Глава 1
Беглец
Рохо
Рохо бежал по выжженной солнцем потрескавшейся земле. Его босые ноги, привыкшие и к жаре, и к холоду, и к камням, и к колючкам, послушно поднимались и опускались, отталкивались от сухой почвы и вновь поднимались для бега. Его дыхание уже начинало сбиваться, а жажда мучила все сильнее и сильнее. Солнце палило непокрытую голову, а пыль, поднимаясь из-под ног, забивала ноздри и легкие.
Рохо был выносливым. Не таким, конечно, как чернокожий Сибо, который мог целый день ворочать тяжелые камни, отдыхая лишь по несколько минут, посидев неподвижно на корточках, но достаточно выносливым, чтобы дожить до семнадцати лет в рабстве.
Рохо не мог остановиться. Он пробегал последние свои шаги по этой земле, проживал последние свои мгновения. Но эти последние, такие трудные шаги, он делал не как раб – как свободный.
По его следу шел эфф.
Можно ли было убить зверя? Никто, даже хозяева-заводчики, не говорили, что нельзя. Но удалось ли кому?.. Он помнил Тшагаса и помнил его мертвую голову в руках у Куголя Аба…
В ушах Рохо звучали слова старика Рулка, сказанные когда-то его тихим скрипучим голосом: «Хозяин кормит наш страх. А эфф – непобедим».
«Эфф непобедим…» – пульсировало в голове.
Он это знал. Но он не мог больше оставаться там…. Там, где у Михи отобрали новорожденного ребенка, чтобы отдать куда-то, и не сказали даже куда: на жизнь или на смерть. А ее насильник – отец младенца, взирал на все это безразлично.
Там, где Ого продали, избив прежде до полусмерти, только за то, что он влюбился в игрушку хозяйского сына, посмел посмотреть на нее и заговорить с ней… Там, где издевались над людьми, обращаясь с ними хуже, чем с волами или овцами… Сибо надсмотрщики заставляли есть землю, избивали, требовали, чтобы он им ответил, но чернокожий великан никогда и никого не ударил, он был тверд в этом, как скала, он мог выдержать любые страдания, но другому причинять боль не стал бы.
Марза, родившегося и выросшего в Северных землях и с трудом переносящего жару, не раз и не два оставляли обнаженным и привязанным к столбу под палящим солнцем, просто чтобы посмотреть, как покраснеет его тонкая светлая кожа… Когда его отвязывали, он был словно обваренным в кипятке. «Вареный Марз» – называли его потом надсмотрщики и смеялись… И если бы не Тисая, которая разбиралась в травах и могла лечить ожоги, Марз умер бы…
От недоедания и болезней там погибали дети, и никому не было до них дела. Вирд помнил маленького Этти, помнил его огромные карие глаза, помнил… что он хотел жить… пусть в рабстве, но жить, – другой жизни мальчик ведь не знал. Даже Тисая не смогла спасти его. Однажды его обессиленное тельце осталось лежать на соломе в бараке, а его мать погнали на работы… Когда она вернулась вечером, его уже не было, и женщина кричала и выла по-волчьи всю ночь.
Там потухли глаза людей, как догоревшие огарки свечей, потухли без надежды; от боли, от тяжелой работы, от бед, оскорблений, от того, что они были лишь собственностью, не людьми – скотом… нет, хуже скота. Кто стал бы издеваться над животным, лишь чтобы увидеть боль и отчаяние в его глазах? Но страдание раба было для хозяина и его надсмотрщиков чем-то неотъемлемым – частью их существования… Жестокий надменный хозяин – к’Хаэль Оргон, властвовал над жизнью их и над смертью.
В рабстве у Рохо были друзья, но лучше бы их не было. Видеть, как больно тому, к кому ты привязался, с кем делил хлеб и удары кнута, во много, много раз страшнее, чем смотреть на страдания чужого человека.
Ого был его другом. Больше, чем другом – братом. Его мать приняла Рохо как своего ребенка, заботилась о нем. Ого – сильный высокий парень с рыжими как огонь волосами и широкой добродушной улыбкой. Он родился в рабстве. Но его родители знали вкус свободы: отца убили, а беременную мать захватили на юге Куты, страны, ставшей частью Ары всего десять лет назад. Мать Ого говорила, что в Куте все жители рыжие и веселые. Рохо не знал других жителей Куты, но Ого и его мать Инал были именно такими.
Ого угораздило влюбиться в девчонку-рабыню, красивую черноволосую Михель с нежной кожей и огромными карими глазищами. Девушка не жила в бараке с другими рабынями. Она была куплена специально для хозяйского дома – рабыня для утех. Михель была красива и благодаря своей красоте получала от жизни больше, чем другие: вкусную еду, мягкую постель, достаточно тени в жару, она не знала, что такое жажда и тяжелая работа. Михель была игрушкой хозяйского сына, одной из любимых игрушек, а на Ого она и не смотрела. Но Ого – не из тех, кто мог смириться и ничего не предпринимать. Стоило Михель выйти из дома, как он тут как тут – вьется вокруг нее. Он как-то умудрялся оказаться там, где Михель, даже во время всеобщей работы. Ого срывал для нее цветы, Ого пел для нее песни. А он пел так, что любой заслушается. У кутийца был чудесный бархатистый голос и отсутствием слуха он не страдал. Однажды они с Рохо сами сочинили песню для Михель: «Холодная красавица» – так она называлась.
Тогда им было весело. Хотя Рохо всегда знал, что добром это не кончится. И Инал знала, она не раз предупреждала сына и хмурилась, когда он заводил речь о Михель.
В конце концов что-то произошло; что именно, Рохо не знал, но Ого вызвали на суд к’Хаэля. Его обвинили в посягательстве на хозяйскую собственность. И перепуганная девушка сама свидетельствовала против него, рассказывая, что он отлынивал от работы и не давал ей проходу, предлагая непристойное. Сын к’Хаэля, низкорослый, жирный, как боров, парень лет двадцати, потребовал смерти Ого. Но Оргон был слишком жадным хозяином, чтобы вот так лишиться молодого крепкого раба. Он приказал избить Ого и продать его.
В последний раз Рохо видел друга привязанным к столбу с исполосованной плетьми спиной, на которую хозяйский сын заставлял Михель плескать соленую воду. Михель плескала и смеялась – а его друг… его брат… орал от боли.
Рохо так и не узнал, разлюбил ли после этого Ого Михель или нет. На следующий день его увезли к другому хозяину, и вряд ли этот другой лучше Оргона.
Рохо не помнил, как попал к к’Хаэлю. Другие говорили, что ему тогда было лет шесть-семь. Сейчас ему семнадцать. Две жизни прошло. Семь лет на свободе, которых он не помнит, и десять лет в рабстве, которые помнит очень хорошо. Их не забыть – они впитались болью, въелись отчаянием в его кровь. Каждая слезинка, каждое оскорбление, каждая рана, каждая смерть…
Там, откуда убежал Рохо, уже не было старика Рулка, который знал все на свете. Он умер, не дождавшись своего глотка воды на полуденном солнце, выбирая камни из сухой почвы нового поля. Рохо сглотнул слезы. Старик Рулк вырастил его, он научил его всему на свете: он и еще мать Ого – рыжеволосая Инал.
Рулк ослаб. Он присел прямо на землю, поджав ноги и опершись костлявой рукой о лежащий рядом камень.
– Пить… – прохрипел он, обращаясь к надсмотрщику. Рохо был в этот момент шагах в тридцати от него. Он выпрямился, бросил поднятый было камень и посмотрел в сторону, где сидел старик. – Дай немного попить…
– Еще рано! – ответил надсмотрщик, отворачиваясь от старого раба.
Рулк протянул к нему скрюченные пальцы.
– Дай мне пить… – повторил он.
– Еще не время! Работай! А то и обеда не получишь!
– Дай ему воды! – закричал Рохо.
– Кто там пищит? Птенец Рохо? – засмеялся второй надсмотрщик.
Рохо направился прямо к ним, твердо намереваясь напоить Рулка.
– Не нужно… не нужно… – хрипел старик. – Иди, сынок, работай! Не спорь с ними. Я потерплю… Я очень выносливый. Иди, прошу тебя!
– Послушай его, Рохо, и возвращайся к работе, если не хочешь, чтобы старая развалина сегодня осталась еще и без ужина.
Рохо закусил губу почти до крови и вернулся на свое место. Он поглядывал время от времени на Рулка, который полулежал, прикрыв глаза и прислонившись к камню. Его тело было ссохшимся, маленьким, беспомощным… Он думал – это хорошо, что надсмотрщики хотя бы оставили старика в покое и не заставляют работать.
А когда пришло время обеда и Рохо подошел к Рулку… тот оказался мертв…
Труп его оттащили на край поля и просто бросили на растерзание падальщикам.
В ту же ночь Рохо убежал. Он больше не вмещал всего этого… У него не осталось больше в сердце свободного места для боли.
Рохо не стал дожидаться «суда эффа», он не будет участвовать в состязаниях за право убегать от зверя с оружием в руках. Все равно это бесполезно. А «неделя в раю» и дармовая хозяйская роскошь, подачка всесильного к’Хаэля ничтожному рабу – ему, Рохо, и задаром не нужна. Это будет честная свобода и честная смерть!
Шансов у безоружного, не самого сильного, не самого ловкого, не умеющего драться семнадцатилетнего парня против чудовища, которого с трудом убивали несколько десятков вооруженных воинов, – нет… Эфф сожрет его… Но все же – это его свобода!
Рохо продолжал бежать, когда услышал шелест камней, выскакивающих из-под огромных лап, тяжелое дыхание зверя за спиной. Мерзкая вонь ударила ему в ноздри. Ну вот и все… Вот и явился зверь, чтобы предъявить на него свои права. А ведь и правда – Права на него были теперь не у к’Хаэля Оргона, а у эффа. Кровь Рохо у него в брюхе, и прядь волос в специальном мешочке на ошейнике.
Кто-то говорил, что эфф убивает молча, что он очень редко издает какие-либо звуки.
Рохо не хотел, чтобы его убили молча и со спины. Он посмотрит в глаза своей смерти! Он остановился и резко обернулся, крутанувшись на босых пятках. Зверь тоже остановился, затормозив передними лапами, и фонтан пыли вылетел из-под них, опускаясь облаком на стоящих друг против друга эффа и человека. Желтые глаза твари встретились с зелеными глазами Рохо.
«Я настиг тебя, так и должно быть. И теперь я тебя убью!» – говорит пристальный злобный взгляд эффа. Но Рохо выдерживает его. Сейчас он впервые видит зверя так близко, он может рассмотреть складки лысой пегой кожи, желтые клыки, с которых капает слюна, вывернутую верхнюю губу, обнажавшую оскал, ноздри, раздувающиеся при каждом вдохе, прижатые к черепу острые уши, чуть заметные выступающие роговые отростки на лбу. Развернувшийся веером кожистый воротник щетинится острыми шипами. Когти вонзились в потрескавшуюся землю, куцый хвост подрагивает от возбуждения.
С ужасом Рохо осознал, что это Угал – самый крупный, сильный и опасный хозяйский эфф.
«Сейчас он убьет и освободит меня», – думает Рохо. Он видит, как зверь еще больше обнажает зубы и красное нёбо… как поджимается, приготовившись к прыжку, как уши его становятся торчком, а кожистый воротник поднимается над головой, как он отталкивается задними лапами и отрывается от земли, одновременно разевая смердящую пасть, чтобы впиться в его горло…
Все это длится считаные доли одного мгновения, но не для Рохо, для него – это целая жизнь. Что-то внутри него, сжатое до сих пор в тугой крепкий узел где-то в районе солнечного сплетения, вдруг распрямляется, растекаясь волнами тепла и света по всему телу. Затем эти волны концентрируются в один направленный пучок силы и выстреливают через его правую руку, которая сама собой, напрягшись до предела, вскидывается раскрытой ладонью вперед в останавливающим жесте.
Эфф, уже распрямившийся в прыжке, с яростными навыкате глазами, склонив раззявленную пасть, едва не касаясь клыками горла Рохо, вдруг отскакивает, словно ударившись о невидимую стену…
Он рухнул на землю тяжелой грудой и взвыл от удивления, ярости, отчаяния, жажды. Рохо никогда не слышал подобного звука, этой вой пробирает до костей. Зверь скалится и заходится в вое-лае-визге, наскакивая в сторону человека и царапая твердую землю, но не может преодолеть невидимой преграды, будто кто-то держит его на цепи.
А Рохо так и стоит с вытянутой рукой: он понимает, что происходит нечто такое, чего быть не может. Эфф – молчаливая смерть – ведет себя как глупый цепной пес, увидевший кота и не способный его достать. А беглый раб-мальчишка стоит перед чудовищем и не боится… Внутри него покой, уверенность… сила. Он знает то, чего не может знать. Он знает, что эфф не владеет им, как не владеет им и к’Хаэль Оргон. Он знает, что та кровь – его кровь, которую проглотила тварь – не отдала Рохо эффу, а наоборот, дала права на эффа ему – беглецу, за которым послали смерть. И еще он знает, что он больше не Рохо, это имя-кличку дали ему те, кто считал себя его хозяевами, и означало оно – «птенец». Его имя – Вирд, этим именем назвали его отец с матерью, а оно означает – «летящий».
– Я – Вирд! – заговорил юноша. – Я победил тебя! Ты мой!
Эфф, услышав его голос, вдруг перестал бесноваться и уставился, тяжело дыша, на человека.
– Ты мой! – продолжал Вирд холодным уверенным тоном, тоном не беглого мальчишки-раба, а облеченного властью мужчины. Часть его считала этот тон таким естественным, таким правильным, а часть не понимала, откуда это взялось. – Та кровь – моя кровь, что внутри тебя, сделала тебя моим! Ты повинуешься мне, Угал!
И эфф понял, его пасть захлопнулась, глаза как будто потухли, уродливое тело расслабилось, и кожистые складки обвисли. Зверь лег на землю, положив громадную голову на сложенные передние лапы, и тихонько заскулил. Он не был похож сейчас на чудовище, на смерть и ужас многих поколений рабов. Это был прирученный пес, послушный и не опасный, ждущий приказов. Огромный Угал повиновался ему…
Эффы никогда не вели себя так, они не были домашними животными, преданными хозяину, привязанными к человеку. Они были смертью на поводке, оружием, карающим мечом, ножнами которому служил ошейник. Только благодаря специальному ошейнику эффы повиновались. Эфф без ошейника – смерть не только для рабов, но и для всех, кто окажется рядом. И даже тому, чьи руки ухаживали за зверем, кормили его, в этом случае не удавалось избежать его клыков. При рождении на эффа надевался ошейник, впивающийся тонкими иголочками в плоть твари. Этот ошейник не смел снимать никто, пока эфф жив, а после смерти он обязательно уничтожался. Если бы раб предъявил ошейник эффа как доказательство свободы, это означало бы лишь то, что он убил зверя. Никто не мог продать рабу ошейник, и никаким другим способом его нельзя было заполучить. Поэтому закон свободы за ошейник эффа и существовал.
Вирд опустил руку; воздух, пропитавшийся его силой и уверенностью, звенел вокруг него. Юноша спокойно, не спеша, абсолютно не чувствуя страха, подошел к смирно лежащему зверю, наклонился и недрогнувшей рукой расстегнул и снял громадный ошейник.
Когда Вирд распрямился, эфф посмотрел на него и тут же отвел взгляд. На миг юноше показалось, что в глазах твари промелькнули радость и благодарность.
– Вернись к Оргону! – скомандовал Вирд тем же твердым уверенным голосом, не допуская и тени сомнения, что тварь не послушает его. – И не смей убивать человека, если встретишь! И впредь ты не убьешь человека, Угал!
Эфф встал на могучие лапы, отвернулся и рысью побежал в сторону хозяйского дома, а Вирд стоял и смотрел, пока зверь не исчез из виду за поворотом пыльной тропы.
Когда эфф ушел, Сила, растекшаяся вокруг, стала вновь сворачиваться и сплетаться в тугой узел. А тело и разум лишались недавних уверенности и спокойствия; глаза Вирда расширились в ужасе от осознания того, что произошло, тело забила дрожь. Он почувствовал такую слабость, что не смог удержаться на ногах и рухнул на сухую землю. На лбу его, ладонях и ступнях выступил холодный пот. Несмотря на полуденное солнце и жару, ему было так холодно, будто он очутился в ледяной далекой стране, из которой родом Марз; северянин говорил, что там можно замерзнуть насмерть…
Тело Вирда сводили судороги, дрожь не прекращалась, голова стучала об иссохшую землю, правая рука сжимала ошейник эффа. Смертельный холод сменился неистовым жаром: казалось, он сгорает в ярком пламени, затем вновь задрожал от холода и снова от жара. Разум затуманился, сознание провалилось в темноту, и из этой темноты то и дело вырывались образы: его бег по раскаленной земле, эфф, настигающий его, красный ошейник в руке. Он падал в бездну…
Рохо разговаривает с плачущей Михи. Она очень слаба после родов, и ей так жаль своего ребенка, которого забрали. Юная, красивая, со светло-русой до пояса косой, в белом потрепанном платье. Рохо пытается найти слова утешения, сказать, что все будет хорошо, но он знает, что не будет… Михи тоже знает. Михи ушла в свой темный барак, где ночевали на соломенных тюфяках рабыни, а Рохо остался сидеть под деревом – Деревом Размышлений. Это дерево многое повидало. Сколько поколений рабов находило тень под ним, сколько умирало прямо под ним, сколько рождалось… Сколько всего передумали рабы, сидя вот так, как сейчас сидит Рохо… «Я не могу здесь, я убегу», – думает он.
Колени жгут сухая земля и впившиеся в кожу камни, солнце раскалилось и немилосердно палит непокрытую голову. Он плачет, обхватив руками застывшее в скрюченной позе и уже холодное мертвое тело Рулка. Надсмотрщики ругаются, поминая эффов, мать Рохо, проклиная его самого и требуя от Сибо и Майшаса оттащить труп на пустырь. Но рабы не смеют тревожить Рохо в горе.
Инал нежно берет его за плечи:
– Пойдем, Рохо, пойдем… Он умер.
«Я не останусь здесь! Я не могу остаться здесь… Мне нужно бежать… Мне нужно уйти отсюда!»
Вирд вновь чувствовал свое тело, оно болело и дрожало, невидимые иглы впивались в виски, и образы, образы прошлого, настоящего, существующего и несуществующего, метались в его разуме, как языки пламени в костре.
Вирд сидит на коленях у мамы. Она улыбается; у нее добрая улыбка, теплые руки, через плечо перекинута толстая темная коса. У висков волосы вьются, и похожие на пружинки локоны закрывают уши. В ушах длинные сережки с сияющими мягким светом синими камнями.
– Ты закончил? – нежно спрашивает мама у отца, склонившегося над рабочим столом. Он озабочен чем-то и хмурится. Улыбка покидает губы мамы, и складка пролегает меж ее бровей. Вирду не нравится это, он тянется, чтобы расправить складку.
Наконец отец, улыбаясь, встает и подходит к ним, и хмурое выражение исчезает с маминого лица.
Вирд счастлив.
Он победил эффа… Или это только приснилось ему. Он очень болен. Лихорадка одолела. Наверное, перегрелся на солнце, убегая. Наверное, все привиделось… Эфф, покорившийся и не тронувший его. Ошейник, снятый с живого зверя… Все привиделось… Это из-за болезни. Сейчас тварь за ним придет. А он не сможет даже взглянуть на нее. Он так болен…
Все перемешалось. Вирд бредил. Образы мелькали с неистовой быстротой. Один сменялся другим. И Вирд уже не знал, где ложь, а где правда. Где прошлое, где настоящее, а где то, чего еще не было.
Теплая, пропитывающая все его существо любовь мамы и отца. Их лица, их привычные жесты. Комнаты его дома, где он провел детство.
Гнетущий страх, обиды и утраты в рабских бараках. Голоса и смех его друзей-рабов. И их крики боли… их плач. Голова Тшагаса в руках смотрителя эффов. Исполосованная спина Ого. Плачущая Михи. Истерзанный Марз. Мертвый Рулк…
Визг побежденного зверя. Торжество силы и осознание победы. Ошейник эффа в руках. Промелькнувшая в глазах чудовища благодарность.
Сияющий престол. Скипетр в руках Вирда. Он никогда раньше не слышал этого слова, но знал его значение и знал то, что этот синий прозрачный скипетр со светящимися, вырезанными на нем символами означает сосредоточение невиданной власти и силы.
Вирд посреди огромного зала. С потолком выше, чем Дерево Размышлений. Вокруг него стоят люди в длинных синих одеждах, перехваченных золотыми поясами. Это сильные мужчины и красивые женщины, не старые и не юные, в самом расцвете сил. Их глаза искрятся мудростью, на головах кожаные повязки с начертанными символами, такими же, как на скипетре, только разными у всех. Вирд понимает, что означает каждый символ, но не может осознать, запечатлеть в памяти.
Битва. Воинские крики. Лязг доспехов и оружия. Свист стрел и арбалетных болтов. Треск молний. Яркие-яркие вспышки то тут, то там. Враги, прорывающиеся сквозь строй солдат. Враги-нелюди, огромные, с холодными жестокими глазами. Они упиваются убийством и смертью.
Его друг Ого, повзрослевший, облаченный в доспехи, со шрамом на щеке и мечом в руке, такой же рыжий и улыбающийся во весь рот. Рядом с ним девушка, красивая и черноволосая, как Михель, только не она; девушка стреляет из лука и без промаха бьет прямо в глаз твари в переднем ряду.
Вирд поднимает руки к небу и что-то внутри расправляется, наполняет его: спокойствие, торжество, восторг, победа…
И темнота… Тело Вирда перестала бить дрожь, он расслабился и забылся во сне.
Куголь Аб
Куголь Аб, старший смотритель над эффами у к’Хаэля Оргона, стоял на площадке перед помостом, облаченный в свою служебную одежду, которую полагалось надевать в час, когда настигали беглеца: красная кожаная безрукавка, красная шелковая рубаха с широкими рукавами, черные мешковатые штаны, заправленные в высокие сапоги, на голове повязка из куска красной кожи и на шее черная кожаная полоска, в правой руке плеть, а в левой – лакомство для эффа: широкая чаша с кровью.
Куголь Аб знал, что его эфф уже близко. Его люди, младшие смотрители, видели возвращающегося с охоты зверя издали и тотчас подали условленный знак при помощи дыма. Этот обычай оповещения о возвращении эффа давал возможность старшему смотрителю как следует подготовиться к церемонии. И хозяин, не утруждая себя долгим ожиданием на помосте, оказывался в нужное время в нужном месте и в присутствии многочисленных зрителей-рабов принимал от эффа свежую голову беглеца.
Хотя Куголь Аб уже так давно был смотрителем эффов, изучившим привычки и поведение своих питомцев, что не нуждался в специальных сигналах, а лишь подстраховывался. Он и так знал, сколько времени потребуется его лучшему эффу Угалу для того, чтобы добыть голову безоружного мальчишки-беглеца.
Эфф полностью оправдал его ожидания и возвращается еще до темноты. К’Хаэль вышел на помост и уселся в специально приготовленное для него кресло в тот миг, когда фигура зверя замаячила вдалеке на дороге, просматривающейся с площадки для церемоний. Рабы здесь уже давно. Они стоят, понуро опустив головы. Они прекрасно знают, что увидят сейчас. Но они должны это видеть. Глупый мальчишка Рохо – думал, что его бегство что-то значит. Всегда находятся такие глупцы, как он, несмотря на церемонию «суда эффа» каждые три года; но это хорошо, это не дает потерять сноровку его эффам.
Жаль только, что хозяин настоял, чтобы он послал лучшего своего эффа – Угала; Куголь Аб считал, что для поимки мальчишки – худого, полуголодного и измотанного, можно было использовать какого-нибудь молодого эффа, чтобы натаскать зверя. А Угал уже и так достаточно опытен. Но к’Хаэль Оргон очень зол на этого Рохо. Он пожелал голову мальчишки еще до заката. И он ее получит.
Когда Угал приблизился, холодок пробежал по спине Куголя Аба – на мгновение ему показалось, что зверь ничего не несет в зубах. Но только показалось, такого не могло быть. Если бы он послал молодого эффа, то маленькая вероятность его провала и существовала бы, но не с Угалом.
Солнце приблизилось к закату, однако было еще достаточно светло, и эфф был уже достаточно близко, чтобы можно было разглядеть – он действительно ничего не держит в зубах! Неужели он сожрал голову раба?! Нет… такого не случалось ни с одним эффом, даже с очень голодным, а Угал голодал только один день, и то не полный, пока не настиг мальчишку.
Куголь Аб сжал челюсти. Эфф подошел к помосту и сел, глядя на хозяина; он не положил перед ним голову, как полагалось. Оргон пронзил взглядом старшего смотрителя, и тот едва не потерял самообладание. Он приблизился к эффу, заглядывая в пасть – не прячет ли зверь трофей там?
Изумленный шепот волной прокатился в толпе рабов.
Куголь Аб склонился над Угалом и тут же отпрянул в ужасе – эфф был без ошейника!
Старший смотритель закричал охране, чтобы они уводили хозяина. Эфф без ошейника – то же, что стрела, нацеленная в голову господина. Ряды телохранителей сомкнулись, закрывая собой Оргона. Он поспешно встал с кресла и скрылся в доме. Тут же показался на балконе, откуда мог видеть и слышать все происходящее, но быть в безопасности от зверя.
Рабы заволновались еще больше, некоторые не выдержали и побежали назад, к баракам. Люди напряглись в ожидании, когда зверь войдет в неистовство и начнет убивать всех вокруг. Первым будет, конечно, Куголь Аб – если зверь не убьет его, то его ждет гораздо более мучительная и долгая смерть от рук палачей хозяина, за то, что не исполнил порученного дела и более того, подверг опасности своего к’Хаэля.
Куголь Аб не понимал. КАК? Как эфф оказался без ошейника живым? Это было еще более невероятно, чем если бы мальчишка убил эффа. И притом не какой-нибудь нечистокровный, или из негодного помета, или слишком молодой зверь, а Угал – проверенный, принесший не одну голову на службе у Оргона (два раза участвовал зверь в «суде эффа», а уж сколько беглых рабов, пытавшихся в глупой беспочвенной надежде или просто в отчаянии уйти от судьбы, он настиг за эти годы!)
Может, он стал слишком стар, его Угал? Но нет, ему только десять лет – середина жизни и расцвет сил для эффа. Он лично отследил родословную Угала, наблюдал за его рождением, выбирал его из всех щенков, тренировал. Как могло это надежное оружие дать сбой, как он мог подвести?! Куголь Аб прожил на свете пятьдесят лет, и с самого своего детства он занимался эффами: его дед был смотрителем, его отец был смотрителем, он стал старшим смотрителем в двадцать лет. И никогда Куголь Аб не слышал о подобном случае, не слышал ни от отца, ни от деда.
– Что это значит, Куголь Аб? – раздался с балкона гневный голос к’Хаэля Оргона.
Старший смотритель упал на колени рядом с эффом, ожидая, что зверь избавит его от необходимости подыскивать слова оправдания. Но Угал сидел смирно и не собирался его убивать.
Куголь Аб вздохнул и заговорил:
– О великий к’Хаэль Оргон! Я и мои предки служили твоему роду многие годы, служили верой и правдой. И этот самый эфф – Угал, бывший моим лучшим зверем и бивший до сих пор без промаха. Никогда я не слышал о том, чтобы эфф остался живым без ошейника. Даже смотритель не смеет снять ошейник со зверя, пока тот жив. Все это знает мой господин. Если бы на этом месте был не Угал, а другой эфф, я бы сам просил суда за свою ошибку у тебя, о великий к’Хаэль! Но здесь я не вижу другого объяснения произошедшему, как только вмешательство враждебных и могущественных сил. Сил, о которых я не знаю ничего и не могу знать. Разве способен мальчишка снять ошейник с ЖИВОГО эффа? Я слышал, что в древности были в Аре Мудрецы, которые и создали эффов, и эти Мудрецы могли совершить подобное… только они…
– Что ты хочешь этим сказать? – процедил Оргон сквозь зубы, заиграв желваками.
– О, мой господин, я лишь хочу сказать, что, возможно, у тебя, великий к’Хаэль, появились очень могущественные враги!
Повисла тишина. Оргон был не глуп, далеко не глуп. И про эффов он знал немало. Он задумался над словами Куголя Аба.