматривая серые линии выкроек.
– Ну, хоть что-нибудь да должно нравиться?! – раздражалась учительница.
– Ну, тогда это! – показывала я пальцем на первый попавшийся расчерченный листок.
– Нет, это тебе не пойдет. Ты у нас девочка крупная, а это совсем для детей!
Крупной я быть не хотела и потому вечером со слезами на глазах умоляла маму отвести меня к диетологу. В свои 13 я надежно вбила в голову, что имею ожирение, и больше никто меня не мог в этом переубедить. Масла в огонь добавляла моя племянница, она младше меня всего лишь на год, а комплекция ее была совершенно недоразвитой, больше походившей на изможденное тело ребенка из Освенцима. Если мы ходили вместе, моя огромная семья каталась по земле от смеха, называя меня «слоном» и «здоровухой». Как же я завидовала этому дистрофику, как мне хотелось поменяться с ней местами! Это была первая и единственная зависть в моей жизни. Достигнув вожделенной дистрофии, у меня даже не остается сил, чтобы дышать, не то что смотреть по сторонам и кому-то завидовать.
Летом мы с мамой отправились отдыхать на море. Такие поездки были неотъемлемой частью моей жизни, начиная с трех лет. Мама любила дорогу, поезда и самолеты. И едва я достигла возраста, позволяющего выдерживать утомительные путешествия, как она стала брать меня с собой. Раньше, будучи совсем несмышленой девочкой, я лазила по горам Кавказа следом за мамой, изучала окрестности или плескалась в соленом Черном море в Крыму во всех его мыслимых и немыслимых точках с единственной задачей: не потеряться, не утонуть, не обгореть. Но когда мне исполнилось 13, и мы отправились постигать местный колорит Феодосии, я поняла, что задач в жизни куда больше, особенно, если постоянно приходится ощущать на себе давление собственного недетского тела. Еще в поезде в мою голову пришли мысли, что изменилась я вся, начиная от восприятия людей в вагоне и заканчивая постоянным состоянием тошноты. Прежде все меня забавляло: поручни, верхние полки, веселые ребята в соседнем купе. Сейчас же обуревали раздражение к пассажирам, таскающимся туда-сюда с чашками и ложками, и негодование из-за кричащих детей и распивающих всю дорогу спиртные напитки их родителей. Путь, отнявший 28 часов моей жизни, казался сущим наказанием. Было жарко. Окна не открывались. Мамина подруга Таня, пожелавшая составить нам компанию на отдыхе, взяла с собой жареную курицу: жирную с золотой корочкой. Курица была завернута в огромный лопух. Когда Татьяна извлекла ее из своей дорожной сумки, меня затошнило. Купе наполнил приторный запах сладковатого мяса, жира и специй. Я закрыла пальцами нос. Но Таня, весело подмигнув мне, начала разворачивать темно-зеленый лопух. Женщина отломала крупное бедро и протянула мне. Я с отвращением смотрела на блестящие Танины пальцы, измазанные пряными травами и чесноком: на обручальное кольцо прилипло тонкое куриное сухожилие. Меня выворачивало наизнанку, но я все же потянулась за куском, направленным в мою сторону. Потом за вторым и третьим. Мимо проплывали степные пейзажи, а я мучилась болями в животе и корила себя за съеденное. В вагоне было настоящее пекло. Туалет не работал. Потные пассажиры ели яйца. Я валялась на своей нижней полке, обхватив обеими руками раздутый живот.
Феодосия встретила нас влажными деревьями алычи и сырыми улочками, пахнущими известью с едким ароматом стиральных порошков, источаемого огромной прачечной, расположенной рядом с домом, который мы арендовали. Все время шли дожди, делать было нечего, и во мне проснулся какой-то совершенно дикий аппетит. Я в непомерных дозах поглощала соленую кильку, заедала ее жирным украинским салом и закусывала сладчайшими персиками. Если выпадало счастье прогуляться по широкой набережной курортного города вечером в сухую погоду, то я непременно ловила на себе любопытные взгляды взрослых мужчин. Так заинтересованно обычно смотрят на женщин, которые согласны на все. Мне этого не хотелось. Я не желала становиться женщиной в 13, я ненавидела эти взгляды, ибо, невзирая на свое взрослое тело, в котором томилась моя закованная душа, я все равно ощущала себя маленьким ребенком, мечтающим заполучить толстого пупса из прибрежного магазина игрушек в голубом одеяльце с белыми рюшами.
По возвращении домой, сидя за большим деревенским столом, я слышала лишь насмешки над собой. Никому не было интересно, чем славится город Феодосия, все гадали, похудела я или все же опять поправилась. Чтобы хоть как-то реализовать себя, я начала писать рассказы и стихи, которые раз за разом публиковались в журналах и газетах и тем самым приносили мне небольшие, но все же гонорары. Мои литературные успехи еще больше раззадоривали семью, от чего подсчеты лишних килограммов на моем несчастном теле приобретали бухгалтерскую точность. Я очень страдала. С каждым днем во мне росла неприязнь к своему телу и к себе самой.
Постепенно я стала догадываться, что все мои беды не от наследственности, а от неуемного аппетита: оттого, что я могу есть продукты, которые совсем не люблю, но продолжаю употреблять в пищу, наполняя желудок тысячами калорий. Я никогда не любила сладкое, но когда мама приносила с работы огромные мягкие сметанники, я их живо уминала перед ужином, даже не задумываясь, вкусно это или нет. Съедала все без остатка и не чувствовала никакого насыщения, потом нетерпеливо ждала новой порции еды. Мы садились ужинать с мамой перед телевизором. Я забрасывала в себя картофельное пюре с подливой и жареные котлеты, выпивала стакан молока, чашку чая и все равно хотела есть. После ужина меня терзало невыполненное домашнее задание. Чтобы не думать о нем я съедала еще один припрятанный мамой сметанник и отправлялась спать. Ночью я никогда не вставала, чтобы поесть, эта беда придет ко мне гораздо позже, и еще спустя какое-то время я узнаю, что это серьезное расстройство пищевого поведения, которое зовется компульсивным перееданием.
Каждое утро я отмечала про себя, что мое тело становится немного тяжелее, чем вчера, мои руки и ноги наливаются жиром и отеками, мне сложно выполнять упражнения на занятиях по физкультуре, и я все чаще хочу спать днем. Даже моя бабушка, после того как я приехала на каникулы в деревню, неожиданно подметила, что мое тело жидкое как кисель. Я очень расстроилась и съела целую кастрюлю жирного супа, обижаясь на слова пожилого человека и жалея себя. Но чем больше во мне становилось жалости по отношению к заплывающему жиром телу, тем быстрее нарастало раздражение к голове, допускающей беспричинные обжорства. С этим нужно было что-то делать. Мне исполнилось 14 лет. Мой вес составлял 62 килограмма.