Охотники. Введение (А. А. Агапов)

Будто заслон убрали – меня начало затягивать, словно дым в печную трубу. Мутные образы уходили на глубину, срывались и падали, растворялись почти мгновенно, уступая пространство лицу: немолодому уже, с тонкими бледными губами, узким длинным носом, глазами, будто уставшими от самой жизни, и поросшему несмелыми усами и бородой. Сон ушёл, и я снова был – я.

Егерь будит наверняка и отдельно каждого. Я первый на его пути, потому что лежу возле окна, ближе к двери. Увидев, что я вполне очнулся, егерь обращается теперь к Михаилу – будит его таким же способом: просто положив на плечо ладонь. Последним должен быть Иванов, но его нет теперь. Лежанка пустует вторую ночь.

Сегодня уже двенадцатый день, как мы здесь. Добирались сначала вдвоём с Михаилом: поездом до Калуги. На вокзале нас уже ждал Иванов: здоровый мужик с красным пористым лицом, в которое будто вдавил кто-то маленькие свиные глаза. Михаил коротко нас представил, и я, протянув ладонь, ощутил крепкое Ивановское рукопожатие; он сопроводил это действие улыбкой, открывшей верхний ряд свиных же, как мне показалось, зубов.

От Калуги Иванов, знавший дорогу, повёз нас на своей машине. Рядом с ним, на пассажирском кресле, сидел Михаил – им двоим было, о чём говорить; я ехал на заднем сидении, уставившись на пейзаж в окне. Небо во все стороны было окрашено одноцветно-серым; вдоль дороги тянулись кочки, по ним скакали мимо деревья. Снега не было почти – всего на два пальца, но крепкий мороз, видимо, с прошлого дня ещё выгнал из деревьев сок, отчего ветки покрылись инеем. Тонкий воздух делал картину ясной.

Занять себя было нечем, но стоило только закрыть газа, как меня позвали: «Подъём! Приехали».

Встретивший нас монах проводил к настоятелю, который оказался человеком проницательным – от такого не утаишься. После первого же знакомства настоятель понял о каждом из нас отдельно и в дальнейшем с каждым вёл себя соответственно. Несколько раз он встречал меня наедине. Чувство при этом было такое, будто во мне отмычкой ковыряют, пытаясь открыть. Когда говорил, лицо настоятеля сохраняло покой, – казалось, он просто жуёт усы.

Двое насельников, которых нам отдали в услугу, провели нас к гостевому бараку – тихое строение в скиту. Внутри всё было просто: несколько лежанок, стол, стулья, русская печь в углу. Нужник – во дворе.

Неделю до начала охоты нам предстояло жить среди братии, читать книги из местной библиотеки и совершать молитву. Такая жизнь, вкупе с отдалением – хоть и относительным – от цивилизации, должна была способствовать нашему очищению.

На второй день познакомились с егерем. Он подсел к нам за стол во время обеда в общей трапезной. Жизнь в лесу отразилась во внешнем виде и характере этого мужчины, походившего более на деревянную фигуру, нежели на человека из мяса и костей. Пробежав – когда уже были в бараке – глазами нашу лицензию [№1], егерь коротко изложил основные правила предстоявшей охоты, а пока она не началась, советовал сходить на рыбалку.

Близость реки и достаток свободного времени выбора не оставляли. Испросив согласие настоятеля, мы получили всё необходимое и следующим утром отправились на подлёдный лов – Иванов и я. Михаил отказался, сославшись на нелюбовь к рыбалке.

Мороз ничуть не ослаб с нашего приезда, но, кажется, стал ещё более крепок, так что воздух было остро вдыхать. Лёд простёрся от одного берега реки до другого, сдавив русло полуметровой толщей. Мы долго пробивали его, работая по очереди одной пешнёй, когда же добрались, наконец, до воды, она гейзером вырвалась из проруби, окатив нас брызгами. В монастырь, однако, вернулись не из-за мокрой одежды, а чтобы сделать мостки из имевшихся там досок. Подмостив прорубь и вычистив её, мы сели ловить.

Улов наш был не сказать, что слишком богатый, но его хватило на жидкую уху для всей братии. Мелкую речную рыбёшку завернули в марлю, чтобы не расползлась во время варки и в бульон не попали острые кости.

В день перед охотой снова видели егеря. Он велел готовить оружие и вообще собираться.

Мы, скорее для вида, ещё раз осмотрели ружейные механизмы. Егерь занёс каждое ружьё в протокол и, попутно объясняя словами, выдал на подпись листки с правилами2. После этого он развернул карту: «К загонам не пойдём, я осматривал вчера – следов нет почти, да и те старые уже. Сейчас морозы, так он ближе к деревне бродит: на полях пропитание легче найти. Мои привады [№1] не трогал, чует, что охота теперь пошла – хоронится. Я что думаю: мы как до деревни доберёмся, а оттуда – вот сюда, через поле. Как след найдём, так нужно его будет на запад жать. Собаку возьмём, так вернее будет». Далее пошёл разбор ситуаций, возможных к случаю.

Ужинали, как всегда, в общем зале; после получили благословение настоятеля и сразу отправились на покой. Утром егерь поднял нас раньше обычного.

…На месте каждый натянул поверх шапки красный колпак: от нечаянных друг по другу выстрелов. Пошли полем. Мороз отступил немного, но земля глубоко успела промёрзнуть. Вывороченные техникой глинистые комья были твёрдыми, словно камни, и мне казалось, блестели синим; по ним трудно было идти. За неделю монастырской жизни у меня на лице отросла приличная щетина, которая теперь облипла инеем. Я легко мог представить свой вид, обернувшись на остальных.

«Туточки!» – егерь что-то разглядывал, наклонившись к земле. Это оказалась мёрзлая, трудноотличимая от земли картофельная поедь [№1]. Егерь подпустил к ней собаку: рослого арлекина Гермеса, взятого за отдельную плату в деревне. Кобель сунулся мордой в землю, потоптался, обнюхивая, и – видно, и впрямь неплохой выжлец [№1] попался, – повёл.

Бежали до леса, подступившего к пашне медленными деревянными шагами. Порыскав между деревьев, Гермес остановился возле одного и коротко гавкнул, указывая на что-то. Подойдя, мы увидели помёт. Он был несвежий и, очевидно, лежал здесь уже какое-то время, потому что успел замёрзнуть. «Рядом где-то. Навряд ли далеко пойдёт,» – вслух задумался егерь и скомандовал собаке вести дальше.

Манера тропить [№1] у Гермеса была излишне предупредительна: он делал маленькие круги по лесу и – даже если забегал вперёд, скрываясь из виду, – дожидался нашего появления, только после этого возвращаясь к своим обязанностям. Такое поведение во многом облегчало нашу прогулку, не заставляя передвигаться слишком быстро, однако я всё же обильно вспотел с непривычки, так что пришлось расстегнуть ватник.

Прошло не менее часа, прежде чем Гермес обнаружил некое подобие шалаша: еловые лапы, крышей уложенные над углублением в земле. Мы встали шагах в семидесяти от него, каждый у своего дерева, и егерь, как распорядитель охоты, бросил Гермесу короткое «Ату!». Кобель бросился к шалашу, облаивая его, но никакого ответного действия не последовало.

Мы подождали немного, потом подошли: шалаш оказался брошен. «Чует недоброе, хоронится. Надо думать, далеко не ушёл: костерок вон тёплый ещё. Идти надо. Эх! Боюсь не повалило бы сверху…» – егерь недоверчиво посмотрел на небо.

Он оказался прав: мороз уходил довольно быстро, а когда Гермес лаем оповестил, что добыча близка, на землю уже падали первые хлопья снега, на котором скоро стали заметны следы. Наш арлекин лаял теперь безудержно и, видимо, настолько разгорячился, что поведение его сделалось никудышным. Сетуя на нашу медлительность, он умчался вперёд, и мы слышали только лай, постепенно от нас уходивший. Потом Гермес и вовсе пустился взахлёб. По голосу, пёс больше не удалялся и лаял, находясь на одном месте, срываясь на хрип; затем было рычание, смешанное с другим, посторонним звуком, – и тишина.

Подоспев через минуту, мы увидели мёртвое собачье тело возле кустов – у Гермеса была сломана шея.

От места, где случилась борьба, тянулись следы, уходившие в просвет, где начинались заросли камыша, и исчезавшие в этих зарослях. От досады Иванов сдёрнул с плеча ружьё и выстрелил, не целясь. Он хотел бежать в камыши, но егерь осадил его: «Закончили на сегодня! Надо собаку в деревню снести. А этот не уйдёт. Тут ему одна дорога – на братские могилы…»

Снег повалил, да так густо, что в нём не различить ничего было далее пятнадцати шагов – плотная занавесь съедала объекты. Я долго стоял возле окна в доме егеря и наблюдал, как снаружи белая масса хоронит под собой землю. Когда стемнело настолько, что и снежинок было не разглядеть, егерь пригласил нас к столу.

Ужинали картофелем и грибами. В обход правил, егерь выставил перед нами графин с перцовкой, объяснив это тем, что сегодня день памяти его родителей. «Из деревни назад в Тамбов ворочались. Погода, вот, как теперь, была – дороги не видно. Так и вышло, что с „КамАЗом“ столкнулись», – тихо вспоминал егерь, очищая клубень от мундира. Только теперь мы узнали, что зовут егеря Андрей Иванович и лет ему сорок пять. «Квартиру я брату оставил, – нечего семейному человеку по съёмным площадям мыкаться, – а сам в столицу подался. Многое перевидал, пока в банк заместителем главбуха не устроился. Восемь лет работе отдал, зарабатывал, квартиру купил, не в центре, конечно, скромную, но хорошую. А потом… надоело всё…»

Медленный голос его странным образом смешивался с трескучими звуками из печи. «Завтра одни пойдём, собак брать не будем, им теперь – не нога», – заключил Андрей Иванович. Это было понятно.

Утром снега вокруг было столько, что взрослый мужчина, ступив на него, провалился бы, наверно, по самый зад, а собака и вовсе утонула бы в нём. Андрей Иванович, проснувшийся раньше всех, успел расчистить крыльцо и сделал дорожку до калитки, примяв рыхлый снег по краям широкой лопатой. Поверх одежды мы накинули белые плащи, чтобы не выделяться на зимнем фоне. Встав на лыжи, мы добрались до реки и дальше побежали не рядом с ней, а прямо по замёрзшему руслу. Андрей Иванович прокладывал лыжню, следом шёл Иванов, потом – Михаил. Я замыкал колонну. Последний раз на лыжах я ходил ещё будучи студентом, и теперь никак не мог удержать дыхание.

Перед мостом свернули к лесу. Чтобы не ходить всем вместе, Андрей Иванович предложил разделиться: решили, что я пойду с ним, а Михаил – с Ивановым. Замысел состоял в том, чтобы обойти братские могилы, расположенные чуть южнее моста, с двух сторон и таким образом окружить старца. Однако едва мы с Андреем Ивановичем вышли к месту, как с противоположной стороны послышался дуплет [№1] – видимо, Михаил пальнул из своей двустволки. Мы услышали крики, которые неуклонно приближались к нам. Скоро между деревьями замелькали красные пятна – колпаки Иванова и Михаила. Они бежали лишь под незначительным к нам углом, и Андрей Иванович предупредительно дунул в рог, чтобы нас заметили и не стреляли. Обернувшись, Михаил начал делать знаки рукой, указывая на что-то, и тогда я заметил тёмную, скользнувшую было к нам, фигуру. Я вскинул ружьё и прицелился, но фигура, метнувшись влево, исчезла за кустом. «Скорей!» – крикнул Андрей Иванович, но – момент был упущен.

Возле куста я обнаружил только несколько капель красного на снегу и уходящую в лес полоску следов и, как ни всматривался, кругом были только деревья.

Сошлись на том, что старца нужно добрать [№1]. «Раненый, далеко не уйдёт!» – горячился Иванов, утирая рукавом потный лоб. Михаил высказал опасения, что старец может уйти за реку. «За рекой заказные [№1] земли кончаются, там браконьеры шалят, так что не сунется», – возразил на это Андрей Иванович.

Следы уходили в снег лишь на чуть, будто не человек, а белка пробежала. Кровавых пятен больше не было видно.

Тропа забирала вправо и, описав большую, в несколько километров, дугу, привела к дороге. По счастью, снег здесь ещё не убрали, так что след не терялся. Старец шёл теперь к югу, к той как раз деревне, где мы арендовали несчастного гончего кобеля. Андрей Иванович велел смотреть больше по краям, чем на саму дорогу: «Так наверно увидите, если к лесу сойдёт. Не в деревню же он». И точно – перед развилкой следы дали вправо и снова ушли в лес.

Идти на лыжах мне становилось всё труднее: снег не осел ещё, и я постоянно проваливался в него, ноги сворачивались поминутно. Дыхание моё без привычки совсем сбилось, и гландами и нёбом я ощущал сукровичный привкус. Андрей Иванович не видел этих мучений – либо не хотел их видеть – и скользил вперёд, будто по ровному льду на коньках бежал.

Легче стало, когда убавили до спокойного шага. Андрей Иванович сделал пальцем знак, чтобы мы не шумели, сам был осторожен и внимателен, всё более замедлял ход, а скоро и вовсе остановился. «След бросать надо. Он к реке идёт, близко уже тут. На нашей стороне озерца есть и болотце. Он теперь там где-нибудь заляжет, а нам обход надо делать».

Двинулись от тропы. Лес кончился на значительном от реки расстоянии, и перед нами лежало пустое заснеженное пространство. Не выходя на открытый снег, Андрей Иванович повёл краем, по мелкому ельнику. На беду, с неба снова начало падать, так что, когда мы снова наткнулись на след, его почти занесло уже. «На болото ушёл», – подтвердил свою догадку Андрей Иванович. «Вон, слышно, сорока стрекочет: его зачуяла».

Иванов хотел тут же идти к болоту, и мы поддержали его, но Андрей Иванович остановил, сказав, что теперь, если спугнём старца, нам его долго нагонять придётся. А так – он в болоте пережидать будет и никуда не денется, так что лучше устроить облаву на следующий день.

После лыжного пробега мы все – я в особенности – чувствовали усталость и поэтому, хоть и были в азарте, согласились продолжить охоту утром. Егерский дом оказался не далее, чем в трёх километрах к северу от болота. Затопив печь, Андрей Иванович оставил нас отдыхать, а сам отлучился в монастырь – набрать загонщиков.

Утром, наскоро перекусив хлебом, мы поспешили на место. В леске недалеко от болота нас уже поджидали сорок человек монашей братии. Андрей Иванович увёл их ближе к реке и выстроил для облавы, затем вернулся к нам и велел брать номера [№1] из шапки. Я вышел вторым и должен был стоять между первым Ивановым и третьим Михаилом по центру линии [№1]. Утоптав кругом снег, я присел, спрятавшись за калиновым кустом, и приготовил оружие. Мне было видно, как Михаил, тоже утоптав под ногами площадку, встал на изготовку, прислонившись плечом к стволу старой берёзы. Андрей Иванович дунул в рог, и цепь монахов, издавая молельные звуки, пришла в движение.

Казалось, время тянется необычно долго. Я начал думать уже, что старец ушёл с болота и ожидать его бесполезно, как вдруг, прямо перед монашей грядой, из-под снега вырвалось чёрное. Изготовив ружьё, я смотрел, не побежит ли ко мне, однако фигура дала левее – там стоял Иванов. От мысли, что теперь точно на меня не пойдёт, взяла такая досада, что я опустил ружьё. И зря: видно, что-то почуяв, старец поменял направление, и скоро я увидел его так близко, что можно было стрелять. И я выстрелил.

Пуля стукнула в дерево, а пока я перезаряжал, старец был уже далеко. Он снова бежал на Иванова, и скоро тот выстрелил – тоже промах.

Видя, что добыча уходит, я решил стрелять в угон [№1], но не мог поймать мечущуюся цель.

С первого номера прозвучал ещё один пудельной [№1] выстрел, а потом я увидел, как Иванов с криком бежит за старцем.

Андрей Иванович, тоже заметивший это, подул в рог, но Иванов, будто не замечая ничего вокруг, бежал глубже в лес. Некоторое время его спина петляла между деревьями, пока не скрылась за ними. Через минуту из леса донеслось эхо выстрела, после этого была тишина.

Мы ждали около получаса, но Иванов не возвращался. Пристегнув лыжи, пошли искать. След тянулся далеко и привёл к дороге. Здесь он обрывался: утром машина счистила снег, и мы не знали, куда идти дальше.

*

– Нашли? – спрашиваю я. Однако по одному виду Андрея Ивановича всё ясно:

– Нет.

Больше ни слова – молчание. Ватная тишина до судорог натирает кожу сухими волокнами. Порывает вскочить и крикнуть от раздражения, но – желание затухает, когда Андрей Иванович открывает печь, чтобы вынуть завтрак: картошка.

Михаил первым садится за стол. Мы едим, макая клубни в солонку.

Иванова нет двое суток. Вчера поисковая бригада прочёсывала лес от места облавы до дороги, потом в обратную сторону – до братских могил. Никаких следов. Если такие и были, их укрыл снег.

Сегодня, говорит Андрей Иванович, снега быть не должно. Снаружи нас обдаёт холодом, но мороз умеренный, без перегиба.

Бежим по хрупкому снегу. Даже вблизи опушки лес плотный, но деревья будто расступаются перед нами, открывая дорогу. Лыжи слушаются меня теперь; я бегу с удовольствием, мне легко дышать. Хмурое настроение утра рассеивается, будто снег с потревоженной ветки, падает на каждом шагу, оставаясь лежать на лыжне позади меня. Я надеюсь не подобрать его на обратном пути.

Мы приходим в деревню. Ещё вчера Андрей Иванович сговорился с местными о том, чтобы взять собак для поиска Иванова. Трое мужчин вызываются идти с нами в лес. Мне не хочется никуда идти. Я говорю об этом Михаилу, который смотрит мне в лицо и, что-то решив про себя, уходит.

Я остаюсь в деревне. Собачатник, тот самый, у которого мы брали Гермеса, приглашает меня к себе. У него просторная изба в несколько комнат; пол, хоть и видно, что его убирают, будто оброс собачьей шерстью, и мне становится неуютно, когда, разувшись, я оглядываюсь по сторонам в надежде увидеть тапки, но не нахожу их.

Старик ведёт меня в зал и, по традиции домостроя, усаживает в красный угол. Собаки – их здесь не меньше десятка – чувствуют себя хозяевами дома, лезут ко мне, норовя запрыгнуть передними лапами на колени. Я брезгую прикасаться к чужим животным и пытаюсь защититься от них локтями. Признаться, я вообще не люблю собак.

– А ну, место! – слышу я, наконец, и псы оставляют меня, разбредаясь по дому; кто-то ложится здесь же, возле стола. Старик, кажется, вовсе не замечает моего неудобства. Он что-то рассказывает мне, разливая чай и накладывая варенье в розетки, наверное, о собаках. А я безуспешно пытаюсь вспомнить его имя.

Допив чай, я отказываюсь от навязчивых предложений повторить. Старик заискивает, словно холоп перед барином, предлагает партию в шахматы и тычет в меня клетчатой доской. Я спасаюсь почти что бегством, несвязно объясняя что-то о желании прогуляться одному. Выручает ружьё, прихваченное на всякий случай утром.

– По опушке здесь только белок стрелять, ну, может, зайца встретишь, – старик идёт за мной до калитки.

Оставшись один, я понимаю вдруг, что делать мне абсолютно нечего и лучше бы я согласился на партию в шахматы, но возвращаться теперь – значит признать победу этого дикого старика. Некоторое время я тупо стою на одном месте и – мало ли из окна увидят – делаю вид, будто ищу что-то в карманах. Однако скоро моё представление явно начинает затягиваться, и остаётся только одно – идти к лесу.

Деревья постепенно приближаются. Ощущение, что не я иду к ним, а они – ко мне. Ещё несколько метров – и они сгруживаются передо мной многоэтажным частоколом, топорщат в небо густую щетину ветвей. Лыжа натыкается на куст можжевельника, словно не хочет пускать меня дальше, но я колеблюсь всего секунду и в следующее мгновенье продолжаю двигаться дальше.

Здесь удивительно тихо, и тем тише становится вокруг, чем дальше я продвигаюсь вглубь леса. Обступившие со всех сторон деревья больше не пугают меня, а, скорее, наоборот – успокаивают. Только изредка одно из них скрипнет вдруг, заставляя невольно вздрогнуть. Мысли, до этого пробегавшие мимо стремительными ручьями, плавно текут теперь единым потоком, и мне не составляет труда окунуться в любую из них и плыть так долго, как я этого захочу.

Потеря Иванова нисколько не беспокоит меня. Знакомство наше было всего лишь случаем, незначительным эпизодом, как вопрос о «котором часе», прозвучавший на улице. Иванов был одним из множества случайных прохожих, и его пропажа – только факт для меня, положение вещей, на которое можно сказать разве: «Ну, что ж…» Единственное, что я испытываю после этого происшествия – досадное чувство, оттого что мы не продолжаем охоту и время уходит зря.

Недалеко от меня, чуть впереди, на снег падает шишка. Я делаю ещё шаг и останавливаюсь, осматривая деревья: белка застыла на ветвях старой ели. Несколько секунд зверёк пристально изучает меня чёрными глазами, затем срывается вдруг и бежит, перепрыгивая с одного дерева на другое. Скоро я теряю её.

Мне, видимо, следует повернуть обратно к деревне, потому что лес вокруг становится чаще, и я, кажется, забрёл достаточно глубоко. Я оборачиваюсь и смотрю на лыжню: надо только развернуться и идти по ней. Но я в нерешительности продолжаю стоять на месте. Тишина уже не такая плотная, и я пытаюсь понять, что её нарушает – где-то справа. Я слышу хрупающий звук, как если бы кто-то ел там капусту. Частый лес мешает обзору, но звук приближается, появляясь чёрной фигурой из-за кустов – старец.

Он заметно сутул, но очевидно выше меня; ряса монаха, подпоясанная тесьмой, прячет худое тело. Возле глаз и на лбу кожа складывается в морщины, оставшаяся часть лица заросла волосами: обильная борода, вспененная седыми прядями, падает на грудь широким потоком. Но более всего заметны глаза. Мерцающе-голубые, – будто плещется что-то в них: то ли вода, то ли небо, – они вперились в меня, лишая дыхания и движения. В правой руке старец держит палку.

Протекает время, – как возможно исчислить поток, даже войдя в него? – я продолжаю стоять; старец глядит на меня и начинает идти. Ко мне, всё ближе. Ружьё висит у меня за спиной, но руки свело и они не слушаются. Я с трудом ощущаю собственные действия, будто скованные густым, не успевшим ещё застыть раствором цемента. Лишь с большим трудом мне удаётся стянуть лямку с плеча, но монах уже рядом, и дуло почти упирается ему в живот. Я, кажется, вскрикиваю перед тем, как нажать на курок, и падаю, отброшенный выстрелом. Снег мягко ловит меня, лезет за воротник и в уши, острая боль в правой лодыжке возвращает к чувствам. Я хочу подняться, но руки проваливаются в снег, не находя опоры, а сверху чёрная фигура старца валится на меня, и я снова вижу его глаза. Они продолжают смотреть, но теперь это только инерция, и синий взгляд расплывается и быстро светлеет, как разбавленная водой акварель.

*

– Лыжа вбок ушла, а другая – сверху её держала, вот, вывих и получился, – объясняет Андрей Иванович, заматывая ногу бинтом. – Если бы не крепление, обошлось бы. Ну, ничего, неделю, может, понеудобствуешь, а то и раньше утихнет.

Раздаётся стук, и Михаил идёт открывать дверь. Это приехали монахи, им нужна голова убитого.

Андрей Иванович фиксирует бинт и, прихватив со стола большой нож, выходит в сени – там подвешена туша. Спустя короткое время он возвращается.

– Понесли череп вываривать3, – объясняет он про монахов. – Я раз был у них в подвалах: там по углам до потолка черепами уставлено. Скоро девать некуда будет. Ну, да ладно их… Я думаю, может, похлёбки из потрохов нам сделать? Или печёнку зажарим4?

В день отъезда поиски Иванова всё ещё продолжались. Однако это была уже не спасательная операция – икали труп.

До автобуса нас провожал Андрей Иванович. Прощаясь со мной, он полез вдруг в карман и что-то нашарил там, оказалось – пулю.

– Та самая. Которой старца убил. По кишкам прошлась да в позвоночник уткнулась. – Андрей Иванович протянул пулю мне: – Патрон из неё сделай. Она особенная теперь: с такой и на вампира ходить можно.